Цогту с усиленным азартом, начал раскопки. Пес лежал в стороне и грыз кость - угощение друга. Монах попал на что-то твердое и послышался хруст. Вытащив предмет, он с удивлением определил, что это сосуд в виде амфоры. И задобрив пса свежим куском тарбаганины, унес кувшин в Лхасу. Наступила пора экзаменов, когда ученик должен разбив в мешке сосуд, вслепую собрать его. Тренируясь таким образом Цогту собрал этот сосуд в котором не доставало одной маленькой детали. Склеил белком птичьего яйца. Он ходил к апсо на свидание, искал недостающую деталь амфоры. И когда он окончательно склеил сосуд его соседи по кельи, послушники монахи донесли об этой диковине Далай Ламе. Далай Лама прейдя в келью, сосуда не обнаружил. И тогда стал допытываться у Цогту, где сосуд, который он склеил. Цогту пошел на преступление - он сделал вид, что не имеет понятия, о каком сосуде речь. И один доносчик выследил, что Цогту этот сосуд прятал между двух кладок каменных домов. И когда Лама увидел этот предмет, понял, что это очень дорогой обрядовый сосуд, который пришел еще из древнего Египта каким-то образом оказался на Тибете, возможно, через Согдиану.
Лама сказал, что этот сосуд имеет целительное свойство. Случилось так, что одному почетному жителю Лхасы потребовалась целительская помощь. И прикасаясь к этому сосуду, человек обрел прежнее состояние здоровья. Сосуд спрятали, а Цогту получил эпитимью за то, что он разбил этот сосуд и не доложил старшинам. Его изгнали из монастыря, сняли с него монашеский сан, он получил табу на право заниматься целительством. Запрет приписывался ему на двенадцать лун.
Однажды Цогту в низине под скалой так же собирал травы лечухи. На скалах он заметил охотника с орлом беркутом. Видел, как орел пикировал на горного козла. Завязалась драка. И козел ударом копыта сломал орлу ногу. Но тот уже успел вцепиться добыче в горло и здоровой ногой впился в бок козлу, превосходившему его в силе. Козёл вместе с беркутом свалились со скалы на ярус, что находился ниже. Козел разбился, а орел поломал крыло. Стоящий внизу охотник. Быстро вскарабкался почти по отвесной стене, и оказался на выступе рядом с птицей и ее жертвой. Снизу казалось, что расстояние пустяк. Охотник прыгнул, и, оступившись, загремел вниз. Ладно, следующий уступ оказался в нескольких аршинах от того, где был орел с поломанным крылом. Тогда Цогту предпринял рискованный шаг.
Он с трудом взобрался к охотнику, и, рискуя жизнью - уступ был тесный - помог охотнику спуститься вниз. У того оказался вывих ноги в коленном суставе. Монах-костоправ быстро вправил мениск. Но Хонхо, так звали охотника, самостоятельно не мог идти: мешала страшная боль в ноге. Вынув из кармана кусок мяса, он подал сигнал орлу, гортанно прокричав: «О-о-о-у». Беркут появился на краю обрыва, и, взмахнув крылом, кубарем покатился вниз. Он был еще живой, когда Хонхо, опираясь о плечо Цогту, приблизился к нему. Охотник, рыдая, стал рвать на себе огчжу - рубашку. Разорвав опах рубашки, широкий воротник, он опомнился. Орел смотрел на хозяина пронзительным взглядом, ножнично открывая и закрывая клюв. Хонохо превозмогая боль и жалость, схватил своего верного друга, свернул ему шею, отрезал голову ножом и яростно отбросил в сторону. Цогту подумал, что охотник так отомстил верному слуге. Он не понял, что Хонхо сделал это, избавляя беркута от мук.
Всю дорогу до поселения, стоящего в желтой долине у горной речки Цогту почти на себе волочил плачущего Хонхо. Оказалось, это был самый младший из пяти мужей Шарнай. Двое Сахьян и Поро сразу поспешили за горным козлом, последней добычей орла беркута. Намбу принес целый куль аргала - скотского помета. Тэхэ мудреным способом без станка ткал бойдан - тюфяк. В жилище запахло радостью и горем. В дверь, склоняясь, вошел третий муж Шарнай Му. На спине он внес сосуд с водой, так называемый Чубин, и вылил содержимое в больший сосуд, стоящий у стены, Чураму. Шарнай подала ему знак, Му вынес из соседней комнаты глиняный сосуд с мукой и, втянув носом запах угощения, поставил его перед гостем. Потом сходил за деревянной лопаткой, отдалённо напоминающей ложку. Шарнай села рядом с Цогту, глядя прямо ему в глаза, но отчего-то стала вертеть головой, как бы, очерчивая его лицо, молча подала Цогту лопатку. Цогту лопаткой стал черпать муку и есть. В это время Му подал ему кисешку с водой. Голодный гость не стесняясь, набивал полный рот муки. Намбу, Тэхэ и Му, глядя на гостя, завидовали ему - глотали слюнки.
- Если бы не был монахом, я бы взяла тебя шестым мужем. - Шарнай заявила это на полном серьезе.
И тогда он вошел в секту. Вскоре этот сосуд оказался у шамана Чингисхана Кокочу. Каким образом он попал к шаману неизвестно. Зная его необыкновенные свойства, Кокочу прятал его где-то в стороне от юрта. На берегу Керулена в ивовом кустарнике. Об этом знали его братья и сестра Цогту.
В 1189 году в глухой степи Верхнего Керулена на большом курултае, где Темучжина нарекли Чингисханом, бушевал праздник, какого эти места еще не видывали. Большой интерес вызвало соревнование между бывшими противниками. Надо было сидя на скачущей лошади, зубами поднять малахай, овчинку или просто тряпку. Один скакун в сильном подпитии не удержался на лошади, и свернул себе шею. Не было сожалеющих вздохов и охов. Его куда-то унесли родственники. В стороне проходили другие соревнования: надо было на всем скаку пикой сбить кол. В соревновании приняли участие многие, даже безлошадники. Им давали лошадей из резерва Тэмучжина. Охота на тарпанов - диких лошадей была подготовлена заранее. Табун несколько дней держали неподалеку от стоянки. Собаки и опытные пастухи не пускали их на волю. Ловля укрюками разрешалась самым смелым и опытным аратам.
Перед Тэмучжином и его свитой появилась целая рать охотников с птицами. Большинство на лошадях. На руках, защищенных кожаными голицами, сидели кречеты, соколы-сапсаны, соколы-балабаны, ястребы. Тэмучжин, теперь уже Чингисхан пальцем указывал на некоторых, и те с гордым видом отделялись из строя, образовывая новый «строй царских слуг». Во главе этого строя встал Боорчу. Когда-то у Темучжина из девяти буланых мулов украли восемь. Боорчу помог отыскать их и отбить у конорадов. С тех пор он считался другом Тэмучжина.
Пока молодой хан занимался ловчими птицами, две дамы, которым показалось, что все стало на круги своя, и земля под ними качалась довольно зыбко, побили виночерпия. Побили за то, что он поднес им архи после того, как подал наложнице. Их мужья, увидев потасовку, пришли на помощь своим «ненаглядным», на самом деле омерзительным дурам. Не разобравшись, до полусмерти «измесили» виночерпия на глазах тысяч людей, оттащили в сторону и оставили «подыхать». Оба были мергены - храбрые воины Чингисхана. Вокруг шло веселье. Батыры состязались в классической монгольской борьбе. Другие стреляли из лука в разложенные на земле скатанные сыромятные, кожаные и войлочные чурбаки. Были устроены вечерние скачки на лошадях. Заря стала красной от пыли. В одной компании играли в бабки. Шаман Кокочу был в тревожном, но приподнятом настроении. Это по его рекомендации Темучжина нарекли Чингисханом. Мунлик - отец Кокочу - постоянно находился рядом с Чингисханом и одержимый градусами архи и кумыса все время напоминал Тэмучжину, какой у него талантливый сын. У Мунлика было шесть сыновей и одна дочь. Но больше всех любил и гордился он своим четвертым сыном Кокочу. Тот в хмельном виде был задира и драчун. Отец знал, что с напористым характером, неуемным нравом и острым умом его сына ждет слава и успех. Он напомнил Темучжину, что его отец Есугай Храбрый был ему другом. И теперь их связь еще больше укрепилась. Он словно забыл, что на долгое время уходил от Тэмучжина, фактически изменил их дружбе. Вернулся в лоно их ареала, когда понял, что молодой, энергичный Тэмучжин обретает авторитет и силу.
Кокочу наказал своим братьям, чтобы они обо всех происшествиях докладывали ему. Недаром его называли Небеснейший. Шаман должен был быть в курсе всего. Чтобы люди думали, что он все видит, и все знает, раз разговаривает с Бо (Богом). Среди населения шли слухи, что Кокочу на своем пегом в яблоках коне поднимался в небо и разговаривал с богом Тенгри. Поэтому братья, увидев избиение виночерпия решили, что это будет интересно Кокочу и потихоньку, отозвав его в сторону, рассказали о виденном. Кокочу попросил их увезти избитого к кургану, где зарыт сосуд, достать его и дать в руки виночерпию. Понаблюдать, что произойдет. Братья сделали так, чтобы их никто не увидел. Увезли виночерпия, откопали сосуд, вырыв небольшую яму, посадили туда избитого. Младший из них попытался впихнуть в руки виночерпия сосуд. Но руки как плети падали на землю. Виночерпий, казалось, был мертв. Тогда старший из братьев предложил привязать кувшин к рукам.
