В одной из тяжелых картонных коробок нашел выцветшую алую папку с размашистой надписью черным фломастером: К а р и ж с к и й.
В такие обычно складывал заготовки. Вот и эта: крошечная, набранная красным шрифтом – явно из праздничного номера нашего «Металлургстроя» - заметка «Фильм о Запсибе»; почему-то – напечатанные на машинке стихи Роберта Кесслера, ещё – белые стихи, за которые я ему «отомстил» потом нашей песней из легированной стали; затрёпанное письмо Карижскому на бланке «Ленинградского районного комитета ВЛКСМ г. Москвы» с просьбой устроить на работу на стройке инвалида, который «писал письмо послу США, чтобы вызвать скандал и обратить на себя внимание» - хорошими кадрами укрепляла стройку Москва!
Среди прочих бумаг и газетных вырезок – школьная тетрадь в клеточку, на таких любил когда-то писать, и крупный заголовок: «Мечта о настоящем комсорге».
Ну, как эту мечту хоть отчасти не осуществить: хотя бы уже в таком смысле?
«Нет, рано нам с Лейбензоном, рано в Москву. Пока – рано.
Перед этим, пожалуй, просто необходимо рассказать о нашем почти легендарном теперь комсорге, о Славе Карижском, тем более, что мы с Лейбензоном достаточно долго пробыли в повествовании без него, а по тем временам такое просто немыслимо. Это теперь, когда мы заняты совсем разными делами, а не одним общим, как было тогда, можно и по полгода не встречаться, и позвонить раз в три месяца и – хорош.
Тогда же мы виделись по пять-шесть раз на дню, а уж вечером обязательно собирались вместе, тогда это было у нас как правило. Как неписанный, но железный закон.
Для начала – одна из легенд о Славе Карижском. Далеко не самая первая, далеко не последняя. Из газеты «Кузнецкий рабочий» за 1960-ый год: «С Антоновской отправлялся первый пассажирский поезд. Долго ждали этого события. Совпало оно с октябрьским праздником. Ехали в нем строители на демонстрацию. И вряд ли кто из них знал, что в это время их комсорг, сняв пальто, бросает уголь в топку паровоза.
- Ну, и парень! – удивлялся машинист.
- Так надо, товарищ! – улыбался Карижский.
«Так надо» - это его девиз. Вставать до петухов, быть на промбазе ночью, петь в хоре, организовать занятия в университете культуры, проводить собрание в бригаде, устроить ребенка в ясли, поговорить по душам… Так надо. Надо для стройки.
Иначе он себе и не мыслит жизни.»
Перечитываю это сейчас и спрашиваю себя: а для чего ему это было надо-то? Бросать уголь в топку?
Ну, предположим, авторы кое-что переврали. И Карижский, предположим, машинисту в ответ совсем другое сказал. Может, что-нибудь даже этакое: «Не мешайте вести состав, товарищ!»
Но это уже всё мелочи, а вот главное, что уголь-то он, и в самом деле, бросал, и такое было совершенно обычным не только для него, но, предположим, и для меня, и ещё для многих из нас… В чём тут штука-то?
Может быть, не занятые, как говорится, непосредственно трудом физическим, мы страсть как хотели хоть немножко успеть и тут, и тем самым как бы п р и о б щ и т ь с я к чему-то, конечно же, главному?
Трудно представить себе в этой роли Колю Шевченко: зачем оно ему?.. Он и на своем месте «навкалывался». И машинист паровоза не поднимался к нему по ненадежным лестницам и не отбирал щиток сварщика: у каждого – своя забота, да… Это вот у нашего брата – «забота наша такая, забота наша простая: жила бы страна родная – и нету других забот!»
И тут уж не обойтись без того, чтобы не отобрать у машиниста лопату, или, предположим – у бетонщика, потому что отбери у Коли щиток – что ты с ним будешь делать-то? На бал-маскарад пойдёшь, в ДК, к нашему Валентину Осиповичу?
