И отец своим красивым почерком на чистой от Диминых рисунков стороне альбомного листа комментировал эти матчи:
«19.ХII.86 г.
Дима забил бабе Любе 24 шайбы, а баба –
8 шайб.
Вся измоталась. Просила пощады».
И так удивительно читать сейчас эти давние записи, когда родители были моложе меня нынешнего. Отцу было – 67, маме – 61 год.
Или вот еще, продолжение, написанное чуть ниже на том же листе:
«Баба стояла на воротах. Дима забил ей
15 шайб, а я ему – 5».
Записи эти, следующие одна за другой, отчего-то расположены в обратном хронологическом порядке, сверху вниз, за 19, 18 и 17 декабря.
Три записи о победах внука.
Я даже представляю, как дед с Димой после хоккейных баталий сидели на диване в нашей теплой уютной гостиной и мой отец писал эти записки, чтобы потом «показать папе», то есть мне.
В этом же альбоме сохранился и листок в клетку из ученической тетради, на котором Дима, уже в восьмилетнем возрасте, в Иркутске, в нашей квартире на Луговой, 2, написал, наверное, свой первый рассказ «Мой кот Мишка». О придуманном им храбром дворовом коте, друге мальчика.
Ведь, в принципе, любому ребенку от нас, взрослых, нужна только любовь и дружба. И если эти наши чувства искренни и неподдельны, то и мы от наших детей и внуков получаем в ответ монеты той же самой высшей пробы – совершенно бескорыстную и чистую, как золото, не подверженное никакой коррозии, любовь. То есть в конечном итоге мы получаем от них в ответ самое ценное, что есть на свете, – это необъяснимое чувство, так необходимое всему живому на нашей планете, куда-то стремительно летящей в необъятном холодном черном космосе...
А ведь я еще, бывало, и поварчивал порою мысленно на своих внуков, отвлекающих меня своей привязанностью, как мне казалось, от чего-то более важного – от писания рассказов и неотложных хозяйственных дел. Опять же мысленно цитируя письмо Сенеки к своему другу: «Все у нас, Луцилий, чужое. Одно лишь время наше. И то у нас его кто хочет, тот и отнимает...»
А ребятишки-то ведь вовсе не отнимали время, а дарили нечто более важное, более ценное – свое общение, с таким светлым, любознательным мироощущением, присущим только маленьким детям. Даря нам всем, по сути, праздник!
Как там поется в песне моего знакомого – барда Евгения Куменко?
В нашей жизни быстротечной
Нужен праздник – сказки вечной,
Чтоб казалась бесконечной
Жизни тонкая тесьма.
Увы, тесемка нашей жизни действительно весьма тонка и способна оборваться в любую минуту. Однако Господь по милости своей не дает нам предвидения нашего конца, отчего жизнь кажется нам бесконечной. Ибо, если не сегодня, значит, никогда. Все прямо-таки по словам классика: «Пока мы есть – смерти нет. Когда приходит смерть – нас уже нет».
И у Марины Цветаевой об этом (в стихотворении, написанном ею в двадцать лет, «Уж сколько их упало в эту бездну, разверзтую вдали...») сказано, по-моему, с такой пронзительной предельной точностью: «Послушайте! – Еще меня любите за то, что я умру».
Да, как это ни печально, все мы, увы, не вечны. Поэтому и надо спешить заполнить наше земное существование самым драгоценным, что есть на этом свете, – искренней любовью...
Так и не получилось у меня, похоже, до конца определить, что же такое счастье. И из каких, собственно говоря, компонентов оно состоит. А ведь счастливый человек – это прежде всего праздничный человек, не только для самого себя, но и для окружающих его людей. Искрящийся, как яркий фейерверк в ночной черноте!
Впрочем, составляющих счастья, как и праздника, вообще может быть очень много.
Это и любимая работа.
Это и общение с близкими тебе по духу людьми: друзьями, родственниками.
Это и позитивное, светлое мироощущение, когда ты живешь в гармонии с самим собой и окружающим тебя миром.
Одним словом, составляющих счастья может быть множество. И их, по-моему, даже не имеет смысла все обсуждать и расставлять по полочкам. Поскольку это некий нерушимый комплекс, который должен быть основан на прочном фундаменте, коим является, несомненно, любовь. В самом широком понимании этого слова. Ибо любовь, по словам апостола Павла в его первом послании к коринфянам, характеризуется так: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится...»
