– Уберите разбойников с причала, иначе корабль вообще никуда не пойдет!
Старший полицейского наряда, поежившись, отдал какой-то приказ подчиненным, но, когда один из казаков поднял пулемет Гастингса и дал короткую очередь над головами, поспешил ретироваться со всей своей командой. Конфликт с моряками был решен в пользу казаков, и на борт вместе с бойцами Северова поднялись еще десятка два раненых солдат.
Когда корабль вышел в открытое море, полковник Северов собрал у себя в каюте офицеров, дабы обсудить план дальнейших действий, потому как впереди их ждал долгий и опасный путь мимо неведомых стран, да и сама Европа, куда они стремились, могла преподнести немало сюрпризов. Уже закончив совещание, полковник поинтересовался у Бачинина:
– Кто таков этот смельчак, что пушку применил? Как служит? Я-то недавно в вашем отряде, не всех еще узнал…
– Федор Кузнецов, двадцать лет, из казачьего рода. Воюет хорошо, еще в Сибири в бою с красными спас мне жизнь…
– Отметить его надо, геройский парень! Какой чин у него?
– Отправили реляцию атаману Семенову на представление Кузнецова к званию хорунжего, но где она сейчас, эта реляция, где сам атаман Семенов?
– М-да, есаул, вы правы… Ежели доберемся до Европы – в есаулы его произведем сразу и к кресту представим. В русской армии за спасение командира полагался Георгиевский крест…
… Конечным пунктом их плавания оказался греческий остров Лемнос, куда со всех сторон стекались разрозненные остатки белой российской армии. Здесь проводилась фильтрация их личного состава, формировались новые подразделения, и лишь после этого реформированные части переправлялись на материк. Только в 20-м году, после нескольких месяцев пребывания на острове Лемнос Федор Кузнецов, Бачинин и значительная часть их отряда в составе 1-й Кубанской дивизии были переправлены в Югославию, а для полковника Северова греческий остров стал местом упокоения. Тяжелая рана, истязавшая его всю долгую дорогу через моря и океаны, отняла у него последние силы. Под винтовочные залпы русские солдаты простились со своим командиром. И все же он успел исполнить то, о чем говорил по выходе в море из Владивостока. По его ходатайству Федору Кузнецову было присвоено звание есаула, а Бачинину – войскового старшины, что соответствовало званию пехотного подполковника. Георгиевский крест полковник Северов пожаловал Федору на плацу перед строем, сняв его со своей груди.
– Похоже, мне немного осталось, а ты, сынок, носи, да помни, кому служил в трудную годину…
Руководство дивизии, получив в Югославии несколько зданий под казармы, штаб и жилье для старших офицеров, еще надеялось собрать под свои знамена силы белой эмиграции, получить поддержку от вчерашних союзников в борьбе с Советами, и прежде всего от Англии, Франции и Америки. В военном городке поддерживался армейский порядок, проводились строевые учения, работала солдатская столовая. Время шло, а реальной помощи не было. Россия старая, царская, кончалась, уходила в Лету. Армия распадалась. Многие, в основном солдаты, возвращались в Россию: жизнь на чужбине их пугала больше, чем родные застенки. Офицерам же путь на родину был заказан – ЧК не прощала «золотопогонников». Это в белой армии знали все, от рядового солдата до генерала.
Навсегда запомнился Федору последний разговор с Бачининым. Был теплый летний вечер. Они сидели на Приморском бульваре. С какой-то щемящей грустью тот смотрел на плещущее у ног море, а голос его был тих и грустен:
– Вот и все, Федор! Дальше – пустота… для меня пустота. Нет у нас родины, отняли ее у нас! Ты молод, силен, тебе надо жить, а мне уже за пятьдесят, здоровье сдает… Постарайся перебраться в Центральную Европу: в Германию, Францию, Швейцарию… Там жизнь легче, там спокойнее, но помни всегда, что ты офицер и русский человек!
После такого грустного признания Бачинин пригласил Федора в ресторан, где они крепко выпили. Прощаясь, договорились встретиться через день в том же месте на Приморском бульваре. Встреча не состоялась, потому что в ту же ночь после их горячечного веселья в ресторане Бачинин застрелился…
* * *
Спустя два года Федор перебрался в Германию, в Мюнхен, где был принят на автомобильный завод BMW в цех сборки. Шел 1923 год. Не имевший в своей жизни никакого касательства к технике, Федор на удивление быстро освоил премудрости работы слесаря – сборщика мотоциклов, а через два года уже обкатывал новую технику на заводском автодроме. Пока это были тяжелые немецкие мотоциклы, но среди рабочих завода, как священная мантра, звучали слова: «Будет наша машина! Отличная машина!». Как ни успешно продвигались его дела на новом поприще, а все же, повстречав на улицах города любой конный экипаж, он провожал его пристальным взглядом. «Железный конь» не мог заменить ему живую лошадь и потому, узнав, что на окраине города работает частный конный клуб, всякий раз после смены он стал навещать его. Хозяин клуба, русский немец из дворян, в 1917 году эмигрировавший из России, приметил необычного посетителя, который с интересом следил за лошадьми, а при малейшей возможности нежно гладил их, подкармливал сахаром, но не изъявлял видимого желания взобраться в седло и в клуб не вступал. Видел хозяин, что этот человек что-то подсказывал его жокеям. Как оказалось, советы его были дельные и выдавали советчика как хорошего знатока жизни лошадиного сословия. Не поленился хозяин, навел справки и узнал, что этот скромный посетитель его клуба есть бывший есаул, который в настоящее время работает на сборке мотоциклов, обкатывает их, а также те автомобили, которые появлялись в заводском автопарке. Зарплата хорошая, имеет свою комнатку в доме завода. Высокого черноволосого мужчину приятной внешности приметила и дочь хозяина Марта. Пару раз он помог ей взобраться на лошадь, подпругу подтянул, пошутил с милой улыбкой на суровом лице, и теперь Марта, появляясь на ипподроме, искала глазами этого странного незнакомца, который только сидел и смотрел на лошадей, нет чтобы испытать их бег. Однажды жокей привел хозяйской дочке вместо ее лошади другую, пояснив, что ее любимица не совсем здорова и сегодня придется гулять на этой, либо повременить с прогулкой, пока ее лошадка не поправится. Марта не хотела отменять променад и, не задумываясь, легко вскочила в седло. Лошадь нервно перебирала ногами и беспрестанно вертела головой, а едва почувствовав на себе незнакомую всадницу, с места понесла по ипподрому, не разбирая дороги. Поднялся общий крик, жокеи забегали в панике, а Федор, оттолкнув одного из них от оседланной лошади, лихо вскочил на нее и помчался в погоню за Мартой. Вскоре он вернулся с дочерью хозяина, которая сидела впереди него... Так начался их роман, а спустя полгода они поженились. Но безоблачная жизнь молодоженов длилась недолго. Внезапно от сердечного приступа умер отец жены. Вчерашние компаньоны его принялись делить наследство. Марта уже была на сносях , и та суматоха, что началась вокруг клуба, резко сказалось на ее здоровье. По совету семейного юриста Марта продала долю своего отца, а на вырученные деньги они с Федором, которого она теперь называла Фред, купили небольшой уютный домик в Штарнберге. Еще год Федор каждый день ездил на работу в Мюнхен, но после рождения сына, дабы не оставлять надолго самых близких ему людей, он уволился с завода и стал заниматься извозом на старом «хорьхе», доставшемся Марте в наследство от отца.
