Но мы толком не знали, куда нас везут. Нас погрузили в товарные вагоны. Ехали долго. Часто эшелон останавливался. В Белоруссии после партизанской диверсии поезд медленно проходил по только что восстановленному полотну дороги, на обочине лежали убитые, наверное, партизаны. Под Белостоком в огромном фильтрационном лагере нас снова сортировали. Повезли дальше, через Польшу в Германию. Во Франкфурте-на-Одере снова фильтрационный лагерь. Здесь нас всех сфотографировали с номерной дощечкой на груди и распределили по хозяевам. Мы попали на самый настоящий невольничий рынок. Хозяин получал потребное количество рабочих, отпускаемых по счету. И если счет прерывался на одной семье, родных без разговоров разлучали. Так случилось с семьей Комаровых. Из Франкфурта нас везли дальше уже в обычном пассажирском вагоне. Я с огромным интересом смотрел в окно на незнакомую страну. Поразила чистота и аккуратность во всем. И маленькие дома, как игрушечные, и большие дома, стены которых обвиты плющом, чистые улицы, вымощенные булыжником или асфальтированные. И вот стали встречаться надписи со словом «Берлин». Запомнилась дата – 1-е сентября (1943). Нас привезли в лагерь. Его местоположение я, конечно, распознал только после войны. Обратился к энциклопедии (БСЭ, т. 5, 1927 г.) и в статье «Берлин» нашел это место. Юго-восток Большого Берлина, недалеко от Трептов-парка, где теперь памятник советским воинам-освободителям и скульптура Вучетича, сделанная с нашего земляка, жителя пос. Тяжин Н. Масалова, спасшего в Берлине немецкую девочку. Станция городской железной дороги Баумшуленвег. Маленький пятачок земли, ограниченный берегом Тельтов-канала, высокой насыпью улицы Кёпеникерштрассе и такой же высокой насыпью железной дороги, ведущей в Грюнау. А четвертая сторона отгорожена высокой кирпичной стеной, за которой скрывался какой-то военный завод. Рядом, за железной дорогой находилось кладбище, на котором хоронили советских граждан, остарбайтеров. Об этом мне рассказал сотрудник Электронной книги памяти в музее истории Великой Отечественной войны на Покровской горе, когда я искал там следы своего брата Николая. Перед нашим заселением лагерь освободили от вольнонаемных итальянцев. Еще не поставили высокую ограду и охранную будку на входе. Шесть больших жилых бараков, стоявших друг против друга. Барак административный с кухней и клубом с одного конца и хозяйственный барак с большим туалетом на другом конце. Посредине плац и бомбоубежище. Нас в лагере около 600 человек, в основном деревенских жителей из Орловской, Калужской, Брянской и Сумской областей. Многие одеты в свое домотканое платье, у женщин с вышивкой (паневы), в лаптях. Выделялась группа интеллигентных людей из города Орла. Среди них семья Лагутиных: две сестры и дочь одной их них Галя, в которую я был тайно влюблен. Хромая Оксана служила переводчицей, а её сожитель подвизался в роли надзирателя. Оба они были нами ненавидимы. А вот с отчимом Оксаны Николаем Ивановичем Ануфриевым (точно фамилию не запомнил) я потом вместе работал и числю его в категории хороших людей, которые оставили о себе добрую память. Сначала нас поместили в огромный барак с нарами в три этажа. Вскоре переселили в другой, где в блоке жили всего три семьи: Толкачевы - 7 человек; Васины – 6 человек; и наша - 5 человек (отец, мать, бабушка, Нина и я). Всего 18 человек. Койки в два этажа с тюфяками из древесной стружки. Близко от входа стол у окна и железная печка. Зимой она нас спасала от холода. Нам давали несколько брикетов угля да с работы приносили дрова. В нашем бараке в соседнем блоке размещался здравпункт. Заведовала им пожилая фельдшер из Орла. С интересом наблюдал я, как она, сидя на стуле на крылечке, читала французские журналы. С этой женщиной-фельдшером у меня связано воспоминание о болезни. Было это, кажется, в 1943 году глубокой осенью. У меня появилась лихорадка с