Владимир Крюков
Иногда он неожиданно сильно вздыхал. Так получалось, вероятно, в минуты волнения. И вот, вздохнув, он сказал упавшим голосом:
– Не получится у нас совместной жизни. Мать ни в какую этого не хочет.
Глядя в его потерянное лицо, Дина улыбнулась, погладила его руку:
– Да не убивайся ты. Ну не будем мы с ней жить. Не буду я ее раздражать. Снимем комнату, потом как-нибудь все образуется.
Он молчал, собираясь с духом. Она между тем продолжила:
– Ну, понятно, твой привычный мир как-то нарушится. Книжные полки твои, вид из окна.
Наконец он сказал:
– Не в этом дело. Она просто не хочет, чтобы мы были вместе. «Не хочет» – это я мягко говорю. Она требует, чтобы я выбрал.
– И ты выбрал? – спросила она, понимая его растерянность, подавленность.
Он молчал. Затем шумно и горестно вздохнул.
– Выбрал? – вновь спросила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Она спрашивала, догадываясь, что он сделал свой выбор. Вспомнилась их встреча два дня назад. Он и тогда уже знал, что не нарушит данного матери слова. И она, Дина, отметила какую-то особенность его поведения, какую-то недосказанность. Он просто оставил разговор на потом. И все-таки была желанная обоим близость уже почти без слов. Но, когда он одевался, Дине показалось, что глядит он на нее чуть по-другому, чем обычно.
Сейчас, подумала она, надо отдать ему должное, он сказал это в таком месте, где невозможно было, не решившись на разговор, перейти к поцелуям, объятьям и раздеванию. Городской сад, люди – взрослые и дети. И заплакать неловко и крикнуть что-то обидное – тоже...
Когда он впервые привел ее к себе домой, мать была на работе. На заводе она прошла путь от просто кабельщицы до начальника цеха, получила эту квартиру… Они с Диной вошли в его комнату, и он сказал: «Вот тут я жил вдвоем с братом. Теперь один». Она будто невпопад проговорила в ответ: «К весне мы расширим жилплощадь – я комнату брата займу». Он в недоумении вздернул подбородок. И она назвала автора – Пастернак. Впрочем, тема эта продолжилась потом. А тогда он подтолкнул ее к своей кровати, и она не противилась, и было им хорошо в его домашней постели. После того, забросив руки за голову, она прочитала еще что-то любимое. И он попросил книгу, и читал, и ему тоже понравилось. Правда, другое, не то, что нравилось ей. И они поговорили, поспорили. Ей нравилось его просвещать…
С его мамой все-таки пришлось познакомиться. Они пили чай с тортом. Сидели не на кухне – в большой комнате, где у стены притулился материнский диван-кровать, с которого удобно было смотреть телевизор. Но телевизор отодвинули, а на стол мать набросила красивую старинную скатерть с вышивкой по краям. Поговорили обо всем помаленьку. Дина рассказала о семье, о родных местах, о том, что родители оставили дома ее маленького сына, решили, что вместе с бабушкой его поднимут, а она пусть уж окончит свой университет на привычном дневном отделении.
– Да, у меня есть ребенок, – опережая вопрос, продолжала она. – Сынишка. Скоро два года. Я – мать-одиночка, как говорится. С отцом его почти сразу расстались, стало понятно, что мы разные люди. Просто затмение было какое-то.
Мать выслушала все спокойно, рассказала про раннюю смерть мужа от легочной болезни, о старшем сыне, который теперь – отрезанный ломоть, окопался в краснодарских местах. Вот Виталик – свет в окошке, одна опора, одна надежда, что он будет рядом.
– А чем потом, после окончания собираетесь заниматься? – спросила она.
– Я хотела бы в школе работать, в старших классах, – ответила Дина. – Почему-то надеюсь, что у меня получится.
– Дай-то бог, дай-то бог, – покивала мать.
Виталий проводил Дину лишь до автобусной остановки.