Глава 2
Долгим и трудным было возвращение Кузнецовых в родные края. Когда знаешь, что тебя ждут, готовятся к встрече, то и настроение соответствующее. А тут – только серый листок казенной бумаги, на котором чернилами выведено: « Гр-ка Шомонина Вера Ивановна (в девичестве Касаткина) уведомлена о приезде бывших спецпоселенцев Кузнецовых (4 чел.). Прибывшие обязаны постоянно проживать по месту жительства принимающей стороны и в течение трех суток встать на учет в спецкомендатуре города Белово…», а чуть ниже химическим карандашом дописано корявым почерком, видимо, в последнюю очередь: «Проживает в рабочем поселке шахты «Пионерка» города Белово». И дата – «17 марта 1938 г.». Вот когда решалась судьба чудом уцелевшего семейства Кузнецовых. Даже фамилия сестры была незнакома Алене Ивановне. Видно, по новому мужу так зовется теперь Вера Ивановна? Как то она встретит свою горемычную сестру? Женщина аккуратно сложила вчетверо казенный листок и подала мужчине, заканчивавшему увязывать громоздкий тюк:
– На-ко вот, Никита, эту бумажку, схорони понадежнее… Теперь от нее вся наша жизнь зависит…
Проговорив так, она провела ладошкой по лицу, на котором застыла скорбная улыбка, перекрестилась и подошла к открытому окну, где уже показались приземистые и угрюмые на вид строения станционного поселка. Старый, прокопченный паровозик, увидевший белый свет еще в далекие царские времена, осторожно, будто крадучись, подбирался к станции Белово. Полуденное осеннее солнце мутным пятном отражалось на железной крыше деревянного вокзала, а флюгер на башенке, украшавшей здание, строго замер, словно приветствуя прибытие поезда. Алена Ивановна, наблюдая за медленно проплывавшей коробкой вокзала, бросила взгляд на вершину башенки и быстро перекрестилась.
– Мама, это не церковь, и на башне совсем не крест, а флюгер… Он за направление ветра говорит, и креститься на него не надо.
Женщина, похоже, смутилась из-за своей ошибки и проговорила, словно в оправдание:
– Солнце глаза застит – почудилось, будто крест на башенке… Ну, да лишний раз Бога помянуть никому не грех…
Вагон качнуло, поезд остановился. На деревянном перроне толпилось до десятка людей. Кто-то встречал приезжих, кто-то собирался ехать дальше, и потому зычный голос дежурного по станции для них оказался как нельзя кстати:
– На станцию Белово прибыл пассажирский поезд из Ленинска- Кузнецкого. Стоянка поезда двадцать минут. Дальнейший пункт следования состава – станция Усяты…
Немногочисленные пассажиры с сумками и чемоданами потянулись к выходу. Алена Ивановна, окинув взглядом полки вагона, подхватила объемистый тюк, пошла к двери, на ходу давая указания сыну и внуку:
– Никита, поспешай, а ты, Егорка, возьми за руку Илюшеньку… Осторожней на ступеньках…
Неподалеку от вокзала, на вытоптанной и заезженной полянке, к прибытию поезда всегда собиралось до десятка извозчиков на разносортных повозках. Никита нанял возницу на телеге: как-никак четыре человека, два больших узла с вещами да чемодан – тут пролеткой не обойтись. И вскоре бывшие жители Нарымского края уже ехали туда, где, по их разумению, должна находиться шахта «Пионерка» и где в шахтовом поселке проживала изрядно подзабытая даже родной сестрой Вера Ивановна Шомонина, в девичестве Касаткина. Извозчик, подрядившийся доставить Кузнецовых по назначению, мужичонка лет пятидесяти, сухенький, чуть скособоченный, с толстым шишковатым носом, исполосованным темно-красными прожилками, всю дорогу томился молчанием. Поначалу он все поглядывал через плечо на Егорку с Ильей, гримасы им строил, подмигивал заговорщически, чем немало напугал ребят. Егор забрался на телегу с ногами, лег на живот и подполз к отцу. Теперь его этот странный дядька за спиной отца уже не увидит. Илья же просто прилег к Алене Ивановна на колени и вскоре уснул, невзирая на дорожную тряску,
Не найдя отзыва у детей, мужичок вознамерился поговорить с женщиной, но и здесь разговор не удался. От его несуразного вопроса женщина просто отмахнулась. Намотав вожжи на левую руку, возница достал из кармана кисет, проворно открыл его. Кроме табака там оказались ровно нарезанные полоски серой курительной бумаги.
– А что, хозяин, не закурить ли нам по такому делу?
– Это по какому делу? – не очень дружелюбно отозвался Никита.
– Дак эвон дорога какая длинная да трясучая, чево делать, как не курить?
– И то верно… Сам скрутишь или как?
– Да я вроде как при деле…– И он показал на вожжи. – Сверни себе да мне заодно…
– Цигарку-то сам лизнешь или мне доверишь?– с легкой усмешкой спросил Никита, принимая от мужичка кисет с табаком.
– Эй, да чо уж тут дергаться на ходу – лизни за меня. Зараза к заразе не пристанет, поди…
– Ну-ну, – многозначительно проговорил Кузнецов, свертывая одну за другой цигарки. – Тебе, дядя, тут, наверное, та зараза, с которой мне приходилось встречаться, и не снилась вовсе… – Он прикурил одну самокрутку от своей зажигалки и передал вознице, а потом раскурил и свою. Помолчали какое-то время, подымили.
– Табачок-то у тебя славный, – одобрительно сказал Никита, – а все у отца моего табак крепче был… Все мужики деревенские норовили купить его или хотя бы угоститься…
– Знать повезло твоему отцу с табаком, а мы уже этим перебиваемся… Только ты-то, мил человек, в тех местах, откуда едешь, и такого табачка нечасто видел, так, нет? Все самосадом перебивался, поди?
– Пожалуй, что так, «мил человек»…
– А зови меня просто Митрофанычем…
– Вот я и говорю, Митрофаныч, травку курили, порой совсем дрянную – лишь бы дым шел…
– И сколько же лет отбухал? – мужик кивнул головой в сторону громоздкого чемодана из теса, что сам Никита сколотил перед отъездом из ссылки.
– Наблюдательный ты, Митрофаныч!– криво усмехнулся Кузнецов. – А ну, если ошибся?
– Э, мил человек, я тута лет двадцать уже катаюсь… Как депу паровозную стали строить да станцию – вот и впрягся я. Сначала на стройке промышлял, а потом народу нагнали со всего света, а у меня как раз грызь вылезла – вот я и занялся извозом. Слыхал, как ямщики раньше по тракту гоняли?
– По Крестьянскому, что ли?
– О! Смотри, помнишь, как звался этот тракт! Молодой, а помнишь! Молодец! Нынче-то все реже слышишь его имя – Крестьянский тракт! Нонче как говорят: Томск – Сталинск, Ленинск - Белово… А мне глянется это название – Крестьянский тракт! За эти-то годы я столько всяких горемык перевозил, и все больше отсюда, из наших мест – в холодные края, а уж взадь редко кто возвертался, зато все, кто возвращался, тащили с собой такие вот чемоданы. А тебе, похоже, повезло, и хозяйке твоей, и деткам – живые, здоровые… Из наших мест увозили?
– Да нет, Митрофаныч, из Бачатской волости мы, из Урского… Слыхал про такое село?
– Э-э, мил человек, нету теперь волостей, а есть Гурьевский район. А про Урское я слыхал, да не был там ни разу…Я ить только тут рядом гоняю: Черта, Улус, Старо-Белово… Хотя, если заплотют – я и туда сгоняю. А тут-то кого искать будете?
– Да вот, к тетке едем, к маминой сестре… Шомонина Вера Ивановна…
Мужичок на мгновение задумался, пожевал губами, словно освежая память, потом заявил:
– Так вот сразу я не могу сказать, но, кажись, фамилию таку слыхал… Поковыряюсь в памяти – скажу… А муж ея где робит?
– Да кто ж его знает, но живут в поселке при шахте «Пионерка»…
– Значит, на шахте и робит, как пить дать! Найдем! Но-но, ленивая! – И он
хлестнул лошадь длинным кнутом.
Уже около часа Кузнецовы были в пути. Широкая, хорошо укатанная грунтовая дорога, петляла. Ямы поглубже чьей-то заботливой рукой были присыпаны мелкой породой, и колеса телеги Митрофаныча, обитые металлической полосой, дробно выстукивали на камнях, но даже этот грохот не мог нарушить ни сна детей, прикорнувших среди убогого домашнего скарба, ни того оцепенения, которое охватило всех взрослых за время пути. Разговор как-то сам собой прекратился. Возница, и без того мелкий мужичонка, тут совсем согнулся и замер на передке телеги. И только вожжи, то слабеющие в его руках, то вдруг вытягивавшиеся в струну, говорили, что он продолжает держать свою лошадку под контролем. Алена Ивановна, чуть сгорбившись и повязав пониже на глаза полушалок, мерно покачивалась в такт движению. Никита натянул на самые уши свой картуз и непрерывно зевал, с досадой поглядывая на спину Митрофановича, будто тот был виновником всех их мытарств, а то вдруг принимался с интересом оглядываться по сторонам. Ранее не бывавший в Белове, он с удивлением отметил, что здесь совсем нет тех холмов и увалов, какими богат был их Салаирский кряж. Ни лесов тебе вокруг – одни поля, глазу негде зацепиться. Хотя, присмотревшись внимательнее, Никита увидел в полуверсте справа от дороги какие-то строения, дымящиеся трубы и невысокий островерхий холм. «Неужто добрались?» – подумал он и тут же получил ответ на свой незаданный вопрос.
