ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2015 г.

Сергей Петров. Неудержимый. Рассказ ч. 2

Виктор уже был готов к побегу, но удача опять отвернулась. После переклички около сотни пленных перевели в другой лагерь, рядом с побережьем Северного моря. Лагерь окружали вышки с пулеметами. Что это означало, никто не понимал. Уже была слышна канонада орудий, значит, фронт близко. Но скоро все разъяснилось. Однажды утром после переклички всех вывели под усиленным конвоем из лагеря. Шли долго. Наконец, преодолев большой пригорок, увидели расстилающееся Северное море. У берега чернела сухогрузная баржа с буксиром.

— Топить будут, — волной прокатилось по колонне.

— Молчать! — закричали конвоиры по-немецки.

В это время вид баржи с затаившейся в ней смертью, затмил саму синь моря. Её никто не увидел. Бывает такое.

— Глянь вверх, — раздался голос рядом.

Виктор поднял голову. В небе летела, быстро взмахивая небольшими крыльями, белая птица. Её голова была неестественно опущена вниз, словно хотела предупредить о чем-то.

— Гагара, — кто-то пояснил за спиной.

— Свободные создания. Почему мы не птицы? — продолжался шепот слева.

Между тем вдали появилась черная точка, которая, стремительно разрастаясь, превратилась в сокола. Приблизившись к жертве, он взмыл ввысь и упал камнем вниз. Все замерли. Мгновение, и, издав истошный крик, гагара уже трепыхалась в когтях хищника. Расправив крылья, сокол напоминал немецкую свастику.

— Свободе капут. И тут фашистский орел нашел жертву, — шептал с сожалением тот же голос.

Неожиданно за спиной Виктора раздался отчаянный крик:

— Врешь, не возьмешь! Помирать, так с музыкой!

Несколько пленных побежали на охрану. Немцы вскинули автоматы и уложили их шальными очередями, не жалея патронов. Остальные замерли: хотелось еще пожить, хоть несколько дней… Дальше колонна двинулась в гробовом молчании, нарушаемая лишь беспечными разговорами конвоиров. Худые изможденные пленные напоминали серые тени, бредущие в преисподнюю.

Как оказалось вблизи, баржа была старая, поржавевшая, с облупленной краской. Палуба прогибалась под ногами, скрежеща кровельно-железным настилом. Дальше пленные, пройдя сквозь строй охраны немцев, пропадали в люке. Настал черед и Виктора. Деревянная скрипучая лестница уткнулась в дощатый пол. Он огляделся. Рядом почерневший борт. Высота трюма около пяти метров. Пахло сыростью и плесенью. Напряженные приглушенные голоса. Лязгнули люковые крышки, и все поглотила темнота. Такое впечатление, будто попал в могилу. Загремела кровельная палуба. Отчетливо стучали в висках подковы сапог торопливо уходящих немецких солдат. Баржа вздрогнула, корпус устало заскрипел, и посудина с недовольным скрежетом двинулась.

Все растерянно молчали, затем раздались испуганные крики:

— Взорвут! Утопят!

Плач, ругательства и вопли слились в единую предсмертную исповедь. Пленные стали метаться, в темноте натыкаясь друг на друга, падали, снова вставали. Кто-то ползал на четвереньках. Однако баржа продолжала плыть, и ничего не происходило. Люди стали успокаиваться.

— Видимо, в другой лагерь везут, — раздались радостные возгласы.

Постепенно глаза привыкли к темноте и стали различать контуры людей. В корпусе баржи было много зияющих пробоин, из которых проникал свет. Все было не так уж плохо. В корме нашли дыру в четыре дюйма. Из нее можно было видеть море. Стали выстраиваться в очередь "посмотреть на море". Дошла очередь и до Виктора, и тогда он впервые увидел море. Сначала невольно зажмурил отвыкшие от света глаза. Но открыл снова. Море было спокойным и ласковым. В его сине-зеленых просторах беззаботно играли солнечные блики. Похожие на зайчиков из его детства, когда они прыгали по стенам его комнаты.

— Время вышло! — осторожно засипел за спиной тихий голос. — Людей много в очереди!

Виктор сошел с лестницы, оглядел сидящую очередь "к морю" и уступил свое место другому. Его сразу окружили.

— Рассказывай скорее! Не молчи! — звучали тихие, но настойчивые голоса.

— Красиво!

— Знамо, — пропел кто-то.

Он отошел в сторону и сел.

