Я в растерянности: не понимаю, что Коллекционеру от меня нужно. Неужели и правда маньяк? Дрессированное воображение услужливо рисует блеск ножа, хлещущую на обои кровищу (мою) и дьявольский хохот хозяина 50-й квартиры. Но... Ничего не происходит! Коллекционер даже не бросает на меня кровожадных – или хотя бы плотоядных – взглядов.
Мы мило беседуем, потягивая спирт из зеркалящих стаканчиков на носорожьих ножках. И вообще, несмотря на леденящую схожесть с вымышленным персонажем знаменитого романа (грим) и даже на разность глаз (цветные линзы), фальшивый Воланд все сильнее мне нравится. Очаровательный старичок! Заметно, что в годах – наверняка играет на тюзовских утренниках дедов морозов. Но и бодрый свежий ум бросается в глаза. Поневоле распускаешь уши, когда он принимается жечь глаголом.
А кроме того, он действительно читал все мои опубликованные на интернет-площадках рассказы. Отбросив приторную маску лести, Коллекционер толково их разбирает, приятно похваливая и необидно критикуя. Ну какой писатель от такого не растает?
Неудивительно, что я очарована, заинтригована. И неприкрыто обрадована, когда, прощаясь и с интересом изучая мое пылающее вдохновением и испугом лицо, он предлагает встретиться снова.
Наши встречи – всего их было шесть – навеки меня изменили. С тех пор я часто думала: а вдруг странное письмо все-таки ушло бы в спам? Или я заподозрила бы неладное и развернулась прямо на пороге таинственной квартиры? Не пришла бы на вторую встречу? Отказалась ставить подпись под договором?
Но все случилось как случилось. И во время незабываемого четвертого рандеву – хотя любое из них ошеломляло – мы окончательно обговорили условия нашего договора.
Тот был безумно прост. Я в течение тринадцати месяцев живу на необитаемом острове («Но, заметьте, со всеми удобствами и с выходом в лучшие интернет-библиотеки Земли!»). И за это время я должна написать тринадцать романов, повестей, рассказов – любых текстов, о каких только мечтала, но все никак не доходили руки, занятые бодрым выстукиванием на клавиатуре рекламы трусов, гонорары от которой я тратила (какая ирония!) на покупку этих самых трусов.
А тут ничего подобного – полное обеспечение всех потребностей моего сорокаоднолетнего организма. Пиши не хочу. Все, что душенька пожелает.
Правда, есть один нюанс: все тексты я обязана передать своему новому знакомому и больше не интересоваться их судьбой.
Но есть и приятные бонусы: после своего добровольного писательского заточения я получу тринадцать самых дорогих бриллиантов мира, чистопородных красных алмазов, почти таких же баснословных, как драконьи слезы («Нет, Грета Юрьевна, вы не ослышались»).
А главное, каждый месяц я буду молодеть на два года!
Ну какая женщина от такого откажется? Я тоже не смогла: слишком велико оказалось искушение однажды снова проснуться пятнадцатилетней. А с этим не потягаться даже власти над всеми земными царствами!
Бредовый договор мы обмываем из тех же лафитных стаканчиков. И никакой заштампованной классики – вроде подписи кровью или хотя бы зловеще оплывших черных свечей.
Молчаливый шофер отвозит меня на частный аэродром, откуда шустро взлетает серебристый самолетик, на котором я и прибываю в пункт назначения в растревоженно-растерянном одиночестве (только на идиотский розыгрыш происходящее уже совсем не похоже).
Взлетно-прилетная полоса бежит, кажется, прямо из синего-синего моря, так что мой самолетик, садясь, почти зачерпывает полные крылья веселых шипящих барашков. Потом он снова взмывает в небо, а я с почти детским восторгом оглядываюсь вокруг.
Я всегда любила путешествовать, но денег не было даже на более-менее необитаемый пляж. А тут целый остров, будто из рекламного ролика лучших земных царств! Белоснежные скалы. Полные моря сети солнца. Тишина.
И двухэтажная вилла с бассейном на крыше. И вокруг нее сад, в котором произрастают все мыслимые и немыслимые плоды.
13
Иду в дом – мой на ближайшие тринадцать месяцев. Умопомрачительная вилла с настоящими колоннами и портиком книжно отражается в гладком море. Она стоит на спине зеленой дюны – как девочка-акробатка на цыпочках. И дюна такая шелковистая, что пальцы ног внутри туфель начинают ныть от желания немедленно разуться и ощутить ласкающую травяную щекотку.
Рядом с домом я попадаю в пятнисто-солнечное благоухающее марево. Благосклонно кивают густо-красные розы. Нарядные персиковые деревца прячут под растрепанными кружевными зонтиками румяные бархатистые лица. Маслянисто, загадочно, улыбкою зрелой женщины улыбается инжир.
Вообще в саду непостижимо соединяются весна и лето, цветение и плодоношение – будто кто небрежно и насмешливо перемешал все картины Клода Моне, изображающие его желанный Живерни. Густой пеной из теплых бутылок выплескивает цвет майская груша, а по соседству оранжево покачиваются августовские апельсины. Плывут розовые облака сакуры и синие – стыдливой пролески. Взрываются ядерные бомбы тюльпанов и гиацинтов. Мостики и беседки обвивают лиловые кисти матовой глицинии и глянцевого винограда.
Обхожу комнату за комнатой, восхищенно ойкаю. В выходящем на террасу кабинете немного показушно ежится от ветра какая-то старинная раскрытая рукопись. Перелистываю пару страниц – это украшенный фантастическими картинками средневековый комикс-бестиарий. Включаю комп, чтобы проверить соединение с интернетом – оно идеальное.
Выбираюсь по лесенке на крышу, трогаю воду в бассейне. На лежаке заботливо сложен мягчайший махровый халат. Тут же с еле сдерживаемой услужливостью сияет суперофигительная кофемашина – о такой я и мечтать не могла.
Из профессионально оборудованной кухни я спускаюсь в прохладную кладовую, поневоле любуясь послушными армиями высоких плетеных корзин. Те доверху наполнены лакомыми сокровищами: поющими в ладонях тонкокожими гранатами, глянцевито-блестящими лимонами и маслинами, душистыми связками лука и чеснока, гладкими картофелинами, бело-красными кометами редиса, высушенными до вязкой сахарной черноты виноградными гроздьями, ароматными оранжевыми ломтиками манго и прозрач-
но-молочными искушающими кружками ананаса.