Младший держал руки виночерпия на сосуде, а старший снял пояс и привязал кисти рук к склеенной из кусков амфоре. Они расположились в сторонке, разожгли костер, развязали торока, сняли с седла лошади мешок с провизией, которую прихватили перед поездкой, открыли бурдюк с кумысом. Братья предусмотрительно прихватили с собой добрый мосол мяса и кисешки, из которых удобно выпивать. Попивая кумыс и бахвалясь, друг перед дружкой подвигами у женщин не заметили, как уснули. А на восходе солнца, когда проснулись, увидели, что виночерпий с избитым лицом сидит в стороне от сосуда. Они напоили его кумысом, и привезли, чтобы Кокочу убедился в чудодействии сосуда. И что его не обманули, когда продавали. Дамы, пришедшие в себя, и их мужья не вспомнили, что они так разукрасили виночерпия. И конфликт прошел незамеченным. Потому что с синяками и ссадинами на лице был не один виночерпий. И другие воины вступали в бой, дабы показать свою храбрость. Устраивали кулачные бои со смертельным исходом.
Кулаки у воинов Тэмучжина в ту пору чесались неимоверно.
Через двое суток стали разъезжаться по своим стойбищам, одни угрюмые, испитые, уставшие, другие - наоборот, в приподнятом настроении, чувствуя прочную защиту. Девушки наложницы Тэмучжина образовали три круга, танцуя неприхотливый степной Танец «Ёхор». Среди них была сестра Цогту Оюн-Сесек.
Выстрел в птицу
В кабаке купца Полозова, людно, шумно. От жирников да табаку хоть топор вешай, но лучше чем на улице, где от комарья спасу нет.
Расщедрился прижимистый мужик Кешка Зыков. Он напал на жилу в Гнилой падушке, на которую имел спор с часто наезжавшим в Золоторечье городским горным инспектором. Инспектор ошарашил Кешку – он не только выплатил ему проспоренную сумму, но и выкупил его участок втридорога.
Ошалел Зыков от нечаянного богатства и давай угощать сперва родню, а потом и всех случайных посетителей. Он даже не предполагал, что его ошморгали как кошку тулупом. Участок на самом деле оказался «жилистым».
Шатуны и подзаборники уже лыка не вязали. Они сползли с лавок и вынюхивали кислые углы кабака. Мужики, пришедшие позже, базарили вовсю.
Котька Шалобан, опустошив полуштоф Колгановой, разрисовался перед посетителями:
- Силенка у меня тада была-а-а. Я сызмальства, с девяти лет в лесу с отцом мантулить зачал, хвостом его был. Подрос. Чуть что, де кряж поматерее, ревут нас с Алехой Уховым. Бык здоровый был Алеха Ухов, а глухой, как чурбан. Коло могилок с ëм заговори - покойники из гробов повыскакивают. Силы был мужик дурацкой. Не сотти мне с этого места – быка кулаком по заду трахнет и… - Шалобан скотским мослом рассек воздух несколькими крестами.
- Что «и»? – переспросил Антон Стародубов. Он сидел просто так, не пил. Пришла тетка жены и вытурила его из дому: он (конечно, за дело) ударил свою брюхатую бабу Броню, и что-то с той доспел.
- Что «и»? Что «и»? – передразнил Шалобан. – Быка, говорю, по заду трахнет – рога отваливались.
В гром мужского хохота ворвался Огран Чащин:
- Ты, Котя, мольчишь, мольчишь, да выдашь, хошь в горнице гвоздком на стену прибивай. – Зарубцевавшийся шрам на щеке парня блеснул лезвием. Красная рубаха и заправленные в сапоги суконные шаровары придавали ему ухарский вид. Из-под мягкой светлой кепчонки пружинили сталистые кудри. Котька не то чтобы недолюбливал Ограна, а видимо, ревновал к своему бывшему положению негласного затейного атамана. Хотя прямых схваток у них не было, но в любых «заедах» Огран легко побеждал тех, кто с Котькой был едва ли не на равных, даже после того, как Огранку помяло в шурфе - он остался атаманом-заводилой. Котька к Ограну относился с предупредительным вниманием. Константину Воронкову за сорок, а для местного населения он так и остался Котькой Шалобаном. Смуглый, всегда загорелый собранный, неунывающий парень, он как бы оставался молодым.
Увидев Ограна сейчас, Константин подвинулся на лавке так мощно, что выжил какого-то приискателя, тот было забузел, но, смекнув, в чем дело, утащился в другой угол. Огран был чем-то сильно озабочен, хоть изо всех сил старался этого не показать.
- Послушай, Огрануха, чиста, правда, едрттвоюзарога, - Котька вытаращил свои красивые глаза.
- Давай, давай, городи города, - он кивнул плутоватому Мотьке и присел на лавку, - я весь ухо.
Прислужник Мотька, наторелый тиун, поднес чарку водки. Шалобан погодил, пока причастится Огран, потом, как бы собирая внимание, растопырил пятерню, сжал кулак, толкнул им воздух:
- Единово наш десятник из станицы привез сапоги. Скажу вам, браты, - картина! Вжисть боле таких не видывал. Буры аж красны! Носок на солнце попадет – отворачивайся: ослепнешь. Яловые, покрыты черте чем, на березовых колках, со скрипом. Но… на пол наступишь – один скрип, на пень – другой, на землю, на коровий блин – опеть разный. И что думаете? Одна слава: не ладны ему. Как ни крути - ни в пору и все тут, хоть в узел завяжись. Я бы из-за таких сапог пальцы себе топором отсадил, не сползти мне с этого места, не вру. Надень такие чечи, да выйди в люди: это же светопреставление зачнется. На твой скрип от мала до велика сбегутся. Собаки с испугу: задрыщут, а девки в очередь станут - пройтись с тобой до ближнего зароду, скрыпу сапожного послушать.
Мужики гоготнули. Шалобан, довольный произведенным эффектом, продолжал
- Все, паря, до отдышки перемеряли: у большинства ноги, как мутовка в квашне. А у Алехи Ухова в голяшку тока носок нырят. Сам десятник натянет, полтора шага шагнет, и слюна вожжой, воет от боли вот такими слезами, - он к глазу приложил кукиш. – Я не хотел здря расстраиваться. Уговорили охламоны, надел – как тут и были… Фарт! Я – эх! – Шалобан вскочил, оторвал коленце плясовухи и вышел во двор по малой нужде. Вернулся, сел, сделал глоток Калгановой, услужливо подлитой Мотькой.
- Ну, а что дале? – спросил кто-то.
- Дале?.. Сколь? - спрашиваю у старшого. Ой-ой-ой, ой-ой-ой!! Двадцать пять целковых. А де возьмешь? Это же цельно казацко седло форменное. Не одну корову надо спереть. Все, что коромчил за три года да еще топор свой отдал. Легкий был топор, звенкий, бриткий – волосок на лету разрубал. Не хватат!.. Несчастных трех целковых. Ну, что, грю, тебе? Хошь жизнь до десяти счетов отдам? Вот залезу в петлю, считай до десяти, десятник, руби веревку, оживи,… но отдай сапоги. Нет, гыт, десятник, съезди, гыт, в ухо Алехе Ухову – прозвище у Алехи из-за ушей и было – и сапоги твои. Даже на пропой три рубля отбавлю. Тот, видать, сольцы ему на хвост сыпнул. Я грю, это тогда не на пропой, а за упокой души раба божия Констанкина. А сам уже вижу себя в тех сапогах и в станице. А там еся барышни – голой рукой не бери - сперва обгадь, а потом хвать… - нафуфыренные. Да что говорить. Ладно! – соглашаюсь, но с уговором, придержать малешко Алеху, чтоб я удрал в лес, покуль тот отойдет. Душа-то добра, а с горяча дров наломать может: догонит и изотрет тебя об лесину, как о терку, да еще пожалеет, что маловат был, суховат. Уговорились, все согласились его придержать. Он, ясно дело, тут же глазеет на нас; мы подсмехиваемся, он тоже, едриттвоюзарога, бестия лыбится в ответ. Подрасчитав куда улепетывать, встал я. Мозгую: в березовую чащу я проскочу, а он, туша, застрянет меж стволов. Подваливаю со смешочком, будто норовлюсь ему на ухо что-то набазлать. Он понял призыв – подставляет лево. Я ка-ак размахнусь! Ну и поднес ему оплеуху дивную, и прочь! Копочу, только пятками по заду шлепаю. По лесу трескоток. Слышу, Алеха Ухов, как изюбрь трубит:
- Эй! Эй! Стой, Котька, стой! Ты куда?! – и за мной. А кто его такого борова удержит? Все в стороны, как сухо дерьмо с лопаты. Куда теку, не знаю. Слышу токо, лес воет от его шажочков. Он лесины в стороны – р-раз!.. Макухи разошлись – шлеп друг об дружку: ветки, гнезда сыплются. Птицы сдичали, подняли такой ор, что все зверье переполошили. А он уже вот, на хвосте у меня, а из меня, чую, - дух вон. И надо же о буреломину споткнулся, а башкой о другую. Он на меня и насел, как медведь на козла. Ну, смекаю, все, надевай теперь не красные сапожки, а белые баретки, чтоб в раю не натоптать. Откуда силушка взялась, ору ему:
- Алеха, прости, не губи! Выслушай, каюсь!
Не супротивляюсь, думаю, вовсе озвереет.
- Алеха, будь другом, деток моих будущих пожалей, на кого я их спокину, сиротинушек горемычных.
А он мне спокойно: «Утулись, не базлай, сиди тихо». – И поднимает меня на руки, как дитю малу, и… Что бы вы думали?..
- Шмякает об землю, а ты не будь дурой – дал дëру, - съязвил один слушатель.