Не исключаю, что имело место другое: наивная вера в то, что в эти самые минуты, когда мы бросаем уголь в топку и паровоз мчится, наша стройка вроде бы тоже не стоит на месте, а как бы набирает и набирает позарез необходимый ей темп.
Самообман.
А потом, уже через много лет, всё продолжая раздумывать над тем, как начиналась наша Антоновская площадка, я стал склоняться к не очень веселому выводу о том, что тем самым – вольно или невольно, сознательно или нет – пытались мы взять реванш за свои неудачи на собственном нашем поприще: я - в редакции, Славка – у себя в комсомольском комитете.
Легенда вторая. Из книжки чехословацких журналистов Зденека Ногача и Станислава Обнорского «Поезда идут на восток», вышедшей на русском языке в 1964-ом году и, как тут не прихвастнуть, поведавшей миру о том, что на всём пути от Бреста и до Владивостока они не встречали «газеты более европейской», чем наш «Металлургстрой». В книжке сказано и то, что Слава приехал «с первыми добровольцами из Москвы».
Думаю, что у Славы бывали минуты, когда он многое отдал бы за то, чтобы так оно и было на самом деле: приехал с первыми… Я и тогда потихоньку подозревал, что с Лейбензоном они не только друзья, но ещё и яростные соперники, только в то время никак не мог понять: из-за чего? Всё-таки я был моложе Лейбензона на четыре года и моложе Славы на шесть лет, а в пору молодости такая разница – довольно большое преимущество. Может быть, потому-то многое до меня дошло уже спустя какое-то время, тем более, что на стройке я жил куда дольше Славы и дольше Лейбензона, и всё их вспоминал потом, и тосковал по дружбе с ними, и обо всём, что с нами было тогда, в 59-ом, с тою самой «светлой печалью» раздумывал.
Так что тут небольшая ошибка: в действительности Слава приехал с одной из последующих московских групп, в апреле 59-го. Во всяком случае, когда в марте я был на Антоновке на практике, Карижского ещё не было, беседовал со мной Дима Дроздецкий. Он-то и был первым в истории стройки «секретарём комитета комсомола» - после двух «палаточных» комсоргов, Вали Лифинцева и Раи Барышевой, теперь – Кислицы, вернувшейся к служению обществу уже сотрудницей Заводского райкома КПСС. Так вышло, что Дима потом надолго ушел в тень и появлялся в речах либо воспоминаниях, как изредка появляется луна в разрыве облаков в ненастную погоду. А «красным солнышком» навсегда стал, конечно же, блистательный Карижский, которому усердно, из номера в номер, сиять способствовал и наш незабвенный «Металлургстрой».
Но добавить к «чешской легенде» кое-какие подробности о причинах поездки Славы в Сибирь, кажется, я могу.
Случилось так, что один комсомолец-доброволец, который должен был поехать в Сибирь и которому секретарь райкома Карижский уже благодарно пожал руку, в последнюю минуту заболел, остался дома и должен был отправиться потом уже с другим отрядом. И секретарь Советского райкома Карижский снова растроганно пожал ему руку. Но добровольцу не везло: на этот раз у него серьёзно заболел кто-то из домашних, и поездку снова пришлось отложить. А вот когда Карижский провожал его в третий раз, тут-то наш незнакомый герой, наконец, и не выдержал, взял слово, поднялся на трибуну и совершенно резонно спросил: мол, как же так? Одни всё время уезжают и уезжают на ударные стройки, а другие их только провожают да руку жмут: а не слишком ли это непыльная работёнка – жать руку?.. Вот товарищ Карижский, например: товарищей моих уже третий раз провожает. А сам-то он поддержать патриотический порыв и не думает?
