Евгений Чириков. Приказы не обсуждаются. Повесть ч.4

Озерцов, Гриневич и командиры взводов спустились к реке для уточнения рекогносцировки, а Дятлов и комиссар батальона Калошин отправились на КП артиллеристов. За старшего группы остался Агапов.
Дятлов во тьме едва различал широкую спину Калошина, облаченного в маскхалат. Три роты батальона должны были форсировать Волхов после захвата плацдарма штурмовой группой. Поэтому переправа тоже заботила Калошина.
– Чайку бы сейчас, – с вожделением сибарита гудел он. – Что-что, а чайком побаловаться люблю! Особенно ночью. Завтра-то будет не до чая.
– Завтра мы немцам прикурить дадим, – отозвался политрук. – Или они нам...
– То-то, – гуднул Калошин. – Плыть через стихию на лодчонках – не дай Бог! Да еще в такую непогодь! Купаться не ай-люли будет. Тут на воздухе-то рожа дубенеет, а в воде? Ну, авось прорвемся...
Они обменялись паролями с часовым и нырнули в блиндаж. От раскаленной железной печки дохнуло жаром.
– Здравствуйте, хозяева! – пробасил Калошин, откидывая башлык маскхалата.
– Здравия желаю! – вскочил с топчана невысокий офицер.
Дятлов помнил его еще по Забайкалью: очень вежливый, слегка женственный блондин Артамонов, никогда не кричавший на подчиненных. Грамотный артиллерист, дававший команды редко, но метко. Уже в звании майора он командовал сейчас дивизионом, приданным полку на время операции.
– Чайком угостишь? – спросил Калошин.
– Само собой! – ответил майор нежным, лемешевского тембра тенорком. – Терещенко!
Из-за ширмы выскочил и вытянулся, моргая, и без того вытянутый в высоту молодой боец.
– Сотвори-ка чаю, Терещенко!
– Есть сотворить чай!
Калошин протянул мясистые руки над красным железом печки.
– Мы вышли на означенную позицию. Теперь дело за вашим братом. Не подведете?
– У меня всё в порядке,– энергично тряхнул головой Артамонов. – Основные цели пристреляны. Снарядов хватит. Как настроение бойцов? – вежливо повернулся он к политруку.
– Настроение боевое, будем форсировать.
Втроем они склонились над картой. Солдат принес кружки, снял с печки чайник.
– Теперь можно и чаи погонять, – с наслаждением сказал Калошин.
Чай был крепок, как деготь.
– Хорошо-о! – блаженствовал Калошин. – Хотите анекдот? Муж возвращается из командировки. Любовник прячется под кровать. «Это кто там скребется?» – спрашивает муж. «Это мышь завелась», – отвечает жена. Муж вытаскивает любовника и выбрасывает в окно с третьего этажа. Жена: «Что ты делаешь?!» Муж: «Смотрю, не летучая ли мышь!» Ха-ха-ха-ха! – рассказчик сотрясался в хохоте, бухавшем, как сапоги по крыше.
– Со мной однажды эпизод случился, как в анекдоте, – продолжил он, закурив «Беломор» и вальяжно откинувшись на скамейке к стене. – В молодости я был бабник. Хаживал к одной бабенции. А бабенция, доложу я вам, первый сорт – булочка с изюмом. Ох и фуфыристая была! И вот ночью стучат в дверь. Она соскакивает: «Кто там?» – «Свои!» Муж! Муж из командировки ночью пожаловал. Ну и загвоздочка, доложу я вам! Что делать? Женщину чуть кондрашка не хватила. «Лезь, – шипит, – живо под койку!» Я хватаю манатки – и под кровать. Лежу там, пыль глотаю и думаю: ну и переплёт! Что делать? Ну и конфуз будет, если муж меня увидит! А муж у нее не простой Ванька, а большая персона: начальник ОРСа. Но повезло мне. Только он в гальюн отлучился, как я сиганул за дверь в одних кальсонах! Только меня и видели. Через полгорода так и пробежал. Вот это был кросс! Ночь, а я как на духу бегу. И больше к той бабенции – ни разу. Ну, она, конечно, нашла мне замену. Чего только не бывает. Ха-ха-ха-ха!
Примостившийся на корточках Терещенко слушал историю развешанными ушами. Дятлов щедро улыбался. Не столько от юмора, сколько от любви к этим хорошим людям, от душевного чая и глубинной торжественности момента накануне завтрашних событий.
– Да-а-а, – улыбаясь, неопределенно протянул Артамонов.