Сколько времени прошло, никто не знал. Неожиданно донесся взрыв, и баржа подпрыгнула, охнув стальным днищем. Раздалась пулеметная очередь, затем ухнул новый взрыв. Все посыпались на пол. Гулко и тревожно застучало сердце. Из щелей в корпусе стал просачиваться запах гари.

— Похоже, взорвался буксир. Вон английский бомбардировщик, — сообщил смотревший в пробоину.

— Ура! — понеслись волнами возгласы.

Баржа раскачивалась на воде. Стало понятно, что буксир затонул, самолет улетел. И что дальше? Скоро освободят?

Шло время, но ничего не происходило. День сменился ночью. Голод и жажда стали невыносимы. У некоторых помутился рассудок, послышался бред, вызванный галлюцинациями. Вокруг Виктора ползали обессиленные люди. В трюме нарастал смрад от испражнений.

И тут началась буря. Баржа вздыбилась, стала подлетать и с уханьем опускаться на волны. От таких перепадов все внутренности едва не выскакивали наружу. Казалось, еще мгновение – и судно опрокинется. Снова началась паника. Однако уверенный громкий голос всех успокоил:

— В барже есть воздушные резервуары вдоль бортов, они не дадут перевернуться. Это вам боцман говорит.

Но случилась другая беда: старая баржа не смогла долго выдерживать удары волн. В средней части корпуса раздался скрежет, обшивка лопнула, и через большую трещину потекла вода. Сняв с себя робы, пленники заткнули пробоину. Надолго ли?

Опять потянулись часы ожидания. В таком состоянии пленники, услышав шум приближающегося корабля, приняли его за очередную галлюцинацию. И лишь тогда поверили в реальность, когда услышали топот на палубе, и из открывающегося люка раздалась английская речь.

Ошалевшие узники обнимались и целовались, подпрыгивали, как дети. Это была радость спасенных, воскресших людей.

А когда они узнали, что подписан пакт о безоговорочной капитуляции Германии, многие, не стесняясь, плакали. Вот так и сидело с полсотни всхлипывающих мужчин, не стыдящихся своих слез. А в голове у Виктора рефреном звучала фраза: «Отольются вам наши слезы».

И вот он уже в эшелоне и, свесив ноги из теплушки, охмелевший от спирта горланит песни. Эшелон ехал сутки без остановок и вдруг застрял на маленькой станции. Все вокруг было забито эшелонами и людьми. Вечером на израненном взрывами перроне зазвучали песни и начались танцы под аккордеон.

Тогда он впервые услышал эту песню.

"А когда не станет горя и в помине,

И к своим любимым мы придем опять,

Вспомним, как на запад шли по Украине,

Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.

Вспомню я пехоту и родную роту,

И тебя – за то, что ты дал мне закурить.

Давай закурим, товарищ, по одной,

Давай закурим, товарищ, мой!"

Хмельной Виктор настолько проникся словами песни, что даже потянулся к участливо предложенной сигарете. Но тут же спохватился: «Гимнасту курить нельзя и пить хватит. Двое так налакались, что ночью, как бревна, из вагона вывалились».

Вот и знакомое здание вокзала. В поношенном, не со своего плеча, пиджаке, коротких сатиновых брюках, тощий, мертвецки белый, с котомкой в руке он стоял, озираясь, на перроне. Родной город встретил жарким июньским солнцем. Но не успел он снять ветхий пиджак, как небо стремительно потемнело. Раздались, как выстрелы, залпы грома, от которых Виктор инстинктивно съежился, но тут же вспомнил, что война закончилась. Застучал дождь. Весь промокший, он спрятался под козырек дома. Кинжальный треск молний и раскаты грома заполнили все вокруг. Но грозы хватило лишь на десять минут. Небо прояснилось и выглянуло солнце.

Ноги вели Виктора к родному дому, но не давали бежать. Только он убыстрял шаг, они, обессиленные пленом, подкашивались. Приходилось останавливаться, делая вид, что просто не спешит. Хотя мысленно уже открывал дверь дома и видел отца, мать, брата. По дороге его не покидало ощущение, будто он попал в чужой город, настолько все вокруг изменилось. Дома мрачно зияли провалами пустот и полуразрушенных стен. Палисадники заросли бурьяном. На месте клуба пепелище. Земля изрыта воронками от снарядов. Пруд, у которого они с Аней засматривались на уток, почернел, и от охранявших его березок остались торчащие полуобгоревшие безжизненные стволы.