Это может быть и любовь к своему отечеству, и к близким тебе людям, и к Природе – нашей прародительнице. И, напротив, нелюбовь к ее губителям и к себе самому, если ты лжешь или лукавишь, пусть даже только самому себе...
Да и вообще, человек, на мой взгляд, должен стараться видеть вечные, а не временные перспективы. Тогда и жизнь его становится, во-первых, легче. А во-вторых, значительнее и осмысленнее. Ибо любой вопрос «зачем?» предполагает какую-то цель.
Зачем человеку Бог? Который, как известно, и есть сама любовь: «Бог есть любовь».
А зачем человеку жизнь?
Зачем мне корабль? Чтобы переплыть море.
Или зачем мне какие-то навыки и знания? Наверное, чтобы добиться каких-то своих целей.
А зачем мне их добиваться? Стоят ли они того? И какова вообще цель человеческой жизни?
Я думаю, что цель человеческой жизни – это сама жизнь, дарованная нам из миллионов всевозможных комбинаций нашими родителями и Творцом.
Впрочем, все это вопросы философские. И ответы на них могут быть, значит, тоже только философские. То есть в большинстве своем все-таки не практические. Плохо сопрягаемые с нашей жизнью.
Что же касается лично меня, то я, положа руку на сердце, открою уж вам секрет, что больше люблю будни, чем праздники, о которых я здесь в этой непонятной и для меня самого вещи так много и подробно говорил.
Будни же я прежде всего люблю за то, что в них все размеренно, четко, предсказуемо. Они не обещают и не предполагают никаких чудес. Ибо обычная, без каких-либо трагических потрясений жизнь – это уже и есть настоящее чудо. Надо только научиться это чудо видеть и ценить. То есть чудеса можно увидеть и в чем-то обыденном. Например, в тонком ярком серпике луны с синей яркой звездочкой возле этого серпика снизу. В холодном декабрьском утре с летящим над рекой на близкую посадку самолетом. Или в созерцании тихо, плавно падающих вниз из темноты зимнего утра белых снежинок. Белое из черного...
Это и есть поэзия будничной жизни. И как хорошо об этом сказано у Александра Блока в его стихотворении «Ты помнишь? В нашей бухте сонной...»:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
Тем более что праздников, которые всегда, я думаю, попросту не существует.
Не будет горя – не будет и счастья.
Не будет будней – не будет и праздников...
И все-таки праздник, который всегда с тобой, есть.
Это, как я уже сказал, любовь. Которая и помещена, по-моему, в нашей бессмертной (хотим мы того или нет, но все мы обречены на бессмертие) душе. И она, как вечная наша надежда на что-то светлое, достойное, счастливое, живет в нашем теле и не дает нам, как и совесть, успокоиться и оскотиниться. Постоянно подсказывая нам, что человек рождается не для уныния, а для праздника и счастья.
Помните, как об этом сказано у Сергея Есенина?
О, верю, верю, счастье есть!
Еще и солнце не погасло.
Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть.
А ведь надежда – это не что иное, как ожидаемая уверенность в чем-то. Ибо без надежды ни один человек жить не может. Даже засыпая, мы все же надеемся, что завтрашний день для нас наступит. А без подобного состояния жизнь человеческая становится просто невыносимой, потому что безнадежной.
Уверенность же, в свою очередь, не может существовать без веры.
Значит, без веры в Бога не может быть и надежды. В лучшем случае это может быть мечта. Но мечта – это лишь игра воображения, некая фантазия, и все.
Именно поэтому надежда у человека верующего никогда не умирает, а переходит в жизнь вечную. Может быть, и не в такую прекрасную в конечном-то итоге. Ибо за все наши деяния нам предстоит дать ответ. Так что мысль моя очень проста. Человек, будь человеком при жизни и относись к другим так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе. Тогда, возможно, и жизнь людская станет праздником. И только очень глупый или толстокожий, словно бегемот, человек может, по-моему, этого не понимать.
Недаром же Альберт Эйнштейн утверждал: «Есть только две бесконечные вещи: вселенная и человеческая глупость. Хотя насчет вселенной я не совсем уверен...»