– Пойду побуду с матушкой, – пояснил он.
– Заботливый ты сынок, – почти искренне сказала Дина, но некоторая насмешливая интонация ее выдала. Он вскинул брови, но тут подошел автобус. Дине даже нашлось место. Она уже и пожалела о своей фразе. Наверное, матери не очень понравилось, что подруга его сына – женщина с ребенком, так это называют в народе. Наверное, нужно ее успокоить, что-то ей объяснить.
Дина потом спросила, понятно, как она показалась его матери. Она ведь не старалась понравиться. И он, помявшись, признался все-таки, что понравилась не очень.
– А что так? Чем не хороша? – засмеялась, но ей было интересно.
– Показалось, что от тебя сигаретой пахнет. И что слишком свободно себя вела. Я ей говорю: что же, зажавшись надо сидеть, в тряпочку помалкивать? Нет, говорит, но как-то уж слишком раскованно. Ну да Бог с ней, она совсем другого воспитания. Ее и двух сестер, знаешь, в какой строгости держали. Она мне рассказывала.
«Нет, о главном промолчал. Не может быть, чтобы об этом разговора не зашло. И чем он ее утешил? Успокоил, что тут ничего серьезного нет. Неужели так?»
– Да ладно, все нормально, – сказала Дина. – Отец Ивана Алексеевича Бунина любил повторять: «Я не червонец, чтобы всем нравиться!» Хорошо, правда?
Теперь, в городском саду, все, кажется, было ясно.
– Выбрал… – уже не спросила, а тихо и утвердительно сказала она. Подняла на него глаза:
– Ну что же ты стоишь? Все ясно. Иди.
Он шумно вздохнул. Сделал было шаг к ней. Она предостерегла его поднятой рукой с обращенной к нему ладонью. И он ушел.
Дина, ничего не замечая вокруг, дошла до родного общежития. Девчонок, слава Богу, не было в комнате. Она села на кровать. Теперь не нужно было держать марку. Показывать, с каким достоинством она приняла это известие. Уткнулась в подушку и зарыдала.
Через много лет Светка, лучшая подруга Дины, теперь уже Светлана Андреевна, стала встречать его, Виталия, на главном проспекте. Так получилось, что Дина уехала, а она осталась в этом городе. Когда-то заняла непримиримую позицию, знать на дух не хотела этого человека. Но шли годы. Светлана вышла замуж, вырастила дочь, теперь уже нянчила внука. И как-то при случайной встрече ответила на полупоклон Виталия, а в другой раз остановились и заговорили.
Вот и этим ясным осенним днем вновь увиделись. В центре города теперь обустроен небольшой сквер с аллеями, на которых росли березы, ели и даже липы – приспособились-таки к сибирским морозам.
И она решила, что должна высказать все, о чем думала в последнее время. Высказать ему? А почему бы нет? Ведь и он вспомнился ей вчера, когда она сидела и разбирала старые письма Дины. Над одним из них заплакала. «Знаешь, Света, – писала ей Дина, – мне приходит в голову такая несбыточная мечта, что нам нужно было жить какой-нибудь колонией, обосновать собственное поселение. Тогда, может быть, и было бы что-то путнее. А так мой свободолюбивый, несносный характер не вписывается в жизнь самодовольных бюргеров из моего окружения».
– Вот читала я эти старые письма, – заговорила Светлана. – Хочу выкинуть, чтобы после меня ничего не осталось. Понимаю, что никому это не нужно. И вдруг пронзила мысль: да ведь моя Дина относится к той удивительной и редкой породе женщин, из которых и Катерина из «Грозы» Островского, и Анна Толстого. Понимаю, опять литература, но что поделаешь? Цельные натуры, они мечутся, они не умеют приспосабливаться, довольствоваться чем-то приблизительным. Им тесно в пошленьком фальшивом светском обществе этих самых бюргеров, как мы их называли. Им надо всего по максимуму. Дина и вспоминает в одном письме Анну Каренину. «Я хочу любви, а ее нет, – говорит Анна. – Стало быть – все кончено!»