Там же стоят глиняные горшки с топленым маслом и желтеют жирные круги домашнего сыра. Рядом белеют шершавые мешки с тяжелым золотистым сахаром и невесомыми чайными листьями, чечевицей и булгуром; надменно мерцают серебряные консервные банки; висят громадные лоснящиеся окорока.
Этого не съесть и за несколько лет! Если только под хорошее вино: уютно устроившиеся в квадратных деревянных гнездышках бутылки понимающе тянутся к моим пальцам длинными покорными шеями. А из угла стыдливо выглядывает неуклюжий малыш бочонок с ромом.
Недалеко от дома я набрела на купальню, скрытую оранжево-изумрудной кудрявой тенью. Раздвинула свисающие плети с бархатно-фиолетовыми виноградинами и погрузилась в золотую тьму и прохладу.
Я была в замешательстве. Почему-то я думала, что это место чуть ли не специально для меня обустроили. Вилла действительно выглядела новехонькой. Вся техника едва сошла с конвейера. Бассейн буквально вчера наполнили. И даже сад словно только что взрастили, мастерски скопировав с «ботанической» живописи французского художника-садовода.
Но купальня казалась очень старой: мрамор потемнел и раскрошился, сквозь щели крыши сочился словно бы и нездешний свет. Он раскрашивал купальню бело-желтыми полосками и горько пах незнакомыми цветущими травами. Почему-то накатывало отчаяние.
И дело было даже не в трещинах и щелях – здесь просто сразу становилось как-то не по себе. Неуютное ощущение: будто я оказалась на этом же острове, но, допустим, миллион лет назад.
А вынырнув из купальни, я сразу же ухнула с головой в разноцветное лето. В его оглушительные шорохи. Веселый невнятный гул. Сшибающий запах парной травы. Где безостановочное мельтешение и жадное желание жить.
Мимо тысячекрылым серафимом прошелестело облако бабочек. Их было видимо-невидимо: такие дурашки! Вдруг отрывались от материнского облака, лепились щекотными лапками на голую кожу моих рук – и снова взлетали.
А вокруг – сколько мог удержать взгляд – мачты головокружительных сосен, легко и важно идущих в солнечном море. Словно я попала в другой мир. А времени просто не существует.
Иииихуу! Обалдеть, на меня будто свалилось незагаданное наследство – целый остров. И первые дни я и думать забыла, зачем я здесь: странный договор словно выветрился из продырявленной восторгом головы. От будоражащих ощущений я спала не больше шести часов, а остальное время исследовала доставшийся мне ни за что ни про что волшебный остров.
Во все стороны вверх от виллы разбегались колючие от можжевельника и барбариса тропинки, скользко раскисающие под дождем. В расщелинах скал росли гранаты и хурма. Поджавшие невообразимо-голубые ноги олуши высиживали птенцов. Через крошечные пропасти перелетали золотоглазые козы.
Они меня совсем не боялись! Только поднимали от земли инопланетянские глаза и тут же вновь погружались в мечтательное пережевывание.
Уже через неделю я приманивала их хлебом из хлебопечки. Гладила за ушами, называла ласковыми смешными именами, и они терпеливо вздрагивали, ожидая, пока я надою себе чашку молока (хитрое искусство козьего доения я освоила на каком-то мастер-классе в интернете).
Уютно жужжали пчелы; воздух дрожал радужной пленкой зноя. Где-то щекотно журчала вода. Я пошла на звук: тот становился все звонче. Наконец в моих барабанных перепонках остался только ласковый грохот – будто пойманный в спичечный коробок гремящий ветер.
Водопад походил на туманную радугу, продернутую сквозь солнце. Я болтала в чернильной воде ногами, чувствуя, как их касаются невидимые рыбки. Из-за этих осторожных скользких касаний и идущего из глубины холода купаться в водопаде совсем не тянуло, хотя было до чертиков жарко.
Оцарапываясь, я забралась наверх, откуда падала радуга, – и увидела словно игрушечную белую виллу в маленькой синей бухте. Как кубик сахара в аккуратном блюдечке. У выхода в море горбились камни-стражники: они были как плывущие куда-то лодки.
Сразу за ними море обрывалось в густую синеву. Искристую и удивляюще прозрачную. И я чуть не задохнулась: на меня смотрел погрузившийся на дно древний город.
Море в расплескавшейся сине-золотыми мазками бухточке лениво шуршало разноцветной галькой. Карамельно-гладкие камешки были как радужные рыбки, запутавшиеся в бликующей узорчатой сети. В желто-зеленом жидком солнце воды над мягкими от водорослей пурпурными камнями покачивались игольчатые георгины морских ежей.
Я шутливо преследовала золотисто-коричневого пугливого ската, надеявшегося если не сбежать, то слиться с песком на дне. Или часами висела внутри прозрачно-бирюзового хрусталя, как распустившаяся цветком медуза.
Иногда к горлышку бухты подплывали дельфины, и я тщательно – как слепая руками – ощупывала взглядом их распахнутые в широкой ухмылке острые зубки и обтянутые мокро блестящей кожей круглые лбы. А они издавали громкие гортанные звуки, странно похожие на речь.
Надо мною сияло нереальное многослойное небо, и каждый слой отсюда, снизу, был непонятно почему и куда движим собственным ветром. Смахивающее на человекообразного гиганта пылающее облако опиралось на солнечный луч, как на меч. Оно пронеслось над ска-
лами, чуть не касаясь цепкого можжевельника, и вдруг сгинуло, будто его и не было никогда.
А с молочно-голубых небес уже неслась гигантская белая птица. Она становилась все ближе – я увидела клекочущий клюв и сердитые глазки. Приблизившись, птичье облако растаяло, уступив место играющей своим хвостом собаке, а та – дракону. Чудище рассекало воздух лучистыми крыльями летучей мыши и выпускало миниатюрные облачка из тающих ноздрей.
Стоило выплыть из бухты за скалы, которые ее закрывали, как море неузнаваемо менялось. Крутясь и шипя, оно захлестывало камни, за чьими широкими спинами млел и нежился золотисто-уютный прибрежный мирок.
Вместо ярких камешков на дне извилистые каменные лабиринты. То ли улочки затонувшего города, то ли заросшие водорослями и ракушками подводные скалы. Я плыла, опустив лицо в воду, чтобы лучше их разглядеть.