- Об лесину, - уточнил другой, - а она гнилая. Пофартило.
- Дудки! – улыбнулся Шалобан, - Чичас вы у меня засарапаетесь.
Он плеснул себе и Ограну колгановой водки, торнул сверху чаркой о чарку опрокинул в рот и вместо того чтобы закусить проговорил: - целует меня прямо в губы: «Спасибо, Котя! – Вот вам крест! – Спасибо, гыт, Котя!»
- Ха-ха, врет! – отворачиваясь, ядовито усмехнулся лысый.
- А ты свою дыню поверни сюда, - пальцем поманил Шалобан.
- Чо он рехнулся?! – хохотнул кто-то темный из угла.
- Я тада тоже подумал, рехнулся. Мол, дроболызнул и своротил ему мозгу-то набекрень. Он несет меня, и то да и потому теет: «Ногу-то, небось, ушиб?» Я громко помалкиваю, кумекаю, как выкрутиться. Как божий день – тащит он меня на экзекуцию.
- На коо? – спросил вовсе осовевший Сенька Каверзин.
- Чë, «на каво»? – не понял рассказчик.
- Я грю, на коо на куцую? – полоротый Сенька забавно таращил глаза. Поднялся смех.
- У те на плечах-то не туес с червями? Эк-зе-ку-цию. А-а, вот те и «а», шишь – на! – Шалобан распалился: - Приносит на становище, едриттвоюзарога. Наши – в рассыпную. Решили, приволок он мой замечательный труп. Посадил рядом с собой на валежину, достает кису, насыпат в свою трубку табаку, протягивает: «Спасибо, Котя! – сует пять целковых, - Возьму у матери – полностью уплачу за сапоги. Семнадцать годов не слыхал, а теперь вот слышу на лево ухо».
В детстве-то он, как и все мы, слышал. Привязалась к нему в лесу какая-то повертуха. Чуть в ящик не сыграл. От лихоманки оклемался, а слуху решился. Я съездил по уху-то, ну и, видать, вышиб там какую-то затычку. Потом мы ему всеартельно дубасили по второму – никаво. Но и за одно-то он мне всю жизнь благодарный будет. Это, робяты, считайте, я в лапах самой красотки с косой побывал. Не верите? А не выбей я тада?.. Все одно бы догнал.
Мужики забазарили: отчего такое диво.
- Сера скопилась там и закаменела, - подвел итог один.
- Очередная Шалобанова загогулина, - усомнился другой.
Огран весело прикрикнул:
- Все, у всех? Я верю, - серьезно сказал он. – Констанкин, пойдешь со мной на одно баское дело?
- Мотря какое.
- Не на грабеж. Но дело интересно. Страшно. Очко не заиграет?
- Пойду! Вот мои пять, – Котька положил раскрытую ладонь на стол.
- А сапоги? – спросил один тихоня.
- Износил, - махнул рукой Шалобан.
- Возьми меня, Огран.
- Меня.
- Меня возмешь? – спросил Антон Стародубов.
- Тебя? Нет, - помолчав и смерив взглядом, категорически ответил Огран.
Желающих оказалось много. Огран отобрал тех, кого считал подходящим. Остальных попросил очистить помещение. Уходить не хотели. Завязалась драка. Вмешался хозяин кабака Полозов. Потасовка закончилась на улице, поэтому сходка доброхотов состоялась за церковью.
После чего Шалобан отчаялся взять благословения у матушки Агриппины. Не наведывал он свою матушку-голубушку около месяца: дела шли не так, как бы хотелось. Константин знал – матушка Агриппина с дочкой, с его дочкой, любят свежий воздух, поэтому почивают на чердаке. Оказалось волкодав Борзик, поповский сторож спущен с цепи. И только Шалобан, взявшись за угол, сделал подтягивание, кобель сцапал его за щиколотку. Озверевший Шалобан ухватил его за горло, а потом и за язык мертвой хваткой. Как не изворачивался Борзик – пришлось от шалобановых лап дать дубу. Вынув из ножен косарь, Шалобан отхватил с шеи собаки клок шерсти, поджог его за церковью и приложил к ране. Так и не навестил он свою матушку-голубушку. А связного не было: кучер Афанасий Морозов спился, подрался и отходил от долгого запоя у родителей в Мариевке.
Через два дня, после захода солнца семь смельчаков собрались за нижними огородами, под речным яром, все с ружьями. С наступлением серенького света пошли в обход, через Саранинское зимовье, в котором уже много лет и живым не пахло. Прямиком идти не решились, лесная шарага таила много опасностей: звери, промоины, болотные мочажины. Окружно тоже не сахар: идти надо мимо Андроновских домов, где чудилось; мимо зыбунов проглотивших с концом несколько человек. Одного даже с лошадью и телегой.
Парни шли, курили, весело переговаривались. Кое-кто боязливо оглядывался по сторонам. С земли поднимался пар и, отсвечивая светлячковым мерцанием, бугрясь, медленно сползал к речке. Луна не осиливала земной темноты. Под каждым кустом что-то шевелилось. Изредка слышались клики ночных птиц. Каждый из доброхотов, пустившихся в небезопасное путешествие к логову колдуньи, мог приписать эти непривычные слуху звуки сверхъестественному существу.
- Ты чо-то, Констанкин, адали хромаешь?
- Третьеводни, паря, Огрануха, как разошлись, торнулся я об камень спьяну, маленько перстики ушиб, - соврал Шалобан.
И тут парни, не сговариваясь, остановились, притихли: послышался дверной скрип. Оказалось, они дали большой крюк и оказались близ Саранинской заимки. От угла зимовья отделилась мешковатая фигура. Странный человек удалился к дальнему колку, отделенному от леса пустоплесьем – травянистым пустырем.
- Чалдон, - сказал Сенька Каверзин.
- Кто же больше, - подтвердили ему, - нет да нет у кого с полки, у кого с площадки орана исчезают харчи. Мать мне: «Не шляйся долго, чалдоны появились, младших токо не пужай».
- Мне моя матуха тоже сказала, - подхватил тихий парень Егор Полозов, дальний купеческий родственник, - давно не было, а тута на днях крынку вечорошника выдули, ковригу и семь яичек сперли. Писарь баял, опеть каторжники с Зерентую, али с Акатую, а моть…
Рассказчик вдруг, отскочив в сторону, гадливо и со страхом завопил, - оува-ай!!!
- Ты чо?! – заколотились у всех сердца.
- Наступил на каво-то живого, склизкого.
- Дура! На лягушу налетел, - заругался Шалобан, - Моть, назад развернешь, заполошный?
- Ну да! – возразил Егор.
- Там-то, небось, пожутче. Колдовка, - кто знат, что она может доспеть, а вяньгать будешь, едриттвоюзарога, хлебало кочкой заткнем.
Шалобан, чувствуя, что Огран задумчиво «припух», верховодство взял на себя.
Ограну показалось – Шалобан не в себе, - нервничает. Шалобан, Константин Константинович Воронков был, мучим каким-то странным предчувствием. Он был обязан жизнью предшественнице колдуньи Азеи. Её тетке был обязан многолетним романом с дьяконицей Агриппиной. Главной движущей силой романа Кости и Гриппы был конюх и возница Афанасий Морозов. Все было отлажено так, что комар носа не подточит. Костя сообщает через Афоньку, что он набрал ягоды. Афонька везет барыню по ягоду. Встречает их Костя на дороге, садится на место ямщика, увозит свою сударушку в сторону. Налюбезничаются, сколько им надо. Приезжает домой Дьяконица с хорошим сбором ягод. Все довольны, сомнений нет. А дочь между тем растет.
Ограна тоже одолевает нехорошее предчувствие, но он старается держаться спокойнее. Азея ему не кажется страшной. Он обожает ее, считает доброй, умной и внимательной. Никому не весть, кто она на самом деле. Он понимает – ей надо держать перед прихожанами ферт, чтоб боялись, чтоб верили в ее могущество. Заблудшая, по его мнению, овца и достойна жалости. Такая женщина, а обречена всю жизнь вековушить. Нет, Огран раскроет ей глаза на ее все причуды, он добьется согласия быть его женой. И она к нему, как он понял, имеет сердце, потому-то он должен принести ей избавление. Любит Огран ее, души в ней не чает. Не было минуты, чтобы он не думал о ней. Раза два видел ее во снах, но только спиной, он точно не помнит ее лица.
Развиднялось – возвысилась луна, хоть иногда и заходит за облака. На кочки теперь натыкались меньше, но по-прежнему ухали в ямы. Под ногами чавкали мочажины. Из-под ног неожиданно вылетали птицы. От ходьбы – жарко. Идущий за Огранном парень снял с себя тужурку. Вдруг, словно стрелы зацыкали. Парень издал неопределенный возглас: одновременно на его светлую рубаху, шлепнулись три летучие мыши. Одна угодила и на Огранову кепку. Он, мгновенно сдернув с головы кепку, зажал нетопыря. Ему уже приходилось с ними общаться. Парень отбился от мышей тужуркой и тут же надел ее.
- Ничо себе, кожан попался! Холодный, паря, как черт.
Меж облаков возникла полная луна, разлив свое добро по-над луговой ширью, по-над лесом. Теплое безветрие обостряло звуки. Лишь оказались на опушке леса – кто-то прокопытил стремительно пугливо. Косуля?..
Ведомые Ограном, они выстроились один за другим по лесной тропке, торопясь к дому-гнезду. Ровно в полночь птица-колдунья должна вылететь из печной трубы.