Было это в большом переполненном зале, на сцене в президиуме сидели первые лица ЦК ВЛКСМ, а самолюбия товарищу Карижскому не занимать. И вот – и в самом деле незапланированный душевный порыв, тот самый подъём, тот самый энтузиазм, в который и сами энтузиасты порой не верят: секретарь Советского райкома буквально врывается на трибуну. А что, мол? - говорит. И поеду, если меня отпустят, если мои старшие соратники посчитают, что там, в Сибири, я буду нужней и буду полезней!
И можно себе представить вполне понятную радость в президиуме: не растерялся, молодец, - достойно ответил! Вот так и надо отвечать!
И микрофоном завладел первый секретарь ЦК ВЛКСМ: радостно, сказал, слышать такие слова от секретаря одного из лучших райкомов столицы! Принимаем это сегодня как устное заявление с просьбой направить на передний край. Думаю, мы не откажем товарищу Карижскому в его патриотическом желании быть рядом с добровольцами – там, где сегодня труднее всего. Остальное, как говорится, в рабочем порядке.
И с видом победителя Слава крикнул в зал:
- Выходит, товарищи, - до встречи в Сибири!
Кому как, а мне всё это симпатично, и тот факт, что к этому времени семейные дела у секретаря райкома зашли в тупик, нисколько не меняет дела, даже наоборот: вот и будет последняя возможность испытать подругу на прочность – не только же мне, младшему по возрасту, этим заниматься, назначать своей аристократке испытательный срок!
А то, что похожая ситуации дома и у секретаря Советского райкома по идеологии, и что он вызвался ехать в Сибирь вместе со своим шефом, со своим, кроме прочего, старым товарищем – так это и вообще великолепно.
Один из них поедет комсоргом на строительство Казского рудника в Горной Шории… не трогательное ли совпадение? Фамилия будущего комсорга Казского рудника – Козополянский. Олег. И если до сих пор – исходя из той самой «сокращёнки» - товарищи называли его простецки Коза, то скоро, скоро зазвучит уже другое, куда более мужественное: К а з! (То, что с шорского, с языка кузнецких татар, это переводится «гусь» не имеет значения, не так ли?)
И вот бывший Коза и будущий Каз вместе со своим отрядом москвичей, усиленным тремя студентами из Литературного института – хватит заниматься пустяками, исключать из комсомола разложенцев Евтушенко да Ахмадулину, - делом надо заняться, настоящим делом! – должен быстренько построить большой рудник, который даст сырьё для Западно-Сибирского металлургического комбината: к этому времени кровь из носу его должен сдать в эксплуатацию Карижский. Недаром у него и отряд побольше, да и стройка там развернулась уже пошире.
Думаю, к нашей доброй – а по тем временам так чрезвычайно р а з д о б р е в ш е й нашей романтике у друзей примешивались ещё кое-какие побуждения… Обязательно, что ли, обыкновенный авантюризм? (Не исключено, - как у автора этих строк…) Вовсе нет. Захотите назвать это карьеристскими соображениями, тоже вряд ли окажетесь правы.
Но не такая уж далекая перспектива вернуться из Сибири в столицу со щитом! На том самом, на б е л о м коне!.. Но искреннее желание доказать, что ты чего-то да стоишь, и коем-кому приэтом крепко утереть нос!
А ветер свистит попутный, мачты еле справляются с надутыми парусами…
И у каждого, как говорится, - карт-бланш.
Павлов принимал их и вместе, и по отдельности. Обстановка была и самой товарищеской, и самой сердечной.
- Надеюсь, хорошо понимаешь, Слава, на какое большое дело мы тебя посылаем?
- Конечно, понимаю, Серёжа!
- И помни всегда самое главное: у тебя – прочный тыл.
- Спасибо, Серёжа, вот за это – спасибо!
- Всегда можешь рассчитывать на помощь отсюда. Не только из этого кабинета – из столицы вообще. Только информируй о положении дел и самое главное, Слава, хорошенько разберись во всём сам. Там. На месте!