Непонятные нагромождения обрывались головокружительными провалами. Только вода оставалась просвеченной солнцем – море там походило на небо. Подводные ущелья наполняло невесомое сияние, а я парила в нем, будто находясь высоко над Землей, – не имеющая тела, тяжести, смерти.
Словно снова летала.
Боязливая свита скатов сопровождала меня скользящей по дну длинной светотенью. В золотом кружении внизу вырастали фигуры людей и птиц, львов и драконов.
Дальше песок был черным, окутывающим все непроницаемым облаком. Я ощущала, какая там холодная вода, и будто слышала идущий оттуда гул неясных умоляющих голосов. Словно неслась над глубинными монстрами, затонувшими кораблями, загадочно улыбающимися утопленницами. А те перебирали безвольно-длинными руками лежащие в прогнивших сундуках сокровища. Чудилось: чувствуя мой взгляд, они обращают вверх тоскливые лица.
В моем испуганном воображении оживали все захватывающие истории из книжек детства. Торопясь и обжигаясь шлепками соленой воды, я возвращалась.
И опять становилось тепло и уютно, улыбалась веселая галька, мягко покачивались морские ежи.
Так дни и летели. В общем, опомнилась я только к концу месяца и тут же дисциплинированно засела за обещанную работу, в считаные дни одолев первый рассказ. Не хотелось узнавать, что будет, если я не выполню заключенный с Коллекционером договор.
Ночью я вдруг проснулась. Кто-то деликатно постукивал в распахнутую створку окна. Может, ветка или птица? Стало неуютно.
Носорог! Он стоял, облитый сахарной глазурью луны. Робко щурился. И тихонько покачивал бугристым рогом – будто звал за собой. Выбравшись к чудищу, – носорог ждал меня терпеливо и послушно, как посланная кем-то собака, – я успокаивающе положила руку ему на спину.
Мы двинулись не понять куда. И очутились в странной купальне: луна и звезды заглядывали прямо в дырки, проделанные в крыше по-детски любопытным временем.
Носорог стал подталкивать меня рогом внутрь. Настойчиво ловил мой взгляд. Намекающе кивал. Похоже, я должна была залезть в дряхлую купель, наполненную грязноватой водой (очевидно, дождевой).
Я была не в восторге, но синеглазый приятель не оставлял мне другого выхода. Ну ладно, как скажешь. Я залезла в воду и брезгливо закрыла глаза.
Невероятно! Она была такой теплой, что я не ощущала тела.
А удивительнее всего: я почувствовала нежную тяжесть изначального света, который однажды исчез из моего мира. Будто за зажмуренными глазами клокотала и взрывалась пылающая вселенная.
Теплота надавливала на кожу, как прогибающий гладкую воду ветер. Бархатно гладила. Обволакивала.
Время вместе с объемом куда-то пропали, и все заполнила протяжная тишина. Это длилось и длилось, как вкус прилипшего к зубам мятного леденца.
Единственное, что я чувствовала кроме родной тяжести вернувшегося света, – это дразнящую щекотку запахов. Гуще меда. Зеленее травы. Так пахнет переспевшее лето юности.
И сразу за обонянием включился слух: невидимая ночь исходила одной сладко томящей птичьей нотой.
И вдруг волшебство оборвалось. Я открыла глаза в щелястую лунную темноту, выбралась из неприятно остывшей каменной купели. Носорога и след простыл!
Вернулась в постель и крепко заснула. А наутро со мною начало происходить нечто несусветное.
Я словно продолжала спать наяву – и видела окружающий мир каким-то древним глубоководным чудищем из сказочных мифов. Щелкая от переизбытка электричества, оно парило лилово-розовым сияющим цветком в густых чернилах хаоса. За микросекунду до того, как все стало ярким, объемным, отчетливым, только что созданным.
Мои ощущения путались, а органы чувств вскрикивали от перенапряжения.
Я осязала воздух, перебирая обожженными пальцами каждую шершавую нитку запаха, вплетенную в общий узор из солнца, дождя, ветра, медовой сосновой коры, сиреневого можжевельника, беспомощной пыльцы с крыльев бабочек, теплой пыли, в которую рано или поздно превращаются красные и зеленые камни.
Слышала, какого цвета становится море перед самым рассветом, меняя оттенки, глубину, настроение, тысячи лиц в течение дня.
Вдыхала обжигающий звон всех звезд небесных и бесконечную, звонкую, льдисто-голубую песню Большой и Малой Медведицы.
Видела прозрачный шум ручья. Пробираясь в солнечных пятнах травы, он становился мягким шелестом змеиного тела.
Пробовала на вкус движение – голодного полета крылатого убийцы и смертного ужаса пищащих созданьиц, оказавшихся в его тени. Себя и несущихся по небу облаков, туманящих потемневшие горы.
Эти облака и еще солнце, которое то тонуло, то снова всплывало на клубящуюся поверхность, ежесекундно лепили новый рельеф, делая его ближе, дальше, выше, шире. Будто скалы тоже двигались, вздрагивали, вздыхали.
Пытаясь сохранить равновесие, я балансировала в острых кисло-сладких вспышках молний – они стекали по стеклянным стенам дождя.
А самым пугающим было ощущение присутствия. Словно меня осторожно разглядывало, обнюхивало, дышало в затылок, прикасалось Нечто, вроде бы не имеющее ни глаз, ни носа, ни дыхания, ни тела... Или все-таки имеющее?!
Я знала, оно могло использовать подручные тела: бабочек, щекотно садящихся пятнистыми ангелами на плечо; липкую невесомость паучьих сетей, поймавших мое лицо в насквозь солнечной рощице; теплую шершавость широкой сосны под спиной; тонкий трепет нежного синего цветка в пальцах; нетерпеливо вздыхающее мокрое фырканье золотоглазого детеныша козы, выискивающего хлеб в зажатой руке; холод и морщинки еще не успевших согреться скал.
Все это вместе со мной сливалось в одну круговерть, заполняло вселенную так, что немного переливалось за край, неподвижно застывало разноцветной мшистой скалой на границе миров, где не бывает времени. Оно дробилось на миллионы отражений, в которых с промокшей хвои свисали капли солнца, сотрясались от грома небеса, вертелись волчком моря, появлялись и исчезали звезды.