А раз есть бесконечность, значит, должна быть и вечность.
Во всяком случае, хочется, чтобы все было именно так.
И тогда, наверное, много легче будет воспринимать трагизм нашей жизни, с заведомо печальным в конце этой пьесы финалом.
Ибо, получая жизнь, мы неизбежно получаем и смерть. А без дальнейшей счастливой перспективы это полная бессмыслица.
Вообще же, если продолжить сии размышления, я уверен, что в жизни не бывает ничего окончательно плохого. А те испытания, которые даются нам, служат лишь хорошему – очищению нашей души «от всякия скверны». И вспомните, сколько раз, пережив те или иные напасти, мы восклицали впоследствии: «Как хорошо, что то-то и то-то случилось, ибо это подвигло меня к тому-то и тому-то». То есть в конечном итоге улучшило нашу жизнь, отвратив от нас многие напасти...
Спустя несколько дней после отъезда сына и его семьи с дачи, совершенно измотанный тоской по ним, я позвонил Диме.
– Ну, как вы там поживаете? – спросил я деланным беспечным тоном.
– Все хорошо, отец, – серьезно ответил сын. – Костик только все время спрашивает, когда ты приедешь. Скучает.
Мы немного помолчали, и я наконец-то решился сказать о самом главном (хотя отчего-то почти всем нам это всегда дается с трудом).
– Знаешь, Дима, я очень по вам скучаю, – все-таки не сумел я сразу сказать всего того, что хотел.
– Мы тоже, – ответил сын.
– И еще, – продолжил я, уже полный решимости. – Я тебя очень люблю! – наконец-то проговорил я.
– Я тебя тоже очень люблю, – ответил сын негромко и по-прежнему очень серьезно.
И я почувствовал, как откуда-то взявшийся комок, словно небольшой, но твердый снежок, вдруг застрял в моем горле, сдавив дыхание. И я, чтобы не расплакаться в трубку, с трудом произнес:
– Ну ладно, пока.
– Пока, – в тон мне ответил сын.
Выключив телефон, я почувствовал, как по моим щекам покатились крупные, горячие слезы, которых я, впрочем, не стыдился. Хотя всегда считал, что слезы настоящему мужчине не к лицу. Может быть, не стыдился я их оттого, что был здесь, в доме, один и слез моих никто не видел?
При этом надо сказать, что плакал я в своей жизни, даже в детстве, не так уж часто.
Помню, как однажды, будучи уже взрослым человеком, я горько разревелся – чуть ли не до истерики, до икоты. Тогда мне было уже тридцать лет. И я, до этого бросив (как теперь понимаю, по своей дурости) аспирантуру в Ленинграде, работал на буровой. И вот, вернувшись в очередной раз из командировки из какой-то забытой богом деревеньки, где мы недели две бурили скважину на воду, я дома не сдержался и разревелся, лежа в ванне с горячей водой. Я тогда еще не был женат и жил с родителями и сестрой в Ангарске. И вот, млея в ванне и размышляя о своей жизни, я вдруг понял, что я полный банкрот. И будущее мое представилось мне весьма серым и унылым. Совсем неинтересным и совсем непраздничным, похожим на этот осенний день с дождем и грязными лужами повсюду, когда я добирался из деревни до дома.
«Лермонтов в 27 лет погиб на дуэли, став уже классиком русской литературы. А я так и не написал еще ни одного рассказа, все только примериваясь к чему-то! – горестно размышлял я, открыв кран с горячей водой еще больше, чтобы тугой звук струи смог заглушить мои безудержные всхлипы. – И для чего я тогда бросил аспирантуру и уехал из Питера? Чтобы колесить по всей области, зарабатывая большие деньги? Которые не приносят счастья, как я быстро убедился. А времени, чтобы сосредоточиться и писать, у меня не остается. Постоянные командировки. Грязь, вонь от пота и портянок в жилом вагончике, где мы отдыхаем после смены. Пьянки бригады в свободное от работы время, от которых мне пока (надолго ли?) удается уклоняться. И все это будет вечно. И разве к этому я стремился?»