– Ну что ж, – встал Калошин. – Спасибо за чаек. Нам пора. Значит, завтра накроешь тот берег...
– Да мы такого огня дадим, что Гитлеру и Геббельсу будет жарко! – с пылом заверил майор своим малиновым голоском.

4

Спящие тела, уткнувшиеся в лунках парами, спина к спине, обложили всю опушку. Старшина только что пристроился к Евсееву и Фекоеву. Сон перед боем. Для кого-то он станет последним. Кто-то видит во сне жен и детей, кто-то родителей или невест...
Будить было жалко, тем более, запас времени позволял отдохнуть. Но и не будить опасно. Усталые и потные, люди могли навсегда застыть в снежных перинах. Надо поднимать!
Чтобы вывести спящих из бесчувственного оцепенения, командиры будили их окриками, пинками, трясли за плечи и перехватывали носы пальцами. Полуочухавшиеся, построились и пошли ложком вниз, к штабелям бревен, заготовленным для понтонных мостов, которые будут построены после переправы и закрепления на том берегу. Озерцов похвалил работу артиллеристов: все лодки пронумерованы и готовы к отчаливанию.
На берегу буквально до каждого красноармейца довели боевую задачу: в шесть ноль-ноль под грохот канонады форсировать реку и захватить первую линию обороны, перерезать шоссе и железную дорогу. Окопаться и ждать подкрепления, которое придет через полчаса. За штурмовой группой устремится весь полк с поддержкой артиллерии и «катюш».
Враг молчал. Казалось, его и нет за рекой. Ни выстрела, ни огонька, ни вспышек ракет. Волхов широк (250 метров), могуч и страшен. Ширина его кажется беспредельной – какая-то неясная темная даль. Чугунными валами взгорбачиваются волны и мчат островки шуги, обломки льдин. Тянет знобящий сиверок и шумят, шуршат в предрассветной темени береговые камыши, навевая таинственный ужас.
Волхов сейчас ничейный, подумал Дятлов, привыкший мыслить идейно-политически и все подвергать анализу. Волхов – линия, которая разъединяет два мира: социализма и капитализма. Но Волхов испокон наш. Он должен работать на нас. В таком духе политрук и объяснил операцию окружавшим его людям.
– Дрыхнут фашисты, – рассуждали они. – Не знают, откуда им карачун придет. Только бы переплыть. Что-то долго нет команды. А? Морозец-то подстебывает!
Хотя на всех много навешано – теплое белье, ватные брюки, фуфайки у офицеров и шинели у солдат, по тридцать патронов, карабины, автоматы, пистолеты, ненужные противогазы и сверху маскхалаты, – многие дрожали и пританцовывали.
– Занять места в лодках! – наконец-то раздался крик Озерцова.
Дружно и бесшумно бойцы переваливают через борта и замирают в ожидании старта. Они оживляются и радуются, бесхитростно шутят насчет «чуда»: вон что, слепцы прозрели! Подлеченные санинструкторами, слепые вновь увидели мир. Но почему тишина? Неожиданно в трех бегающих по берегу и раскатисто кричащих фигурах политрук узнаёт Зверева, Рюмина и начхима Саняева. Смысл их криков не сразу доходит до сознания. Мишка Выдрин испуганно-недоуменно смотрит на друга.
– Форсировать без артиллерии! Без артиллерии-и-и!
Вот это фунт изюму! Сердце упало. Без артиллерии – прямым ходом на дно? Озерцов прыгнул в лодку:
– Отдать концы!
Саперы-гребцы единым взмахом подняли весла. Флотилия рванулась поперек течения, мигом выскочила на речной простор. Только лодка номер семь, которой командовал Дятлов, бессильно качнулась на приколе. Юный и смелый татарин Басалаев перемахнул через борт, задергал трос, срывая его со столбика-мертвяка.
– Кольцо заело! – крикнул он.
– Глушков, помоги Басалаеву! – психанул Дятлов, и телефонист прыгнул на берег.
С этого момента начался провал в тартарары. Левый берег озарился вспышками. Короткий вой мин оборвался шквалом разрывов. Басалаева – в клочки. Глушкова взрывной волной зашвырнуло в камышовые заросли. На берегу смерть и вонючий чад. Лодка крошится в щепу, мертвые и раненые идут на дно.
– Тону! Помогите! А-а-а!..