И я становилась его частью и целым, одновременно бабочкой и мирозданием, живым и никогда не жившим, человеком и богом. А оно – без остатка мной.
Думаю, это была реакция моего тела (и мозга) на происшедшее в купальне, когда время повернуло вспять. Тот еще эмпирический опыт!
Через несколько дней все вернулось в норму.
Я внимательно изучала свое отражение, ища признаки омоложения. Но, если честно, не увидела существенной разницы.
Я встаю до рассвета, иду в сад и на кухню, пью кофе и сижу за компьютером, пока не спадает жара, а потом спускаюсь к морю, где встречаю первые звезды.
В пугающей близости от пенящихся волн, но каждый раз успевая взлететь выше, куда-то в непонятную даль самоотверженно летит бабочка. И что ей на цветочках не сидится? Чайки подныривают вниз и снова взмывают с полным клювом отчаянно вырывающегося серебра.
А раз в месяц в окошко стучится носорог и сопровождает меня в купальню. Как верный паладин Прекрасную Даму (La Belle Dame sans Merci).
Моих зажмуренных глаз привычно касается изначальный свет – и весь следующий день я сама не своя.
Но первые полгода изменения почти незаметны.
А может, ничего и не было никогда? И весь мир – это белый дом и разноцветный сад, пойманная солнечной сетью рыбина моря, козы-инопланетянки, шум прилива, бархатистые розы и низкие звезды, приходящий во сне синеглазый носорог, мое сладкое одиночество.
Я уже и не помню, что может быть по-другому.
Бездумно замираю в головокружительном морском хрустале – как беспомощная муха, перенесенная сюда чужой необъяснимой волей. И время тянется бесконечно-солнечной смолой.
Остановись, мгновенье!
Но вот тринадцати месяцев уже нет как нет – точно ушуршали сквозь пальцы непослушной галькой. Я отправляю по электронной почте оговоренный заказ – тринадцать текстов, которые мне самой очень нравятся. Получаю уведомление, что они доставлены. Поднимаюсь на трап прилетевшего за мной самолетика. Немой (похоже) пилот вручает мне ключ от обещанной банковской ячейки.
Мое новое (старое) пятнадцатилетнее тело звенит от ликования позабытой юности.
Оставшись одна в подземельном банковском хранилище, я опрокидываю бархатный мешочек на ладонь – и на ней оказывается тринадцать камешков. Они горят и взрываются алым пламенем – то ли внутренности новорожденных звезд, то ли слезы на глазах красного дракона.
6
И первое время я просто с большим удовольствием пользуюсь своими деньгами (и своим телом). Путешествую куда захочу. Покупаю что пожелаю. Безнаказанно поедаю пирожные. Ношу немыслимые наряды. Кручу романы. Прожигаю жизнь: ее ведь еще практически бесконечность.
Но нет-нет да и вспоминаю Коллекционера, наши шесть встреч. И среди самого жаркого веселья меня вдруг обдает прохладной грустью.
Я думаю, думаю. Кто он такой? Или что он такое? Чего желает? Тоскует ли о потерянном – как я тосковала о юности?
Каждый раз Коллекционер недвусмысленно намекал на собственную природу. Насмешливо менял свои обличья. Очаровывал. Искушал. Пугал и притягивал.
Впервые он явился в образе булгаковского Воланда: «Я знаю, Грета Юрьевна, вам нравится Михаил Афанасьевич, – вот и постарался». А наивная тогдашняя, я решила, что кто-то мастерски меня разыгрывает, используя театральный грим и разноцветные линзы.
Старичок актер, то ли нанятый шутником-мужем № 2, то ли подговоренный моим прошлогодним ami intime, блестяще ломал комедию. В общем, я была заинтригована. Боялась одного: что на этом потрясающий розыгрыш оборвется.
А когда получила новое приглашение, сама захотела подшутить. А что? Подыграю лже-Воланду, вместе посмеемся. Перманент, правда, делать не стала, но кудри накрутила (всю ночь спала на бигуди). Надела туфли с бантами и кокетливый берет. Взяла черную сумочку. Хотела найти мимозу – да был не сезон.
Толкаю знакомую обшарпанную дверь в дурацком виде якобы булгаковской Маргариты, а там... Пышущий жаром молодости соблазнительный двухметровый красавчик!
Ух ты. Бугрящиеся силой плечи. Напряженно вздымающаяся, будто мраморная шея. Закованная в металлическую броню широкая грудь. Роскошный древнеримский нос.
Мощную колонну мужского колена ласкающе обвивает змеею длинный шнурок кожаной сандалии. Сверкающие очи презрительно полуприкрыты. Гордая складка искушающе обрисованных губ таит невыразимое одиночество. Но совершенная рука рассеянно и лукаво играет созревшим яблоком.
Обескураживающе прекрасный незнакомец протягивает яблоко мне. Взгляд. Улыбка. Я чувствую, как тону в золоте Евиного сна.
Вчера был умница старик. Сегодня офигенно симпатичный парень. Ничего себе, бывший муж не поленился нанять целую тюзовскую труппу, чтобы меня разыграть. Только не дождется: усилием воли я сбрасываю с себя соблазняющий морок – и от яблока тоже отказываюсь.
Красавчик усмехается. Устраивает меня в невероятно мягком кресле, садится напротив. Но не перестает катать пальцами яблоко. И я поневоле следую за крутящимся сочным плодом загипнотизированными глазами – до головокружения. Чтобы спастись, поворачиваю лицо к стене, где висят очень качественные живописные копии «Сотворения светил» и «Отделения тверди от воды»: день четвертый и день третий трудов Саваофовых.
Как всегда, мысленно ахаю: микеланджеловский Творец предстает непостижимым и грозным, почти измученным творческим актом и устало, светло умиротворенным. Еще бы! Он – художник Вселенной – победил хаос, создал невиданный мир, населил его жизнью.
Извечное вселенское колесо вот-вот повернется: нестыдливо распахнется нагое утро, кто-то пожертвует собой – и кто-то его оплачет, люди научатся бороться, понимать, сострадать.
Перехватив мой взгляд, парень-актер капризно хмурится. Кого же неуловимо знакомого он изображает? Эта головоломка завораживает и дразнит, будто втягивая в сияющий круговорот чуда и неодолимой печали.
Ну конечно! Картинно сидящий передо мною «персонаж» воссоздан с играющих светом и тенью серебристых гравюр Гюстава Доре – это ими был проиллюстрирован мильтоновский «Потерянный рай», которым я зачитывалась в пятнадцать.