Остановив остальных, первым приблизился Огран, чтобы выманить собаку. Сука его узнала, радостно заскулила. Он увел ее в сторону, привязал, дал добрую четверть козлятины, которую принесли для нее.
Все заняли места, указанные Огранном еще при первом их оговоре дела. Один стал у двери, двое – возле окон, Шалобан на чурбаке приловчился к кутяному отверстию. Огран полез на крышу и умостился на желобе подле трубы, двое – поодаль с разных сторон заплота. Условились: в тот момент, когда колдунья будет готова к взлету, Шалобан подаст сигнал птичьим чилимканьем, Огран накроет трубу садком из тонкой сетки. И уж тогда-то он поговорит с птицей. Но садок оказался слишком малым, чтоб полностью накрыть трубу. Потому, что металлическая труба была на петлях и откидывалась в сторону вровень с крышей. К этому Огран был не готов, он растерялся, оказавшись перед огромной шахтой в которой ясно был просматривался шесток, на нем был виден огонь, что-то ввиде костра и шел съедающий глаза чад.
С кошачьей осторожностью Котька перочинником вынул волосяную вьюшку и уставился в проруб, в который едва войдет его кулак. На него пахнуло необычным запахом паленой травы. Он видел – в челе печки светился огонек, бликуя, на столе выхватывал ступку, со стоящим в ней пестом, две чашки, ложку и маленькую мутовку. Глаза чуть пощипывало едкой паслëнистой гарью. В избе ни живой души. Котька ожидал – из-за печки вот-вот появится колдунья. Но через долгое время, неожиданно она вырисовалась не из-за печки, а как бы ниоткуда. В полный рост, с распущенными волосами абсолютно нагая. Тело и волосы казались ярко-красными. Ниже колен ног не было видно, и Котьке чудилось, что безногая она повисла в воздухе. Плавно, но стремительно двинулась к печи, выдернула корытце с какой-то жижей, стала хватко наносить на тело грязную кашицу. За несколько мгновений покрылась вся. Толкнув под печь корытце ногой, она выхватила из печи горшочек и залпом выпила противный, видать, взвар. Опростанный горшок сунула вслед корыту. Сразу из мешочка стала трусить травный порошок. Запах усилился. У Шалобана странно загудело в голове. Колдунья вновь исчезла и вернулась с накинутой на плечи попонкой, держа в руках что-то неистово черное. Решительно протянула руку в чело печки. По образовавшейся крыше большой тени, Шалобан понял: ладонь свою она поставила на пламя свечи, а может жирника. Хотя это был костер. Ему представилось, как сейчас колдунья вспыхнет и на его глазах сгорит и превратится в птицу Феникс. Жутко сдавило в животе Константина, и подкатила тошнота. Запахло жженым мясом. Неестественно, ровно безумная, Азея стала творить заклинание. По отрывкам фраз Котька понял – она просит птицу Марею поменяться с ней душами: «Я полетаю в твоем теле, а ты отдохни в моем». Шалобану грезилось все удивительным сном, он катался в предчувствии чего-то страшно интересного. «Ну, ну, ха-ха, ну, ха-ха»… - Азея всхохатывала, с ней творилось что-то неописуемо приятное. Котька испугался: «Как бы не навернуться с этого сутунка». Колдунья тараторила все непонятнее, захлебывалась, некоторые слова проговаривала в себя. Потом, стараясь удержаться на ногах, зашаталась из стороны в сторону, очурбанев, повторила: «Ну, ну,… скорее, скорее, ну!..»
«Как матушка Гриппа в страстях» - некстати подумал Котька.
Вдруг в избе не стало света. Лицо Шалобана обдало теплой волной воздуха. Он услышал падение чего-то тяжелого и мягкого: Азеино обездушенное тело свалилось на пол. Послышалось хлопанье крыльев птицы. Из широченной трубы густо повалила сажа. Огран растерялся и не успел накинуть на трубу сачок.
Из отверстия вылетела громадная птица и сразу повернула на запад. Все произошло в одно мгновение, грянул выстрел, птица стремительно взмыла вверх и камнем упала в кусты. Это Шалобан, не успев подать Ограну условный сигнал, спрыгнул с чурбака, взвел курок и азартно хлестанул, на удивление себе. Сбежались все. Шалобан отчаянно крикнул:
- Кто пальнул? Кто, спрашиваю?
- Я не стрелял, - ответили все, кроме Ограна. Он знал кто.
- Ладно, - сказал Шалобан, - кто бы ни стрелял - опричь нас некому. В рот воды… ясно? У кого дыроватым окажется, самолично заткну вот этим вот струментом, - он поднял булаву-кулачище.
…Над лесом несся вой собаки. Птица билась в Шалобановых руках, ее правое крыло безжизненно свисало до земли, с него капала густая черная-черная смола. Котька держал птицу за обе лапы и левое крыло, она повернула голову в его сторону, и он увидел ее страшный немигающий взгляд, в котором не было боли – презрение!.. И гордость. У Шалобана в животе заходил узелок, который завязался еще там, у стены возле кутяной дыры. Птица открывала и закрывала рот, показывая язык, всем казалось, что она что-то тихо им говорит. Огран осторожно принял ее у Котьки. Она узнала его, немного успокоилась.
А может быть, это на самом деле была Азея?.. Чем больше Огран отстранял от себя эту мысль, тем большая возможность того ему представлялась.
Охотники подошли к двери, негромко постучали – никто не ответил. Стали тарабанить все сильнее и сильнее. В доме стояла мертвая тишина. Подойдя к окну, Огран стал домогаться:
- Азея, это я – Огран, отвори. Твою Марею, птицу Марею ранили.
Отбарабанив со всех сторон, Огран встревожился:
- Выставляйте раму!
Он влез в окно и отпер дверь. Вошло четверо. В носы шибануло дурманящим запахом. Они увидели при лунном свете лежащую на полу полунагую женщину. Мазанина на теле гнилостно отсвечивала. И казалось, женщина светится фосфорическим светом. Огран, через недвижное тело, отдал птицу Котьке, приподнял левую руку Азеи. Она безжизненно упала. Он подскочил к печке, вздул огня из уголий, поджег лежащую тут же бересту. Засветив свечку, прикрыл наготу женщины. Лицо ее было желтое, осунувшееся, рот открыт, глаза полуприкрыты.
Когда Огран откинул попонку с правой руки, все отшатнулись, а Сенька вскрикнул: «Мама!» - из предплечья сочилась кровь, Сенька увидал на столе штоф, понюхал - несет спиртным. Оглянулся: все заняты, на него не обращают внимания. Парень залпом опрокинул штоф. Ему было неведомо, что пить эту жидкость нельзя: ею натирают подошвы ног, когда надо пройти по угольям. От изумления Шалобан выронил птицу. Она, дважды трепыхнувшись, здоровым крылом коснулась лица Азеи. Азея сразу открыла веки. Пьяно осмотрела непрошенных гостей:
- Что же ты натворил, Огра-а-ан?.. – заплетающимся языком протянула она его имя.
И в этом упреке было обещано много беды. Огран захотел наклониться, помочь ей. Она широко раскрыла глаза, и ее и без того большие зрачки заметно стали увеличиваться, лицо от света горящей бересты постоянно менялось – ему стало жутко.
- Уходи! – властно потребовала Азея. Он попятился. Опережая его, из избы выскочили все.
На коньке дома колдуньи бешено билась деревянная птица. Начиналась буря.
Убирались молча, земля под спутниками ходила ходуном, словно качели, «зачерпнувшие бок». Всем вдруг стало неописуемо весело. Первого в сторону мотнуло Шалобана. Как пьяный, он закриулял и головой врезался прямо в ствол сосны. Размазывая по лицу кровь, захохотал от удивления и удовольствия – боли не получил нисколечко! Егор Полозов шлепнулся ничком на землю. Он обкурился - надышался странного дыма. По лесу несся мужской хохот
Сенька Каверзин так и извелся - он умер со смеху. Веселая смерть его постигла примерно в километре от дома колдуньи.
Этому легендарному случаю нет однозначной оценки. С практичной точки зрения - это либо стигмат, издревле известный феномен, когда у истово верующих во время «страстей Господних» и фанатических представлений распятия Христа на кресте, открываются кровяные раны на кистях рук. Либо это кровь птицы, стекающая с крыла во время передачи ее Огранном в руки Константина. У автора есть оправдательные слова - «за что купил, за то и продаю». Удобная позиция - уйти от прямого ответа. Смерти всех участников этого «благого» преступления, или жертвоприношения во имя любви, тоже объяснимы. Причина - ядовитый дым. Но есть и сомнение: один из героев этого происшествия все же выжил. Не могут же прийти к единому заключению ученые и мистики о смерти дюжины участников экспедиции лорда Карнавона, которые вскрыли саркофаг Тутанхамона и извлекли мумию фараона. Одни утверждают, что это месть фараона, другие - это, дескать, споры окружающие захоронение. А не тонкая ли это энергия - физический процесс - влияние на материю? Загадка.
Падение с высоты
Умный и сразу добрый человек - явление довольно редкое. Андрей Венцов таковым считал Николая Степановича, он не стал ожидать профессора Федорчука, продолжить с ним разговор о магии и колдовстве, а начал добывать информацию самостоятельно. Получил в библиотеке сразу три книги о Тибете, Монголии, Чингисхане. В основном это были разные переводы «Сокровенного Сказания». Так увлекся чтением, что едва заметил - на часах шесть утра. В семь на удивление себе поднялся бодрым. Рассуждая о доброте, разуме, магическом воздействии, собрался на рыбалку. Любимым делом в последнее время он увлекался довольно редко. Одни рыбаки во время лова пьют спиртное, другие дремлют, Андрей решил почитать. Уехал на велосипеде за город, в свое заветное заветренное место, одет был тепло. Да и день выдался славный - погода разлюли малина.