– Ой, прости ты меня, ради Бога, – прервала она себя. – Давай присядем на скамейку. Что-то мне дурновато стало.
Они сели на скамейку в стороне от главной аллеи.
– Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Тебе ведь это совсем не нужно, – оправдывалась Светлана Андреевна.
– Перестань, – остановил ее Виталий Викторович, – ты хотела об этом сказать, значит, нужно. Что ж ты меня совсем за деревяшку какую-то держишь. Вот ты мне тогда, три года назад, про смерть Дины рассказала, я вообще долго в себя прийти не мог. Она мне ночью даже приснилась, что-то спрашивала, а я не знал, что ответить.
– Ладно, ладно, – Светлана уже справилась с волнением и, успокаивая, погладила руку Виталия. – Она ведь такой максималисткой и осталась. Потому, я думаю, и лечиться не хотела.
И закончила неожиданно тем, что давно хотела ему сказать:
– А ты, знаешь, не жалей, что с ней расстался. Я, правда, тебя и не спрашивала, жалеешь ли ты об этом. Ты знаешь, ничего бы у вас хорошего не вышло. Только маялись бы и ничего друг другу объяснить не смогли. Прости, конечно, но ты не смог бы до нее подняться. Вас тогда, конечно, страсть опьянила. Ну а потом… Знаешь, Дина любила это из Пастернака: «Но, как ни сковывает ночь меня кольцом тоскливым, сильней на свете тяга прочь и манит страсть к разрывам»…
Светлана Андреевна уже не заботилась о том, как это прозвучит, как будет воспринято. Она просто хотела это ему сказать. Она резко встала и, не оглядываясь, пошла в сторону проспекта.
Виталий Викторович остался сидеть. Он вспомнил, что вот совсем недавно (и уже совсем не в первый раз) приходило в голову, что жизнь-то уже – бодрись не бодрись – давно перевалила за половину. И он спрашивал себя, нет ли у него разочарования в прожитой жизни? Да нет, пожалуй. Ну, может быть, думал он, не все так состоялось, как в детских мечтах. Но это же естественно, что не так – на то они и мечты.
Покойная мама, конечно, была так к нему привязана, что ревновала бы ко всем его избранницам. Но ведь невозможно держать его на привязи при себе, помешать ему создать семью. Поняв, что сын созрел, и, опасаясь, как бы он опять не наломал дров, мать озадачилась этой стороной его жизни. Она нашла ему вероятную спутницу в соседнем городе в лице дочери своей заводской подруги былых лет.
Подруга с дочерью приехали в гости, и дети ненавязчиво были представлены друг другу. Он показал девушке город, сводил в художественный музей, увидел, что ей небезынтересно. Понравилось, что она гораздо больше слушает, чем говорит (все-таки эти филологини его забодали). Понравилась ее худоба и стройность. Потом эта романтика: другой город, два дня общения и расставание на вокзале. Мама, как умелый режиссер, ничего не дожимала, лишь смотрела за воплощением своего замысла. Весной устроилась свадьба.
Угадал он устойчивость конституции своей супруги. Ничуть она не располнела с годами, хоть и родила ему двух девчушек (теперь уже одна замужем, а другая на выданье).
Жена стала работать в городской Думе (с этим помогли его сокурсники) одной из рядовых чиновниц. Но ее грела – он это видел – оценка своей социальной значимости, понимание, что она не из последних, раз допущена до больших людей.
А он шагнул ступенькой повыше. Не стал вузовским преподавателем, как мечталось когда-то. Впрочем, он сам понял, что для любимого учениками профессора ему не хватало полета, для классного академического ученого – смелости мысли. Нет, этого изначально не было, значит, и не могло появиться. Он перекинулся в практическую экономику, то есть в производство. И оттуда помаленьку, но успешно стал подниматься по служебной лесенке. И вот он уже заместитель начальника Департамента финансов обладминистрации…
Сегодня можно было никуда не спешить. Виталий Викторович сидел на скамейке сквера и вспоминал. Тогда он любил приходить субботними вечерами в гости к сокурсникам-экономистам. Они немножко выпивали и спускались на танцы в фойе общежития. Вот здесь однажды он и встретил ее – Дину.