– Однако, подъезжаем, мил человек,– отозвался с передка телеги Митрофанович. Голос его был бодрый и звонкий, непохоже, что он вслед за своими пассажирами дремал все это время пути, давая им отдохнуть от своего красноречия.
- Это что же за дома такие странные да высокие? И как же на такую высоту люди лазят? - удивленно спросила Алена Ивановна, едва сдерживая зевоту.
- А это, уважаемая, не дома, а шахтовые строения: что повыше да в сторонке - копры… Ну, такие штуки, где под нимя вниз клетки с людями спускаются под землю…
- И глубоко? - спросил Никита.
- Ой, глубоко, сажен на сто-двести, и все вниз. А может, и глыбше… Один раз я в енту дырку заглянул, так потом решил, что лучше я своему коню под хвост буду смотреть, чем в ту пропастину! Страх божий!
Продолжая разговор, Митрофаныч повернул лошадку на грунтовую дорогу, ведущую к строения и трубам.
- А эта дорога куда идет? – спросил Никита, кивнув на ту, по которой они только что ехали.
- А это в Черту дорога… Поселок там, Чертинский... Когда-то улусом был телеутским, да только сейчас там всё больше наши люди живут…
Похоже, роль всеведущего хозяина Митрофанычу пришлась по душе, и после того как они въехали в Бабанаково, не ожидая вопросов, он продолжал делиться своими знаниями.
- Вот он, этот самый копер… или хопер… Кто как его называт меж собой, а я за народом повторяю, потому как лично сам никакого касательства к шахте не имею…
- Это уж мы поняли, – отозвался Никита. – А что там внутри его, знаешь?
- Я же говорил: дырка в земле, а по ей шахтеры вниз едут… эвон, видите, сколько канатов висит в ём-то. На них эта клетка доржится и котится вниз…
- Матушки-светушки, – тяжко вздохнула Алена Ивановна,– людей, как зверей, в клетке в преисподнюю отправляют! – И она осенила себя крестным знамением.
- А вон, чуть в сторонке, контора шахтовая… Все начальники в ей сидят. Перед ней площадку видите? Тут завсегда поутру можете найти какого-нибудь извозчика… Мой день – середа… Ежели куда надумаете – меня можете тут отыскать. Как со старых знакомцев много не возьму.
- Это что же, вроде как дежурство установили тут?- усмехнулся Никита.
- Навроде того… Сам-то я в Старо-Белово живу, тут недалече… Кто-то из Черты ездит, кто из Беловой. Своих-то возчиков тут нету, наши денежки им не нравятся, углекопы привыкли к большой деньге, ну, а коли так, то и упираться им приходится, и башкой своей рисковать…
- Ох, и странный ты мужичок, Митрофаныч,- засмеялась Алена Ивановна, приводя в порядок проснувшихся детей. - То ты им завидуешь, а то себя оправдываешь… Лучше помоги мне свою сестру найти: Шомонина она, Вера Ивановна, пятьдесят ей с небольшим…
- А ведь вспомнил я ее, есть такие в поселке. Оне с мужем живут в своем доме… Нет, эти домишки не те – он указал кнутом на бараки, мимо которых они проезжали.- Сюда ссыльных селят, одиноких разных, а Максим Шомонин мужик сурьезный… На Озерной улице оне живут,
Вон там, в самОм конце поселка. А эта улица Эйхе. – Он поднял указательный палец вверх и сделал страшное лицо. – Слыхали о таком? О-о! Это самый главный коммунист в Новосибирске… Секлетарь наипервейший, вот только почему ему эти бараки достались – не ведаю
- Улица Озерная, а озеро-то где? Может, у вас тут Приморский бульвар есть? – со смешком спросил Никита.
- Вот я заметил, мил человек, что ты грамоте обучен, наверное, много чего знаешь, а меня все норовишь подкузьмить своими вопросами. Да я человек простой и не обижаюсь даже… А улица Озерной прозывается так, что раньше тут и в самом деле было озеро… ну, может, не озеро, а озерко или большая лыва, лужа, значит. Одни говорят, что из-под земли вода приходила. Другие – на дожди грешили. Невелико озерко, а две деревни на его берегах уживались: Бабанаково и Калтайка.
- И куда же оно подевалось?
- Года два-три назад слили его в Бачат, прорыли отводную яму, вода и ушла. А и то верно: на какой ляд эта вода здесь? Рыбы в ём, в озере-то, не было, а комарья летом – пропасть…
Между тем они уже ехали по Озерной улице. Несмотря на полуденный час, людей было не видно. И снова Митрофаныч, словно угадав их незаданный вопрос, поспешил пояснить:
- Мужики-то еще на шахте, а женки их да дети - в огородах. Сейчас самоё время картошку копать… Вот и подсобите сестренке, ежели они еще не убрались…
- Ну, ты, «мил человек», все про всех решил, - уже не скрывая язвительности в голосе, сказал Никита. – мы же полгода как с Нарыма добираемся, только с поезда нас забрал, а уже в огород посылаешь!
Несколько сконфуженный, Митрофаныч молча соскочил с телеги, подошёел к невысокому забору и громко свистнул.
* * *
Женщина, что рылась в земле, выпрямилась, сдвинула рукой платок повыше на голову и вдруг громко вскрикнула:
- Ой, мама родная, никак сестренка приехала… – Бросив скребок, негромко причитая, она бросилась из огорода. Митрофаныч с чувством исполненного долга подошел к телеге, помог снять на землю детей, чемодан и тюки.
- А теперь и рассчитаться можно, я так думаю, мил человек. Я понимаю вашу радость, но у меня работа…
- Да-да, конечно,- согласился Никита и сунул в сухую ладошку возницы давно отсчитанные деньги, поблагодарил за «нескучную дорогу» и подошел к женщинам, которые, обнявшись, застыли у калитки и плакали. Шум отъезжающей телеги заставил их обернуться.
- Митрофаныч уехал, - проговорила Вера Ивановна. – Слава тебе, Господи, кончились ваши мучения…
- Так ли, Веруня?- тяжко вздохнула Алена Ивановна, уголком платка вытирая глаза от слез.
Вера Ивановна была ниже своей сестры, чуть полновата, но это ее ничуть не портило. На Руси всегда женская полнота считалась верным признаком отменного здоровья. Приятные черты лица ее были испещрены множеством мелких морщинок. Внимательно оглядев спутников своей сестры, хозяйка пригласила всех в дом:
– Устали трястись по нашим колдобинам? Ничего, сейчас я вас накормлю, отдохнете с дороги…
… И хоть небогаты были ее разносолы: картошка, капуста да яйца вареные, сало, молоко с черным хлебом, но с таким жаром ели гости, в особенности дети, что на глазах хозяйки не просыхали слезы: намучились, бедолаги, изголодались… Даже Алена Ивановна с ее умением держаться невозмутимо, с достоинством порой не могла скрыть своего болезненного интереса к еде.
– Эх, теть Вер, а лучку к салу не найдётся, – чуть смущенно проговорил Никита, – или чесночку?
– Ах, да-да, – вскочила Вера и захлопотала около вязанки лука, что висела в углу кухни. – И лучок, и чесночок… все есть…– Вскоре перед каждым едоком, даже перед детьми, лежало по очищенной луковице, а в центре стола высилась горка из зубков чеснока.
– Ага-а, – разочарованно протянул курносый Илья, – оне горькие, я знаю…
– Ешь, Илюшенька, ешь! Хоть разок укуси с солью да салом… Это пользительно, – продолжала потчевать едоков хозяйка.