- Это само собой. Это – прежде всего, Серёжа. Тут ты можешь не сомневаться.
- И последнее, запомни: меня может не быть за этим столом, мало ли… Сам понимаешь: крутёж с утра до вечера плюс поездки, а сейчас их становится всё больше. Так вот, запомни: меня может не быть, это другое дело, но что бы я б ы л з а н я т – такого для тебя не будет существовать. Сейчас при тебе скажу об этом и своему помощнику, и своему секретарю.
Вместе вышли в приемную. Павлов всё сказал и ему, и – ей.
Потом они горячо обнялись.
- Счастливого пути, Слава! Не забывай нас!
- Спасибо тебе, Серёжа, за всё.
- За что? Одно дело делаем.
- Жди добрых вестей!
-Рот фронт, Слава!
- Серёжа, рот фронт!
В положении дел тут, на Антоновке Карижский разобрался быстрее быстрого. Да и чего тут не разобраться, если у каждого накипело: когда, наконец, закончится откровенный грабёж стройки?
Целевым назначением Москва шлёт сюда экскаваторы, самосвалы, бульдозеры, другую мощную технику, но почти ничего из этого, а то и вовсе ничего сюда не доходит, всё оседает на близлежащих шахтах да угольных разрезах. Туда же идут металл, лес, цемент. Уголь – «коронка» Кузбасса. Его главный продукт.
Николай Трифонович Казарцев лично привел его в комнатку, где за решеткой, чтобы не врывались «женихи» да подвыпившие, сидели телефонистки, попросил откладывать все остальные звонки, если что-то вдруг понадобится комсоргу. И телефонистки с нашего коммутатора героически, тогда это было так, дозванивались до городского «узла», как могли, ублажали своих коллег, и до самой Москвы неслось потом их жалостное: «Дежурненькая, не бросай нас, золотко моё, будь такая добренькая, набери ещё раз, миленькая моя!»
Секретарша в приёмной Павлова соединяла его мгновенно.
- Серёжа! – кричал Карижский из крошечного своего кабинета на Антоновке. – Слышишь меня? Хорошо слышишь?! Надо дать по рукам местному руководству, да, в Совнархозе, в Кемерово, чтобы они не растаскивали стройку, не разворовывали технику! План планом, мы это понимаем, но нельзя же так вести себя, слушай, - и необходимо, чтобы кто-нибудь им это втолковал!
- Найдём, кто это им втолкует! – уверенно обещал на другом конце провода Павлов. – После разговора с тобой я тут же звоню в Совмин. Держись там, слышишь, Слава, держись!
Карижский тут пробовал держаться, устраивал проверки и рейды, собирал факты, запасался бумагами, но в голосе у Павлова с каждым разом всё убывало энтузиазма, а поймать его по телефону становилось всё трудней и трудней. Оно понятно, конечно, - крутёж. Да и потом – поездок становится, и действительно, больше: прибавилось много зарубежных.
И однажды московская секретарша сказала:
- Никак не пойму, товарищ Карижский, почему вы по этому поводу беспокоите Сергея Павловича? Я же сказала вам русским языком: Сергей Павлович занят. А по этому поводу он вам советует обратиться в отдел рабочей молодёжи, к товарищу… телефон у вас есть, надеюсь?
Вовсе не потому, конечно, всё это произошло, что Павлов – сукин сын и трепло. Вовсе не потому. Всё это очень хорошо умел объяснить очередной редактор нашего «Металлургстроя» Геннадий Емельянов – Геннаша.
- Понарожали этих ударных строек – хоть сиротский дом октрывай! – говорил он философски и в это самое время долго гасил в пепельнице окурок. Когда окурок, наконец, готов был окончательно сдаться, Геннаша, ещё не отрывая руки от пепельницы, клонил голову к плечу. – А всё почему, спрашиваю? – и уже оторвавшись от папиросы окончательно, как будто сам себе глубокомысленно пояснял. – А потому, что мы шагаем шире собственных штанов!