На все эти вопросы ответов у меня, увы, не было. До того я считал, что с помощью своей воли, видевшейся мне неким несгибаемым металлическим стержнем, смогу добиться всего, чего хочу. А в ту минуту я осознал, что воля моя становится неким гибким капроновым жгутиком и уже, похоже, не может удерживать мою спину прямой – с гордо поднятой головой. Нечем гордиться...
Тогда и полились мои слезы безысходности. Когда в нормальное будущее просто уже не верилось...
А через год я женился, написал первый рассказ, сразу почувствовав, что это что-то стоящее, несмотря на то что его никто и нигде не хотел публиковать. Впрочем, много лет спустя о том же рассказе некоторые мои прежние критики говорили как о чем-то значительном, оригинальном, необычном и даже высокохудожественном. Это был рассказ, названный мною по жанру – акварель: «Три летних дня в конце июня...». Рассказ о жизни трех поколений бабочек-однодневок и жизни двух молодых людей – юноши и девушки, сумевших наделать за те же три дня кучу глупостей, которые чуть не привели к трагедии...
Потом, когда все постепенно нормализовалось, я не плакал четверть века. До пятидесяти пяти лет. Разревевшись безудержно в день смерти мамы – 11 апреля 2003 года, чувствуя свою вину, за то что мало времени уделял ей. И я помню, как сын стоял за моей спиной на нашей кухне в Иркутске (куда я вернулся уже к вечеру из Ангарска, отвезя там маму в морг и собрав необходимые для похорон документы) и, ничего не говоря, просто молча гладил меня по спине. Так делала и мама, успокаивая меня в детстве, когда я плакал, например, от боли в разбитой коленке...
И это были уже слезы, казалось, безмерного, неподъемного горя.
И потом, в 2005-м, когда, не дотянув нескольких дней до 60-летия Победы, как он хотел, поскольку сам воевал, умер отец, говоривший мне не раз: «Не хочу я, сынок, жить без мамочки. Тоска меня без нее съедает», и в 2009-м, когда умерла жена, и в 2016-м, когда умерла сестра, – было очень горько, но слез таких горячих уже не было. Словно душа окаменела. Будто все это происходило не со мной. И словно все это я видел лишь со стороны, отстраненным взором. Как, по их утверждению, видели свое тело люди, пережившие клиническую смерть. Наверное, это была просто защитная реакция организма...
А сейчас, после разговора с сыном, это были, пожалуй, слезы счастья.
Хотя на вопрос: «Могу ли я себя считать счастливым?» – я вряд ли отвечу утвердительно. И даже не потому, что по логике Хемингуэя считаю себя человеком если уж и не умным, то, во всяком случае, весьма неглупым. А потому, что просто не знаю этого. Как не знаю до конца, что же такое счастье. Ибо его невозможно оценить. Его можно только почувствовать...
Впрочем, не ищите в литературном произведении факты и ясные ответы. Ищите дух. Дух важнее фактов.
Более того, если в литературном произведении нет контекста, значит, нет и творчества. Ибо идеальная иррациональность – это и есть настоящая литература. Где происходит соединение читателя и писателя в одном лице, как это было в романе Сервантеса «Дон Кихот».
Другими словами, если ты пишешь как живешь и живешь как пишешь – это и есть настоящее творчество и настоящая литература. Поскольку литература возникает там, где нет литературы. Она прорастает из самой жизни.
На этом, пожалуй, я и закончу свои поиски. Ибо этот процесс – поисков чего-то истинного – к счастью, бесконечен...
И если в философии вопрос: «Что было вначале – яйцо или курица?» – еще можно как-то обсуждать, то в отношении литературного процесса, на мой взгляд, все очевидно. Сначала должен был появиться читатель, а уж потом писатель. То есть должна была возникнуть потребность в литературе. Так же как из отдельных звуков возникла потребность в речи, которая и отличает нас от животных. Ибо мы можем говорить, мыслить, анализировать свои поступки. Плохие или хорошие.
Хотелось бы, правда, чтобы хороших поступков было значительно больше. Поскольку праздник – это не тогда, когда хорошо кому-то одному, за счет других, а когда хорошо очень многим. Лучше – всем...
«19.ХII.86 г.
Дима забил бабе Любе 24 шайбы, а баба –
8 шайб.
Вся измоталась. Просила пощады».
И так удивительно читать сейчас эти давние записи, когда родители были моложе меня нынешнего. Отцу было – 67, маме – 61 год.