Место оказалось не клëвым. Зато читалось и дышалось очень хорошо. Андрей прочитал одну главу, и его на солнышке разморило. Вдруг он услышал:
- Ё-кэ-лэ-мэнэ, Андрюха! Сколько воды и вина утекло! Тебе, что дома не спится? Не ожидал увидеть тебя спящим на берегу.
Перед Венцовым возник бывший коллега - лейтенант Александр Кобысов. Сзади него, пошатываясь, стоял молодой парень.
Лама сказал, что этот сосуд имеет целительное свойство. Случилось так, что одному почетному жителю Лхасы потребовалась целительская помощь. И прикасаясь к этому сосуду, человек обрел прежнее состояние здоровья. Сосуд спрятали, а Цогту получил эпитимью за то, что он разбил этот сосуд и не доложил старшинам. Его изгнали из монастыря, сняли с него монашеский сан, он получил табу на право заниматься целительством. Запрет приписывался ему на двенадцать лун.
Однажды Цогту в низине под скалой так же собирал травы лечухи. На скалах он заметил охотника с орлом беркутом. Видел, как орел пикировал на горного козла. Завязалась драка. И козел ударом копыта сломал орлу ногу. Но тот уже успел вцепиться добыче в горло и здоровой ногой впился в бок козлу, превосходившему его в силе. Козёл вместе с беркутом свалились со скалы на ярус, что находился ниже. Козел разбился, а орел поломал крыло. Стоящий внизу охотник. Быстро вскарабкался почти по отвесной стене, и оказался на выступе рядом с птицей и ее жертвой. Снизу казалось, что расстояние пустяк. Охотник прыгнул, и, оступившись, загремел вниз. Ладно, следующий уступ оказался в нескольких аршинах от того, где был орел с поломанным крылом. Тогда Цогту предпринял рискованный шаг.
Он с трудом взобрался к охотнику, и, рискуя жизнью - уступ был тесный - помог охотнику спуститься вниз. У того оказался вывих ноги в коленном суставе. Монах-костоправ быстро вправил мениск. Но Хонхо, так звали охотника, самостоятельно не мог идти: мешала страшная боль в ноге. Вынув из кармана кусок мяса, он подал сигнал орлу, гортанно прокричав: «О-о-о-у». Беркут появился на краю обрыва, и, взмахнув крылом, кубарем покатился вниз. Он был еще живой, когда Хонхо, опираясь о плечо Цогту, приблизился к нему. Охотник, рыдая, стал рвать на себе огчжу - рубашку. Разорвав опах рубашки, широкий воротник, он опомнился. Орел смотрел на хозяина пронзительным взглядом, ножнично открывая и закрывая клюв. Хонохо превозмогая боль и жалость, схватил своего верного друга, свернул ему шею, отрезал голову ножом и яростно отбросил в сторону. Цогту подумал, что охотник так отомстил верному слуге. Он не понял, что Хонхо сделал это, избавляя беркута от мук.
Всю дорогу до поселения, стоящего в желтой долине у горной речки Цогту почти на себе волочил плачущего Хонхо. Оказалось, это был самый младший из пяти мужей Шарнай. Двое Сахьян и Поро сразу поспешили за горным козлом, последней добычей орла беркута. Намбу принес целый куль аргала - скотского помета. Тэхэ мудреным способом без станка ткал бойдан - тюфяк. В жилище запахло радостью и горем. В дверь, склоняясь, вошел третий муж Шарнай Му. На спине он внес сосуд с водой, так называемый Чубин, и вылил содержимое в больший сосуд, стоящий у стены, Чураму. Шарнай подала ему знак, Му вынес из соседней комнаты глиняный сосуд с мукой и, втянув носом запах угощения, поставил его перед гостем. Потом сходил за деревянной лопаткой, отдалённо напоминающей ложку. Шарнай села рядом с Цогту, глядя прямо ему в глаза, но отчего-то стала вертеть головой, как бы, очерчивая его лицо, молча подала Цогту лопатку. Цогту лопаткой стал черпать муку и есть. В это время Му подал ему кисешку с водой. Голодный гость не стесняясь, набивал полный рот муки. Намбу, Тэхэ и Му, глядя на гостя, завидовали ему - глотали слюнки.
- Если бы не был монахом, я бы взяла тебя шестым мужем. - Шарнай заявила это на полном серьезе.
И тогда он вошел в секту. Вскоре этот сосуд оказался у шамана Чингисхана Кокочу. Каким образом он попал к шаману неизвестно. Зная его необыкновенные свойства, Кокочу прятал его где-то в стороне от юрта. На берегу Керулена в ивовом кустарнике. Об этом знали его братья и сестра Цогту.
В 1189 году в глухой степи Верхнего Керулена на большом курултае, где Темучжина нарекли Чингисханом, бушевал праздник, какого эти места еще не видывали. Большой интерес вызвало соревнование между бывшими противниками. Надо было сидя на скачущей лошади, зубами поднять малахай, овчинку или просто тряпку. Один скакун в сильном подпитии не удержался на лошади, и свернул себе шею. Не было сожалеющих вздохов и охов. Его куда-то унесли родственники. В стороне проходили другие соревнования: надо было на всем скаку пикой сбить кол. В соревновании приняли участие многие, даже безлошадники. Им давали лошадей из резерва Тэмучжина. Охота на тарпанов - диких лошадей была подготовлена заранее. Табун несколько дней держали неподалеку от стоянки. Собаки и опытные пастухи не пускали их на волю. Ловля укрюками разрешалась самым смелым и опытным аратам.
Перед Тэмучжином и его свитой появилась целая рать охотников с птицами. Большинство на лошадях. На руках, защищенных кожаными голицами, сидели кречеты, соколы-сапсаны, соколы-балабаны, ястребы. Тэмучжин, теперь уже Чингисхан пальцем указывал на некоторых, и те с гордым видом отделялись из строя, образовывая новый «строй царских слуг». Во главе этого строя встал Боорчу. Когда-то у Темучжина из девяти буланых мулов украли восемь. Боорчу помог отыскать их и отбить у конорадов. С тех пор он считался другом Тэмучжина.
Пока молодой хан занимался ловчими птицами, две дамы, которым показалось, что все стало на круги своя, и земля под ними качалась довольно зыбко, побили виночерпия. Побили за то, что он поднес им архи после того, как подал наложнице. Их мужья, увидев потасовку, пришли на помощь своим «ненаглядным», на самом деле омерзительным дурам. Не разобравшись, до полусмерти «измесили» виночерпия на глазах тысяч людей, оттащили в сторону и оставили «подыхать». Оба были мергены - храбрые воины Чингисхана. Вокруг шло веселье. Батыры состязались в классической монгольской борьбе. Другие стреляли из лука в разложенные на земле скатанные сыромятные, кожаные и войлочные чурбаки. Были устроены вечерние скачки на лошадях. Заря стала красной от пыли. В одной компании играли в бабки. Шаман Кокочу был в тревожном, но приподнятом настроении. Это по его рекомендации Темучжина нарекли Чингисханом. Мунлик - отец Кокочу - постоянно находился рядом с Чингисханом и одержимый градусами архи и кумыса все время напоминал Тэмучжину, какой у него талантливый сын. У Мунлика было шесть сыновей и одна дочь. Но больше всех любил и гордился он своим четвертым сыном Кокочу. Тот в хмельном виде был задира и драчун. Отец знал, что с напористым характером, неуемным нравом и острым умом его сына ждет слава и успех. Он напомнил Темучжину, что его отец Есугай Храбрый был ему другом. И теперь их связь еще больше укрепилась. Он словно забыл, что на долгое время уходил от Тэмучжина, фактически изменил их дружбе. Вернулся в лоно их ареала, когда понял, что молодой, энергичный Тэмучжин обретает авторитет и силу.
Кокочу наказал своим братьям, чтобы они обо всех происшествиях докладывали ему. Недаром его называли Небеснейший. Шаман должен был быть в курсе всего. Чтобы люди думали, что он все видит, и все знает, раз разговаривает с Бо (Богом). Среди населения шли слухи, что Кокочу на своем пегом в яблоках коне поднимался в небо и разговаривал с богом Тенгри. Поэтому братья, увидев избиение виночерпия решили, что это будет интересно Кокочу и потихоньку, отозвав его в сторону, рассказали о виденном. Кокочу попросил их увезти избитого к кургану, где зарыт сосуд, достать его и дать в руки виночерпию. Понаблюдать, что произойдет. Братья сделали так, чтобы их никто не увидел. Увезли виночерпия, откопали сосуд, вырыв небольшую яму, посадили туда избитого. Младший из них попытался впихнуть в руки виночерпия сосуд. Но руки как плети падали на землю. Виночерпий, казалось, был мертв. Тогда старший из братьев предложил привязать кувшин к рукам.
Младший держал руки виночерпия на сосуде, а старший снял пояс и привязал кисти рук к склеенной из кусков амфоре. Они расположились в сторонке, разожгли костер, развязали торока, сняли с седла лошади мешок с провизией, которую прихватили перед поездкой, открыли бурдюк с кумысом. Братья предусмотрительно прихватили с собой добрый мосол мяса и кисешки, из которых удобно выпивать. Попивая кумыс и бахвалясь, друг перед дружкой подвигами у женщин не заметили, как уснули. А на восходе солнца, когда проснулись, увидели, что виночерпий с избитым лицом сидит в стороне от сосуда. Они напоили его кумысом, и привезли, чтобы Кокочу убедился в чудодействии сосуда. И что его не обманули, когда продавали. Дамы, пришедшие в себя, и их мужья не вспомнили, что они так разукрасили виночерпия. И конфликт прошел незамеченным. Потому что с синяками и ссадинами на лице был не один виночерпий. И другие воины вступали в бой, дабы показать свою храбрость. Устраивали кулачные бои со смертельным исходом.