Бурный роман Славы и Серёжи закончился стремительно. Вера в роль личности – во всяком случае на уровне Павлова – была подорвана окончательно. Всё как всегда в трудную минуту должны были решать народные массы…»
И он довольно быстро это сообразил и предпочел вернуться на исходные позиции.
А теперь кинули нас всех. Сразу.
Но вернуться нам некуда.
… Если на то пошло.
Вот отрывок из моего очерка «Хранитель света», опубликованного в специальном выпуске «Роман-газеты» за 1966 год. Назывался выпуск металлургическим термином: «Огненный передел». Но речь в нём, само собой, шла о переделе собственности – тоже «о г н е н н о м». В Новокузнецке, в горячей нашей Кузне – тем более.
«… В ту осень меня попросили встретиться на часок с сотрудниками районной прокуратуры – провести что-то вроде краткой читательской конференции. Хоть чуть скрасить, как понимаю, во многом беспросветную жизнь… Как их, и действительно, не понять?.. Скольких они пытались привлечь к ответственности за разграбление Родины! Наказывали пока – и то не всегда! – только за уличный грабёж.
Мне показалось, что лица у них к концу нашей откровенной беседы посветлели хоть чуточку… Что же касается меня – вообще поднял голову!
Сперва – чтобы поглядеть на висевший за спиною у прокурора на стенке крошечный коричневато-рыжий листок. Раньше на этом месте положено было находиться портрету Ильича: либо Владимира, либо – Леонида. Нынче во многих кабинетах улыбается с большой фотографии царь Борис… А тут вдруг на тебе: в а у ч е р!
- Мой! – сказал районный прокурор Владимир Иванович Челпанов. – Личный. Кто куда вложил, а я – вот: повесил на стенку.
Прокурора помню ещё мальчишкой: худенький, невысокий, с безразмерным рюкзаком на спине… Старый друг Алексей Багренцев был у них тогда сперва физруком, потом директором школы, и воспоминания о таёжных походах с ребятами из 81-ой школы – одни из самых светлых в жизни, самых отрадных. Ниже Новокузнецка впадают в Томь три горные речки, три Терси: Верхняя, Средняя, потом – Нижняя. Мы тогда так и говорили: мол, пошел ты – «по всем Терсям»! Дорогие сердцу, незабываемы маршруты.
- И чего ты её тут повесил? – спросил теперь у Челпанова. – «Толькину грамоту»?
- Как? – переспросил он почти с удивлением.- Самое крупное ограбление двадцатого века! Самое массовое… Чтобы ни на минуту об этом не забывать. И никогда не отступиться.
Вот какие, выходит, дела.
Многие из нас доверчиво вложили этот листок неизвестно во что… Он совершенно сознательно жизнь в него решил вложить… п о л о ж и т ь. Как в старину. И как нынче – несмотря ни на что: «З а д р у г и с в о я.»
Тщедушный мальчик с сибирской новостройки с громадным рюкзаком на спине.
Небогатырского сложения человек средних лет. С непосильною ношей… Но ведь должен же кто-то её нести!»
Кто водил тогда моею рукой?! Или ч т о водило?
Иначе как понимать это трагическое пророчество: жизнь положить?
Буквально через годок-другой Володи Челпанова не стало. Замучили бесконечные комиссии из Кемерова да из Москвы: на результаты проверок он слишком остро, якобы, реагировал. Стал жертвой собственных амбиций, объяснили потом большие начальники коллегам Челпанова, когда у него сдало сердце.
А перед этим было вот что.