Или вот еще, продолжение, написанное чуть ниже на том же листе:
«Баба стояла на воротах. Дима забил ей
15 шайб, а я ему – 5».
Записи эти, следующие одна за другой, отчего-то расположены в обратном хронологическом порядке, сверху вниз, за 19, 18 и 17 декабря.
Три записи о победах внука.
Я даже представляю, как дед с Димой после хоккейных баталий сидели на диване в нашей теплой уютной гостиной и мой отец писал эти записки, чтобы потом «показать папе», то есть мне.
В этом же альбоме сохранился и листок в клетку из ученической тетради, на котором Дима, уже в восьмилетнем возрасте, в Иркутске, в нашей квартире на Луговой, 2, написал, наверное, свой первый рассказ «Мой кот Мишка». О придуманном им храбром дворовом коте, друге мальчика.
Ведь, в принципе, любому ребенку от нас, взрослых, нужна только любовь и дружба. И если эти наши чувства искренни и неподдельны, то и мы от наших детей и внуков получаем в ответ монеты той же самой высшей пробы – совершенно бескорыстную и чистую, как золото, не подверженное никакой коррозии, любовь. То есть в конечном итоге мы получаем от них в ответ самое ценное, что есть на свете, – это необъяснимое чувство, так необходимое всему живому на нашей планете, куда-то стремительно летящей в необъятном холодном черном космосе...
А ведь я еще, бывало, и поварчивал порою мысленно на своих внуков, отвлекающих меня своей привязанностью, как мне казалось, от чего-то более важного – от писания рассказов и неотложных хозяйственных дел. Опять же мысленно цитируя письмо Сенеки к своему другу: «Все у нас, Луцилий, чужое. Одно лишь время наше. И то у нас его кто хочет, тот и отнимает...»
А ребятишки-то ведь вовсе не отнимали время, а дарили нечто более важное, более ценное – свое общение, с таким светлым, любознательным мироощущением, присущим только маленьким детям. Даря нам всем, по сути, праздник!
Как там поется в песне моего знакомого – барда Евгения Куменко?
В нашей жизни быстротечной
Нужен праздник – сказки вечной,
Чтоб казалась бесконечной
Жизни тонкая тесьма.
Увы, тесемка нашей жизни действительно весьма тонка и способна оборваться в любую минуту. Однако Господь по милости своей не дает нам предвидения нашего конца, отчего жизнь кажется нам бесконечной. Ибо, если не сегодня, значит, никогда. Все прямо-таки по словам классика: «Пока мы есть – смерти нет. Когда приходит смерть – нас уже нет».
И у Марины Цветаевой об этом (в стихотворении, написанном ею в двадцать лет, «Уж сколько их упало в эту бездну, разверзтую вдали...») сказано, по-моему, с такой пронзительной предельной точностью: «Послушайте! – Еще меня любите за то, что я умру».
Да, как это ни печально, все мы, увы, не вечны. Поэтому и надо спешить заполнить наше земное существование самым драгоценным, что есть на этом свете, – искренней любовью...
Так и не получилось у меня, похоже, до конца определить, что же такое счастье. И из каких, собственно говоря, компонентов оно состоит. А ведь счастливый человек – это прежде всего праздничный человек, не только для самого себя, но и для окружающих его людей. Искрящийся, как яркий фейерверк в ночной черноте!
Впрочем, составляющих счастья, как и праздника, вообще может быть очень много.
Это и любимая работа.
Это и общение с близкими тебе по духу людьми: друзьями, родственниками.
Это и позитивное, светлое мироощущение, когда ты живешь в гармонии с самим собой и окружающим тебя миром.
Одним словом, составляющих счастья может быть множество. И их, по-моему, даже не имеет смысла все обсуждать и расставлять по полочкам. Поскольку это некий нерушимый комплекс, который должен быть основан на прочном фундаменте, коим является, несомненно, любовь. В самом широком понимании этого слова. Ибо любовь, по словам апостола Павла в его первом послании к коринфянам, характеризуется так: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится...»
Это может быть и любовь к своему отечеству, и к близким тебе людям, и к Природе – нашей прародительнице. И, напротив, нелюбовь к ее губителям и к себе самому, если ты лжешь или лукавишь, пусть даже только самому себе...