Он увидел стройную девушку ростом выше среднего. Черная челка коротко стриженых волос. Пригласив танцевать, увидел ближе серые, насмешливые глаза.
– Что-то я вас не встречал здесь раньше, – сказал он.
– А я здесь первый раз, – ответила она, – и, наверное, последний. Зашла из любопытства.
– Откуда зашли?
– Оттуда, – мотнула она головой в сторону.
– Оттуда, от историков-филологов? – уточнил он, не уверенный, что правильно ее понял.
Она утвердительно кивнула.
В ста метрах располагалось общежитие историков, филологов и химиков. Он проводил ее. Они договорились увидеться. Встречи их стали частыми. Виталик скучал без нее, торопил время следующего свидания. Все ему в ней нравилось. И серые красивые глаза. И стиль поведения – независимый, свободный. Дина была начитана, остроумна, иронична. Этой начитанностью она с ним щедро делилась. Ее ирония поначалу его задевала, но вскоре он понял, как необходимо в жизни это умение смотреть на все без излишней восторженности.
Довольно скоро он узнал, что она прерывала учебу, уходила родить ребенка, благополучно родила, родители предоставили ей возможность закончить факультет на дневном. О кратком своем увлечении сказала лишь, что почти сразу поняла, насколько они чужие. Она с ним решительно рассталась до рождения сына. Он – технарь-политехник – уехал куда-то на север страны.
Известие это никак не отразилось на отношении к ней Виталика. Он влюбился безоглядно, забыл обо всем на свете. Дина какое-то время привычно, в своем стиле, позволяла себе легкие издевки над ним. И вдруг все поняла. Перестала его обижать. Стала ровна с ним, ласкова. В один прекрасный день ему отдалась.
Виталий тогда посчитал это подтверждением ее взаимности. Но так ли это было? Может быть, это был всего лишь жест признательности и благодарности за его преданность. Уже после расставания с ней он попытался таким образом оправдаться, но самому стало за себя неловко.
Нет, она, конечно, полюбила его. Он это чувствовал. И ее подруги по комнате общежития не сомневались, что все у них всерьез. Виталик и Дина стали поговаривать о следующем шаге – женитьбе. Разговор с его мамой был неизбежен, и он случился. Тогда, после смотрин (он позволял себе эту добрую иронию, которой научился у Дины), вернулся, проводив ее до автобуса и застал маму в слезах. Бросился успокаивать.
А мама, выплакавшись, рассудительно объясняла ему, в какую ловушку он попал. Нет, не зря Дина сразу показалась ей слишком независимой. Эта искушенная авантюристка недостойна его. Мама говорила много, вспоминая, как растила его и отдавала ему все силы. Она призывала трижды подумать, понять, куда он попал. А завершилось все уверением, что если он не примет «верное решение», она попросту этого не переживет. И он понял, что не сможет поступить против воли матери.
При объяснении с Диной не было слез, не было с ее стороны попыток вернуть его. Дина открылась для него этакой жертвенной стороной: она отказалась от счастья ради душевного здоровья и, может быть, жизни его матери. Ведь неизвестно, как бы перенесла пожилая, нервная женщина строптивость и непослушание сына.
В мире происходят вещи, которые никто не может объяснить никому. Зачем сейчас Светлана сказала ему, что у них с Диной все равно ничего бы не вышло? Чтобы утешить его или, наоборот, унизить? Стоит ли копаться в этом ее капризе? Тот эпизод жизни – пусть важный, но эпизод – занял в его памяти свое место. Романтический ореол овевает там лицо Дины. С неизменной грустью вспоминает он и будет вспоминать прощание с ней навсегда.
