*** Вечером по просьбе мамы Антон провожал Марину Сергеевну домой под своим зонтом. Она жила неподалеку, в одной из новостроек, в последние годы выросших на месте пустыря, где Антон когда-то похоронил в обувной коробке старенького морского свина Яшку. Дождь лил ровным серым потоком, и казалось, что все вокруг навсегда стало одинакового водяного цвета. Марина сама держала зонт. Она шла в расстегнутом пальто, хотя у нее был насморк и рукой, свободной от зонта, она то и дело вытирала пальцами под носом, натертом до красноты. Антон плелся рядом, в кроссовках хлюпала вода, и было непонятно, что он вообще делает рядом с нею: он или мама могли бы просто одолжить ей зонт. Уже давно она просила звать ее просто Мариной, и потому он старался никак к ней не обращаться. - Слушай! – говорила ему Марина. - Я все думаю, ты становишься похож на этого, как его там…. Актер, снимался много лет назад в сериале про детектива и его собаку. Помнишь такое кино? - Нет, - отвечал Антон, - не помню. - Ну как ты можешь не помнить, все его смотрели! Там такой парень темненький, симпатичный! А собака – овчарка. Рекс. Вся страна смотрела, ну ты чего такой смешной! У нее был такой громкий голос, что казалось, будто она кричит на Антона. Как назло, Марина завела разговор о его грядущих экзаменах, выпускных и вступительных – все, кому ни лень, в последнее время спрашивали его об экзаменах, как будто не было других тем. Это было, безусловно, важно, и именно поэтому Антону не хотелось о них разговаривать. Он поддакивал, мычал и прятал лицо в капюшон. У подъезда Марина споткнулась и схватила Антона за плечо. Он едва удержался, чтобы не скинуть ее руку, точно она могла его укусить, и нечаянно заглянул ей в лицо. Глаза ее выглядели запачканными, словно она терла их грязными руками. И вся она стала какая-то обмякшая и потерянная. Пахло от нее сигаретами, мокрой псиной и густыми ванильными духами – такие же стояли на мамином комоде, нетронутые. Волосы распушились от влаги, прилипли ко лбу и стояли мягким темным облаком вокруг головы. Она катала во рту леденец от кашля, подпирала щеку языком и казалась одновременно очень маленькой и очень взрослой. На нее всю, от круглых розовых мочек ушей и обветренных губ до стрелки на черных колготках, было смотреть… слова не подобрать: ее хотелось потрепать по голове и завернуть в нагретое на батарее полотенце. Или в одну ладонь посадить, другой накрыть. - Зайдем сейчас ко мне, - сказала Марина, - я маме твоей обещала кое-что передать. Он послушно ждал в ее однокомнатной квартире, напоминающей кукольный домик из картонной коробки – старшая сестра в детстве любила мастерить такие. Здесь тоже были стены в цветочек, занавески – прозрачный тюль и туалетный столик в углу на изогнутых ножках, как из набора мебели для сестричкиных барбей, только вместо розовой кровати под балдахином («будуар» - говорила сестра) под пледом бугрился широкий диван. Марина что-то искала на кухне, поругиваясь, хлопала дверцами шкафов. К стене тенью жался худой черный кот, всем своим позвоночником выражая презрение. Он одновременно и смотрел и не смотрел на Антона - Ты его кресло занял, - предупредила Марина и снова исчезла на кухне. Антон торопливо поднялся из шерстяного кресла и подошел к окну. На подоконнике стояла мелкая плошка с уродливым кактусом, который жил жадно – во все стороны сразу. Дождь по-прежнему шумел, как в гигантской душевой, и Антон вспомнил вдруг, как прошлым летом мама лежала в больнице по женской части – ничего особенного, но от слов «диагностическая операция» внутри делалось неподвижно. Марина Сергеевна однажды зашла к ним: принесла Антону еды - борщ в банке, половину еще теплого, завернутого в полотенце пирога с капустой, а заодно приняла душ: у нее дома на три недели отключили горячую воду. Антон сидел тогда на кухне, ел пирог, старался не слушать, как шумит вода в ванной, и ему было по-дурацки стыдно из-за того, что у него дома, буквально в метре от него, стоит под душем маленькая голая женщина. Марина подошла сзади и положила руки ему на плечи. Он почувствовал на шее ее теплое дыхание. - Не сутулься, - попросила она. – Некрасиво же. Она должна была сразу убрать руки, но вместо этого задержалась, приблизившись буквально на полсантиметра. У Антона перехватило дыхание – в точности как во время баскетбольного матча ему в спину случайно угодили тяжелым мячом: аккурат в то место, куда Марина на мгновение коснулась щекой. Была ли это ее шалость, желание поддразнить скромного мальчика, пьяная глупость или случайность, он никогда не узнает. Внутри Антона, где должны уживаться мужской характер и гордое одинокое сердце, сейчас было тепло и влажно, как мякоть только что испеченного хлеба. - Почему в такой тонкой куртке ходишь? – спросила Марина маминым голосом и поправила ему воротник. – Замерз совсем. Вон руки какие красные. Чаю тебе налить? - Нет. Спасибо, мне пора, - Антон отодвинулся, теребя молнию на куртке. - Пойдем тогда. Дать тебе шарф? Не бабский, не бойся. У меня есть серенький такой, подойдет. В прихожей она вручила ему пакет: - Тут варенье из айвы и вишневое. Я вам давно обещала принести и все забываю. Его моя бывшая свекровь варит и привозит мне в промышленных размерах, а куда мне столько, я сладкое вообще не люблю. А она все возит и возит.