приступами, подобными малярийным, с высокой температурой и ознобами. Фельдшер отвезла меня в госпиталь, по-видимому, для остарбайтеров. Запомнилась больничная атмосфера: палата с большим количеством коек и склоненное ко мне лицо медицинской сестры, красивой русской девушки в белом медицинском халате, в косынке с красным крестом, Она говорила мне что-то ободряющее. Деталей нашего быта в бараке не помню. Утром нас выгоняли на работу. Сначала я попал с группой таких же подростков на военный завод в Мариендорфе. Возили нас сюда на городской электричке в отсеке вагона с надписью «Для собак и военнопленных». По улицам шли под конвоем пожилых немцев или инвалидов без оружия. Спереди и сзади колонны по одному охраннику. Как же мы грохотали по булыжной мостовой своими брезентовыми ботинками на деревянной подошве! Своя-то обувь быстро износилась. С тротуаров на эту пеструю толпу, отмеченную синими лоскутами на груди с надписью «OST», глазели немцы. Пожилые немки смотрели сочувственно, даже иногда давали деньги или бутерброд, а вот ребятишки бросали в нас камни и неизменно обзывали нас русскими свиньями. В цехе мы перебирали какие-то детали, вытирали их от смазки тряпками. Рядом оглушительно ревели моторы. Их, наверное, испытывали. Каково было сознавать, что ты помогаешь врагу! Ведь на фронте мой брат воевал с немцами. Вскоре меня взяли в бригаду плотников, в которой работали наши мужики: отец, Иван Григорьевич Толкачев и его сын Петр, Андрей Егорович Васин и его зять Толя Комаров, уже упомянутый Николай Иванович (Ануфриев?). Эта команда была расконвоированная. Нам выдали аусвайсы, удостоверения личности, позволявшие ездить на работу и с работы самостоятельно, но только группой. Мастерская, где мы работали, размещалась в районе «Панков» в северной части Берлина. Здесь же была и контора той организации, на которую работали остарбайтеры, и называлась она «Шу унд ко», а начальником был Герман Гофман. На работу мы ездили на городской электричке в том же отсеке «Для собак и военнопленных». Мастерская изготовляла деревянные домики, бытовки для строек (в них находились немцы-мастера и хранились инструменты). Нами командовал старик Макс Люкс. Небольшого роста, лысый, очень шустрый. Он, как и все надзиратели, вечно кричал на нас, но в обеденный перерыв часто меня подкармливал, незаметно совал мне бутерброд со смальцем или сыром. Брал он меня в качестве грузчика в поездки по Берлину. Он в кабине, а я в открытом кузове. Но я не помню, чтобы что-то грузил, наверное, мастер хотел доставить удовольствие мальчишке. Так было интересно смотреть на огромный город с чистыми улицами, скверами и бульварами, зданиями причудливой архитектуры, большими витринами магазинов. Местами попадались и руины разбомбленных зданий. Но англичане в основном бомбили окраины города, где находились военные объекты. В мастерской собрался целый интернационал во главе с немцами Максом Люксом, хромой старухой Мартой и ее мужем, которые ночью охраняли хозяйство и топили печи. Учетчицами работали три русские девушки, кажется, из Жиздры. Сохранилась фотография той поры, где эти девушки сфотографированы со мной. Они выглядят вполне прилично, по-городскому нарядные, а я в пальто с чужого плеча, с заплатками и в ботинках на деревянной подошве, но очень довольный. Фотографировал итальянец, о котором чуть ниже. Мастером служил хорват. Были поляки, чех Пауль, «литовец» Котаус (Котов), на самом деле русский, но так как он имел литовское гражданство, то не считался остарбайтером и жил не с нами в лагере. Итальянец работал в кузнице как вольнонаемный и запечатлелся в моей памяти как большой «шутник». Он мне как-то предложил потрогать только что утративший малиновую красноту раскаленный металл на наковальне. И очень развеселился, когда я обжег пальцы. Правда, он меня тоже опекал: возил как-то к себе на квартиру неподалеку от места работы, чем-то накормил. В