Итак, снова Сатана. Но на этот раз не интригующий, а искушающий. Приятно познакоми-ться.
Мы мило беседуем, потягивая спирт из зеркалящих стаканчиков на носорожьих ножках. И вообще, несмотря на леденящую схожесть с вымышленным персонажем знаменитого романа (грим) и даже на разность глаз (цветные линзы), фальшивый Воланд все сильнее мне нравится. Очаровательный старичок! Заметно, что в годах – наверняка играет на тюзовских утренниках дедов морозов. Но и бодрый свежий ум бросается в глаза. Поневоле распускаешь уши, когда он принимается жечь глаголом.
А кроме того, он действительно читал все мои опубликованные на интернет-площадках рассказы. Отбросив приторную маску лести, Коллекционер толково их разбирает, приятно похваливая и необидно критикуя. Ну какой писатель от такого не растает?
Неудивительно, что я очарована, заинтригована. И неприкрыто обрадована, когда, прощаясь и с интересом изучая мое пылающее вдохновением и испугом лицо, он предлагает встретиться снова.
Наши встречи – всего их было шесть – навеки меня изменили. С тех пор я часто думала: а вдруг странное письмо все-таки ушло бы в спам? Или я заподозрила бы неладное и развернулась прямо на пороге таинственной квартиры? Не пришла бы на вторую встречу? Отказалась ставить подпись под договором?
Но все случилось как случилось. И во время незабываемого четвертого рандеву – хотя любое из них ошеломляло – мы окончательно обговорили условия нашего договора.
Тот был безумно прост. Я в течение тринадцати месяцев живу на необитаемом острове («Но, заметьте, со всеми удобствами и с выходом в лучшие интернет-библиотеки Земли!»). И за это время я должна написать тринадцать романов, повестей, рассказов – любых текстов, о каких только мечтала, но все никак не доходили руки, занятые бодрым выстукиванием на клавиатуре рекламы трусов, гонорары от которой я тратила (какая ирония!) на покупку этих самых трусов.
А тут ничего подобного – полное обеспечение всех потребностей моего сорокаоднолетнего организма. Пиши не хочу. Все, что душенька пожелает.
Правда, есть один нюанс: все тексты я обязана передать своему новому знакомому и больше не интересоваться их судьбой.
Но есть и приятные бонусы: после своего добровольного писательского заточения я получу тринадцать самых дорогих бриллиантов мира, чистопородных красных алмазов, почти таких же баснословных, как драконьи слезы («Нет, Грета Юрьевна, вы не ослышались»).
А главное, каждый месяц я буду молодеть на два года!
Ну какая женщина от такого откажется? Я тоже не смогла: слишком велико оказалось искушение однажды снова проснуться пятнадцатилетней. А с этим не потягаться даже власти над всеми земными царствами!
Бредовый договор мы обмываем из тех же лафитных стаканчиков. И никакой заштампованной классики – вроде подписи кровью или хотя бы зловеще оплывших черных свечей.
Молчаливый шофер отвозит меня на частный аэродром, откуда шустро взлетает серебристый самолетик, на котором я и прибываю в пункт назначения в растревоженно-растерянном одиночестве (только на идиотский розыгрыш происходящее уже совсем не похоже).
Взлетно-прилетная полоса бежит, кажется, прямо из синего-синего моря, так что мой самолетик, садясь, почти зачерпывает полные крылья веселых шипящих барашков. Потом он снова взмывает в небо, а я с почти детским восторгом оглядываюсь вокруг.
Я всегда любила путешествовать, но денег не было даже на более-менее необитаемый пляж. А тут целый остров, будто из рекламного ролика лучших земных царств! Белоснежные скалы. Полные моря сети солнца. Тишина.
И двухэтажная вилла с бассейном на крыше. И вокруг нее сад, в котором произрастают все мыслимые и немыслимые плоды.
13
Иду в дом – мой на ближайшие тринадцать месяцев. Умопомрачительная вилла с настоящими колоннами и портиком книжно отражается в гладком море. Она стоит на спине зеленой дюны – как девочка-акробатка на цыпочках. И дюна такая шелковистая, что пальцы ног внутри туфель начинают ныть от желания немедленно разуться и ощутить ласкающую травяную щекотку.
Рядом с домом я попадаю в пятнисто-солнечное благоухающее марево. Благосклонно кивают густо-красные розы. Нарядные персиковые деревца прячут под растрепанными кружевными зонтиками румяные бархатистые лица. Маслянисто, загадочно, улыбкою зрелой женщины улыбается инжир.
Вообще в саду непостижимо соединяются весна и лето, цветение и плодоношение – будто кто небрежно и насмешливо перемешал все картины Клода Моне, изображающие его желанный Живерни. Густой пеной из теплых бутылок выплескивает цвет майская груша, а по соседству оранжево покачиваются августовские апельсины. Плывут розовые облака сакуры и синие – стыдливой пролески. Взрываются ядерные бомбы тюльпанов и гиацинтов. Мостики и беседки обвивают лиловые кисти матовой глицинии и глянцевого винограда.
Обхожу комнату за комнатой, восхищенно ойкаю. В выходящем на террасу кабинете немного показушно ежится от ветра какая-то старинная раскрытая рукопись. Перелистываю пару страниц – это украшенный фантастическими картинками средневековый комикс-бестиарий. Включаю комп, чтобы проверить соединение с интернетом – оно идеальное.
Выбираюсь по лесенке на крышу, трогаю воду в бассейне. На лежаке заботливо сложен мягчайший махровый халат. Тут же с еле сдерживаемой услужливостью сияет суперофигительная кофемашина – о такой я и мечтать не могла.
Из профессионально оборудованной кухни я спускаюсь в прохладную кладовую, поневоле любуясь послушными армиями высоких плетеных корзин. Те доверху наполнены лакомыми сокровищами: поющими в ладонях тонкокожими гранатами, глянцевито-блестящими лимонами и маслинами, душистыми связками лука и чеснока, гладкими картофелинами, бело-красными кометами редиса, высушенными до вязкой сахарной черноты виноградными гроздьями, ароматными оранжевыми ломтиками манго и прозрач-
но-молочными искушающими кружками ананаса.