Подойдя к своей улице, Виктор притормозил - страшился увидеть вместо дома развалины. Постоял и решительно пошел навстречу неизвестности. Как же он обрадовался, увидев, что дом остался цел. Та же красная дверь с облупившейся краской. Поднял руку, чтобы постучать, для торжественности. Но вспомнил, мать глуховата, все равно не услышит, да и дверь их никогда не закрывалась на замок. Все друг друга знали. Дверь и сейчас не была закрыта. Прошел в коридор и, как в детстве, ударился лбом о висящий таз. «Забыл», — улыбнулся он.

Мать стояла у стола спиной к двери.

— Мама, вот и я вернулся, — сказал Виктор.

Она обернулась. Постаревшая, серая, усохшая мать испуганно смотрела на него запавшими от слёз глазами. Перед ней стоял страшный, изможденный, обтянутый кожей скелет с глазами старика. Совсем непохожий на ее сына. Но это был сын, материнское сердце не обманешь.

Виктор по взгляду матери понял, что она его не узнала. Но подошла и обняла.

— Пришла похоронка, что ты под Полтавой в сорок первом погиб. А сердцем чувствовала, что живой. Так всем и говорила. Вот и шрам, — она погладила рубец на макушке сына ( ребенком он упал со скирды).

— Мама, а как отец?

Она только крепче его обняла и прижалась к плечу:

— Погиб в сорок втором.

— А брат?

— В сорок третьем.

— Бедная. Как ты выдержала?

Мать молчала.

— А Аня?

— В сорок третьем. Похоронка ее родителям пришла.

Виктор посмотрел в окно. Небо было синим-синим, словно бездонное озеро, с рассыпанными по нему, словно белые перья, облаками…

Когда-то в этом доме было полно народа. Собирались на праздники, пели вместе за столом: "За околицей солнце клонится, от березоньки веет грусть". Теперь тут тихо и пусто. Лишь в зеркале отражались две обнявшиеся тени.

В тумбочке так и лежали, ожидая его и веря в его возвращение, аккуратно сложенные спортивные трико, майки, и от этого на душе у Виктора потеплело.

Вечером он долго стоял у окна. Внизу был двор. Раздувалась на ветру одежда, развешанная на веревках. За темнеющими тополями виднелись очертания обнимающейся на скамейке парочки. И за ними убегала улица к тому пруду, у которого он когда-то гулял с Аней. Тень возвышающейся котельной упала на окно и накрыла пол.

Когда совсем стемнело, Виктор прилег. Впервые за последние четыре года он лег на матрац, застеленный белой простыней. Сначала было не заснуть от непривычно мягкой постели, но вскоре сон увлек его в свои края.

Засыпая, он думал: «Теперь начнется безмятежная мирная, гражданская жизнь».

Мирная жизнь действительно началась, но вовсе не безмятежная.

Полумрак. Обшарпанные стены. Глазницы серых окон, забранных металлическими решетками. Между стеклами с обреченной неистовостью билась муха. Напротив, на ободранной стене, осуждающе смотрел потрет Сталина. Стул грибом, на одной ножке. Угрюмые папки дел на облезлом металлическом столе. Сидящий грузный мужчина в темно-синей гимнастерке с двумя красными петлицами на плечах. Глаза мутные.

— Признавайся, что сам сдался в плен, немецкий прихвостень! — заорал следователь.

На Виктора пахнуло перегаром, и дальше этот запах обдавал его при каждом выдохе следователя.

Опешив, он сказал, что в сорок первом весь полк накрыло на высоте артиллерийским огнем немцев, что он был ранен и потерял сознание, очнулся – рядом фрицы.

— Все проверим! — кричал офицер.— Тебе повезет, если так и было. А если врешь, то ты – враг народа!

От крика тревожно закачалась на голом шнуре одинокая мутная лампочка.

В камере было десять человек. Все бывшие в плену у немцев. Там умирали за колючей проволокой, здесь оказались за решеткой. Было горько и невыносимо больно от несправедливости, унижения и незаслуженного обвинения.

— Все равно в своей тюрьме сидеть лучше, чем в немецком лагере, — раздался хриплый голос.

— Сидеть везде хреново, — эхом ответил кто-то.

Каждый день Виктора по нескольку раз водили на допрос. Допрашивали разные люди. Каждый из них кричал:

— Признавайся, что сам сдался в плен, враг народа!