помощниках у него числились два пленных француза. Они за меня заступались. Французы ходили без охраны, в гражданской одежде, в беретиках, с шарфиками на шее и не походили на голодных. Меня удивило, что ранней весной они собирали одуванчики (корни с молодыми листочками). Спустя много лет я узнал, что это для них деликатес, и с тех пор сам использую в салатах одуванчики. В мои обязанности входила заготовка дров для топки печей, уборка туалета во дворе. Я уносил после окончания рабочего дня в убежище и утром приносил в контору папки с документами и пишущие машинки (тут я впервые тайком попробовал печатать на машинке, конечно, с немецким шрифтом). Работа не обременяла меня. Летом 1944 года, когда начали созревать яблоки в саду на территории мастерской, я стал их воровать. Однажды за этим занятием меня застал немец, не из нашей мастерской. Он заставил вытряхнуть из-за пазухи яблоки и накинулся на меня с побоями. На мой крик сбежались рабочие, но никто из наших не посмел вступиться, понимая, что это смертельно опасно. А вот чех Пауль схватился с немцем и прекратил расправу надо мной, проявив своего рода интернациональную солидарность. Сведений о положении на фронтах мы не имели. Изредка попадались пропагандистские материалы на русском языке, выражавшие уверенность в победе германского оружия. Однажды в лагере оказался офицер из армии Власова. Он был то ли родственником, то ли знакомым кого-то из орловских. Мне бросилась в глаза его щегольская немецкая форма с «РОА» (Русская освободительная армия) на рукаве. Не запомнилась его речь, но ясно, что он агитировал молодежь вступать во власовскую армию. Никто из наших ребят не согласился. Покушение на Гитлера в июле 1944 года аукнулось массовым избиением остарбайтеров. Когда мы возвращались с работы, на станции у всех проверяли документы. Увидев наши аусвайсы, молодчики в штатском просто били нас по лицу (по-видимому, только за то, что мы русские). Часто нас избивали на нашей вахте. При возвращении с работы проводился «шмон», и, если окажешься недостаточно расторопным, получишь оплеуху. Самым тяжелым воспоминанием того времени осталось чувство голода. Даже по ночам снилась пища. На всю жизнь в память врезалась брюква. Запах этих вареных корнеплодов, кажется, пропитал меня на всю жизнь. Дядя Андрей (Андрей Егорович Васин) в шутку учил меня есть этот вонючий суп, зажав нос. В первые же дни нашего пребывания в лагере начался обмен вещей на хлеб, который приносили наши соотечественники, молодые парни из соседних лагерей для остарбайтеров. Но у нас никаких лишних вещей не имелось, и менять было нечего. Правда, позднее, когда нам стали давать «зарплату» (30 марок в месяц), мы могли купить за такие деньги на черном рынке у этих же ребят буханку хлеба (600 г). Добыча дополнительного пропитания заботила нас почти все два года пребывания в лагере. Брали наших мужиков в выходные дни (воскресенье) на ремонт разбомбленных жилых зданий, таскать на крышу черепицу. За это немцы расплачивались едой. Запомнилась «подлива», томатный соус с запахом мяса, настоящее лакомство. Мать одно время работала на кухне в какой-то немецкой семье поблизости от лагеря и приносила в барак печеную картошку. Несколько эпизодов, связанных с едой. В обеденный перерыв на заводе нам давали очень жидкую мучную болтушку. Когда я совсем отощал, вдруг взял меня к себе домой на выходной мастер, который надзирал над нами и постоянно кричал по-немецки: «Быстрее, быстрее! Русские свиньи!» Мы приехали в чистенький маленький домик на окраине города (в том же Мариендорфе) в субботу вечером после работы. Жена его тщательно меня осмотрела, приговаривая: «Партизанен, партизанен!». Это она искала у меня вшей. Заставила снять с себя все тряпье и переодела в длинную ночную рубашку. Накормили (но не досыта!). Знали, наверное, какой бедой может это обернуться для голодного мальчишки. Спать уложили в чистую