Там же стоят глиняные горшки с топленым маслом и желтеют жирные круги домашнего сыра. Рядом белеют шершавые мешки с тяжелым золотистым сахаром и невесомыми чайными листьями, чечевицей и булгуром; надменно мерцают серебряные консервные банки; висят громадные лоснящиеся окорока.
Этого не съесть и за несколько лет! Если только под хорошее вино: уютно устроившиеся в квадратных деревянных гнездышках бутылки понимающе тянутся к моим пальцам длинными покорными шеями. А из угла стыдливо выглядывает неуклюжий малыш бочонок с ромом.
Недалеко от дома я набрела на купальню, скрытую оранжево-изумрудной кудрявой тенью. Раздвинула свисающие плети с бархатно-фиолетовыми виноградинами и погрузилась в золотую тьму и прохладу.
Я была в замешательстве. Почему-то я думала, что это место чуть ли не специально для меня обустроили. Вилла действительно выглядела новехонькой. Вся техника едва сошла с конвейера. Бассейн буквально вчера наполнили. И даже сад словно только что взрастили, мастерски скопировав с «ботанической» живописи французского художника-садовода.
Но купальня казалась очень старой: мрамор потемнел и раскрошился, сквозь щели крыши сочился словно бы и нездешний свет. Он раскрашивал купальню бело-желтыми полосками и горько пах незнакомыми цветущими травами. Почему-то накатывало отчаяние.
И дело было даже не в трещинах и щелях – здесь просто сразу становилось как-то не по себе. Неуютное ощущение: будто я оказалась на этом же острове, но, допустим, миллион лет назад.
А вынырнув из купальни, я сразу же ухнула с головой в разноцветное лето. В его оглушительные шорохи. Веселый невнятный гул. Сшибающий запах парной травы. Где безостановочное мельтешение и жадное желание жить.
Мимо тысячекрылым серафимом прошелестело облако бабочек. Их было видимо-невидимо: такие дурашки! Вдруг отрывались от материнского облака, лепились щекотными лапками на голую кожу моих рук – и снова взлетали.
А вокруг – сколько мог удержать взгляд – мачты головокружительных сосен, легко и важно идущих в солнечном море. Словно я попала в другой мир. А времени просто не существует.
Иииихуу! Обалдеть, на меня будто свалилось незагаданное наследство – целый остров. И первые дни я и думать забыла, зачем я здесь: странный договор словно выветрился из продырявленной восторгом головы. От будоражащих ощущений я спала не больше шести часов, а остальное время исследовала доставшийся мне ни за что ни про что волшебный остров.
Во все стороны вверх от виллы разбегались колючие от можжевельника и барбариса тропинки, скользко раскисающие под дождем. В расщелинах скал росли гранаты и хурма. Поджавшие невообразимо-голубые ноги олуши высиживали птенцов. Через крошечные пропасти перелетали золотоглазые козы.
Они меня совсем не боялись! Только поднимали от земли инопланетянские глаза и тут же вновь погружались в мечтательное пережевывание.
Уже через неделю я приманивала их хлебом из хлебопечки. Гладила за ушами, называла ласковыми смешными именами, и они терпеливо вздрагивали, ожидая, пока я надою себе чашку молока (хитрое искусство козьего доения я освоила на каком-то мастер-классе в интернете).
Уютно жужжали пчелы; воздух дрожал радужной пленкой зноя. Где-то щекотно журчала вода. Я пошла на звук: тот становился все звонче. Наконец в моих барабанных перепонках остался только ласковый грохот – будто пойманный в спичечный коробок гремящий ветер.
Водопад походил на туманную радугу, продернутую сквозь солнце. Я болтала в чернильной воде ногами, чувствуя, как их касаются невидимые рыбки. Из-за этих осторожных скользких касаний и идущего из глубины холода купаться в водопаде совсем не тянуло, хотя было до чертиков жарко.
Оцарапываясь, я забралась наверх, откуда падала радуга, – и увидела словно игрушечную белую виллу в маленькой синей бухте. Как кубик сахара в аккуратном блюдечке. У выхода в море горбились камни-стражники: они были как плывущие куда-то лодки.
Сразу за ними море обрывалось в густую синеву. Искристую и удивляюще прозрачную. И я чуть не задохнулась: на меня смотрел погрузившийся на дно древний город.
Море в расплескавшейся сине-золотыми мазками бухточке лениво шуршало разноцветной галькой. Карамельно-гладкие камешки были как радужные рыбки, запутавшиеся в бликующей узорчатой сети. В желто-зеленом жидком солнце воды над мягкими от водорослей пурпурными камнями покачивались игольчатые георгины морских ежей.
Я шутливо преследовала золотисто-коричневого пугливого ската, надеявшегося если не сбежать, то слиться с песком на дне. Или часами висела внутри прозрачно-бирюзового хрусталя, как распустившаяся цветком медуза.
Иногда к горлышку бухты подплывали дельфины, и я тщательно – как слепая руками – ощупывала взглядом их распахнутые в широкой ухмылке острые зубки и обтянутые мокро блестящей кожей круглые лбы. А они издавали громкие гортанные звуки, странно похожие на речь.
Надо мною сияло нереальное многослойное небо, и каждый слой отсюда, снизу, был непонятно почему и куда движим собственным ветром. Смахивающее на человекообразного гиганта пылающее облако опиралось на солнечный луч, как на меч. Оно пронеслось над ска-
лами, чуть не касаясь цепкого можжевельника, и вдруг сгинуло, будто его и не было никогда.
А с молочно-голубых небес уже неслась гигантская белая птица. Она становилась все ближе – я увидела клекочущий клюв и сердитые глазки. Приблизившись, птичье облако растаяло, уступив место играющей своим хвостом собаке, а та – дракону. Чудище рассекало воздух лучистыми крыльями летучей мыши и выпускало миниатюрные облачка из тающих ноздрей.
Стоило выплыть из бухты за скалы, которые ее закрывали, как море неузнаваемо менялось. Крутясь и шипя, оно захлестывало камни, за чьими широкими спинами млел и нежился золотисто-уютный прибрежный мирок.
Вместо ярких камешков на дне извилистые каменные лабиринты. То ли улочки затонувшего города, то ли заросшие водорослями и ракушками подводные скалы. Я плыла, опустив лицо в воду, чтобы лучше их разглядеть.
Непонятные нагромождения обрывались головокружительными провалами. Только вода оставалась просвеченной солнцем – море там походило на небо. Подводные ущелья наполняло невесомое сияние, а я парила в нем, будто находясь высоко над Землей, – не имеющая тела, тяжести, смерти.