– Да-да, Илья, кушай, и ты Егорка, потому как там витаминки… Там-то, у себя, мы поначалу на колбу налегали, от цинги спасались, а потом уж огородики завели – с них и кормились, как могли. А за дорогу дошли до ручки: полгода добирались до вас из нарымской дыры. Где только не жили, что только не ели, а то и вовсе одним кипятком перебивались на вокзалах… Ужас! – Алена, проговорив эти слова, горько поморщилась, но, словно встряхнувшись, перекрестилась и заявила уже другим голосом: – Даст Бог, все это позади… Ешьте, ребята, ешьте, а то тетка Вера ругаться будет!
Вера Ивановна заулыбалась этим словам, а мальчики потянулись за луком…
– Ну, теть Вера, я сыт, спасибо за угощение! Я смотрю, у вас банька есть? Я воды принесу… Хорошо бы с дороги искупаться…
– Да-да, конечно, будет и банька… Только там все уже есть – и вода, и дрова…Только печку запалить, но банькой Максим займется, он скоро придет с работы, а ты лучше, Никита, подкопай картошку, что осталась, а мы с Аленой ее потом соберем. Там корней двадцать-тридцать осталось… Завтра, люди сказывали, дождь будет… Надо бы посуху остатошый урожай собрать…
– А морковка, свекла? – спросила Алена Ивановна.
– Уже все в погребу, картошка только вот осталась да капуста… Ну, она мороза не боится, посидит еще…Максим-то с утра до вечера на работе, а я – и по дому, и по огороду…
– Конечно, Верунь, мы с Никиткой поможем тебе…Ой, смотри, ребетня-то совсем засыпает за столом…
– Намаялись, горемычные! – протянула жалобно хозяйка, обнимая мальчиков, – вот кваску испейте, да я вас спать уложу!
Выковыривая из влажной земли картошку, Алена Ивановна проговорила озабоченно:
– Да, Верунь, огородик-то у вас совсем малой… Неужто хватает? Помнишь, какие огороды были у нас в Урском, да еще в поле?
– Помню, Аленушка, конечно, помню. Там раздолье было, а тут у нас рабочий поселок, ни лишнего метра, ни скотинки. Вся эта живность должна быть в колхозе, а то, не дай Бог, в кулаки запишут! Вон, только куры да свинья в хлеву… А нам двоим много ли надо?
– А дочь, Татьяна-то, где? Ей, поди, уже лет тридцать?
– Да, в следующем годе будет тридцать… Замужем, двое деток, живет в Артыште. Я навещаю ее иногда…
– А что же, она с внуками не бывает у тебя?
– Не внуками, а внучками… Как-то не заладилось у нее с Максимом. Он человек горячий… В общем, не ездиют оне к нам, да и Максим там не быват – одна я мотаюсь туда-сюда…
– А что так?
– Вас-то в 34-м сослали, а моего взяли на следующий год. Он на станции работал, кака-то авария случилась, ну, всю бригаду их и заарестовали. Добрые люди подсказали, чтобы я быстренько дом продала да уехала из Бачат-то, сюда вот, к знакомым. Боялась, что искать будут. Не нашли, а может, и не искали вовсе: кому нужна старая больная женщина?
– Но-но, сестра, что ты на себя болячки кликаешь? Ты же млаже меня лет на восемь…
– А-а, с такой жизнью будешь здоровой!
– Ну, что тетеньки, я закончил свою работу… Вам помочь? – раздался рядом веселый мужской голос.
– Да, ну, Никита, сами управимся… Тут работы на полчаса. Иди покури на лавочке, а мы уж тут сами…
– Так, может, баньку все-таки затопить?
– Нет, Никита, не трогай ты ее, Максим Иваныч никого не допускат до нее – все сам! Да он скоро уж вернется с работы… Отдохни там на лавочке у калитки, покури, а мы тут сами…
– Ну-ну, я пошел, ежели надо чего – кликните…
Заметив, как резко изменилось настроение сестры, Алена Ивановна, перевернув ведро, уселась на него и тоже посоветовала сделать ей.
– Присядь-ка, сестренка, поговорим, пока твоего Максима нет, а то потом несподручно будет, да еще дети…
Когда Вера Ивановна также уселась на перевернутое ведро рядом, Алена Ивановна, в упор глядя ей в глаза, спросила:
– Плохо тебе с Максимом?
– Да всяко разно… Меня он не обижает, не бьет, но… Бобылем он жил много лет, жена-то его рано померла и деток не оставила. Вот он и привык всегда один, и только для себя. А тут увидел меня, беглую да испуганную, без детей, позвал в дом хозяйкой… Пошла – куда деваться, не век же у знакомых обитаться. Зятю да дочери я тоже шибко не нужна. Деньги, что от продажи дома остались, отдала Максиму… Дура! Надо было хоть часть каку-то дочери отдать! Ну, ведь я думала, он и сам мне это подскажет – дочь все-таки… А он быстренько купил корову да лошадку, еще что-то подкупили – и нет денежек! Гостили дочка с мужем у нас, завели разговор о деньгах за дом, Максим так поднялся на них… Прогнал, в общем… А мне взадь деньги уже не вызволить, так и сказал он мне тогда: никто не видел, как я их ему передавала, да опять же, пугнул он меня: пойдешь жаловаться – тебя заарестуют, как жену врага народа…
– Вот оно как получается?!... А нас-то он как будет терпеть? Мы ведь тоже вроде враги?..
– Да какие вы враги… Да нет, все обойдется… – Она громко всхлипнула и краем платка принялась вытирать глаза от слез. – Нам ведь уполномоченный сказал, что вы только двое едете… временно, мол… Максим решил, что работать будете – денег хватит на всех. Кто же знал, что у вас дети…
– А если бы мы с женой Никиты приехали, не помри она? Прости меня, Господи, за такие слова! – Она осенила себя крестным знамением.
– Уполномоченный-то сказал, что жена его погибла, что сам Никита больной, да еще старая мать с ним, а про детей – ни слова.
– М-да…– мрачно проговорила Алена Ивановна, а рукой продолжала трепать сестру по плечу. – Не плачь, Верунь, что-нибудь придумаем… Найдем дочь Яшки Чуваша, он сказал, где она живет… Отвезем… Никите справку сделал один добрый человек, что он болеет туберкулезом… Пройдет новую проверку… Скажем, лечился в дороге, вылечился, а там и в шахту пойдет… я пойду работать, а Егорку в школу отправим… Есть у вас школа-то?
– Есть школа, а в следующий год новую уже построят, будет она «средняя школа № 9»!
– Вот и славно, ну, а если совсем плохо будет – уйдем в барак жить… Митрофаныч нас просветил за дорогу: что почем… Не плачь, сестренка…
Никита докуривал уже вторую цигарку. Он видел, что женщины еще сидят на полосе и больше говорят, чем работают, но мешать им не хотел. Откинулся к забору и надвинул на глаза кепку. Теплый осенний вечер, тишина, которую нарушал только монотонный звук, похожий на дальний гудок паровоза, что доносился со стороны шахты, а главное, накопившаяся за долгие месяцы скитания усталость, все это располагало ко сну, и он незаметно для себя задремал. За годы ссылки Никита ни разу не видел снов, словно отобрал их у него уполномоченный Кутько, когда выдворял из родного села. И за всю долгую дорогу домой так ни разу не вспомнился и не приснился ему Нарымский край. Да какие воспоминания, если все годы ссылки его одолевали только тревога и страх за своих близких, за живых и щемящая боль за потерянных, жену и дочь. Здесь же, накоротке прикорнув у калитки тёткиного дома, он вдруг увидел во сне, что едет в просторном вагоне. Стучат колеса, его качает из стороны в сторону, а кто-то рядом разговаривает. Прислушался во сне – не разберет слов, но голос все продолжал звучать…
– …Эй, хозяюшка, никак у нас гости?!
Никита вздрогнул и проснулся: рядом с забором стоял мужчина лет пятидесяти, сухопарый, жилистый, скуластый, с глубоко посаженными серыми глазами. Он обращался к женщинам в огороде со смехом:
– Полчаса разговариваю с молодым человеком, а он спит себе и меня не замечает… Уж не знаю, можно к себе в дом зайти…
Никита поспешно вскочил со скамейки и заговорил смущенно:
– Простите ради Бога, задремал с устатку… Никита Кузнецов я… Никита Гордеевич…– И протянул руку мужчине.
