Станислав Куняев. Дневник третьего тысячелетия ч. 3
* * * Что такое объявленная властью “десталинизация” жизни? Это не просто лживый доклад Хрущёва на XX съезде, не просто вынос праха из мавзолея и переименования Сталинграда в Волгоград. Это разрушение, осмеяние, опошление всего, что было создано народом в сталинскую эпоху. Это развал государства, разорение сталинской индустрии, уничтожение сталинской коллективизации. Сорок процентов пахотных земель уничтожено, заросло кустарником и лесом. Это уничтожение лесозащитных полос — великого проекта конца 40-х годов прошлого века. Это разрушение не просто ГУЛага, а почти всех основных отраслей жизни, в которую был вложен труд нескольких поколений, это ликвидация всех городских благ на селе — библиотек, больниц, детских садов, домов культуры и клубов, почтовых отделений, машинно-тракторных станций, сети торговых предприятий, закрытие многих школ и так далее. ...Это разрушение всего, что “нерентабельно”. Но ведь нерентабельна и жизнь человеческая, поскольку она кончается смертью. И потому “нерентабельны” судьбы Ельцина, Гайдара, Грачёва — временщиков истории. Нынешние российские историки еврейского происхождения часто негодуют по поводу того, что во время войны советская пропаганда хранила молчание о еврейских потерях: “Советские авторы постоянно скрывали, что евреев убивали только за то, что они евреи” (энциклопедия “Холокост”, М., “Росспэн”. 2005. С. 450). Но это негодование является циничной спекуляцией нового времени. Население Советского Союза во время войны состояло из более чем двадцати крупных этносов, не говоря уж о сотне малых народностей и племён. Дети всех этих национальных образований проливали кровь на полях сражений. И пока шла война, выделять чьи-либо жертвы как имеющие особую цену было самоубийственным делом. Единственно возможным залогом нашей победы было сплочение всех племён и народов в одно понятие “советский народ”. И это суровое условие не позволяло выделить жертвы и потери “избранного народа”. Вспомним, что лишь после победы Иосиф Сталин смог позволить себе произнести тост “за здоровье русского народа”, внесшего наибольший вклад в нашу общую победу. Да и то вспоминается, как Александр Чаковский выговаривал мне, что вот, мол, Сталин поблагодарил “русского Ивана”, а “еврейскому Абраму” подобная благодарность не досталась. Однако Чаковский забыл, что через 3 года после знаменитого тоста за русский народ по воле того же Сталина весь восточно-европейский советский блок проголосовал за создание государства Израиль. Это был поистине царский или даже императорский подарок “несчастному Абраму”: ему подарили не хвалебные слова, а государство, и по сравнению с этим подарком всемирно-исторического масштаба всяческие проходившие в ту же эпоху кампании против “космополитизма” или “дело врачей” были мелкими, ничтожными событиями внутриполитической жизни. И недаром даже после этих “антисемитских кампаний” портреты “усатого тирана”, как главнейшего отца-основателя государства Израиль, многие десятилетия висели в израильских кибуцах... Так что крики о необходимости полной десталинизации нашей жизни одновременно есть посягательство на легитимность Израиля, созданного по воле Сталина. * * * В начале шестидесятых годов в московских либеральных кругах ходила по рукам и пользовалась большой популярностью рукописная книга историка Роя Медведева “К суду истории” — о Сталине и сталинизме. Она до сих пор стоит в моей библиотеке — толстый том с пожелтевшими машинописными страницами в кустарной дерматиновой обложке. Книга не выделялась ни глубиной анализа эпохи, ни объективностью, ни фактологическим материалом — она была обычным диссидентским антисталинским сочинением, весьма поверхностным, а порой и просто искажавшим историю. Подобных сочинений в те годы было написано немало, особенно людьми, которых так или иначе коснулись репрессии 30-х годов. Вспомним хотя бы книги Антонова-Евсеенко, Аксёнова, Икрамова, Юрия Трифонова... Жажда взять у тени великого вождя реванш, хотя бы задним числом, толкала “детей ХХ съезда” в объятия антисталинской хрущёвской пропаганды, к вольной или невольной подтасовке фактов, к опоре на слухи, мифы и всяческие недобросовестные источники. Большинство этих сочинений были столь же исторически некорректны и даже абсурдны, как и доклад Хрущёва на ХХ съезде КПСС. Но вот прошло с той поры более 40 лет, и братья Медведевы издали в 2001 году книгу “Неизвестный Сталин”... Читаю ее — и глазам своим не верю... “Действительно, глубокое понимание эпохи Сталина и его роли в мировой истории только начинается”. “Сталин был не только вождём, диктатором и тираном. За внешней