Словно снова летала.
Боязливая свита скатов сопровождала меня скользящей по дну длинной светотенью. В золотом кружении внизу вырастали фигуры людей и птиц, львов и драконов.
Дальше песок был черным, окутывающим все непроницаемым облаком. Я ощущала, какая там холодная вода, и будто слышала идущий оттуда гул неясных умоляющих голосов. Словно неслась над глубинными монстрами, затонувшими кораблями, загадочно улыбающимися утопленницами. А те перебирали безвольно-длинными руками лежащие в прогнивших сундуках сокровища. Чудилось: чувствуя мой взгляд, они обращают вверх тоскливые лица.
В моем испуганном воображении оживали все захватывающие истории из книжек детства. Торопясь и обжигаясь шлепками соленой воды, я возвращалась.
И опять становилось тепло и уютно, улыбалась веселая галька, мягко покачивались морские ежи.
Так дни и летели. В общем, опомнилась я только к концу месяца и тут же дисциплинированно засела за обещанную работу, в считаные дни одолев первый рассказ. Не хотелось узнавать, что будет, если я не выполню заключенный с Коллекционером договор.
Ночью я вдруг проснулась. Кто-то деликатно постукивал в распахнутую створку окна. Может, ветка или птица? Стало неуютно.
Носорог! Он стоял, облитый сахарной глазурью луны. Робко щурился. И тихонько покачивал бугристым рогом – будто звал за собой. Выбравшись к чудищу, – носорог ждал меня терпеливо и послушно, как посланная кем-то собака, – я успокаивающе положила руку ему на спину.
Мы двинулись не понять куда. И очутились в странной купальне: луна и звезды заглядывали прямо в дырки, проделанные в крыше по-детски любопытным временем.
Носорог стал подталкивать меня рогом внутрь. Настойчиво ловил мой взгляд. Намекающе кивал. Похоже, я должна была залезть в дряхлую купель, наполненную грязноватой водой (очевидно, дождевой).
Я была не в восторге, но синеглазый приятель не оставлял мне другого выхода. Ну ладно, как скажешь. Я залезла в воду и брезгливо закрыла глаза.
Невероятно! Она была такой теплой, что я не ощущала тела.
А удивительнее всего: я почувствовала нежную тяжесть изначального света, который однажды исчез из моего мира. Будто за зажмуренными глазами клокотала и взрывалась пылающая вселенная.
Теплота надавливала на кожу, как прогибающий гладкую воду ветер. Бархатно гладила. Обволакивала.
Время вместе с объемом куда-то пропали, и все заполнила протяжная тишина. Это длилось и длилось, как вкус прилипшего к зубам мятного леденца.
Единственное, что я чувствовала кроме родной тяжести вернувшегося света, – это дразнящую щекотку запахов. Гуще меда. Зеленее травы. Так пахнет переспевшее лето юности.
И сразу за обонянием включился слух: невидимая ночь исходила одной сладко томящей птичьей нотой.
И вдруг волшебство оборвалось. Я открыла глаза в щелястую лунную темноту, выбралась из неприятно остывшей каменной купели. Носорога и след простыл!
Вернулась в постель и крепко заснула. А наутро со мною начало происходить нечто несусветное.
Я словно продолжала спать наяву – и видела окружающий мир каким-то древним глубоководным чудищем из сказочных мифов. Щелкая от переизбытка электричества, оно парило лилово-розовым сияющим цветком в густых чернилах хаоса. За микросекунду до того, как все стало ярким, объемным, отчетливым, только что созданным.
Мои ощущения путались, а органы чувств вскрикивали от перенапряжения.
Я осязала воздух, перебирая обожженными пальцами каждую шершавую нитку запаха, вплетенную в общий узор из солнца, дождя, ветра, медовой сосновой коры, сиреневого можжевельника, беспомощной пыльцы с крыльев бабочек, теплой пыли, в которую рано или поздно превращаются красные и зеленые камни.
Слышала, какого цвета становится море перед самым рассветом, меняя оттенки, глубину, настроение, тысячи лиц в течение дня.
Вдыхала обжигающий звон всех звезд небесных и бесконечную, звонкую, льдисто-голубую песню Большой и Малой Медведицы.
Видела прозрачный шум ручья. Пробираясь в солнечных пятнах травы, он становился мягким шелестом змеиного тела.
Пробовала на вкус движение – голодного полета крылатого убийцы и смертного ужаса пищащих созданьиц, оказавшихся в его тени. Себя и несущихся по небу облаков, туманящих потемневшие горы.
Эти облака и еще солнце, которое то тонуло, то снова всплывало на клубящуюся поверхность, ежесекундно лепили новый рельеф, делая его ближе, дальше, выше, шире. Будто скалы тоже двигались, вздрагивали, вздыхали.
Пытаясь сохранить равновесие, я балансировала в острых кисло-сладких вспышках молний – они стекали по стеклянным стенам дождя.
А самым пугающим было ощущение присутствия. Словно меня осторожно разглядывало, обнюхивало, дышало в затылок, прикасалось Нечто, вроде бы не имеющее ни глаз, ни носа, ни дыхания, ни тела... Или все-таки имеющее?!
Я знала, оно могло использовать подручные тела: бабочек, щекотно садящихся пятнистыми ангелами на плечо; липкую невесомость паучьих сетей, поймавших мое лицо в насквозь солнечной рощице; теплую шершавость широкой сосны под спиной; тонкий трепет нежного синего цветка в пальцах; нетерпеливо вздыхающее мокрое фырканье золотоглазого детеныша козы, выискивающего хлеб в зажатой руке; холод и морщинки еще не успевших согреться скал.
Все это вместе со мной сливалось в одну круговерть, заполняло вселенную так, что немного переливалось за край, неподвижно застывало разноцветной мшистой скалой на границе миров, где не бывает времени. Оно дробилось на миллионы отражений, в которых с промокшей хвои свисали капли солнца, сотрясались от грома небеса, вертелись волчком моря, появлялись и исчезали звезды.
И я становилась его частью и целым, одновременно бабочкой и мирозданием, живым и никогда не жившим, человеком и богом. А оно – без остатка мной.
Думаю, это была реакция моего тела (и мозга) на происшедшее в купальне, когда время повернуло вспять. Тот еще эмпирический опыт!