Старший полицейского наряда, поежившись, отдал какой-то приказ подчиненным, но, когда один из казаков поднял пулемет Гастингса и дал короткую очередь над головами, поспешил ретироваться со всей своей командой. Конфликт с моряками был решен в пользу казаков, и на борт вместе с бойцами Северова поднялись еще десятка два раненых солдат.
Когда корабль вышел в открытое море, полковник Северов собрал у себя в каюте офицеров, дабы обсудить план дальнейших действий, потому как впереди их ждал долгий и опасный путь мимо неведомых стран, да и сама Европа, куда они стремились, могла преподнести немало сюрпризов. Уже закончив совещание, полковник поинтересовался у Бачинина:
– Кто таков этот смельчак, что пушку применил? Как служит? Я-то недавно в вашем отряде, не всех еще узнал…
– Федор Кузнецов, двадцать лет, из казачьего рода. Воюет хорошо, еще в Сибири в бою с красными спас мне жизнь…
– Отметить его надо, геройский парень! Какой чин у него?
– Отправили реляцию атаману Семенову на представление Кузнецова к званию хорунжего, но где она сейчас, эта реляция, где сам атаман Семенов?
– М-да, есаул, вы правы… Ежели доберемся до Европы – в есаулы его произведем сразу и к кресту представим. В русской армии за спасение командира полагался Георгиевский крест…
… Конечным пунктом их плавания оказался греческий остров Лемнос, куда со всех сторон стекались разрозненные остатки белой российской армии. Здесь проводилась фильтрация их личного состава, формировались новые подразделения, и лишь после этого реформированные части переправлялись на материк. Только в 20-м году, после нескольких месяцев пребывания на острове Лемнос Федор Кузнецов, Бачинин и значительная часть их отряда в составе 1-й Кубанской дивизии были переправлены в Югославию, а для полковника Северова греческий остров стал местом упокоения. Тяжелая рана, истязавшая его всю долгую дорогу через моря и океаны, отняла у него последние силы. Под винтовочные залпы русские солдаты простились со своим командиром. И все же он успел исполнить то, о чем говорил по выходе в море из Владивостока. По его ходатайству Федору Кузнецову было присвоено звание есаула, а Бачинину – войскового старшины, что соответствовало званию пехотного подполковника. Георгиевский крест полковник Северов пожаловал Федору на плацу перед строем, сняв его со своей груди.
– Похоже, мне немного осталось, а ты, сынок, носи, да помни, кому служил в трудную годину…
Руководство дивизии, получив в Югославии несколько зданий под казармы, штаб и жилье для старших офицеров, еще надеялось собрать под свои знамена силы белой эмиграции, получить поддержку от вчерашних союзников в борьбе с Советами, и прежде всего от Англии, Франции и Америки. В военном городке поддерживался армейский порядок, проводились строевые учения, работала солдатская столовая. Время шло, а реальной помощи не было. Россия старая, царская, кончалась, уходила в Лету. Армия распадалась. Многие, в основном солдаты, возвращались в Россию: жизнь на чужбине их пугала больше, чем родные застенки. Офицерам же путь на родину был заказан – ЧК не прощала «золотопогонников». Это в белой армии знали все, от рядового солдата до генерала.
Навсегда запомнился Федору последний разговор с Бачининым. Был теплый летний вечер. Они сидели на Приморском бульваре. С какой-то щемящей грустью тот смотрел на плещущее у ног море, а голос его был тих и грустен:
– Вот и все, Федор! Дальше – пустота… для меня пустота. Нет у нас родины, отняли ее у нас! Ты молод, силен, тебе надо жить, а мне уже за пятьдесят, здоровье сдает… Постарайся перебраться в Центральную Европу: в Германию, Францию, Швейцарию… Там жизнь легче, там спокойнее, но помни всегда, что ты офицер и русский человек!
После такого грустного признания Бачинин пригласил Федора в ресторан, где они крепко выпили. Прощаясь, договорились встретиться через день в том же месте на Приморском бульваре. Встреча не состоялась, потому что в ту же ночь после их горячечного веселья в ресторане Бачинин застрелился…
* * *
Спустя два года Федор перебрался в Германию, в Мюнхен, где был принят на автомобильный завод BMW в цех сборки. Шел 1923 год. Не имевший в своей жизни никакого касательства к технике, Федор на удивление быстро освоил премудрости работы слесаря – сборщика мотоциклов, а через два года уже обкатывал новую технику на заводском автодроме. Пока это были тяжелые немецкие мотоциклы, но среди рабочих завода, как священная мантра, звучали слова: «Будет наша машина! Отличная машина!». Как ни успешно продвигались его дела на новом поприще, а все же, повстречав на улицах города любой конный экипаж, он провожал его пристальным взглядом. «Железный конь» не мог заменить ему живую лошадь и потому, узнав, что на окраине города работает частный конный клуб, всякий раз после смены он стал навещать его. Хозяин клуба, русский немец из дворян, в 1917 году эмигрировавший из России, приметил необычного посетителя, который с интересом следил за лошадьми, а при малейшей возможности нежно гладил их, подкармливал сахаром, но не изъявлял видимого желания взобраться в седло и в клуб не вступал. Видел хозяин, что этот человек что-то подсказывал его жокеям. Как оказалось, советы его были дельные и выдавали советчика как хорошего знатока жизни лошадиного сословия. Не поленился хозяин, навел справки и узнал, что этот скромный посетитель его клуба есть бывший есаул, который в настоящее время работает на сборке мотоциклов, обкатывает их, а также те автомобили, которые появлялись в заводском автопарке. Зарплата хорошая, имеет свою комнатку в доме завода. Высокого черноволосого мужчину приятной внешности приметила и дочь хозяина Марта. Пару раз он помог ей взобраться на лошадь, подпругу подтянул, пошутил с милой улыбкой на суровом лице, и теперь Марта, появляясь на ипподроме, искала глазами этого странного незнакомца, который только сидел и смотрел на лошадей, нет чтобы испытать их бег. Однажды жокей привел хозяйской дочке вместо ее лошади другую, пояснив, что ее любимица не совсем здорова и сегодня придется гулять на этой, либо повременить с прогулкой, пока ее лошадка не поправится. Марта не хотела отменять променад и, не задумываясь, легко вскочила в седло. Лошадь нервно перебирала ногами и беспрестанно вертела головой, а едва почувствовав на себе незнакомую всадницу, с места понесла по ипподрому, не разбирая дороги. Поднялся общий крик, жокеи забегали в панике, а Федор, оттолкнув одного из них от оседланной лошади, лихо вскочил на нее и помчался в погоню за Мартой. Вскоре он вернулся с дочерью хозяина, которая сидела впереди него... Так начался их роман, а спустя полгода они поженились. Но безоблачная жизнь молодоженов длилась недолго. Внезапно от сердечного приступа умер отец жены. Вчерашние компаньоны его принялись делить наследство. Марта уже была на сносях , и та суматоха, что началась вокруг клуба, резко сказалось на ее здоровье. По совету семейного юриста Марта продала долю своего отца, а на вырученные деньги они с Федором, которого она теперь называла Фред, купили небольшой уютный домик в Штарнберге. Еще год Федор каждый день ездил на работу в Мюнхен, но после рождения сына, дабы не оставлять надолго самых близких ему людей, он уволился с завода и стал заниматься извозом на старом «хорьхе», доставшемся Марте в наследство от отца.