Виктор барахтался в ледяном потоке. Вода хлынула в рот, нос, желудок. Ноги заломило судорогой. На правой повисла какая-то тяжесть, влекущая вглубь. Чудесный случай вкладывает в его руку конец оборванного троса, который натягивается струной. Виктора то выбрасывает на воздух, то вновь утягивает в толщу вод. Роковая минута. На чаше весов «да» или «нет». Решает вопль Глушкова из камышей:
– Спасайте комиссара! Тонет!
Виктора хватают за волосы, но он с такой стальной силой стиснул рукой трос, что ее не могут оторвать. Кое-как это все же удается. Политрука выволакивают на сушу, а за ним тянется и другая добыча – поймавший его за щиколотку капканом мертвой хватки Мишка Выдрин. В изнеможении они валятся на снег, отрешенные от минного смерча, гуляющего вокруг. Их поднимают на руки и трусцой уносят за угол одноэтажного кирпичного здания. Ставят вверх ногами. Изо ртов обоих льется вода. Живые!
– Полежи, Витя, просохни, – услышал Дятлов знакомый, медленный, как бы с ленцой
голос. – Санитары! Сухой комплект одежды сюда! Переодеться комиссару!
Оба спасителя, флегматик Грибов и весельчак Кудрявцев, были знакомыми лейтенантами-артиллеристами.
– Спасибо, ребята! – промямлили жесткие, как деревяшки, губы Виктора.
Он трясся в ледяном ознобе. В груди повыше сердца и в правой руке саднило от впившихся осколков. Левая кисть не хотела разжиматься, стиснутая неимоверным напряжением. Глаза упирались в ватно-серое небо.
– Ну, Витя, будь здоров! Мы побежали.
Подскочили санитары, влили в рот глоток спирта. Выдрина с напрочь оторванной пяткой и осколком в бедре унесли на носилках в санбат.
Небо трепетало розовыми бликами. Пасмурный рассвет оголял заснеженные поля в отдалении и разбитые строения вблизи. Землю трясло от разрывов, воздух прошибался громовыми раскатами, с берега долетал смрадный ветерок. Легкораненые отлеживались, бинтовались, постанывали за руинами кирпичного дома.
Хотя Дятлов вроде бы и не имел оснований считать себя виноватым, его душило чувство позора и возмущения. А поскольку он был политруком, то, конечно, не мог разлеживаться в укрытии, пока его люди гибли в минометном расстреле.
Он заставил себя сесть. Правой рукой обмотал ноги сухими портянками, натянул свои мокрые сапоги. Цепляясь за кирпичи стены, поднялся в рост. Выглянул из-за угла дома и, вихляя от слабости, потрусил по наезженной санной колее. Дорога косо по склону катила к реке, которая бурлила в невыносимой для сердца агонии. Речной дол гремел ревом, воем, стоном и эхом. В уши влетали возгласы:
– Мама! Мама!
– Да здравствует Сталин!
– Не поминайте лихом!
– Мама, прощай!
– Умираю за Родину!
– Прощайте, дети!
– Да здравствует советская Родина!
– Тону и умираю... вашу мать!
– Отомстите за нас!
Точки голов кружились среди кипящих волн, рыхлой шуги. Люди цеплялись за лодочные обломки. Немецкие пулеметчики деловито выискивали их, приближались очередями и прошивали водные гребни. Течение уносило трупы под лед, туда, где он еще не был взорван. Левый берег выглядел грядой снежных бугров, которые сверкали вспышками.
Примерно в двух сотнях метров от реки виднелась воронка полкового КП. Пригибаясь, Виктор побежал к ней. Зацвиркали пули. Это его заметил вражеский пулеметчик. Издали не попадет! Но вдруг его подбросило вверх, как-то неестественно развернуло через левое плечо и швырнуло на снег. Он тут же дернулся и пополз. Пули свистели над головой. Сволочь фашист продолжал бить и в ползущего.
Спас Виктора умный инстинкт самосохранения, подавший отчетливый совет из глубины мозга: замри! Он послушался и, страшась каждую секунду получить свинец в расслабленную мякоть, уткнулся лицом в снег. Хитрость удалась. Ища новую жертву, пулеметчик перенес огонь.
Впереди по направлению к воронке лежала перевернутая вверх дном резиновая лодка. Спрятаться бы за нее. Но так разморило... Горячий ручеек струился в левом сапоге. Обнимая приятной истомой, тепло разлилось по телу, больше всего сейчас хотелось спать. Уснуть посреди этого белого поля. Уйти в забытье, отдаться покою, а потом... А что может быть потом?