и такую мягкую постель! Утром с хозяином пошли «работать». Убирать грядку морковки, а размером эта грядка с обеденный стол. Видимо, такая «работа» была лишь предлогом для того, чтобы взять меня из лагеря и покормить. Наша сторожиха Марта по утрам, когда мы приходили на работу в мастерскую, обычно кричала: «Александер! Ком хиер!» Иди сюда! И приглашала к себе домой, тут же, рядом с мастерской. Положит в розеточку ложку пудинга с ягодкой из варенья. Я это вмиг слизну, а она спрашивает: «Генух?» (Хватит?). «Нох айн маль» (ещё раз), отвечаю я. Эта немка снабдила меня одеждой своего сына, воевавшего на Восточном фронте. Я был хорошо экипирован: вельветовая куртка, шорты, гольфы, какие-то башмаки. В такой одежде можно было появляться в городе без нагрудного знака ОST, хотя, конечно, меня выдавала моя славянская внешность. Вот такие были парадоксы. Сын этих немцев и мой брат воюют друг против друга, а они помогают мне выжить. Однажды меня взяла немка собирать урожай черешни у неё в саду. Залез я на дерево и первым делом наелся до оскомины. Стал уже выбирать поклеванные птицами ягоды. Они слаще. И вот хозяйка приглашает меня обедать. Как же я мог отказаться от аппетитного супа с фрикадельками! Я уж и запах мяса забыл. Конечно, съел все, что мне дали. И пронесло же потом меня! С обоих концов: и рвота, и понос. Вот так с голодухи я наелся про запас… Несколько раз мы с моими сверстниками ходили промышлять к немецким военным госпиталям. Заранее узнавали их расположение поблизости от нашего лагеря в помещениях школ. Пролезали в воскресенье под проволочное заграждение (рабицу) в дальнем углу лагерной территории у берега канала и шли в город. Конечно, знак ОST снимали и высматривали жандармов с нагрудными бляхами. Их следовало обходить стороной. Мы приходили к школе и маячили под окнами. Раненые солдаты охотно развлекались: бросят буханку хлеба и ржут, наблюдая, как мы набрасываемся на неё. Но мы заранее договаривались делиться после похода. И ещё непонятный до сих пор эпизод с пропитанием. В начале 1945 года, когда и немцам урезали паек, мы стали есть хлеба почти вдоволь. А случилось так, что разбомбило дом с конторой, куда собирали отоваренные продовольственные карточки. Женщины из нашего лагеря работали на разборке этих развалин и обнаружили целые стопы газет с наклеенными на них карточками. Опыт обращения с ними у нас был. Иногда немки нам давали хлебные карточки, и мы их отоваривали в магазинах. Так вот, женщины принесли в лагерь карточки без срока реализации. Их давали солдатам-отпускникам. Придать карточкам товарный вид труда не составляло: отмачивали в воде и сушили (гладили) на горячей трубе печки. И понесли в лагерь буханки хлеба! Ведь видела же охрана, что несут хлеб русские. На вопрос: "Откуда хлеб?" ответ: «Фрау дала». Может быть, и охрана хотела, чтобы их подопечные не голодали? Могу точно сказать, что во время пребывания в Германии я не испытывал каждодневного страха, как это было у взрослых, в частности, у сестры Нины. Наверное, свойственный тому возрасту романтизм, интерес ко всему новому позволил мне сохранить в памяти все-таки не самые страшные эпизоды. Ведь говорят, что детской памяти свойственно подавлять отрицательные эмоции. Мне очень хотелось читать. Я просил русские книги у наших орловских интеллектуалов. В Берлине, в районе Целендорфа действовала русская церковь и при ней библиотека. И я туда наведался вместе с лагерными женщинами, которым, кажется, на Пасху разрешили посетить службу. Впервые увидел я православный храм и службу. В небольшой церкви толпилось много народа. В основном деревенские женщины в платочках из числа остарбайтеров и респектабельные господа из эмигрантов первой волны. Один из них заговорил со мной и пригласил в библиотеку. Мне выдали несколько книг и среди них «Жизнь Клима Самгина» М. Горького. Личный подарок эмигранта, «Зверобой» Фенимора Купера, я