Глава 2
Долгим и трудным было возвращение Кузнецовых в родные края. Когда знаешь, что тебя ждут, готовятся к встрече, то и настроение соответствующее. А тут – только серый листок казенной бумаги, на котором чернилами выведено: « Гр-ка Шомонина Вера Ивановна (в девичестве Касаткина) уведомлена о приезде бывших спецпоселенцев Кузнецовых (4 чел.). Прибывшие обязаны постоянно проживать по месту жительства принимающей стороны и в течение трех суток встать на учет в спецкомендатуре города Белово…», а чуть ниже химическим карандашом дописано корявым почерком, видимо, в последнюю очередь: «Проживает в рабочем поселке шахты «Пионерка» города Белово». И дата – «17 марта 1938 г.». Вот когда решалась судьба чудом уцелевшего семейства Кузнецовых. Даже фамилия сестры была незнакома Алене Ивановне. Видно, по новому мужу так зовется теперь Вера Ивановна? Как то она встретит свою горемычную сестру? Женщина аккуратно сложила вчетверо казенный листок и подала мужчине, заканчивавшему увязывать громоздкий тюк:
– На-ко вот, Никита, эту бумажку, схорони понадежнее… Теперь от нее вся наша жизнь зависит…
Проговорив так, она провела ладошкой по лицу, на котором застыла скорбная улыбка, перекрестилась и подошла к открытому окну, где уже показались приземистые и угрюмые на вид строения станционного поселка. Старый, прокопченный паровозик, увидевший белый свет еще в далекие царские времена, осторожно, будто крадучись, подбирался к станции Белово. Полуденное осеннее солнце мутным пятном отражалось на железной крыше деревянного вокзала, а флюгер на башенке, украшавшей здание, строго замер, словно приветствуя прибытие поезда. Алена Ивановна, наблюдая за медленно проплывавшей коробкой вокзала, бросила взгляд на вершину башенки и быстро перекрестилась.
– Мама, это не церковь, и на башне совсем не крест, а флюгер… Он за направление ветра говорит, и креститься на него не надо.
Женщина, похоже, смутилась из-за своей ошибки и проговорила, словно в оправдание:
– Солнце глаза застит – почудилось, будто крест на башенке… Ну, да лишний раз Бога помянуть никому не грех…
Вагон качнуло, поезд остановился. На деревянном перроне толпилось до десятка людей. Кто-то встречал приезжих, кто-то собирался ехать дальше, и потому зычный голос дежурного по станции для них оказался как нельзя кстати:
– На станцию Белово прибыл пассажирский поезд из Ленинска- Кузнецкого. Стоянка поезда двадцать минут. Дальнейший пункт следования состава – станция Усяты…
Немногочисленные пассажиры с сумками и чемоданами потянулись к выходу. Алена Ивановна, окинув взглядом полки вагона, подхватила объемистый тюк, пошла к двери, на ходу давая указания сыну и внуку:
– Никита, поспешай, а ты, Егорка, возьми за руку Илюшеньку… Осторожней на ступеньках…
Неподалеку от вокзала, на вытоптанной и заезженной полянке, к прибытию поезда всегда собиралось до десятка извозчиков на разносортных повозках. Никита нанял возницу на телеге: как-никак четыре человека, два больших узла с вещами да чемодан – тут пролеткой не обойтись. И вскоре бывшие жители Нарымского края уже ехали туда, где, по их разумению, должна находиться шахта «Пионерка» и где в шахтовом поселке проживала изрядно подзабытая даже родной сестрой Вера Ивановна Шомонина, в девичестве Касаткина. Извозчик, подрядившийся доставить Кузнецовых по назначению, мужичонка лет пятидесяти, сухенький, чуть скособоченный, с толстым шишковатым носом, исполосованным темно-красными прожилками, всю дорогу томился молчанием. Поначалу он все поглядывал через плечо на Егорку с Ильей, гримасы им строил, подмигивал заговорщически, чем немало напугал ребят. Егор забрался на телегу с ногами, лег на живот и подполз к отцу. Теперь его этот странный дядька за спиной отца уже не увидит. Илья же просто прилег к Алене Ивановна на колени и вскоре уснул, невзирая на дорожную тряску,
Не найдя отзыва у детей, мужичок вознамерился поговорить с женщиной, но и здесь разговор не удался. От его несуразного вопроса женщина просто отмахнулась. Намотав вожжи на левую руку, возница достал из кармана кисет, проворно открыл его. Кроме табака там оказались ровно нарезанные полоски серой курительной бумаги.
– А что, хозяин, не закурить ли нам по такому делу?
– Это по какому делу? – не очень дружелюбно отозвался Никита.
– Дак эвон дорога какая длинная да трясучая, чево делать, как не курить?
– И то верно… Сам скрутишь или как?
– Да я вроде как при деле…– И он показал на вожжи. – Сверни себе да мне заодно…
– Цигарку-то сам лизнешь или мне доверишь?– с легкой усмешкой спросил Никита, принимая от мужичка кисет с табаком.
– Эй, да чо уж тут дергаться на ходу – лизни за меня. Зараза к заразе не пристанет, поди…
– Ну-ну, – многозначительно проговорил Кузнецов, свертывая одну за другой цигарки. – Тебе, дядя, тут, наверное, та зараза, с которой мне приходилось встречаться, и не снилась вовсе… – Он прикурил одну самокрутку от своей зажигалки и передал вознице, а потом раскурил и свою. Помолчали какое-то время, подымили.
– Табачок-то у тебя славный, – одобрительно сказал Никита, – а все у отца моего табак крепче был… Все мужики деревенские норовили купить его или хотя бы угоститься…
– Знать повезло твоему отцу с табаком, а мы уже этим перебиваемся… Только ты-то, мил человек, в тех местах, откуда едешь, и такого табачка нечасто видел, так, нет? Все самосадом перебивался, поди?
– Пожалуй, что так, «мил человек»…
– А зови меня просто Митрофанычем…
– Вот я и говорю, Митрофаныч, травку курили, порой совсем дрянную – лишь бы дым шел…
– И сколько же лет отбухал? – мужик кивнул головой в сторону громоздкого чемодана из теса, что сам Никита сколотил перед отъездом из ссылки.
– Наблюдательный ты, Митрофаныч!– криво усмехнулся Кузнецов. – А ну, если ошибся?
– Э, мил человек, я тута лет двадцать уже катаюсь… Как депу паровозную стали строить да станцию – вот и впрягся я. Сначала на стройке промышлял, а потом народу нагнали со всего света, а у меня как раз грызь вылезла – вот я и занялся извозом. Слыхал, как ямщики раньше по тракту гоняли?
– По Крестьянскому, что ли?
– О! Смотри, помнишь, как звался этот тракт! Молодой, а помнишь! Молодец! Нынче-то все реже слышишь его имя – Крестьянский тракт! Нонче как говорят: Томск – Сталинск, Ленинск - Белово… А мне глянется это название – Крестьянский тракт! За эти-то годы я столько всяких горемык перевозил, и все больше отсюда, из наших мест – в холодные края, а уж взадь редко кто возвертался, зато все, кто возвращался, тащили с собой такие вот чемоданы. А тебе, похоже, повезло, и хозяйке твоей, и деткам – живые, здоровые… Из наших мест увозили?
– Да нет, Митрофаныч, из Бачатской волости мы, из Урского… Слыхал про такое село?
– Э-э, мил человек, нету теперь волостей, а есть Гурьевский район. А про Урское я слыхал, да не был там ни разу…Я ить только тут рядом гоняю: Черта, Улус, Старо-Белово… Хотя, если заплотют – я и туда сгоняю. А тут-то кого искать будете?
– Да вот, к тетке едем, к маминой сестре… Шомонина Вера Ивановна…
Мужичок на мгновение задумался, пожевал губами, словно освежая память, потом заявил:
– Так вот сразу я не могу сказать, но, кажись, фамилию таку слыхал… Поковыряюсь в памяти – скажу… А муж ея где робит?
– Да кто ж его знает, но живут в поселке при шахте «Пионерка»…
– Значит, на шахте и робит, как пить дать! Найдем! Но-но, ленивая! – И он
хлестнул лошадь длинным кнутом.
Уже около часа Кузнецовы были в пути. Широкая, хорошо укатанная грунтовая дорога, петляла. Ямы поглубже чьей-то заботливой рукой были присыпаны мелкой породой, и колеса телеги Митрофаныча, обитые металлической полосой, дробно выстукивали на камнях, но даже этот грохот не мог нарушить ни сна детей, прикорнувших среди убогого домашнего скарба, ни того оцепенения, которое охватило всех взрослых за время пути. Разговор как-то сам собой прекратился. Возница, и без того мелкий мужичонка, тут совсем согнулся и замер на передке телеги. И только вожжи, то слабеющие в его руках, то вдруг вытягивавшиеся в струну, говорили, что он продолжает держать свою лошадку под контролем. Алена Ивановна, чуть сгорбившись и повязав пониже на глаза полушалок, мерно покачивалась в такт движению. Никита натянул на самые уши свой картуз и непрерывно зевал, с досадой поглядывая на спину Митрофановича, будто тот был виновником всех их мытарств, а то вдруг принимался с интересом оглядываться по сторонам. Ранее не бывавший в Белове, он с удивлением отметил, что здесь совсем нет тех холмов и увалов, какими богат был их Салаирский кряж. Ни лесов тебе вокруг – одни поля, глазу негде зацепиться. Хотя, присмотревшись внимательнее, Никита увидел в полуверсте справа от дороги какие-то строения, дымящиеся трубы и невысокий островерхий холм. «Неужто добрались?» – подумал он и тут же получил ответ на свой незаданный вопрос.