– Не получится у нас совместной жизни. Мать ни в какую этого не хочет.
Глядя в его потерянное лицо, Дина улыбнулась, погладила его руку:
– Да не убивайся ты. Ну не будем мы с ней жить. Не буду я ее раздражать. Снимем комнату, потом как-нибудь все образуется.
Он молчал, собираясь с духом. Она между тем продолжила:
– Ну, понятно, твой привычный мир как-то нарушится. Книжные полки твои, вид из окна.
Наконец он сказал:
– Не в этом дело. Она просто не хочет, чтобы мы были вместе. «Не хочет» – это я мягко говорю. Она требует, чтобы я выбрал.
– И ты выбрал? – спросила она, понимая его растерянность, подавленность.
Он молчал. Затем шумно и горестно вздохнул.
– Выбрал? – вновь спросила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Она спрашивала, догадываясь, что он сделал свой выбор. Вспомнилась их встреча два дня назад. Он и тогда уже знал, что не нарушит данного матери слова. И она, Дина, отметила какую-то особенность его поведения, какую-то недосказанность. Он просто оставил разговор на потом. И все-таки была желанная обоим близость уже почти без слов. Но, когда он одевался, Дине показалось, что глядит он на нее чуть по-другому, чем обычно.
Сейчас, подумала она, надо отдать ему должное, он сказал это в таком месте, где невозможно было, не решившись на разговор, перейти к поцелуям, объятьям и раздеванию. Городской сад, люди – взрослые и дети. И заплакать неловко и крикнуть что-то обидное – тоже...
Когда он впервые привел ее к себе домой, мать была на работе. На заводе она прошла путь от просто кабельщицы до начальника цеха, получила эту квартиру… Они с Диной вошли в его комнату, и он сказал: «Вот тут я жил вдвоем с братом. Теперь один». Она будто невпопад проговорила в ответ: «К весне мы расширим жилплощадь – я комнату брата займу». Он в недоумении вздернул подбородок. И она назвала автора – Пастернак. Впрочем, тема эта продолжилась потом. А тогда он подтолкнул ее к своей кровати, и она не противилась, и было им хорошо в его домашней постели. После того, забросив руки за голову, она прочитала еще что-то любимое. И он попросил книгу, и читал, и ему тоже понравилось. Правда, другое, не то, что нравилось ей. И они поговорили, поспорили. Ей нравилось его просвещать…
С его мамой все-таки пришлось познакомиться. Они пили чай с тортом. Сидели не на кухне – в большой комнате, где у стены притулился материнский диван-кровать, с которого удобно было смотреть телевизор. Но телевизор отодвинули, а на стол мать набросила красивую старинную скатерть с вышивкой по краям. Поговорили обо всем помаленьку. Дина рассказала о семье, о родных местах, о том, что родители оставили дома ее маленького сына, решили, что вместе с бабушкой его поднимут, а она пусть уж окончит свой университет на привычном дневном отделении.
– Да, у меня есть ребенок, – опережая вопрос, продолжала она. – Сынишка. Скоро два года. Я – мать-одиночка, как говорится. С отцом его почти сразу расстались, стало понятно, что мы разные люди. Просто затмение было какое-то.
Мать выслушала все спокойно, рассказала про раннюю смерть мужа от легочной болезни, о старшем сыне, который теперь – отрезанный ломоть, окопался в краснодарских местах. Вот Виталик – свет в окошке, одна опора, одна надежда, что он будет рядом.
– А чем потом, после окончания собираетесь заниматься? – спросила она.
– Я хотела бы в школе работать, в старших классах, – ответила Дина. – Почему-то надеюсь, что у меня получится.
– Дай-то бог, дай-то бог, – покивала мать.
Виталий проводил Дину лишь до автобусной остановки.
– Пойду побуду с матушкой, – пояснил он.