Кулаки у воинов Тэмучжина в ту пору чесались неимоверно.
Через двое суток стали разъезжаться по своим стойбищам, одни угрюмые, испитые, уставшие, другие - наоборот, в приподнятом настроении, чувствуя прочную защиту. Девушки наложницы Тэмучжина образовали три круга, танцуя неприхотливый степной Танец «Ёхор». Среди них была сестра Цогту Оюн-Сесек.
Выстрел в птицу
В кабаке купца Полозова, людно, шумно. От жирников да табаку хоть топор вешай, но лучше чем на улице, где от комарья спасу нет.
Расщедрился прижимистый мужик Кешка Зыков. Он напал на жилу в Гнилой падушке, на которую имел спор с часто наезжавшим в Золоторечье городским горным инспектором. Инспектор ошарашил Кешку – он не только выплатил ему проспоренную сумму, но и выкупил его участок втридорога.
Ошалел Зыков от нечаянного богатства и давай угощать сперва родню, а потом и всех случайных посетителей. Он даже не предполагал, что его ошморгали как кошку тулупом. Участок на самом деле оказался «жилистым».
Шатуны и подзаборники уже лыка не вязали. Они сползли с лавок и вынюхивали кислые углы кабака. Мужики, пришедшие позже, базарили вовсю.
Котька Шалобан, опустошив полуштоф Колгановой, разрисовался перед посетителями:
- Силенка у меня тада была-а-а. Я сызмальства, с девяти лет в лесу с отцом мантулить зачал, хвостом его был. Подрос. Чуть что, де кряж поматерее, ревут нас с Алехой Уховым. Бык здоровый был Алеха Ухов, а глухой, как чурбан. Коло могилок с ëм заговори - покойники из гробов повыскакивают. Силы был мужик дурацкой. Не сотти мне с этого места – быка кулаком по заду трахнет и… - Шалобан скотским мослом рассек воздух несколькими крестами.
- Что «и»? – переспросил Антон Стародубов. Он сидел просто так, не пил. Пришла тетка жены и вытурила его из дому: он (конечно, за дело) ударил свою брюхатую бабу Броню, и что-то с той доспел.
- Что «и»? Что «и»? – передразнил Шалобан. – Быка, говорю, по заду трахнет – рога отваливались.
В гром мужского хохота ворвался Огран Чащин:
- Ты, Котя, мольчишь, мольчишь, да выдашь, хошь в горнице гвоздком на стену прибивай. – Зарубцевавшийся шрам на щеке парня блеснул лезвием. Красная рубаха и заправленные в сапоги суконные шаровары придавали ему ухарский вид. Из-под мягкой светлой кепчонки пружинили сталистые кудри. Котька не то чтобы недолюбливал Ограна, а видимо, ревновал к своему бывшему положению негласного затейного атамана. Хотя прямых схваток у них не было, но в любых «заедах» Огран легко побеждал тех, кто с Котькой был едва ли не на равных, даже после того, как Огранку помяло в шурфе - он остался атаманом-заводилой. Котька к Ограну относился с предупредительным вниманием. Константину Воронкову за сорок, а для местного населения он так и остался Котькой Шалобаном. Смуглый, всегда загорелый собранный, неунывающий парень, он как бы оставался молодым.
Увидев Ограна сейчас, Константин подвинулся на лавке так мощно, что выжил какого-то приискателя, тот было забузел, но, смекнув, в чем дело, утащился в другой угол. Огран был чем-то сильно озабочен, хоть изо всех сил старался этого не показать.
- Послушай, Огрануха, чиста, правда, едрттвоюзарога, - Котька вытаращил свои красивые глаза.
- Давай, давай, городи города, - он кивнул плутоватому Мотьке и присел на лавку, - я весь ухо.
Прислужник Мотька, наторелый тиун, поднес чарку водки. Шалобан погодил, пока причастится Огран, потом, как бы собирая внимание, растопырил пятерню, сжал кулак, толкнул им воздух:
- Единово наш десятник из станицы привез сапоги. Скажу вам, браты, - картина! Вжисть боле таких не видывал. Буры аж красны! Носок на солнце попадет – отворачивайся: ослепнешь. Яловые, покрыты черте чем, на березовых колках, со скрипом. Но… на пол наступишь – один скрип, на пень – другой, на землю, на коровий блин – опеть разный. И что думаете? Одна слава: не ладны ему. Как ни крути - ни в пору и все тут, хоть в узел завяжись. Я бы из-за таких сапог пальцы себе топором отсадил, не сползти мне с этого места, не вру. Надень такие чечи, да выйди в люди: это же светопреставление зачнется. На твой скрип от мала до велика сбегутся. Собаки с испугу: задрыщут, а девки в очередь станут - пройтись с тобой до ближнего зароду, скрыпу сапожного послушать.
Мужики гоготнули. Шалобан, довольный произведенным эффектом, продолжал
- Все, паря, до отдышки перемеряли: у большинства ноги, как мутовка в квашне. А у Алехи Ухова в голяшку тока носок нырят. Сам десятник натянет, полтора шага шагнет, и слюна вожжой, воет от боли вот такими слезами, - он к глазу приложил кукиш. – Я не хотел здря расстраиваться. Уговорили охламоны, надел – как тут и были… Фарт! Я – эх! – Шалобан вскочил, оторвал коленце плясовухи и вышел во двор по малой нужде. Вернулся, сел, сделал глоток Калгановой, услужливо подлитой Мотькой.
- Ну, а что дале? – спросил кто-то.
- Дале?.. Сколь? - спрашиваю у старшого. Ой-ой-ой, ой-ой-ой!! Двадцать пять целковых. А де возьмешь? Это же цельно казацко седло форменное. Не одну корову надо спереть. Все, что коромчил за три года да еще топор свой отдал. Легкий был топор, звенкий, бриткий – волосок на лету разрубал. Не хватат!.. Несчастных трех целковых. Ну, что, грю, тебе? Хошь жизнь до десяти счетов отдам? Вот залезу в петлю, считай до десяти, десятник, руби веревку, оживи,… но отдай сапоги. Нет, гыт, десятник, съезди, гыт, в ухо Алехе Ухову – прозвище у Алехи из-за ушей и было – и сапоги твои. Даже на пропой три рубля отбавлю. Тот, видать, сольцы ему на хвост сыпнул. Я грю, это тогда не на пропой, а за упокой души раба божия Констанкина. А сам уже вижу себя в тех сапогах и в станице. А там еся барышни – голой рукой не бери - сперва обгадь, а потом хвать… - нафуфыренные. Да что говорить. Ладно! – соглашаюсь, но с уговором, придержать малешко Алеху, чтоб я удрал в лес, покуль тот отойдет. Душа-то добра, а с горяча дров наломать может: догонит и изотрет тебя об лесину, как о терку, да еще пожалеет, что маловат был, суховат. Уговорились, все согласились его придержать. Он, ясно дело, тут же глазеет на нас; мы подсмехиваемся, он тоже, едриттвоюзарога, бестия лыбится в ответ. Подрасчитав куда улепетывать, встал я. Мозгую: в березовую чащу я проскочу, а он, туша, застрянет меж стволов. Подваливаю со смешочком, будто норовлюсь ему на ухо что-то набазлать. Он понял призыв – подставляет лево. Я ка-ак размахнусь! Ну и поднес ему оплеуху дивную, и прочь! Копочу, только пятками по заду шлепаю. По лесу трескоток. Слышу, Алеха Ухов, как изюбрь трубит:
- Эй! Эй! Стой, Котька, стой! Ты куда?! – и за мной. А кто его такого борова удержит? Все в стороны, как сухо дерьмо с лопаты. Куда теку, не знаю. Слышу токо, лес воет от его шажочков. Он лесины в стороны – р-раз!.. Макухи разошлись – шлеп друг об дружку: ветки, гнезда сыплются. Птицы сдичали, подняли такой ор, что все зверье переполошили. А он уже вот, на хвосте у меня, а из меня, чую, - дух вон. И надо же о буреломину споткнулся, а башкой о другую. Он на меня и насел, как медведь на козла. Ну, смекаю, все, надевай теперь не красные сапожки, а белые баретки, чтоб в раю не натоптать. Откуда силушка взялась, ору ему:
- Алеха, прости, не губи! Выслушай, каюсь!
Не супротивляюсь, думаю, вовсе озвереет.
- Алеха, будь другом, деток моих будущих пожалей, на кого я их спокину, сиротинушек горемычных.
А он мне спокойно: «Утулись, не базлай, сиди тихо». – И поднимает меня на руки, как дитю малу, и… Что бы вы думали?..
- Шмякает об землю, а ты не будь дурой – дал дëру, - съязвил один слушатель.
- Об лесину, - уточнил другой, - а она гнилая. Пофартило.
- Дудки! – улыбнулся Шалобан, - Чичас вы у меня засарапаетесь.
Он плеснул себе и Ограну колгановой водки, торнул сверху чаркой о чарку опрокинул в рот и вместо того чтобы закусить проговорил: - целует меня прямо в губы: «Спасибо, Котя! – Вот вам крест! – Спасибо, гыт, Котя!»
- Ха-ха, врет! – отворачиваясь, ядовито усмехнулся лысый.
- А ты свою дыню поверни сюда, - пальцем поманил Шалобан.