– Однако, подъезжаем, мил человек,– отозвался с передка телеги Митрофанович. Голос его был бодрый и звонкий, непохоже, что он вслед за своими пассажирами дремал все это время пути, давая им отдохнуть от своего красноречия.
- Это что же за дома такие странные да высокие? И как же на такую высоту люди лазят? - удивленно спросила Алена Ивановна, едва сдерживая зевоту.
- А это, уважаемая, не дома, а шахтовые строения: что повыше да в сторонке - копры… Ну, такие штуки, где под нимя вниз клетки с людями спускаются под землю…
- И глубоко? - спросил Никита.
- Ой, глубоко, сажен на сто-двести, и все вниз. А может, и глыбше… Один раз я в енту дырку заглянул, так потом решил, что лучше я своему коню под хвост буду смотреть, чем в ту пропастину! Страх божий!
Продолжая разговор, Митрофаныч повернул лошадку на грунтовую дорогу, ведущую к строения и трубам.
- А эта дорога куда идет? – спросил Никита, кивнув на ту, по которой они только что ехали.
- А это в Черту дорога… Поселок там, Чертинский... Когда-то улусом был телеутским, да только сейчас там всё больше наши люди живут…
Похоже, роль всеведущего хозяина Митрофанычу пришлась по душе, и после того как они въехали в Бабанаково, не ожидая вопросов, он продолжал делиться своими знаниями.
- Вот он, этот самый копер… или хопер… Кто как его называт меж собой, а я за народом повторяю, потому как лично сам никакого касательства к шахте не имею…
- Это уж мы поняли, – отозвался Никита. – А что там внутри его, знаешь?
- Я же говорил: дырка в земле, а по ей шахтеры вниз едут… эвон, видите, сколько канатов висит в ём-то. На них эта клетка доржится и котится вниз…
- Матушки-светушки, – тяжко вздохнула Алена Ивановна,– людей, как зверей, в клетке в преисподнюю отправляют! – И она осенила себя крестным знамением.
- А вон, чуть в сторонке, контора шахтовая… Все начальники в ей сидят. Перед ней площадку видите? Тут завсегда поутру можете найти какого-нибудь извозчика… Мой день – середа… Ежели куда надумаете – меня можете тут отыскать. Как со старых знакомцев много не возьму.
- Это что же, вроде как дежурство установили тут?- усмехнулся Никита.
- Навроде того… Сам-то я в Старо-Белово живу, тут недалече… Кто-то из Черты ездит, кто из Беловой. Своих-то возчиков тут нету, наши денежки им не нравятся, углекопы привыкли к большой деньге, ну, а коли так, то и упираться им приходится, и башкой своей рисковать…
- Ох, и странный ты мужичок, Митрофаныч,- засмеялась Алена Ивановна, приводя в порядок проснувшихся детей. - То ты им завидуешь, а то себя оправдываешь… Лучше помоги мне свою сестру найти: Шомонина она, Вера Ивановна, пятьдесят ей с небольшим…
- А ведь вспомнил я ее, есть такие в поселке. Оне с мужем живут в своем доме… Нет, эти домишки не те – он указал кнутом на бараки, мимо которых они проезжали.- Сюда ссыльных селят, одиноких разных, а Максим Шомонин мужик сурьезный… На Озерной улице оне живут,
Вон там, в самОм конце поселка. А эта улица Эйхе. – Он поднял указательный палец вверх и сделал страшное лицо. – Слыхали о таком? О-о! Это самый главный коммунист в Новосибирске… Секлетарь наипервейший, вот только почему ему эти бараки достались – не ведаю
- Улица Озерная, а озеро-то где? Может, у вас тут Приморский бульвар есть? – со смешком спросил Никита.
- Вот я заметил, мил человек, что ты грамоте обучен, наверное, много чего знаешь, а меня все норовишь подкузьмить своими вопросами. Да я человек простой и не обижаюсь даже… А улица Озерной прозывается так, что раньше тут и в самом деле было озеро… ну, может, не озеро, а озерко или большая лыва, лужа, значит. Одни говорят, что из-под земли вода приходила. Другие – на дожди грешили. Невелико озерко, а две деревни на его берегах уживались: Бабанаково и Калтайка.
- И куда же оно подевалось?
- Года два-три назад слили его в Бачат, прорыли отводную яму, вода и ушла. А и то верно: на какой ляд эта вода здесь? Рыбы в ём, в озере-то, не было, а комарья летом – пропасть…
Между тем они уже ехали по Озерной улице. Несмотря на полуденный час, людей было не видно. И снова Митрофаныч, словно угадав их незаданный вопрос, поспешил пояснить:
- Мужики-то еще на шахте, а женки их да дети - в огородах. Сейчас самоё время картошку копать… Вот и подсобите сестренке, ежели они еще не убрались…
- Ну, ты, «мил человек», все про всех решил, - уже не скрывая язвительности в голосе, сказал Никита. – мы же полгода как с Нарыма добираемся, только с поезда нас забрал, а уже в огород посылаешь!
Несколько сконфуженный, Митрофаныч молча соскочил с телеги, подошёел к невысокому забору и громко свистнул.
* * *
Женщина, что рылась в земле, выпрямилась, сдвинула рукой платок повыше на голову и вдруг громко вскрикнула:
- Ой, мама родная, никак сестренка приехала… – Бросив скребок, негромко причитая, она бросилась из огорода. Митрофаныч с чувством исполненного долга подошел к телеге, помог снять на землю детей, чемодан и тюки.
- А теперь и рассчитаться можно, я так думаю, мил человек. Я понимаю вашу радость, но у меня работа…
- Да-да, конечно,- согласился Никита и сунул в сухую ладошку возницы давно отсчитанные деньги, поблагодарил за «нескучную дорогу» и подошел к женщинам, которые, обнявшись, застыли у калитки и плакали. Шум отъезжающей телеги заставил их обернуться.
- Митрофаныч уехал, - проговорила Вера Ивановна. – Слава тебе, Господи, кончились ваши мучения…
- Так ли, Веруня?- тяжко вздохнула Алена Ивановна, уголком платка вытирая глаза от слез.
Вера Ивановна была ниже своей сестры, чуть полновата, но это ее ничуть не портило. На Руси всегда женская полнота считалась верным признаком отменного здоровья. Приятные черты лица ее были испещрены множеством мелких морщинок. Внимательно оглядев спутников своей сестры, хозяйка пригласила всех в дом:
– Устали трястись по нашим колдобинам? Ничего, сейчас я вас накормлю, отдохнете с дороги…
… И хоть небогаты были ее разносолы: картошка, капуста да яйца вареные, сало, молоко с черным хлебом, но с таким жаром ели гости, в особенности дети, что на глазах хозяйки не просыхали слезы: намучились, бедолаги, изголодались… Даже Алена Ивановна с ее умением держаться невозмутимо, с достоинством порой не могла скрыть своего болезненного интереса к еде.
– Эх, теть Вер, а лучку к салу не найдётся, – чуть смущенно проговорил Никита, – или чесночку?
– Ах, да-да, – вскочила Вера и захлопотала около вязанки лука, что висела в углу кухни. – И лучок, и чесночок… все есть…– Вскоре перед каждым едоком, даже перед детьми, лежало по очищенной луковице, а в центре стола высилась горка из зубков чеснока.
– Ага-а, – разочарованно протянул курносый Илья, – оне горькие, я знаю…
– Ешь, Илюшенька, ешь! Хоть разок укуси с солью да салом… Это пользительно, – продолжала потчевать едоков хозяйка.