Он напряг остатки ускользающей воли и пополз сквозь приторную зыбь. Распластался за лодкой. Засасывало безразличие ко всему на свете, кроме единственного желания – сна. Дрема баюкала и затягивала в манящую наслаждением пропасть. И вечность засосала его. Но кто-то вторгся в его колыбель, разбередил прогорклые туманы видений, растормошил и вернул в морок белизны. Он смутно различил лица знакомых лейтенантов-артиллеристов, на сей раз Загуменникова и Молочкова. Бегом они потащили его на плащ-палатке.
Артиллеристы-корректировщики, разведчики, телефонисты, санитары с носилками – вся эта братия толпилась на дне и пологих склонах огромной авиаворонки, сидела кучами на глине и пыхтела папиросными дымками.
Лежа на плащ-палатке, Дятлов всматривался в нависшего кряжем над телефоном полковника Кузедеева – в папахе, с багровым, убито-взбешенным лицом. Рядом стояли Зверев и Рюмин.
– Артамонов! Артамонов! – ругался Батя. – Ты изменник! Ма-алчать! Ты предатель Родины! Враг народа! Я тебя в трибунал не отдам! Я тебе лично пулю пущу в лоб! Приказываю дать огня! Исполняй!
Происходящее не укладывалось в голове Виктора. Полковая артиллерия била по целям только отдельными орудиями. Стреляли и сорокапятки. Но немцам это – как быку от мизинца. Почему, почему подвел майор Артамонов? Кто помешал ему дать столько огня, что Гитлеру и Геббельсу стало бы жарко?
Полковник уже сорвал голос, охрип и просил умоляюще:
– Помоги, сколько можешь! Разве ты не видишь, что делается на реке? Немец же сожрал мою штурмовую группу – нашу кровь с молоком! Ну, помоги, Артамонов, помоги, родной!
И батарея заговорила... Жиденькое, стыдливое бабаханье – и вновь глухая односторонняя тишина. «Почему только один залп? – соображал Дятлов. – Да что же это – война или игра в прятки?!»
– Наши на том берегу прорвались! – крикнул корректировщик Женя Вознесенский в распахнутом, как у ветеринара, халате и торжествующе-досадливо сплюнул на истоптанную ногами глину. Офицеры гурьбой ринулись к стереотрубе.
– Евгений, будь добр, помоги подняться, – попросил Виктор и, подхваченный товарищем, доковылял до оптики.
Рюмин посторонился. В линзовом круге шел далекий заречный бой. Различались Крон, Гриневич, Рытиков, Евсеев, пяток остальных не поддавались узнаванию. Как их мало. Они дерутся. И, скорее всего, погибнут. Рытиков лежа посылал автоматные очереди. Евсеев размахивался и бросал гранаты... Виктор уступил место у стереотрубы Саняеву, своему ровеснику.
Заметив в воронке скопление людей, немцы начали долбить по ней из минометов. Только что раненный осколком разведчик, побелевший лицом, как собственный маскхалат, молча сидел, пока санитар перевязывал ему руку.
– Всем лишним освободить воронку! – рассвирепел Батя.
– Уходить через камыши, через железнодорожную трубу и штабеля леса – и вверх по ложку, – смягчая клокотание командира полка, пояснял Зверев. На лбу его пролегли резкие горизонтальные складки.

5

Дятлов выбирался последним. Переждал залпы огня, выполз на край воронки. Добежать бы до вон тех трех пенечков... Но сил нет. Он то брел на четырех костях, то волочился ползком. На четвереньках переметнулся под железнодорожной трубой-стояком, подобрал березовую палку. Опираясь на нее, поднялся.
Ноги дрожали. Их заводило не в ту сторону, куда хотела бы хмельная слабостью голова. Виктора швыряло на ходу восьмерками. В мозгу смутно маячила цель: штабеля бревен. Добирался до них в полусне. Не помнил, как дополз, повалился на бревнышко. Его покружило и утянуло в яму забвения. Он не чувствовал, что его трясут, что голова мотается туда-сюда.
– Товарищ политрук! Товарищ политрук!
Полуочнувшись, он узнал взволнованное девичье лицо. Оля Бердникова. Она вела с рельсов огонь из винтовки и увидела его мучения.
Оля вытащила Дятлова на бугор к огневикам-артиллеристам полковой батареи. Наконец-то можно было спокойно отключиться на мягких березовых ветвях.
Пробуждение пришло через пару часов с запахом пороховой гари, похмельной мыслью о переправе и гибели роты со всем ее интернациональным составом. Молодой наводчик Беляев принес мясных консервов и стакан кагора. Виктора перевязали. Родная артиллерия заботилась о нем, как мама. Так уж получилось, что несколько раз сегодня он остался жив благодаря артиллеристам.