оболочкой культа личности жестокого деспота существовал и обычный человек, думающий, размышлявший, имевший огромную волю, большое трудолюбие и немалый интеллект. Он был также несомненно патриотом исторической российской государственности”... “Для таких людей, как Ленин и Сталин, невозможно определить, сыграли ли они в судьбе человечества отрицательную или положительную роль. Они сыграли историческую роль. Советский Союз не был аномалией исторического развития. Это был шаг вперёд из того тупика, в который завела мир Первая мировая война”. Вот как, почти на 180 градусов изменились исторические оценки бывших крутых диссидентов, сыновей бригадного комиссара Медведева, погибшего в 1941 году на Колыме... Жизнь, как говорится, учит. А сколько в книге “Неизвестный Сталин” частных выводов, противоречащих расхожим антисталинским байкам и анекдотам, которыми питались умы либералов-шестидесятников: “Выступление Сталина по вопросам языкознания имело в целом положительное значение”, “Политическую недальновидность при разработке первой Конституции Союза проявил Ленин, а не Сталин”, и даже: “Следует признать, что как редактор Сталин не только улучшил доклад Лысенко, сделав его формулировки менее резкими и менее антизападными, но и устранил принципиально ошибочное деление наук на советские и буржуазные...” Вот какая эволюция в сторону здравого смысла произошла с тех пор с братьями Медведевыми. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Случай весьма поучительный, особенно на фоне сочинений о Сталине Волкогонова, Радзинского, Александра Яковлева и прочих якобы “историков”. * * * 1951 год. Я поступил в Московский Авиационный институт на факультет приборостроения. Поступил лишь потому, что там учился мой двоюродный брат, лётчик, вернувшийся с фронта и не сразу нашедший себя в первые послевоенные годы. До поступления в МАИ он жил спортом — бегал длинные дистанции, ходил на лыжах, играл в волейбол. Так и прошла его послевоенная молодость. Но у него хватило ума воспользоваться льготами, которые были у участников войны. Он, учившийся на 4-м курсе, и уговорил меня: “МАИ! Лучший вуз страны!” Но я всё это пишу для того, чтобы вспомнить, как зимой 1951 года я, студент МАИ, случайно попал в зал Чайковского на концерт уже широко известного в то время Александра Вертинского... Зал был полон. Вертинский вышел из-за кулис, и зал встал. В основном в зале были женщины, молодость которых совпала со славой Вертинского, ставшего знаменитым в годы Серебряного века и Первой мировой войны. Он вышел в чёрном костюме, высокий, статный, с большими залысинами, познакомил зрителей со своим аккомпаниатором: — Брохес! — по слухам, Вертинский вывез его из Японии... После первого же номера “Что за ветер в степи молдаванской” Вертинский полностью овладел залом. А когда спел свой шедевр “Жёлтый ангел”, аплодисменты не стихали несколько минут. В начале 60-х годов прошлого века были живы ещё многие фигуры из дореволюционной эпохи, с которыми мне пришлось познакомиться и встречаться, и вести разговоры. Из футуристов я знал Николая Асеева и Алексея Кручёных, из имажинистов встречался с Матвеем Ройзманом, даже с акмеистом Михаилом Зенкевичем жил в одном номере в Тбилиси во время какого-то писательского сборища. Работал составителем альманаха “День поэзии”, приезжал на квартиры к Илье Эренбургу и Самуилу Маршаку, Виктору Шкловскому и Валентину Катаеву, в 1960–1963 годах ездил в Псков к Надежде Яковлевне Мандельштам, а однажды мне довелось встретиться и с главной героиней моих нынешних размышлений о Серебряном веке, мода на которую в годы “оттепели” стала хорошим тоном. Помню, как мне, работавшему тогда в журнале “Знамя”, было велено моим прямым начальником Борисом Леонтьевичем Сучковым взять у неё стихи для публикации в журнале, что я и сделал. Ахматова приехала в Москву и остановилась на Садово-Каретной в квартире у своей почитательницы Ники Глен, куда я должен был привезти вёрстку её стихов, чтобы она расписалась на ней. Для храбрости я взял с собой на эту встречу своего молодого красивого друга — поэта Анатолия Передреева. ...Мы вошли в коридор громадной московской коммунальной квартиры. На стенах коридора висели пожелтевшие оцинкованные ванны, под ними стояли какие-то старые сундуки, из общей кухни тянуло запахом жареной рыбы. В комнате, заставленной тяжёлой мебелью, за столом у “неумытого окна” сидела грузная седоволосая женщина. Она пригласила нас присесть в кресла со стонущими пружинами и стала читать вёрстку с набором своих стихотворений — одно из них чрезвычайно нравилось мне:
Ворон криком прославил Этот призрачный мир, И на розвальнях правил Великан-кирасир!