– Да-да, Илья, кушай, и ты Егорка, потому как там витаминки… Там-то, у себя, мы поначалу на колбу налегали, от цинги спасались, а потом уж огородики завели – с них и кормились, как могли. А за дорогу дошли до ручки: полгода добирались до вас из нарымской дыры. Где только не жили, что только не ели, а то и вовсе одним кипятком перебивались на вокзалах… Ужас! – Алена, проговорив эти слова, горько поморщилась, но, словно встряхнувшись, перекрестилась и заявила уже другим голосом: – Даст Бог, все это позади… Ешьте, ребята, ешьте, а то тетка Вера ругаться будет!
Вера Ивановна заулыбалась этим словам, а мальчики потянулись за луком…
– Ну, теть Вера, я сыт, спасибо за угощение! Я смотрю, у вас банька есть? Я воды принесу… Хорошо бы с дороги искупаться…
– Да-да, конечно, будет и банька… Только там все уже есть – и вода, и дрова…Только печку запалить, но банькой Максим займется, он скоро придет с работы, а ты лучше, Никита, подкопай картошку, что осталась, а мы с Аленой ее потом соберем. Там корней двадцать-тридцать осталось… Завтра, люди сказывали, дождь будет… Надо бы посуху остатошый урожай собрать…
– А морковка, свекла? – спросила Алена Ивановна.
– Уже все в погребу, картошка только вот осталась да капуста… Ну, она мороза не боится, посидит еще…Максим-то с утра до вечера на работе, а я – и по дому, и по огороду…
– Конечно, Верунь, мы с Никиткой поможем тебе…Ой, смотри, ребетня-то совсем засыпает за столом…
– Намаялись, горемычные! – протянула жалобно хозяйка, обнимая мальчиков, – вот кваску испейте, да я вас спать уложу!
Выковыривая из влажной земли картошку, Алена Ивановна проговорила озабоченно:
– Да, Верунь, огородик-то у вас совсем малой… Неужто хватает? Помнишь, какие огороды были у нас в Урском, да еще в поле?
– Помню, Аленушка, конечно, помню. Там раздолье было, а тут у нас рабочий поселок, ни лишнего метра, ни скотинки. Вся эта живность должна быть в колхозе, а то, не дай Бог, в кулаки запишут! Вон, только куры да свинья в хлеву… А нам двоим много ли надо?
– А дочь, Татьяна-то, где? Ей, поди, уже лет тридцать?
– Да, в следующем годе будет тридцать… Замужем, двое деток, живет в Артыште. Я навещаю ее иногда…
– А что же, она с внуками не бывает у тебя?
– Не внуками, а внучками… Как-то не заладилось у нее с Максимом. Он человек горячий… В общем, не ездиют оне к нам, да и Максим там не быват – одна я мотаюсь туда-сюда…
– А что так?
– Вас-то в 34-м сослали, а моего взяли на следующий год. Он на станции работал, кака-то авария случилась, ну, всю бригаду их и заарестовали. Добрые люди подсказали, чтобы я быстренько дом продала да уехала из Бачат-то, сюда вот, к знакомым. Боялась, что искать будут. Не нашли, а может, и не искали вовсе: кому нужна старая больная женщина?
– Но-но, сестра, что ты на себя болячки кликаешь? Ты же млаже меня лет на восемь…
– А-а, с такой жизнью будешь здоровой!
– Ну, что тетеньки, я закончил свою работу… Вам помочь? – раздался рядом веселый мужской голос.
– Да, ну, Никита, сами управимся… Тут работы на полчаса. Иди покури на лавочке, а мы уж тут сами…
– Так, может, баньку все-таки затопить?
– Нет, Никита, не трогай ты ее, Максим Иваныч никого не допускат до нее – все сам! Да он скоро уж вернется с работы… Отдохни там на лавочке у калитки, покури, а мы тут сами…
– Ну-ну, я пошел, ежели надо чего – кликните…
Заметив, как резко изменилось настроение сестры, Алена Ивановна, перевернув ведро, уселась на него и тоже посоветовала сделать ей.
– Присядь-ка, сестренка, поговорим, пока твоего Максима нет, а то потом несподручно будет, да еще дети…
Когда Вера Ивановна также уселась на перевернутое ведро рядом, Алена Ивановна, в упор глядя ей в глаза, спросила:
– Плохо тебе с Максимом?
– Да всяко разно… Меня он не обижает, не бьет, но… Бобылем он жил много лет, жена-то его рано померла и деток не оставила. Вот он и привык всегда один, и только для себя. А тут увидел меня, беглую да испуганную, без детей, позвал в дом хозяйкой… Пошла – куда деваться, не век же у знакомых обитаться. Зятю да дочери я тоже шибко не нужна. Деньги, что от продажи дома остались, отдала Максиму… Дура! Надо было хоть часть каку-то дочери отдать! Ну, ведь я думала, он и сам мне это подскажет – дочь все-таки… А он быстренько купил корову да лошадку, еще что-то подкупили – и нет денежек! Гостили дочка с мужем у нас, завели разговор о деньгах за дом, Максим так поднялся на них… Прогнал, в общем… А мне взадь деньги уже не вызволить, так и сказал он мне тогда: никто не видел, как я их ему передавала, да опять же, пугнул он меня: пойдешь жаловаться – тебя заарестуют, как жену врага народа…
– Вот оно как получается?!... А нас-то он как будет терпеть? Мы ведь тоже вроде враги?..
– Да какие вы враги… Да нет, все обойдется… – Она громко всхлипнула и краем платка принялась вытирать глаза от слез. – Нам ведь уполномоченный сказал, что вы только двое едете… временно, мол… Максим решил, что работать будете – денег хватит на всех. Кто же знал, что у вас дети…
– А если бы мы с женой Никиты приехали, не помри она? Прости меня, Господи, за такие слова! – Она осенила себя крестным знамением.
– Уполномоченный-то сказал, что жена его погибла, что сам Никита больной, да еще старая мать с ним, а про детей – ни слова.
– М-да…– мрачно проговорила Алена Ивановна, а рукой продолжала трепать сестру по плечу. – Не плачь, Верунь, что-нибудь придумаем… Найдем дочь Яшки Чуваша, он сказал, где она живет… Отвезем… Никите справку сделал один добрый человек, что он болеет туберкулезом… Пройдет новую проверку… Скажем, лечился в дороге, вылечился, а там и в шахту пойдет… я пойду работать, а Егорку в школу отправим… Есть у вас школа-то?
– Есть школа, а в следующий год новую уже построят, будет она «средняя школа № 9»!
– Вот и славно, ну, а если совсем плохо будет – уйдем в барак жить… Митрофаныч нас просветил за дорогу: что почем… Не плачь, сестренка…
Никита докуривал уже вторую цигарку. Он видел, что женщины еще сидят на полосе и больше говорят, чем работают, но мешать им не хотел. Откинулся к забору и надвинул на глаза кепку. Теплый осенний вечер, тишина, которую нарушал только монотонный звук, похожий на дальний гудок паровоза, что доносился со стороны шахты, а главное, накопившаяся за долгие месяцы скитания усталость, все это располагало ко сну, и он незаметно для себя задремал. За годы ссылки Никита ни разу не видел снов, словно отобрал их у него уполномоченный Кутько, когда выдворял из родного села. И за всю долгую дорогу домой так ни разу не вспомнился и не приснился ему Нарымский край. Да какие воспоминания, если все годы ссылки его одолевали только тревога и страх за своих близких, за живых и щемящая боль за потерянных, жену и дочь. Здесь же, накоротке прикорнув у калитки тёткиного дома, он вдруг увидел во сне, что едет в просторном вагоне. Стучат колеса, его качает из стороны в сторону, а кто-то рядом разговаривает. Прислушался во сне – не разберет слов, но голос все продолжал звучать…
– …Эй, хозяюшка, никак у нас гости?!
Никита вздрогнул и проснулся: рядом с забором стоял мужчина лет пятидесяти, сухопарый, жилистый, скуластый, с глубоко посаженными серыми глазами. Он обращался к женщинам в огороде со смехом:
– Полчаса разговариваю с молодым человеком, а он спит себе и меня не замечает… Уж не знаю, можно к себе в дом зайти…
Никита поспешно вскочил со скамейки и заговорил смущенно:
– Простите ради Бога, задремал с устатку… Никита Кузнецов я… Никита Гордеевич…– И протянул руку мужчине.