– Заботливый ты сынок, – почти искренне сказала Дина, но некоторая насмешливая интонация ее выдала. Он вскинул брови, но тут подошел автобус. Дине даже нашлось место. Она уже и пожалела о своей фразе. Наверное, матери не очень понравилось, что подруга его сына – женщина с ребенком, так это называют в народе. Наверное, нужно ее успокоить, что-то ей объяснить.
Дина потом спросила, понятно, как она показалась его матери. Она ведь не старалась понравиться. И он, помявшись, признался все-таки, что понравилась не очень.
– А что так? Чем не хороша? – засмеялась, но ей было интересно.
– Показалось, что от тебя сигаретой пахнет. И что слишком свободно себя вела. Я ей говорю: что же, зажавшись надо сидеть, в тряпочку помалкивать? Нет, говорит, но как-то уж слишком раскованно. Ну да Бог с ней, она совсем другого воспитания. Ее и двух сестер, знаешь, в какой строгости держали. Она мне рассказывала.
«Нет, о главном промолчал. Не может быть, чтобы об этом разговора не зашло. И чем он ее утешил? Успокоил, что тут ничего серьезного нет. Неужели так?»
– Да ладно, все нормально, – сказала Дина. – Отец Ивана Алексеевича Бунина любил повторять: «Я не червонец, чтобы всем нравиться!» Хорошо, правда?
Теперь, в городском саду, все, кажется, было ясно.
– Выбрал… – уже не спросила, а тихо и утвердительно сказала она. Подняла на него глаза:
– Ну что же ты стоишь? Все ясно. Иди.
Он шумно вздохнул. Сделал было шаг к ней. Она предостерегла его поднятой рукой с обращенной к нему ладонью. И он ушел.
Дина, ничего не замечая вокруг, дошла до родного общежития. Девчонок, слава Богу, не было в комнате. Она села на кровать. Теперь не нужно было держать марку. Показывать, с каким достоинством она приняла это известие. Уткнулась в подушку и зарыдала.
Через много лет Светка, лучшая подруга Дины, теперь уже Светлана Андреевна, стала встречать его, Виталия, на главном проспекте. Так получилось, что Дина уехала, а она осталась в этом городе. Когда-то заняла непримиримую позицию, знать на дух не хотела этого человека. Но шли годы. Светлана вышла замуж, вырастила дочь, теперь уже нянчила внука. И как-то при случайной встрече ответила на полупоклон Виталия, а в другой раз остановились и заговорили.
Вот и этим ясным осенним днем вновь увиделись. В центре города теперь обустроен небольшой сквер с аллеями, на которых росли березы, ели и даже липы – приспособились-таки к сибирским морозам.
И она решила, что должна высказать все, о чем думала в последнее время. Высказать ему? А почему бы нет? Ведь и он вспомнился ей вчера, когда она сидела и разбирала старые письма Дины. Над одним из них заплакала. «Знаешь, Света, – писала ей Дина, – мне приходит в голову такая несбыточная мечта, что нам нужно было жить какой-нибудь колонией, обосновать собственное поселение. Тогда, может быть, и было бы что-то путнее. А так мой свободолюбивый, несносный характер не вписывается в жизнь самодовольных бюргеров из моего окружения».
– Вот читала я эти старые письма, – заговорила Светлана. – Хочу выкинуть, чтобы после меня ничего не осталось. Понимаю, что никому это не нужно. И вдруг пронзила мысль: да ведь моя Дина относится к той удивительной и редкой породе женщин, из которых и Катерина из «Грозы» Островского, и Анна Толстого. Понимаю, опять литература, но что поделаешь? Цельные натуры, они мечутся, они не умеют приспосабливаться, довольствоваться чем-то приблизительным. Им тесно в пошленьком фальшивом светском обществе этих самых бюргеров, как мы их называли. Им надо всего по максимуму. Дина и вспоминает в одном письме Анну Каренину. «Я хочу любви, а ее нет, – говорит Анна. – Стало быть – все кончено!»