Когда журнал только что вышел, мы с женой были в Новокузнецке – грелись около костра своей молодости. ( Как тут не вспомнить, что лет десяток назад обнаружил вдруг в своей библиотеке маленькую, с ладошку величиной, но куда потоньше книжечку «Костровые новых городов» – вышедшую давным-давно в Иркутске самую первую в жизни книжечку Валентина Распутина. Показал ему потом, и он удивился чуть не больше меня: «Откуда она у тебя? Из каких анналов?.. Ты знаешь, сколько она нынче стоит на книжном развале в Нью-Йорке: сам своим глазам не поверил, рассмеялся. Так что ты – богач!»
Надписал мне книжечку и, глянув на дружеский, на братский текст, я сказал: «Теперь-то, конечно же, богач. Как раз потому что продавать её не стану.»)
Так вот, дело было осенью, грелись и в прямом смысле, как вдруг примчался заводской «уазик» с рацией, и знакомый водитель протянул мне трубку: «Срочно звони, Леонтич, в диспетчерскую!»
В диспетчерской сказали, что соединяют с соседкой по лестничной площадке в Москве, и наша Валентина Александровна заторопилась: «Срочно прилетайте, на лоджии у вас выбиты окна, а возвращались через дверь, всё было открыто, и я вызвала милицию, они пока дверь опечатали…»
Полетела Лариса. В самолёте случился с ней обморок, хорошо, что рядом оказался добрый человек, начальник отдела оборудования, которого мы потом, спустя годок-другой, принимали у себя дома: привёз бесценный подарок – несколько пучков первой черемши, по-нашему, как в Кузне, к о л б ы.
Всё, кроме коллекции ножей, и нескольких старинных монет из серебра оказалось на месте, но вот какая штука: не осталось, рассказывала потом по телефону Лариса ни одного ящика, который не был бы во-всю выдвинут и не было ни одной дверцы, которая не была бы раскрыта.
Я понял, что это был, конечно же, «привет от Чубайса» или от тех, кто стоит за ним.
Благодарить «сильных мира сего» за снисхождение ко мне?
Володю Челпанова они не пощадили.
Так вышло, что из-за «скифской» жизни – из-за постоянных своих переездов - о судьбе Володи узнал недавно… Просить прощения у его родных? Потому что не могу теперь избавиться от ощущения, что хочещь-не хочешь, подставил его своей публикацией в «Огненном переделе».
А скольких ещё - простодушных, слишком доверчивых, а то и бесстрашных, продолжающих играть по правилам чести, мы обрекли на жизненные сложности своим неосторожным или слишком горячим словом, так и не узнав потом о последствиях?
Простите меня, люди добрые, простите за это всё!
И ты прости, Слава, что в безисходности нынешних горьких дней общую вину нашу невольно пытался я возложить на тех, в кого когда-то до этого слишком верил, кого беззаветно, как только в молодости бывает, беззаветно любил…
Недаром на зеленой школьной тетрадке написано: «Мечта о настоящем комсорге». М е ч т а!
Ты тогда сделал такую яркую заявку на её воплощение, что тогда это казалось прямо-таки невероятным: да возможно ли?
И каждый, о ком я тут рассказал, кого упомянул, задел хоть краешком, тоже на неё беззаветно работали: и Рогатин Борис, над которым мы оба сперва посмеивались, и – выходит теперь, в с ю ж и з н ь - Альберт Роганов.
Витя Клинов на стройке начинал комсоргом в «солдатской» бригаде бетонщиков, я тогда написал о нём очерк «Комиссар».
Через четыре десятка лет, давно поменяв траншеи с опалубкой на коридоры власти, он выходил, чтобы повидаться со мной, из Спасских ворот и, так и оставаясь к Кремлю спиной, уже далеко от него, почти у Лобного места, негромко говорил:
- Не буду поворачиваться, а то могут по губам, о чём мы тут… Ты тоже шашку не вынимай: бережёного Бог бережёт, сам знаешь. Спасибо тебе за книги. Не только читаю, душой – с тобой. И не ругай нас, чиновников. Поверь: не все предатели. Столько работников! Тут такой бардак, какого мы и на стройке не видали. Если бы не мы, комсомольские работники, прошедшие жестокую школу, тут бы давно всё развалилось. Хоть какой-то относительный порядок пока на наших плечах и держится. И надежду тебе хочу… нужна тебе? Или без неё обойдёшься?.. Я ведь под Путиным, я знаю: умный, глубокий, ироничный. Не рубит сплеча. Всё делает не спеша. Не помнит зла. Ценит дружбу… но разве мы её не ценим, Гарюша?