Правда, били не активно, по привычке. Как Виктор понимал, ждали ответа на запрос. Других заволакивали в камеру в окровавленном бессознательном состоянии.

Пришло время, и допросы прекратились. Выдали паспорт.

— Начну снова заниматься гимнастикой, — поделился он своими планами с матерью.

Мать с сомнением посмотрела:

— Одна кожа, да кости. Пока еще мясо-то нарастет. Погодь пока. А может, найти занятие поспокойнее?

Тренер долго смотрел на Виктора, потрогал его мышцы и покачал головой.

— Чтобы восстановить здоровье, тебе понадобятся годы, если вообще это возможно. А ты хочешь вернуться в гимнастику, — качал головой тренер, не глядя Виктору глаза.

— В плену я каждый день разминал мышцы, — с надеждой шептал парень.

В тот день он впервые увидел, насколько тренер сдал за годы войны.

В гимнастике говорят, что тренеры бывают разные: "работяги" и "сачки", "перестраховщики" и "кочегары", "в законе" и "дипломаты", "практики" и "теоретики", "пофигисты" и "одержимые".

Виктору повезло. Стас Григорьевич был одержимый, ставший ему не только тренером, но и отцом-учителем на жизненном пути. Почему-то при виде тренера он вспомнил Егора, первого, с кем он познакомился в плену. Внешне они были не похожи, но объединяли их понимание и внутренняя уверенность. «Где сейчас Егор? Жив ли? Наверное, никогда не узнаю», — думал Виктор.

И он вернулся в спортивный зал. Но не смог даже подтянуться на перекладине. Один раз мучительно отжался и, обессилев, потерял сознание. До скамьи пришлось ползти. Но на следующий день он снова пришел на тренировку и начал с простых упражнений для разминки тела: наклонов, поворотов, приседаний, вращения. И так день за днем упорно и методично. После каждой тренировки Виктор долго лежал изнуренный, но на следующий день снова упрямо возвращался в спортивный зал.

Когда первый раз тренер принес ему кусок сала и ломоть хлеба, Виктор наотрез отказался брать. Но Стас Григорьевич спокойно и настойчиво сказал:

— Организм надо восстанавливать питанием. Я все равно это не съедаю. Бери, а то перестану тренировать.

Он смотрел на Виктора отцовскими глазами, и Виктор взял сало и хлеб. А что оставалось делать? Спустя годы он узнал, что тренер отдавал ему свою еду, а сам голодал.

Но тогда у Виктора все мысли были о гимнастике и о том, чтобы вернуть былую форму. Бег по кругу. Прыжки со скакалкой. Гимнастическая стенка. Гантели. Отжимания от пола. Штанга. Брусья. Нескончаемые отмахи прямым телом в стойку. И так из ночи в ночь в холодном зале. А утром на работу, затем в Институт физкультуры на учебу.

Через год, ощупывая руки и ноги, он уже чувствовал не дряблое мясо, а уже тугие мускулы. Стала заметно толще спина, шире плечи.

— В нашем деле главное – выучка, — говорил Виктору тренер.— Можно обладать шикарными данными, но не уметь правильно поднять ногу или, что еще хуже, приучиться неправильно делать это. С выучкой связано совершенство исполнения любых упражнений, о ней свидетельствует даже обычная походка. Как раз выучке научиться можно.

И Виктор отшлифовывал каждый, даже самый простой элемент. Просто стойка или угол на брусьях, но он учился делать все идеально. Если угол, то четко прямой, а не девяносто семь и не восемьдесят два градуса.

И вот он вошел в сборную страны: и дебютант, и ветеран одновременно. Молодежь, кто искоса, а кто с восхищением посматривала на него, а Виктор от растерянности держался в стороне от всех.

Но однажды он не выдержал и вмешался в разговор. Дело было после тренировки. Самый молодой спортсмен, Олег Тихомиров, назидательно сказал гимнастке:

— Среди нас, гимнастов, есть изречение: гимнасты – это люди, всю жизнь находящиеся то на махе спереди, то на махе сзади.

Виктор остановился и уточнил:

— А среди наших гимнастов есть иное изречение. Гимнаст – это не только акробат, но одновременно и музыкант, и дирижер, и художник. А великий философ Платон сказал, что боги подарили людям два вида искусств: музыку и гимнастику.