– Бывайте, ребята, – попрощался Дятлов и подался ложком в санбат.
Дорога лежала через поляну последнего привала. Оттуда днем хорошо мог бы различаться левый берег. Но широкую долину огромной занавесью затягивал белый дым, величаво клубясь в солнечных лучах. Это была поставленная начхимом Саняевым дымовая завеса. По сверкавшим сквозь ее кисею вспышкам, метанию фигурок и хаосу длинных очередей угадывалось, что бой еще не утих.
Виктор пошел дальше. Санбат, наскоро сооруженный из больших полевых палаток, прятался в березово-осиновом леске. Возле палаток толпились раненые, среди них Глушков, Выдрин, Загуменников, Грибов...
Мишка Выдрин с выбивавшейся из-под шапки цыганской смолью сидел на пустом ящике, кривился от боли и усмехался:
– Отвоевался я...
– Теперь зато живой останешься, поедешь до хаты, – утешительно-завистливо рассудил немолодой лейтенант с подвязанной к груди рукой.
– Здравствуйте, товарищ комиссар! – отделился от группки курильщиков Басин (сам некурящий).
– Здравствуйте, товарищ старший сержант, – ответил Виктор.
– Вы ранены? – участливо спросил Басин. – Вот видите, как бывает... Да-а... Кагорчику выпьете? У меня есть. Прошу вас.
Дятлов приложился к горлышку бутылки, сладкое вино потянулось в нутро, живительно хмеля. Чтобы разжать окаменевший кулак, санинструктор пригласил его в палатку, сделал укол и вложил в ладонь резиновый валик. Виктор вышел на воздух.
Вдруг все головы повернулись в одну сторону, откуда с упорством пахотной лошади санитар тянул за собой волокушу. Люди расступились коридором. На волокуше неподвижно лежало большое тело, голова сплошь в окровавленных бинтах, кроме щелей для рта и глаз.
– Кто это? Кого притащил?
– Кондрашин... Осколком в голову.
Командир пулеметной роты Кондрашин не знал себе равных в обращении с «Максимом». Он умел отбивать очередями чечетку, под которую легко пелась детская песенка: «Тра-та-та! Тра-та-та! Кошка вышла за кота. За Кота Котовича, за Петра Петровича».
– Товарищ капитан!.. – сокрушался, глядя на тело, Выдрин (его взвод входил в кондрашинскую роту).
К волокуше бросились врачи. Кондрашина бережно понесли на операционный стол. По толпе раненых волной прошла сочувственная тревога: выживет ли?
– В седьмой раз ранен...
Транспорта не хватало. Изредка приходили полуторки и увозили самых тяжелых. Другие раненые ждали своей очереди в палатке. Дятлов и Грибов прогулялись до недалекого бугра и посмотрели с него на Волхов. На левом берегу вроде бы шла перестрелка. Шлейф ползущего по реке дыма мешал разглядеть все детали, однако стало отчетливо ясно, что от второй роты не осталось почти никого...
– Да, – заметил, прикуривая папиросу, Грибов. – Полегли ребята ни за фиг собачий. Как же это так?
Дятлов снял шапку. И подумал, что на его голову выпало еще немного снега.
Они вернулись к санбату. Выдрин сидел на ящике и размазывал по лицу слезы.
– Кондрашин умер, – тихо сказал Глушков.
Только в пять вечера оставшихся раненых на крытой полуторке повезли в госпиталь.

6

Выдрин и Дятлов лежали в одной палате и сдружились до неразлучности. Вместе «костыльным транспортом» ходили на перевязки, в столовую, красный уголок, в город на почту. Они носили по сапогу на каждого и стали буквально «два сапога пара». В палате их раненые ноги одинаково висели над кроватями, спеленатые бинтами.
Если не считать неизбежного в больничном быте элемента скуки (с картишками и домино), в остальном жизнь была прекрасна. Зоревая радость в чириканье воробьев за окном будоражила молодую кровь офицеров и возбуждала мечты о мире, любви, счастье. Виктор представлял себя агрономом, идущим по пояс в колосящихся хлебах, а на дороге в перелеске его ждет милая женщина – супруга. Михаил хотел устроиться в школу учителем рисования. Он не унывал. Жить можно и без пятки.