Кто-то скажет: нашли себе место для встречи!
Нельзя было дома – за столом?
Так получилось. Куда-то я снова уезжал, что-то как всегда делал в последние минуты, а Витя был одним из тех, чьим мнением о писаниях своих всегда дорожил, - пришлось идти на «конспиративную встречу» под Спасской башней. Ну, что делать? Когда тебя в упор перестали замечать издатели, которым ты раньше щедро помогал, и критики стали обходить стороной ещё и потому, что ты слишком многое о них знаешь…
Слава Тебе, Господи, что мы – казаки!
И есть воспетые Николаем Васильевичем Гоголем «святые узы товарищества».
А Новокузнецк наш недаром Кузней зовут: как раз такие узы там и ковались.
Раньше не придавал этому значения: ну, подумаешь, - Иван Алексеев, сидевший как раз в нашем горкоме «на идеологии» чуть ли не вынудил тебя вести тогда литературное объединение «Томь». Ну, и что?
И что, если он с тех пор прошел «Крым и Рым», как говорят до сих пор в моей Отрадной, долго «торгпредствовал» в африканских горячих точках, а теперь сидит себе тихо-мирно «генеральным» во внешнеторговом объединении «Асалмаз» и только иногда вылетает то к одному из друзей в Якутск, то к другому – в Кейптаун.
Но когда ты специально из-за его 70-ти – мальчишка! – откладываешь очередную поездку на Северный Кавказ, в родные края, тоже изобилующие теперь «горячими точками», то ничто потом так не потрясает тебя, сидящего рядом со старым другом Юрой Алюшиным, когда-то комсоргом СМИ, теперь, видишь ли, - Сибирской металлургической академии, - так вот, ничто так не потрясает, как то, что среди именитых гостей видишь вдруг чуть ли не двойника Ивана – не в новом костюме, но с полным бантом «Шахтёрской славы» на груди.
Первым делом пошел к нему:
- Наверное, брат Вани?
- Брат! – говорит он, отчего-то смущаясь. – Старший. Коля.
И ты вдруг разом соображаешь, что младший потому не носит наград, что у него они, скорей всего, - боевые…
Как же с таким не обмениваться книжками?!
Это к его юбилею я как раз и готовил речь о том, что Евгению, мол, Ковалеву пришлось сдавать орден Ленина в музей, а такие, мол, Иваны, как Алексеев, его в нашей Кузне зарабатывали…
Как-то уже пришлось об этом писать: раньше, мол, в нашем литературоведении существовало только понятие с о б и р а т е л ь н ы й о б р а з. Из черточек, из привычек, из любимых словечек отдельных, как говорится, особей художник замешивал ну, уж такой крутой и цельный характер!
Занимался этим, разумеется, и я, грешный.
Но вот тут какая штука: когда сам ещё жив, здравствуют, слава Богу, люди, ставшие прообразом твоих любимых героев, а разграбленная страна распадается и всё глубже погружается в «потреблятство», это официальный, предложенный западными социологами, термин, - ты становишься, хочешь-не хочешь, свидетелем совершенно неожиданных, казалось бы, превращений этих отдельных носителей привычек и черточек… Чего только с ними не происходит – ну, вплоть до оборотничества самой чистой воды.
Впору вводить, печально соображаешь, иной термин: р а з б и р а т е л ь н ы й о б р а з.
И слава тем, кто на нашем всеобщем торжище остался самим собой!