И тогда впервые за долгие годы все увидели, как Виктор улыбается, что с ним теперь бывало крайне редко. Улыбка была такая добрая, искренняя и красивая, что все в ответ невольно тоже улыбнулись. И словно смутившись, Виктор опустил голову и быстро ушел.

Алексей, старший из гимнастов, оглядев сборную, назидательно заметил:

— Учитесь, салаги. Чикалин – это гимнаст, с головы до пят, и спортсмен от Бога!

И вот Олимпийские игры. Зрители, корреспонденты, судьи, спортсмены из других стран смотрят оценивающе на сборную СССР.

Между тем наши гимнасты выбывают из борьбы один за другим. Михаил срывается с перекладины, Валентин засыпается на брусьях. Японец Тадао в упражнении на брусьях получает оценку девять целых восемьдесят пять сотых балла. Газеты уже пестрят статьями, что победа достанется японцу и никому другому. Единственным, кто может превзойти конкурента остается Виктор Чикалин. Но ему нужно будет получить оценку не ниже девяти целых пятидесяти пяти сотых балла в последнем упражнении. Балл не запредельный, но остаются вольные упражнения, а это была "ахиллесова пята" Виктора. Его преимущество было на брусьях, коне, но в вольных упражнениях он проигрывал в артистизме – давали себя знать годы плена.

Виктор выходит на помост последним. Скамейка кажется узкой, твердой и раздражающей. Узкая майка неприятно сдавливает грудь. Тапочки сжимают ступни. Он весь покрывается потом и даже слышит его запах. Зал отталкивающе гудит, улюлюкает, брюзжит. Виктор встает, расправляет плечи и снова садится.

Из динамиков стадиона разносится:

— На площадку приглашается Виктор Чикалин. Советский Союз.

Виктор делает вдох-выдох, выпрямляется, и беспокойство уступает место сосредоточенности.

Стадион замирает. Застывают в напряжении спортсмены и судьи. И лишь мигают голубые вспышки "блицев". Глухую тишину приумолкнувших трибун нарушают стрекот камер да легкое жужжание ламп. И под прицелом нескольких тысяч взглядов на ковер выходит Виктор. Кажется, все перестают дышать. Проходя, он бросает взгляд на японского спортсмена. Японец криво ухмыляется.

Росчерк ноги прорезает наэлектризованный тугой воздух. Прыжок, кувырок и вихрь комбинаций сливается в симфонию азартной пляски, словно танец откровения на краю скалы. Кажется, воздух, наполненный энергией и ритмом, обжег своим дыханием зрителей, вовлекая в рождение чего-то изумительно прекрасного.

Финальный взмах – и зритель выдыхает. Все взгляды устремляются на табло. Там оценка девять целых и пятьдесят пять сотых балла! Всегда невозмутимый Виктор, до этого замерший в спортивной стойке, вдруг, изогнувшись, делает шаг-прыжок, за ним другой, третий. Радость, ликование чувствуются в его полетах-шагах, и, не дойдя до ступенек помоста, он бросается в объятия товарищей по команде.

— Мы победили! Мы первые! — кричит он, размахивая снятой майкой. Стоящие рядом спортсмены затихают, глядя на его грудь с глубоким шрамом.

— Это от неудачного побега осталось, — беспечно отвечает Виктор, его лицо сияет, глаза горят.

На следующий день все газеты пестрели заголовками с фотографиями Виктора. Цитировали слова японского гимнаста: "У этого спортсмена невозможно выиграть". В других изданиях приводились слова немецкого спортсмена: "Геометрическую точность полета Чикалина можно повторить только с помощью линейки и циркуля".

Москва встретила чемпиона унылым, обшарпанным перроном с несколькими журналистами. Виктор дал интервью и пошел с тренером в железнодорожную кассу. Билеты были только на следующий день, и им ничего не оставалось, как ночевать на вокзале.

— Это даже к лучшему, — шутил Виктор. — Хоть по Москве погуляем, на Красную площадь сходим. Кстати, надо найти почтамт. Позвоню домой матери с женой, они ведь так ждут меня.

И улыбнулся. Второй раз за месяц.

***

Рассказ основан на реальных событиях.

Виктор Иванович Чукарин, бывший узник Бухенвальда, гимнаст, чемпион мира, обладатель семи золотых олимпийских медалей. Ушел из спорта в тридцать шесть лет, ни разу не испытав горечи поражения. Так и остался непобежденным.

Умер в 1984 году.

Его именем названа улица в городе Львове.

И не переименована по сей день.