– Ой, прости ты меня, ради Бога, – прервала она себя. – Давай присядем на скамейку. Что-то мне дурновато стало.
Они сели на скамейку в стороне от главной аллеи.
– Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Тебе ведь это совсем не нужно, – оправдывалась Светлана Андреевна.
– Перестань, – остановил ее Виталий Викторович, – ты хотела об этом сказать, значит, нужно. Что ж ты меня совсем за деревяшку какую-то держишь. Вот ты мне тогда, три года назад, про смерть Дины рассказала, я вообще долго в себя прийти не мог. Она мне ночью даже приснилась, что-то спрашивала, а я не знал, что ответить.
– Ладно, ладно, – Светлана уже справилась с волнением и, успокаивая, погладила руку Виталия. – Она ведь такой максималисткой и осталась. Потому, я думаю, и лечиться не хотела.
И закончила неожиданно тем, что давно хотела ему сказать:
– А ты, знаешь, не жалей, что с ней расстался. Я, правда, тебя и не спрашивала, жалеешь ли ты об этом. Ты знаешь, ничего бы у вас хорошего не вышло. Только маялись бы и ничего друг другу объяснить не смогли. Прости, конечно, но ты не смог бы до нее подняться. Вас тогда, конечно, страсть опьянила. Ну а потом… Знаешь, Дина любила это из Пастернака: «Но, как ни сковывает ночь меня кольцом тоскливым, сильней на свете тяга прочь и манит страсть к разрывам»…
Светлана Андреевна уже не заботилась о том, как это прозвучит, как будет воспринято. Она просто хотела это ему сказать. Она резко встала и, не оглядываясь, пошла в сторону проспекта.
Виталий Викторович остался сидеть. Он вспомнил, что вот совсем недавно (и уже совсем не в первый раз) приходило в голову, что жизнь-то уже – бодрись не бодрись – давно перевалила за половину. И он спрашивал себя, нет ли у него разочарования в прожитой жизни? Да нет, пожалуй. Ну, может быть, думал он, не все так состоялось, как в детских мечтах. Но это же естественно, что не так – на то они и мечты.
Покойная мама, конечно, была так к нему привязана, что ревновала бы ко всем его избранницам. Но ведь невозможно держать его на привязи при себе, помешать ему создать семью. Поняв, что сын созрел, и, опасаясь, как бы он опять не наломал дров, мать озадачилась этой стороной его жизни. Она нашла ему вероятную спутницу в соседнем городе в лице дочери своей заводской подруги былых лет.
Подруга с дочерью приехали в гости, и дети ненавязчиво были представлены друг другу. Он показал девушке город, сводил в художественный музей, увидел, что ей небезынтересно. Понравилось, что она гораздо больше слушает, чем говорит (все-таки эти филологини его забодали). Понравилась ее худоба и стройность. Потом эта романтика: другой город, два дня общения и расставание на вокзале. Мама, как умелый режиссер, ничего не дожимала, лишь смотрела за воплощением своего замысла. Весной устроилась свадьба.
Угадал он устойчивость конституции своей супруги. Ничуть она не располнела с годами, хоть и родила ему двух девчушек (теперь уже одна замужем, а другая на выданье).
Жена стала работать в городской Думе (с этим помогли его сокурсники) одной из рядовых чиновниц. Но ее грела – он это видел – оценка своей социальной значимости, понимание, что она не из последних, раз допущена до больших людей.
А он шагнул ступенькой повыше. Не стал вузовским преподавателем, как мечталось когда-то. Впрочем, он сам понял, что для любимого учениками профессора ему не хватало полета, для классного академического ученого – смелости мысли. Нет, этого изначально не было, значит, и не могло появиться. Он перекинулся в практическую экономику, то есть в производство. И оттуда помаленьку, но успешно стал подниматься по служебной лесенке. И вот он уже заместитель начальника Департамента финансов обладминистрации…
Сегодня можно было никуда не спешить. Виталий Викторович сидел на скамейке сквера и вспоминал. Тогда он любил приходить субботними вечерами в гости к сокурсникам-экономистам. Они немножко выпивали и спускались на танцы в фойе общежития. Вот здесь однажды он и встретил ее – Дину.