Через несколько дней все вернулось в норму.
Я внимательно изучала свое отражение, ища признаки омоложения. Но, если честно, не увидела существенной разницы.
Я встаю до рассвета, иду в сад и на кухню, пью кофе и сижу за компьютером, пока не спадает жара, а потом спускаюсь к морю, где встречаю первые звезды.
В пугающей близости от пенящихся волн, но каждый раз успевая взлететь выше, куда-то в непонятную даль самоотверженно летит бабочка. И что ей на цветочках не сидится? Чайки подныривают вниз и снова взмывают с полным клювом отчаянно вырывающегося серебра.
А раз в месяц в окошко стучится носорог и сопровождает меня в купальню. Как верный паладин Прекрасную Даму (La Belle Dame sans Merci).
Моих зажмуренных глаз привычно касается изначальный свет – и весь следующий день я сама не своя.
Но первые полгода изменения почти незаметны.
А может, ничего и не было никогда? И весь мир – это белый дом и разноцветный сад, пойманная солнечной сетью рыбина моря, козы-инопланетянки, шум прилива, бархатистые розы и низкие звезды, приходящий во сне синеглазый носорог, мое сладкое одиночество.
Я уже и не помню, что может быть по-другому.
Бездумно замираю в головокружительном морском хрустале – как беспомощная муха, перенесенная сюда чужой необъяснимой волей. И время тянется бесконечно-солнечной смолой.
Остановись, мгновенье!
Но вот тринадцати месяцев уже нет как нет – точно ушуршали сквозь пальцы непослушной галькой. Я отправляю по электронной почте оговоренный заказ – тринадцать текстов, которые мне самой очень нравятся. Получаю уведомление, что они доставлены. Поднимаюсь на трап прилетевшего за мной самолетика. Немой (похоже) пилот вручает мне ключ от обещанной банковской ячейки.
Мое новое (старое) пятнадцатилетнее тело звенит от ликования позабытой юности.
Оставшись одна в подземельном банковском хранилище, я опрокидываю бархатный мешочек на ладонь – и на ней оказывается тринадцать камешков. Они горят и взрываются алым пламенем – то ли внутренности новорожденных звезд, то ли слезы на глазах красного дракона.
6
И первое время я просто с большим удовольствием пользуюсь своими деньгами (и своим телом). Путешествую куда захочу. Покупаю что пожелаю. Безнаказанно поедаю пирожные. Ношу немыслимые наряды. Кручу романы. Прожигаю жизнь: ее ведь еще практически бесконечность.
Но нет-нет да и вспоминаю Коллекционера, наши шесть встреч. И среди самого жаркого веселья меня вдруг обдает прохладной грустью.
Я думаю, думаю. Кто он такой? Или что он такое? Чего желает? Тоскует ли о потерянном – как я тосковала о юности?
Каждый раз Коллекционер недвусмысленно намекал на собственную природу. Насмешливо менял свои обличья. Очаровывал. Искушал. Пугал и притягивал.
Впервые он явился в образе булгаковского Воланда: «Я знаю, Грета Юрьевна, вам нравится Михаил Афанасьевич, – вот и постарался». А наивная тогдашняя, я решила, что кто-то мастерски меня разыгрывает, используя театральный грим и разноцветные линзы.
Старичок актер, то ли нанятый шутником-мужем № 2, то ли подговоренный моим прошлогодним ami intime, блестяще ломал комедию. В общем, я была заинтригована. Боялась одного: что на этом потрясающий розыгрыш оборвется.
А когда получила новое приглашение, сама захотела подшутить. А что? Подыграю лже-Воланду, вместе посмеемся. Перманент, правда, делать не стала, но кудри накрутила (всю ночь спала на бигуди). Надела туфли с бантами и кокетливый берет. Взяла черную сумочку. Хотела найти мимозу – да был не сезон.
Толкаю знакомую обшарпанную дверь в дурацком виде якобы булгаковской Маргариты, а там... Пышущий жаром молодости соблазнительный двухметровый красавчик!
Ух ты. Бугрящиеся силой плечи. Напряженно вздымающаяся, будто мраморная шея. Закованная в металлическую броню широкая грудь. Роскошный древнеримский нос.
Мощную колонну мужского колена ласкающе обвивает змеею длинный шнурок кожаной сандалии. Сверкающие очи презрительно полуприкрыты. Гордая складка искушающе обрисованных губ таит невыразимое одиночество. Но совершенная рука рассеянно и лукаво играет созревшим яблоком.
Обескураживающе прекрасный незнакомец протягивает яблоко мне. Взгляд. Улыбка. Я чувствую, как тону в золоте Евиного сна.
Вчера был умница старик. Сегодня офигенно симпатичный парень. Ничего себе, бывший муж не поленился нанять целую тюзовскую труппу, чтобы меня разыграть. Только не дождется: усилием воли я сбрасываю с себя соблазняющий морок – и от яблока тоже отказываюсь.
Красавчик усмехается. Устраивает меня в невероятно мягком кресле, садится напротив. Но не перестает катать пальцами яблоко. И я поневоле следую за крутящимся сочным плодом загипнотизированными глазами – до головокружения. Чтобы спастись, поворачиваю лицо к стене, где висят очень качественные живописные копии «Сотворения светил» и «Отделения тверди от воды»: день четвертый и день третий трудов Саваофовых.
Как всегда, мысленно ахаю: микеланджеловский Творец предстает непостижимым и грозным, почти измученным творческим актом и устало, светло умиротворенным. Еще бы! Он – художник Вселенной – победил хаос, создал невиданный мир, населил его жизнью.
Извечное вселенское колесо вот-вот повернется: нестыдливо распахнется нагое утро, кто-то пожертвует собой – и кто-то его оплачет, люди научатся бороться, понимать, сострадать.
Перехватив мой взгляд, парень-актер капризно хмурится. Кого же неуловимо знакомого он изображает? Эта головоломка завораживает и дразнит, будто втягивая в сияющий круговорот чуда и неодолимой печали.
Ну конечно! Картинно сидящий передо мною «персонаж» воссоздан с играющих светом и тенью серебристых гравюр Гюстава Доре – это ими был проиллюстрирован мильтоновский «Потерянный рай», которым я зачитывалась в пятнадцать.
Итак, снова Сатана. Но на этот раз не интригующий, а искушающий. Приятно познакоми-ться.