*** По дороге медленно скользил троллейбус, похожий на огромную желтую рыбу с сияющими глазами. Под куртку пробирался ветер, но дождь почти перестал. Там, где не было луж, асфальт в свете фонарей блестел, словно пролитое масло. Мимо пробежал насквозь промокший человек в спортивном костюме, за которым плелся мраморный дог с отвращением на седой морде. Посреди моста Антон остановился, вглядываясь в густую темень парка. На другом берегу узкой кривоватой речки в зарослях круглый год жили местные утки, зажиточные и ленивые. Всякий раз, когда Антон собирался идти из школы через парк, он оставлял им хлеб. Сейчас уток не было видно, но они ночевали где-то там, у воды, и думать о них было приятно. Антон с моста спустился в парк, сразу на берег. В воздухе остро и вкусно пахло свежестью и грибным супом. Фонари уже погасли, вокруг не было ни души. Ему нравилось чувствовать себя одиноким и непонятым, и в то же время будоражило ожидание чего-то невероятно хорошего. Будто звучала песня Металлики «Nothing else matters». Антон присел на высокий бордюр и тут же вскочил. Внутри него пульсировала радость, не дающая оставаться на месте. - Утки! Утки, где вы? Ловите! – кричал Антон и, широко размахиваясь, швырял в воду подсохшие куски обеденной булки. Он не знал этого, но был уже влюблен – аж до самой своей сердцевинки.
АСПАРАГУС
Оказывается, ее звали Лена. Жуков этого не знал, потому что одному богу известно, когда он в последний раз заглядывал в школьную библиотеку. В школе она проходила мимо него беззвучно, здоровалась, опустив глаза, а он отмечал про себя: «библиотекарша». Окликни она его в другом месте, он вряд ли бы вспомнил, кто она такая. Лена шла за ним по лыжне, изо всех сил стараясь не отставать, и хотя в помощь ей он, как мог, замедлял шаг, ему постоянно приходилось её поджидать. У него были свои лыжи, старые и прирученные, а у нее прокатные, и все шло наперекосяк: то ботинок вылетал из крепления, то сама Лена на ровном месте путалась в лыжах и комично, мешком валилась на бок, то она, явно не привыкшая к таким прогулкам, снова останавливалась перевести дух. Стоял один из теплых дней, редких для февраля, когда хочется сдернуть шапку и засунуть ее в карман. Жуков в этом году впервые катался в лесу. Оказывается, он напрочь забыл вкус соснового воздуха и летящую радость от звука скользящих лыж. В последнее время он часто видел в социальных сетях фотографии друзей на природе и каждый раз отмечал с досадою и раздражением: молодцы, отдыхают, дома не сидят, надо бы тоже. Теперь ему было приятно ощущать себя спортивным, активным, не тратящим время впустую, и он думал о самом себе: молодец, и твердо решил, что каждые выходные надо на лыжах в лес, пока зима не закончилась, обязательно вставать пораньше, брать флягу с горячим чаем, чуть коньячку – и в лес. На душе было радостно, он думал о том, что уже восемь месяцев не курил, и о диссертации он думал тоже, но не с тоской, а с веселым предвкушением хорошей драки. Вчера был традиционный школьный выезд на турбазу – День здоровья посередке зимних каникул. Весь вчерашний день старшеклассники играли в «Что? Где? Когда?» и участвовали в спортивных соревнованиях. Сегодня утром многие разъехались, но кто-то решил за свой счет побыть здесь еще несколько дней и воспользоваться каникулами, чтобы покататься на лыжах в свое удовольствие. Жуков сомневался, но важных дел в городе не было, и он решил задержаться. Небо было ярко-голубым с белыми мазками облаков, сосны отбрасывали шелковые тени. Снег лежал пуховыми сугробами невозможно чистого цвета. Жуков вспомнил вдруг, как в детстве ел снег: хотел заболеть и пропустить контрольную. Тот снег был городским, с виду чистым, как в лесу, но если поднести горсть снега к лицу, становилась видна мелкая черная пыль. Все равно он ел его, ел горстями, чтобы наверняка, и теперь отчетливо вспомнил сладкий водянистый вкус и как стыли десны, а ледяные кристаллики царапали язык, и обиду вспомнил, нахлынувшую на него утром, когда он ощутил свое тело неправильно и непоправимо здоровым. Лена, торопясь, подъехала к нему, взмокшая, румяная, в