Ахматова медленно просмотрела набор, расписалась по моей просьбе под стихами и поглядела на нас, давая нам понять, что аудиенция закончена. Я напоследок задал ей два-три вопроса, что-то о Серебряном веке, на которые она ответила кратко, но убедительно. Впоследствии я узнал, что эти ответы у неё “отработаны”, и она каждый раз повторяет их дословно. Тогда не было слова “пиар”, но этим приёмом Ахматова владела в совершенстве и всегда производила нужное для себя впечатление. Я уже приподнялся с кресла, застонавшего всеми своими пружинами, и хотел сказать “до свидания”, как мой молчаливый друг, по-моему, всё время дремавший в углу, вдруг, к моему ужасу, произнёс с обезоруживающей непосредственностью: — Анна Андреевна! Я ни разу не слышал, как вы стихи читаете... Прочитайте нам что-нибудь своё любимое... Величественная старуха взметнула брови, словно бы вглядываясь в представителя “младого и незнакомого племени”, но вместо того чтобы указать нам на дверь, со странной улыбкой тяжело поднялась со стула, подошла к маленькому столику, стоявшему в углу, открыла крышку дешёвого проигрывателя, поставила на диск пластинку и нажала кнопку. Пластинка зашипела, и в комнате, загромождённой пыльной и облезлой мебелью, вдруг зазвучала медленная, торжественная речь:
Мне голос был. Он звал утешно. Он говорил: “Иди сюда, Оставь свой край, глухой и грешный, Оставь Россию навсегда”. ................................................. Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.
Когда диск остановился, Ахматова сняла пластинку и снова с молчаливым вопросом поглядела на нас, но её молчаливое осуждение прошло мимо цели: Передреев безмятежно дремал в старом удобном кресле. Сгорая от стыда и ужаса, я разбудил его ударом локтя в бок. Толкаясь и бормоча слова благодарности, мы вывалились в коридор, а потом по лестнице, пропахшей кошками, в шумную жизнь Садового кольца... Я с негодованием набросился на друга: — Ну что — получил? Послушал “что-нибудь любимое”? — Но ему всё было как с гуся вода: — Зато смотри, как интересно получилось! Когда-нибудь вспомним! Вот и вспомнилось... * * * 22 августа 2012 года на радиостанции “Эхо Москвы” в рубрике “Особое мнение” выступал бывший председатель Союза журналистов Москвы некий Яковенко. Болтал он много чего пустякового и никчёмного, но вдруг словно с цепи сорвался: “Путину место рядом со Сталиным и Гитлером. Он, как и они, верит только в насилие”. Не хочу и не буду спорить с этим больным провокатором, потому что меня занимает вопрос не менее важный: почему радиостанцию “Эхо Москвы”, открыто поддерживающую все разрушительные силы 5-й колонны, направленные на слом нынешнего государства, это же самое государство щедро финансирует из своего бюджета? Так же, впрочем, как и телеканал “Дождь” (30,6 млн рублей), так же, как и газету “Московский комсомолец” (17,9 млн рублей). “Эхо Москвы” тоже получает 15 млн бюджетных денег в год. Я думаю, и при Гитлере, и при Сталине органы печати, порочащие их как руководителей своих государств, на другой день после подобных заявлений были бы закрыты. А такие авторы, как Яковенко, были бы превращены в лагерную пыль, что в наше время немыслимо. Так что не похож, слава Богу, Путин на Гитлера, и на Сталина, к сожалению, не похож. А ещё добавлю, что не верю, будто Алексей Венедиктов, историк по образованию и выходец из энкавэдэшной семьи по происхождению, не понимает, для чего “Эхо Москвы” вбрасывает в эфир столь грязную стряпню. * * * Борис Немцов, баллотировавшийся в Сочи на должность мэра, проиграл выборы и заявил, что это были “не выборы, а криминальная операция”. Как будто он не был замешан в криминальных выборах 1996 года, как будто в 1993 году он не кричал с телеэкранов 3 октября: “Давить их надо, Борис Николаевич!”. Всё происходит по евангельским законам: какой мерой вы отмерите другим, такой и вам отмерится. И Немцову за всех “раздавленных” 3-4 октября — “отмерилось” на Москворецком мосту. * * * Все наши златоустые либеральные витии постоянно твердят, что у преступников нет национальности. Но фамилии у них есть. И телевидение последних дней твердит с утра до вечера, что некий Борис Булочник, создатель финансовой системы “Мастер-банк”, обрушил её и сбежал с награбленными деньгами — а с ним вместе жена и сын — за границу. Пока треплют фамилию Булочника, обнаруживается, что очередной мошенник по фамилии Коган обобрал провинциальных наивных женщин и каким-то образом утащил у многих из них положенные им государством материнские капиталы. Потом некий Владислав Баумгертнер был задержан в Белоруссии за аферу с продажей калийной соли. Ну, если нашим юристам хочется доказать, что преступник не имеет национальности, то лучше бы и фамилий не сообщали или придумали бы для всяческих Булочников и Баумгартнеров какие-нибудь ничего не говорящие о национальности псевдонимы. * * * Красная площадь, 24 мая 2010 года. Ливень, гроза, солнце — всё сразу, но сегодня День Кирилла и Мефодия, и народу полно. Молодёжь, дети. Заключительный номер программы — наши любимые песни. Сначала солисты и хор исполняют “Я люблю тебя, жизнь”, “Подмосковные вечера”, а потом дирижёр взмахнул палочкой, и полилась из духовых инструментов мощная волна родных звуков: “Широка страна моя родная”... Под тентом, спасающим от дождя, сидит Патриарх Кирилл, вокруг него — епископы, среди них вижу отца Тихона — и понимаю, что все они не просто присутствуют, но с чувством подпевают:
Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.