Он увидел стройную девушку ростом выше среднего. Черная челка коротко стриженых волос. Пригласив танцевать, увидел ближе серые, насмешливые глаза.
– Что-то я вас не встречал здесь раньше, – сказал он.
– А я здесь первый раз, – ответила она, – и, наверное, последний. Зашла из любопытства.
– Откуда зашли?
– Оттуда, – мотнула она головой в сторону.
– Оттуда, от историков-филологов? – уточнил он, не уверенный, что правильно ее понял.
Она утвердительно кивнула.
В ста метрах располагалось общежитие историков, филологов и химиков. Он проводил ее. Они договорились увидеться. Встречи их стали частыми. Виталик скучал без нее, торопил время следующего свидания. Все ему в ней нравилось. И серые красивые глаза. И стиль поведения – независимый, свободный. Дина была начитана, остроумна, иронична. Этой начитанностью она с ним щедро делилась. Ее ирония поначалу его задевала, но вскоре он понял, как необходимо в жизни это умение смотреть на все без излишней восторженности.
Довольно скоро он узнал, что она прерывала учебу, уходила родить ребенка, благополучно родила, родители предоставили ей возможность закончить факультет на дневном. О кратком своем увлечении сказала лишь, что почти сразу поняла, насколько они чужие. Она с ним решительно рассталась до рождения сына. Он – технарь-политехник – уехал куда-то на север страны.
Известие это никак не отразилось на отношении к ней Виталика. Он влюбился безоглядно, забыл обо всем на свете. Дина какое-то время привычно, в своем стиле, позволяла себе легкие издевки над ним. И вдруг все поняла. Перестала его обижать. Стала ровна с ним, ласкова. В один прекрасный день ему отдалась.
Виталий тогда посчитал это подтверждением ее взаимности. Но так ли это было? Может быть, это был всего лишь жест признательности и благодарности за его преданность. Уже после расставания с ней он попытался таким образом оправдаться, но самому стало за себя неловко.
Нет, она, конечно, полюбила его. Он это чувствовал. И ее подруги по комнате общежития не сомневались, что все у них всерьез. Виталик и Дина стали поговаривать о следующем шаге – женитьбе. Разговор с его мамой был неизбежен, и он случился. Тогда, после смотрин (он позволял себе эту добрую иронию, которой научился у Дины), вернулся, проводив ее до автобуса и застал маму в слезах. Бросился успокаивать.
А мама, выплакавшись, рассудительно объясняла ему, в какую ловушку он попал. Нет, не зря Дина сразу показалась ей слишком независимой. Эта искушенная авантюристка недостойна его. Мама говорила много, вспоминая, как растила его и отдавала ему все силы. Она призывала трижды подумать, понять, куда он попал. А завершилось все уверением, что если он не примет «верное решение», она попросту этого не переживет. И он понял, что не сможет поступить против воли матери.
При объяснении с Диной не было слез, не было с ее стороны попыток вернуть его. Дина открылась для него этакой жертвенной стороной: она отказалась от счастья ради душевного здоровья и, может быть, жизни его матери. Ведь неизвестно, как бы перенесла пожилая, нервная женщина строптивость и непослушание сына.
В мире происходят вещи, которые никто не может объяснить никому. Зачем сейчас Светлана сказала ему, что у них с Диной все равно ничего бы не вышло? Чтобы утешить его или, наоборот, унизить? Стоит ли копаться в этом ее капризе? Тот эпизод жизни – пусть важный, но эпизод – занял в его памяти свое место. Романтический ореол овевает там лицо Дины. С неизменной грустью вспоминает он и будет вспоминать прощание с ней навсегда.