лыжном костюме похожая на неуклюжего ребенка. Швыркнула носом, сняла мокрые от снега перчатки и задышала в маленькие красные ладони, сложенные лодочкой. Из-под шапки выбивалась русые прядки, поседевшие от горячего дыхания. ¬- Нам еще долго? – спросила Лена, оглядываясь по сторонам. - Километра три, может, четыре. Вы устали? - Нет! Не очень! Мы в детстве часто, мы с родителями по воскресеньям гуляли в бору, пока папа не умер. Красиво тут, правда? Хорошо! А запах какой! Но я очень давно не каталась, правда. - Да и я, - отозвался он. – Но соревнования смотрю. Вы биатлон любите? - Конечно, - Лена закивала. - А на горных лыжах кататься не пробовали? - Нет, я боюсь. - Не поверите – я тоже. Снова поехали, и вскоре она осталась далеко позади: устала. За соснами мелькала ее пожарно-красная куртка. Будь на Ленином месте его почти что бывшая жена, она только портила бы настроение, раздражая его неимоверно, он всю дорогу выговаривал бы ей: «Что плетешься, как каракатица?», и не чтобы обидеть, а потому что такие слова уже давно были в их маленькой семье обыденными, нормальными – сама виновата: плохо катается, еле ноги передвигает, холодно оделась, вечно чем-то недовольна. Лена догнала его и, отдышавшись, снова нагнулась к креплению. Он присел и помог, она сказала картаво: «Спасибо, Юрий» - для нее он был «Юллий». «Я ногу подвернула, в самом начале еще», - сказала, оправдывалась Лена, потирая лодыжку, и торопливо добавила. - «Да ничего страшного, мне не больно почти». Жуков помог ей и отвернулся, растирая подмерзшие губы рукой в перчатке – и вдруг Лена поцеловала его, прямо в перчатку и поцеловала. Он опешил, схватил ее свободной рукой: она с закрытыми глазами уткнулась носом в его холодную щеку и дышала через раз. Казалось, что, еще чуть-чуть - и в наступившей тишине можно будет услышать, как опускаются в сугробы редкие снежинки.
*** Жуков просидел в своем номере до половины девятого, прочел треть шведского детектива и дотянул до того времени, когда спать еще рано, кто убийца – уже неинтересно, а заняться особо нечем. Он понимал, что должен к ней зайти и – отвратительное слово – поговорить, но надеялся, что она уже уехала, и жалел, что не уехал сам. В номере было ему душно, откроешь форточку – сквозняк, сидеть неудобно и в кресле, и на кровати, как ни скособочишься – неуютно, а от одеяла пахло сразу всеми в мире больницами, гостиницами и дальними поездами. У телевизора не работал звук, ящик только шипел, если шевелить антенну. Жуков и не помнил, когда в последний раз видел такой телевизор. Ему хотелось крепкого черного чаю, но чайника в номере не обнаружилось. Кажется, где-то недалеко, на этаже, находился буфет. Вчера вечером, после лыжных стартов, ребята притащили оттуда пакет с жареными пирожками и порезали их на закуску. Ребятами Жуков называл своих десятиклассников. Пирожки плавно превращались в закусь, Жуков делал вид, что в пластиковых стаканах плещется чистая фанта. Он считал, что лучше, если они выпьют водки под присмотром, а вернее, ему было все равно: лишь бы никто не отравился, не подрался, не разнес мебель в номере, а главное, не настучал завучу на его непедагогичное поведение. И он выпил фанты, делая вид, что это фанта, и закусил пирожком, и поболтал с ребятами о том о сем, а потом и вовсе ушел спать. Жуков прошел мимо буфета и поднялся на последний, третий этаж, где под стеклянным куполом-колпаком агрессивно и гормонально гудел бар. Под мелодии и ритмы двадцатилетней давности переминались на узкой полоске танцпола дамы, повиливая бедрами и щедро делясь с миром своей пьяной красотой. Плоский экран, привинченный к стене, показывал хоккей, и четверо квадратных мужиков, сбитых просто и неладно, синхронно рычали и кричали на игроков. Жуков снова подумал о чае, но попросил пива. За шатким столиком он смотрел одновременно и в телефон, и на девушек. Одна из них не столько танцевала, сколько демонстрировала себя. Как манекенщица, показывающая платье на подиуме. Другая была веселая, скакала молодой козочкой, танцевать толком не умея. У нее были крепкие спортивные ноги и тонкая талия, стиснутая лаковым