- Чо он рехнулся?! – хохотнул кто-то темный из угла.
- Я тада тоже подумал, рехнулся. Мол, дроболызнул и своротил ему мозгу-то набекрень. Он несет меня, и то да и потому теет: «Ногу-то, небось, ушиб?» Я громко помалкиваю, кумекаю, как выкрутиться. Как божий день – тащит он меня на экзекуцию.
- На коо? – спросил вовсе осовевший Сенька Каверзин.
- Чë, «на каво»? – не понял рассказчик.
- Я грю, на коо на куцую? – полоротый Сенька забавно таращил глаза. Поднялся смех.
- У те на плечах-то не туес с червями? Эк-зе-ку-цию. А-а, вот те и «а», шишь – на! – Шалобан распалился: - Приносит на становище, едриттвоюзарога. Наши – в рассыпную. Решили, приволок он мой замечательный труп. Посадил рядом с собой на валежину, достает кису, насыпат в свою трубку табаку, протягивает: «Спасибо, Котя! – сует пять целковых, - Возьму у матери – полностью уплачу за сапоги. Семнадцать годов не слыхал, а теперь вот слышу на лево ухо».
В детстве-то он, как и все мы, слышал. Привязалась к нему в лесу какая-то повертуха. Чуть в ящик не сыграл. От лихоманки оклемался, а слуху решился. Я съездил по уху-то, ну и, видать, вышиб там какую-то затычку. Потом мы ему всеартельно дубасили по второму – никаво. Но и за одно-то он мне всю жизнь благодарный будет. Это, робяты, считайте, я в лапах самой красотки с косой побывал. Не верите? А не выбей я тада?.. Все одно бы догнал.
Мужики забазарили: отчего такое диво.
- Сера скопилась там и закаменела, - подвел итог один.
- Очередная Шалобанова загогулина, - усомнился другой.
Огран весело прикрикнул:
- Все, у всех? Я верю, - серьезно сказал он. – Констанкин, пойдешь со мной на одно баское дело?
- Мотря какое.
- Не на грабеж. Но дело интересно. Страшно. Очко не заиграет?
- Пойду! Вот мои пять, – Котька положил раскрытую ладонь на стол.
- А сапоги? – спросил один тихоня.
- Износил, - махнул рукой Шалобан.
- Возьми меня, Огран.
- Меня.
- Меня возмешь? – спросил Антон Стародубов.
- Тебя? Нет, - помолчав и смерив взглядом, категорически ответил Огран.
Желающих оказалось много. Огран отобрал тех, кого считал подходящим. Остальных попросил очистить помещение. Уходить не хотели. Завязалась драка. Вмешался хозяин кабака Полозов. Потасовка закончилась на улице, поэтому сходка доброхотов состоялась за церковью.
После чего Шалобан отчаялся взять благословения у матушки Агриппины. Не наведывал он свою матушку-голубушку около месяца: дела шли не так, как бы хотелось. Константин знал – матушка Агриппина с дочкой, с его дочкой, любят свежий воздух, поэтому почивают на чердаке. Оказалось волкодав Борзик, поповский сторож спущен с цепи. И только Шалобан, взявшись за угол, сделал подтягивание, кобель сцапал его за щиколотку. Озверевший Шалобан ухватил его за горло, а потом и за язык мертвой хваткой. Как не изворачивался Борзик – пришлось от шалобановых лап дать дубу. Вынув из ножен косарь, Шалобан отхватил с шеи собаки клок шерсти, поджог его за церковью и приложил к ране. Так и не навестил он свою матушку-голубушку. А связного не было: кучер Афанасий Морозов спился, подрался и отходил от долгого запоя у родителей в Мариевке.
Через два дня, после захода солнца семь смельчаков собрались за нижними огородами, под речным яром, все с ружьями. С наступлением серенького света пошли в обход, через Саранинское зимовье, в котором уже много лет и живым не пахло. Прямиком идти не решились, лесная шарага таила много опасностей: звери, промоины, болотные мочажины. Окружно тоже не сахар: идти надо мимо Андроновских домов, где чудилось; мимо зыбунов проглотивших с концом несколько человек. Одного даже с лошадью и телегой.
Парни шли, курили, весело переговаривались. Кое-кто боязливо оглядывался по сторонам. С земли поднимался пар и, отсвечивая светлячковым мерцанием, бугрясь, медленно сползал к речке. Луна не осиливала земной темноты. Под каждым кустом что-то шевелилось. Изредка слышались клики ночных птиц. Каждый из доброхотов, пустившихся в небезопасное путешествие к логову колдуньи, мог приписать эти непривычные слуху звуки сверхъестественному существу.
- Ты чо-то, Констанкин, адали хромаешь?
- Третьеводни, паря, Огрануха, как разошлись, торнулся я об камень спьяну, маленько перстики ушиб, - соврал Шалобан.
И тут парни, не сговариваясь, остановились, притихли: послышался дверной скрип. Оказалось, они дали большой крюк и оказались близ Саранинской заимки. От угла зимовья отделилась мешковатая фигура. Странный человек удалился к дальнему колку, отделенному от леса пустоплесьем – травянистым пустырем.
- Чалдон, - сказал Сенька Каверзин.
- Кто же больше, - подтвердили ему, - нет да нет у кого с полки, у кого с площадки орана исчезают харчи. Мать мне: «Не шляйся долго, чалдоны появились, младших токо не пужай».
- Мне моя матуха тоже сказала, - подхватил тихий парень Егор Полозов, дальний купеческий родственник, - давно не было, а тута на днях крынку вечорошника выдули, ковригу и семь яичек сперли. Писарь баял, опеть каторжники с Зерентую, али с Акатую, а моть…
Рассказчик вдруг, отскочив в сторону, гадливо и со страхом завопил, - оува-ай!!!
- Ты чо?! – заколотились у всех сердца.
- Наступил на каво-то живого, склизкого.
- Дура! На лягушу налетел, - заругался Шалобан, - Моть, назад развернешь, заполошный?
- Ну да! – возразил Егор.
- Там-то, небось, пожутче. Колдовка, - кто знат, что она может доспеть, а вяньгать будешь, едриттвоюзарога, хлебало кочкой заткнем.
Шалобан, чувствуя, что Огран задумчиво «припух», верховодство взял на себя.
Ограну показалось – Шалобан не в себе, - нервничает. Шалобан, Константин Константинович Воронков был, мучим каким-то странным предчувствием. Он был обязан жизнью предшественнице колдуньи Азеи. Её тетке был обязан многолетним романом с дьяконицей Агриппиной. Главной движущей силой романа Кости и Гриппы был конюх и возница Афанасий Морозов. Все было отлажено так, что комар носа не подточит. Костя сообщает через Афоньку, что он набрал ягоды. Афонька везет барыню по ягоду. Встречает их Костя на дороге, садится на место ямщика, увозит свою сударушку в сторону. Налюбезничаются, сколько им надо. Приезжает домой Дьяконица с хорошим сбором ягод. Все довольны, сомнений нет. А дочь между тем растет.
Ограна тоже одолевает нехорошее предчувствие, но он старается держаться спокойнее. Азея ему не кажется страшной. Он обожает ее, считает доброй, умной и внимательной. Никому не весть, кто она на самом деле. Он понимает – ей надо держать перед прихожанами ферт, чтоб боялись, чтоб верили в ее могущество. Заблудшая, по его мнению, овца и достойна жалости. Такая женщина, а обречена всю жизнь вековушить. Нет, Огран раскроет ей глаза на ее все причуды, он добьется согласия быть его женой. И она к нему, как он понял, имеет сердце, потому-то он должен принести ей избавление. Любит Огран ее, души в ней не чает. Не было минуты, чтобы он не думал о ней. Раза два видел ее во снах, но только спиной, он точно не помнит ее лица.
Развиднялось – возвысилась луна, хоть иногда и заходит за облака. На кочки теперь натыкались меньше, но по-прежнему ухали в ямы. Под ногами чавкали мочажины. Из-под ног неожиданно вылетали птицы. От ходьбы – жарко. Идущий за Огранном парень снял с себя тужурку. Вдруг, словно стрелы зацыкали. Парень издал неопределенный возглас: одновременно на его светлую рубаху, шлепнулись три летучие мыши. Одна угодила и на Огранову кепку. Он, мгновенно сдернув с головы кепку, зажал нетопыря. Ему уже приходилось с ними общаться. Парень отбился от мышей тужуркой и тут же надел ее.
- Ничо себе, кожан попался! Холодный, паря, как черт.
Меж облаков возникла полная луна, разлив свое добро по-над луговой ширью, по-над лесом. Теплое безветрие обостряло звуки. Лишь оказались на опушке леса – кто-то прокопытил стремительно пугливо. Косуля?..
Ведомые Ограном, они выстроились один за другим по лесной тропке, торопясь к дому-гнезду. Ровно в полночь птица-колдунья должна вылететь из печной трубы.
Остановив остальных, первым приблизился Огран, чтобы выманить собаку. Сука его узнала, радостно заскулила. Он увел ее в сторону, привязал, дал добрую четверть козлятины, которую принесли для нее.
Все заняли места, указанные Огранном еще при первом их оговоре дела. Один стал у двери, двое – возле окон, Шалобан на чурбаке приловчился к кутяному отверстию. Огран полез на крышу и умостился на желобе подле трубы, двое – поодаль с разных сторон заплота. Условились: в тот момент, когда колдунья будет готова к взлету, Шалобан подаст сигнал птичьим чилимканьем, Огран накроет трубу садком из тонкой сетки. И уж тогда-то он поговорит с птицей. Но садок оказался слишком малым, чтоб полностью накрыть трубу. Потому, что металлическая труба была на петлях и откидывалась в сторону вровень с крышей. К этому Огран был не готов, он растерялся, оказавшись перед огромной шахтой в которой ясно был просматривался шесток, на нем был виден огонь, что-то ввиде костра и шел съедающий глаза чад.