Осталась позади, ушла в вечность бойня на реке, но она не выходила из головы. Виктор думал и так и этак, пытался понять, во имя чего речная вода забрала столько жизней, став братской могилой для Калошина и Озерцова, Гриневича и Тимченко, Завьялова и Воробьева... Кто-то из артиллеристов рассказал, что слышал с берега последний крик Озерцова, падающего за борт: «Прощайте, товарищи!» А немцы орали свое: «Рюс буль-буль! Рюс буль-буль!» Так всё глупо и бесславно кончилось, а ведь сколько готовились! Учились садиться в лодки, грести, штурмовать берег... Вот тебе и тяжело в учении, легко в бою...
Как-то на ужине за столик к двоим друзьям подсел Загуменников.
– А вы знаете, что майор Артамонов лечится в соседнем госпитале?
На следующий день, запасшись увольнительными, друзья отправились в гости. Артамонов встретил их, тоже прыгая на костылях. Пожал руки и повел в фойе, под фикусы.
– Пойдемте посидим, подымим, поговорим...
Они устроились возле урны с окурками. Любезно угощая, Артамонов раскрыл портсигар. Поговорили о лечебных процедурах, уколах, кормежке и наконец перешли к сути.
– Да, действительно, снарядов было по три боекомплекта на ствол, – начал Артамонов. – И четвертый на подходе. Цели были пристреляны, и я хотел показать матушке-пехоте, на что артиллеристы способны, а получилось... Хуже не придумаешь! За десять минут до артподготовки нас всех – командиров дивизионов, батарей и даже корректировщиков – соединили радиотелефоном с начальником артиллерии армии генерал-лейтенантом Большовым, который потребовал от нас через каждые три минуты докладывать обстановку. А позднее мы приняли телефонограмму: без его команды ни одного снаряда не расходовать! Огня не открывать! Нас поставили в дурацкое положение. Мы больше десяти дней готовились к наступлению и чем могли помогали пехоте. А тут? Неясности, огорчения, телефонограмма и контроль...
Майор задумался, затянулся папиросой и выпустил изо рта клуб дыма. Потом вновь заговорил:
– В шесть ноль-ноль Кузедеев требует с нас обещанного нами огня, а армейское командование следит по связи за нарушениями телефонограммы. Кузедеев грозит мне пулею в лоб, да и сам я вижу кошмар на реке. И когда Кузедеев стал уже умолять меня своим хриплым голосом, я рискнул – решил дать одной батареей залп по минометной батарее противника. И сразу окрик генерала по телефону: «Вы арестованы! От командования отстранены! Передайте командование своему заместителю!» Спасен я от трибунала ранением. Но восемь суток ареста мне вписали в личное дело «за игнорирование приказа командования». И по партийной линии объявили выговор. Без занесения в учетную карточку...
Артамонов скакнул на костылях к урне и с сердитым замахом бросил в нее окурок. Вернулся к слушателям, поставил один костыль к стене, с удобством сел на подоконник. Откашлялся и опять продолжил:
– Оказывается, в районе озера Ильмень противник прорвал нашу оборону и врезался вглубь на восемь километров. Наш четвертый боекомплект с колес развернули на 180 градусов и направили под Ильмень. Нам была подана команда: отбой! Готовиться к маршу! Вот, пожалуй, и всё, что могу сообщить о нашем обещанном «огоньке». Да, а вы газету читали?
Майор удалился в палату и вернулся с дивизионной газетой.
– Читайте. «В середине марта часть полковника Кузедеева делала попытку форсировать Волхов, однако операция успеха не имела».
– Что-то скупо о нас написано, – обронил Выдрин.
Дятлов взял газету из рук майора и еще раз прочитал строчки. Сразу закружилась голова, стало дурно.
– Это предательство! – вырвался у него крик. – Такую молодежь, почти все добровольцы, стравили за два часа боя! Ну, раз отменили приказ об артподготовке, почему не отменить переправу? Где взаимодействие родов войск?!
– Всё спишут на войну, – заключил Выдрин.
– Жаль мне упущенного шанса, – горестно вздохнул, провожая гостей, Артамонов. – Такая возможность была помочь пехоте и выиграть операцию. У нас же украли эту возможность.
– Вы думаете, только под Пахотной Горкой такое случилось? – сказал Выдрин. – Вероятно, и в других местах недоразумений предостаточно!
Они выбрались на пьянящий свежестью воздух. Свет апрельского солнца резал глаза. Пряно пахло тающим снегом.
Виктору Дятлову предстояло еще дойти до Берлина и закончить войну капитаном, командиром артиллерийской батареи.