ремнем. Жуков присмотрелся и узнал в этой, озорной, Петровскую из одиннадцатого «Б», неглупую и старательную, за последнюю контрольную он поставил ей пятерку с минусом. За дальним столиком девушек ждали парни, на лица знакомые, и Жукову стало обидно, что в школе у него не было ни взаимной любви, ни своей девушки. Он спустился на свой этаж и там, в холле, провалившись в пыльный диван, наблюдал, как плавают в аквариуме оранжевые равнодушные рыбы; потом постучал в номер к Лене; она открыла ему, радуясь, и с порога предложила пить чай и смотреть телевизор. Лена с ногами залезла в кресло, подтянув колени к груди, и стала совсем маленькой. Она была в сером спортивном костюме, влажные волосы собраны в хвост, на ногах - шерстяные носки, какие продают бабушки у входа на рынок. Жуков сел на подлокотник ее кресла и почувствовал, что пахнет от Лены шампунем (Жуков говорил, как мама: «шампунью») и, похоже, бальзамом «Звездочка». Показывали повтор какого-то новогоднего концерта, на экране радовались и смеялись телевизионные люди, так радовались и смеялись, как будто были они ненастоящие, силиконовые. Один певец напомнил Жукову пуделя, и он принялся рассказывать про свою собаку, умершую несколько лет назад: этот пудель, в прошлой жизни ярый борец за трезвость, не мог видеть на столе бутылку с алкоголем и всякий раз поднимал оглушительный лай. Лена сама не рассказывала ничего, только поддакивала, смеялась, задавала вопросы. Жукову нравилось, как она улыбается, как смеется его шуткам, и нравилось еще, что сама она говорит мало, не перебирает школьные сплетни, не поддерживает попытки Жукова зло пошутить о коллегах, за которые ему сразу становилось стыдно. В какой-то момент Жукову показалось, что они уже давно муж и жена. Ее легко было представить в своей квартире, и на кухне, и в спальне с книгой, и в спальне без книги, и с метелкой для пыли, и перед телевизором, вот прямо такую же, как сейчас. Жукова совсем разморило, и единственное, что ему хотелось сделать с ней сегодня вечером – поцеловать в макушку, пожелать спокойной ночи, уснуть рядом, угнездившись под одеялом в позе ложек. Лена, задрав голову, смотрела на шкаф. Там, наверху, стояла пыльная плошка с цветком, едва зеленым и тоже пыльным, по задумке природы – кудрявым, а на самом деле реденьким и жалким. - Аспарагус, - сказала Лена. - Откуда ты знаешь? - Я цветы люблю. У меня и дома много, и в библиотеке…. Видел, сколько цветов в нашей библиотеке? Когда я только пришла, такой же почти сдохший был, Иванова его выбросить хотела, а я ничего, выходила: может, расцветет скоро. Кто такая Иванова, Жуков не знал, и цветов в библиотеке он не помнил. - Полить его надо, - Лена придвинула к шкафу стул и, с кувшином в руках, потянулась к цветку, опасно балансируя на цыпочках. Жуков обхватил ее за талию и снял со стула, притиснул к себе. Поцеловал в пушистую макушку, а потом, не удержавшись, в родинку на шее. Она на стул поставила кувшин, повернулась, ладонями схватила Жукова за щеки, будто ей нужно было передать ему нечто важное, ответила: «Тихо», стукнулась лбом о его лоб: бум-барабум. Поцеловала в уголок улыбки, и он в ответ тоже, не раз и не два, с закрытыми глазами чувствуя ее улыбку, нежный запах волос у виска, каплю сережки, снова родинку, и показалось ему, что никогда в жизни, дурацкой, полной раздрая и раздрыга жизни, он не отпустит Лену от себя дальше, чем на пару метров.
*** В воскресенье уехали в город на раннем автобусе. Лена сказала, что просыпаться до десяти утра – это ежедневная мука, и, к счастью, почти сразу уснула, завалившись вбок. Жуков смотрел в полудреме на поля, перелески, поселки, застывшие в серо-сиреневой утренней дымке, на закутанных по глаза людей на остановках – ночью подморозило изрядно; он нырял в сон, вздрагивая, всплывал и снова видел в профиль Ленино лицо - снулое, замятое и незнакомое. Он не знал, что приключилось с ними вчера, и вообще ничего о своей жизни он не знал. На въезде в город он обеими ладонями взял ее за руку, Лена во сне улыбнулась ему, и Жуков, отчего-то на нее рассердившись, отодвинулся и спрятал руки в карманы.