потом привез домой, на родину. Однажды мы оказались в Берлинском зоопарке. И тут я впервые в жизни видел диковинных животных: слонов, бегемота, верблюдов, обезьян… В Трептов-парке я катался на американских горках. Единственный раз за два года побывал в немецком кинотеатре, где-то недалеко от лагеря. Фильм очень длинный, на немецком языке, история какой-то семьи. Понимал что-то с пятого на десятое. И ещё запомнилась пароходная прогулка по реке Шпрее и озерам в районе Грюнау летом 1944 года. В воскресенье нас, человек 200 (по-видимому, изъявивших желание) посадили на прогулочный пароход, и целый день мы провели на лоне природы. Еду выдали сухим пайком. Что это была за акция – не знаю. Может быть, что-то показательное для международного Красного креста. Но нас Красный крест официально не защищал. Никаких гуманитарных посылок к нам не приходило, в отличие от рабочих из других стран Европы. И вот 1945 год. Усилились бомбардировки города. Все чаще по ночам спускаемся в бомбоубежище. С трудом добираемся с работы в лагерь, так как оказываются разрушенными железнодорожные пути. В апреле администрация лагеря пыталась отправить нас на запад. Остарбайтеры бурно протестовали. Лагерное начальство отступилось, а вскоре вообще исчезло, как и охрана. Первым делом мы опустошили кухню и кладовые. Но там мало что осталось. Рано утром 22 апреля мы выглянули из бомбоубежища и на территории лагеря увидели наших солдат-разведчиков. Что тут было! Набросились на них с расспросами: а не встречал ли кто на фронте моего отца, брата, сына. Ведь почти четыре года ничего не знали о судьбе своих близких. Но солдаты в разговоры не вступали, а приказали немедленно покинуть лагерь, так как нашим войскам предстояло форсировать канал. На другом берегу в нижних этажах зданий немцы оборудовали огневые точки. Пестрая толпа освобожденных двинулась навстречу наступающим войскам, танкам, бронетранспортерам, самоходным орудиям. В небе господствовали советские самолеты. Такой контраст с началом войны! Сзади и впереди нас рвутся немецкие снаряды. На тротуарах лежат наши убитые солдаты, прикрытые шинелями. Женщины приоткрывают шинели и со страхом смотрят, не свой ли кто-то погиб. В толпу русских вливаются представители народов всей Европы. Один француз усадил нашу бабушку, к тому времени ослепшую, на тележку и помог перевезти её из зоны интенсивного обстрела. А Толкачевы в этой суматохе потеряли своего отца Ивана Григорьевича, совсем ослабевшего. Первую ночь мы провели в лесу у какого-то немецкого поселка. Нас военные предупреждали, что заходить в немецкие дома опасно, они могут быть заминированы, а продукты отравлены. Но ведь есть-то хочется. И мы отправились искать пищу. В одном амбаре нашли горох. Замочили в воде и ели его. В то же время солдаты потрошили немецкие дома в поисках ценных вещей. Вот уж прав А. Твардовский: «По дороге на Берлин вьется белый пух перин». Потом нас погрузили в машины, возвращавшиеся с передовой за боеприпасами. Мы тоже привезли из Германии чемодан с постельным бельем, подобранный на улице. Главная ценность нашей семьи – швейная машина «Зингер» - совершила путешествие с нами в Германию и обратно. А еще мать сохранила золотую монету царской чеканки, сокровище дореволюционное. Позже эта монета хранилась у сестры Нины. Теперь её след затерялся. Деталей возвращения на родину в памяти не сохранилось. Везли нас в теплушках. Помню Варшаву, разрушенную до основания. На вокзале поляки давали нам белый хлеб, батоны. Какая была радость! 9 мая наш эшелон стоял в Гомеле. Вдруг стрельба. По выработанной за годы войны привычке мы бросились из вагонов в кюветы. И слышим радостное слово «ПОБЕДА!». 20 мая приехали в Орел. Пристанище нашли в уцелевшем доме Архаровых на улице Свободы. А 22 мая с отцом пешком отправились в свою деревню. Война закончилась. Закончилось и мое детство. Если можно считать военные годы детскими.