Они, облачённые в церковные одежды, поют, в сущности, гимн сталинской эпохи, сочинённый Лебедевым-Кумачом и Дунаевским. И поют так вдохновенно, как будто на Красной площади не 2010 год, а какой-нибудь послевоенный 1946-й, и как будто мавзолей не закрыт полотнищем, а на нём стоит всё политбюро во главе с человеком, восстановившим патриаршество и освободившим многих священнослужителей из краёв, куда Макар телят не гоняет. Вместе со всеми поёт и наш Патриарх, который совсем недавно жаловался на всяческие притеснения 30-х годов, которым подвергалась Церковь и его семья. А сейчас он разрумянился, глаза сверкают и молодым не по годам голосом он поёт вместе с хором, вместе с солистом, вместе со всем клиром:
Этих лет величие и славу Никакие годы не сотрут. Человек у нас имеет право На ученье, отдых и на труд.
Чудны Твои дела, Господи! Стихийная сила хорового соборного пения сильнее личных обид и больной памяти…
Наши нивы глазом не обшаришь, Не упомнишь наших городов, Наше слово гордое “товарищ” Нам дороже всех красивых слов.
А дальше — “Нет для нас ни чёрных, ни цветных”. Ну, конечно, это чуть-чуть перелицованная истина о том, что для Господа “нет ни эллина, ни иудея”. А сколько ещё живёт в нашем языке истин, соединивших наш социализм с нашим Православием! Советский лозунг “Кто не работает, тот не ест” повторяет евангельское “в поте лица своего будешь добывать хлеб свой”, или христианское “И последние станут первыми” лежит в основе советского: “Кто был ничем, тот станет всем”. Или слова из революционной песни “Подымется мститель суровый, // И будет он нас посильней” есть евангельская копия “но идущий за мною сильнее меня” — слова пророка Иоанна о пришествии Спасителя. Сильнее всего связь советской истории с историей Православия возникла в годы Великой Отечественной войны — “Священная”, как она была названа с первого её дня, когда первым (раньше самого Сталина) выступил с ободряющим словом к народу патриарший местоблюститель Сергий Страгородский: 22 июня 1941 года глава Православной Церкви в России обратился к пастырям и верующим со своим посланием, разосланным в тот же день по всем приходам. В нём он благословил всех православных на защиту нашей Родины: “Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят ещё раз попытаться поставить народ наш на колени пред неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству. Наши предки не падали духом и при худшем положении, потому что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своём долге пред родиной и верой и выходили победителями. Вспомним святых вождей русского народа, например, Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину. <...> Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путём самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизни за свою родину и веру во все времена нашествий врагов на нашу родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны <...>. Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу”. ...Вся Красная площадь подпевала не столько солисту и хору, стоящим на помосте, сколько вдохновенному Патриарху с его епископатом и священниками: “Широка страна моя родная!” Разве что не хватило духу спеть один из самых главных куплетов великого гимна:
За столом у нас никто не лишний, По заслугам каждый награждён, Золотыми буквами мы пишем Всенародный Сталинский закон.
Но это было бы уже слишком... Меру надо знать, и так было видно, что День славянской письменности стал днём прославления нашей недавней советской истории. Да и в обществе нашем после Великой войны взгляды на “своё” и “чужое” резко изменились. Михаил Светлов в знаменитой “Гренаде” писал в двадцатые годы:
Я хату покинул, Пошёл воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать…
А Михаил Исаковский в годы Отечественной войны думал уже по-другому:
Не нужен нам берег турецкий И Африка нам не нужна.
Весь XX век шла борьба сыновей России не только с прямыми завоевателями, но и с “гражданами мира”, и до cих пор она продолжается, и опять тот же Пушкин в этой борьбе помогает нам, когда говорит не о “правах человека”, а о его “самостоянье”:
Два чувства равно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века По воле Бога Самого Самостоянье человека — Залог величия его.