С кошачьей осторожностью Котька перочинником вынул волосяную вьюшку и уставился в проруб, в который едва войдет его кулак. На него пахнуло необычным запахом паленой травы. Он видел – в челе печки светился огонек, бликуя, на столе выхватывал ступку, со стоящим в ней пестом, две чашки, ложку и маленькую мутовку. Глаза чуть пощипывало едкой паслëнистой гарью. В избе ни живой души. Котька ожидал – из-за печки вот-вот появится колдунья. Но через долгое время, неожиданно она вырисовалась не из-за печки, а как бы ниоткуда. В полный рост, с распущенными волосами абсолютно нагая. Тело и волосы казались ярко-красными. Ниже колен ног не было видно, и Котьке чудилось, что безногая она повисла в воздухе. Плавно, но стремительно двинулась к печи, выдернула корытце с какой-то жижей, стала хватко наносить на тело грязную кашицу. За несколько мгновений покрылась вся. Толкнув под печь корытце ногой, она выхватила из печи горшочек и залпом выпила противный, видать, взвар. Опростанный горшок сунула вслед корыту. Сразу из мешочка стала трусить травный порошок. Запах усилился. У Шалобана странно загудело в голове. Колдунья вновь исчезла и вернулась с накинутой на плечи попонкой, держа в руках что-то неистово черное. Решительно протянула руку в чело печки. По образовавшейся крыше большой тени, Шалобан понял: ладонь свою она поставила на пламя свечи, а может жирника. Хотя это был костер. Ему представилось, как сейчас колдунья вспыхнет и на его глазах сгорит и превратится в птицу Феникс. Жутко сдавило в животе Константина, и подкатила тошнота. Запахло жженым мясом. Неестественно, ровно безумная, Азея стала творить заклинание. По отрывкам фраз Котька понял – она просит птицу Марею поменяться с ней душами: «Я полетаю в твоем теле, а ты отдохни в моем». Шалобану грезилось все удивительным сном, он катался в предчувствии чего-то страшно интересного. «Ну, ну, ха-ха, ну, ха-ха»… - Азея всхохатывала, с ней творилось что-то неописуемо приятное. Котька испугался: «Как бы не навернуться с этого сутунка». Колдунья тараторила все непонятнее, захлебывалась, некоторые слова проговаривала в себя. Потом, стараясь удержаться на ногах, зашаталась из стороны в сторону, очурбанев, повторила: «Ну, ну,… скорее, скорее, ну!..»
«Как матушка Гриппа в страстях» - некстати подумал Котька.
Вдруг в избе не стало света. Лицо Шалобана обдало теплой волной воздуха. Он услышал падение чего-то тяжелого и мягкого: Азеино обездушенное тело свалилось на пол. Послышалось хлопанье крыльев птицы. Из широченной трубы густо повалила сажа. Огран растерялся и не успел накинуть на трубу сачок.
Из отверстия вылетела громадная птица и сразу повернула на запад. Все произошло в одно мгновение, грянул выстрел, птица стремительно взмыла вверх и камнем упала в кусты. Это Шалобан, не успев подать Ограну условный сигнал, спрыгнул с чурбака, взвел курок и азартно хлестанул, на удивление себе. Сбежались все. Шалобан отчаянно крикнул:
- Кто пальнул? Кто, спрашиваю?
- Я не стрелял, - ответили все, кроме Ограна. Он знал кто.
- Ладно, - сказал Шалобан, - кто бы ни стрелял - опричь нас некому. В рот воды… ясно? У кого дыроватым окажется, самолично заткну вот этим вот струментом, - он поднял булаву-кулачище.
…Над лесом несся вой собаки. Птица билась в Шалобановых руках, ее правое крыло безжизненно свисало до земли, с него капала густая черная-черная смола. Котька держал птицу за обе лапы и левое крыло, она повернула голову в его сторону, и он увидел ее страшный немигающий взгляд, в котором не было боли – презрение!.. И гордость. У Шалобана в животе заходил узелок, который завязался еще там, у стены возле кутяной дыры. Птица открывала и закрывала рот, показывая язык, всем казалось, что она что-то тихо им говорит. Огран осторожно принял ее у Котьки. Она узнала его, немного успокоилась.
А может быть, это на самом деле была Азея?.. Чем больше Огран отстранял от себя эту мысль, тем большая возможность того ему представлялась.
Охотники подошли к двери, негромко постучали – никто не ответил. Стали тарабанить все сильнее и сильнее. В доме стояла мертвая тишина. Подойдя к окну, Огран стал домогаться:
- Азея, это я – Огран, отвори. Твою Марею, птицу Марею ранили.
Отбарабанив со всех сторон, Огран встревожился:
- Выставляйте раму!
Он влез в окно и отпер дверь. Вошло четверо. В носы шибануло дурманящим запахом. Они увидели при лунном свете лежащую на полу полунагую женщину. Мазанина на теле гнилостно отсвечивала. И казалось, женщина светится фосфорическим светом. Огран, через недвижное тело, отдал птицу Котьке, приподнял левую руку Азеи. Она безжизненно упала. Он подскочил к печке, вздул огня из уголий, поджег лежащую тут же бересту. Засветив свечку, прикрыл наготу женщины. Лицо ее было желтое, осунувшееся, рот открыт, глаза полуприкрыты.
Когда Огран откинул попонку с правой руки, все отшатнулись, а Сенька вскрикнул: «Мама!» - из предплечья сочилась кровь, Сенька увидал на столе штоф, понюхал - несет спиртным. Оглянулся: все заняты, на него не обращают внимания. Парень залпом опрокинул штоф. Ему было неведомо, что пить эту жидкость нельзя: ею натирают подошвы ног, когда надо пройти по угольям. От изумления Шалобан выронил птицу. Она, дважды трепыхнувшись, здоровым крылом коснулась лица Азеи. Азея сразу открыла веки. Пьяно осмотрела непрошенных гостей:
- Что же ты натворил, Огра-а-ан?.. – заплетающимся языком протянула она его имя.
И в этом упреке было обещано много беды. Огран захотел наклониться, помочь ей. Она широко раскрыла глаза, и ее и без того большие зрачки заметно стали увеличиваться, лицо от света горящей бересты постоянно менялось – ему стало жутко.
- Уходи! – властно потребовала Азея. Он попятился. Опережая его, из избы выскочили все.
На коньке дома колдуньи бешено билась деревянная птица. Начиналась буря.
Убирались молча, земля под спутниками ходила ходуном, словно качели, «зачерпнувшие бок». Всем вдруг стало неописуемо весело. Первого в сторону мотнуло Шалобана. Как пьяный, он закриулял и головой врезался прямо в ствол сосны. Размазывая по лицу кровь, захохотал от удивления и удовольствия – боли не получил нисколечко! Егор Полозов шлепнулся ничком на землю. Он обкурился - надышался странного дыма. По лесу несся мужской хохот
Сенька Каверзин так и извелся - он умер со смеху. Веселая смерть его постигла примерно в километре от дома колдуньи.
Этому легендарному случаю нет однозначной оценки. С практичной точки зрения - это либо стигмат, издревле известный феномен, когда у истово верующих во время «страстей Господних» и фанатических представлений распятия Христа на кресте, открываются кровяные раны на кистях рук. Либо это кровь птицы, стекающая с крыла во время передачи ее Огранном в руки Константина. У автора есть оправдательные слова - «за что купил, за то и продаю». Удобная позиция - уйти от прямого ответа. Смерти всех участников этого «благого» преступления, или жертвоприношения во имя любви, тоже объяснимы. Причина - ядовитый дым. Но есть и сомнение: один из героев этого происшествия все же выжил. Не могут же прийти к единому заключению ученые и мистики о смерти дюжины участников экспедиции лорда Карнавона, которые вскрыли саркофаг Тутанхамона и извлекли мумию фараона. Одни утверждают, что это месть фараона, другие - это, дескать, споры окружающие захоронение. А не тонкая ли это энергия - физический процесс - влияние на материю? Загадка.
Падение с высоты
Умный и сразу добрый человек - явление довольно редкое. Андрей Венцов таковым считал Николая Степановича, он не стал ожидать профессора Федорчука, продолжить с ним разговор о магии и колдовстве, а начал добывать информацию самостоятельно. Получил в библиотеке сразу три книги о Тибете, Монголии, Чингисхане. В основном это были разные переводы «Сокровенного Сказания». Так увлекся чтением, что едва заметил - на часах шесть утра. В семь на удивление себе поднялся бодрым. Рассуждая о доброте, разуме, магическом воздействии, собрался на рыбалку. Любимым делом в последнее время он увлекался довольно редко. Одни рыбаки во время лова пьют спиртное, другие дремлют, Андрей решил почитать. Уехал на велосипеде за город, в свое заветное заветренное место, одет был тепло. Да и день выдался славный - погода разлюли малина.
Место оказалось не клëвым. Зато читалось и дышалось очень хорошо. Андрей прочитал одну главу, и его на солнышке разморило. Вдруг он услышал:
- Ё-кэ-лэ-мэнэ, Андрюха! Сколько воды и вина утекло! Тебе, что дома не спится? Не ожидал увидеть тебя спящим на берегу.
Перед Венцовым возник бывший коллега - лейтенант Александр Кобысов. Сзади него, пошатываясь, стоял молодой парень.