Да и вообще, человек, на мой взгляд, должен стараться видеть вечные, а не временные перспективы. Тогда и жизнь его становится, во-первых, легче. А во-вторых, значительнее и осмысленнее. Ибо любой вопрос «зачем?» предполагает какую-то цель.
Зачем человеку Бог? Который, как известно, и есть сама любовь: «Бог есть любовь».
А зачем человеку жизнь?
Зачем мне корабль? Чтобы переплыть море.
Или зачем мне какие-то навыки и знания? Наверное, чтобы добиться каких-то своих целей.
А зачем мне их добиваться? Стоят ли они того? И какова вообще цель человеческой жизни?
Я думаю, что цель человеческой жизни – это сама жизнь, дарованная нам из миллионов всевозможных комбинаций нашими родителями и Творцом.
Впрочем, все это вопросы философские. И ответы на них могут быть, значит, тоже только философские. То есть в большинстве своем все-таки не практические. Плохо сопрягаемые с нашей жизнью.
Что же касается лично меня, то я, положа руку на сердце, открою уж вам секрет, что больше люблю будни, чем праздники, о которых я здесь в этой непонятной и для меня самого вещи так много и подробно говорил.
Будни же я прежде всего люблю за то, что в них все размеренно, четко, предсказуемо. Они не обещают и не предполагают никаких чудес. Ибо обычная, без каких-либо трагических потрясений жизнь – это уже и есть настоящее чудо. Надо только научиться это чудо видеть и ценить. То есть чудеса можно увидеть и в чем-то обыденном. Например, в тонком ярком серпике луны с синей яркой звездочкой возле этого серпика снизу. В холодном декабрьском утре с летящим над рекой на близкую посадку самолетом. Или в созерцании тихо, плавно падающих вниз из темноты зимнего утра белых снежинок. Белое из черного...
Это и есть поэзия будничной жизни. И как хорошо об этом сказано у Александра Блока в его стихотворении «Ты помнишь? В нашей бухте сонной...»:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
Тем более что праздников, которые всегда, я думаю, попросту не существует.
Не будет горя – не будет и счастья.
Не будет будней – не будет и праздников...
И все-таки праздник, который всегда с тобой, есть.
Это, как я уже сказал, любовь. Которая и помещена, по-моему, в нашей бессмертной (хотим мы того или нет, но все мы обречены на бессмертие) душе. И она, как вечная наша надежда на что-то светлое, достойное, счастливое, живет в нашем теле и не дает нам, как и совесть, успокоиться и оскотиниться. Постоянно подсказывая нам, что человек рождается не для уныния, а для праздника и счастья.
Помните, как об этом сказано у Сергея Есенина?
О, верю, верю, счастье есть!
Еще и солнце не погасло.
Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть.
А ведь надежда – это не что иное, как ожидаемая уверенность в чем-то. Ибо без надежды ни один человек жить не может. Даже засыпая, мы все же надеемся, что завтрашний день для нас наступит. А без подобного состояния жизнь человеческая становится просто невыносимой, потому что безнадежной.
Уверенность же, в свою очередь, не может существовать без веры.
Значит, без веры в Бога не может быть и надежды. В лучшем случае это может быть мечта. Но мечта – это лишь игра воображения, некая фантазия, и все.
Именно поэтому надежда у человека верующего никогда не умирает, а переходит в жизнь вечную. Может быть, и не в такую прекрасную в конечном-то итоге. Ибо за все наши деяния нам предстоит дать ответ. Так что мысль моя очень проста. Человек, будь человеком при жизни и относись к другим так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе. Тогда, возможно, и жизнь людская станет праздником. И только очень глупый или толстокожий, словно бегемот, человек может, по-моему, этого не понимать.
Недаром же Альберт Эйнштейн утверждал: «Есть только две бесконечные вещи: вселенная и человеческая глупость. Хотя насчет вселенной я не совсем уверен...»
А раз есть бесконечность, значит, должна быть и вечность.
Во всяком случае, хочется, чтобы все было именно так.
И тогда, наверное, много легче будет воспринимать трагизм нашей жизни, с заведомо печальным в конце этой пьесы финалом.
Ибо, получая жизнь, мы неизбежно получаем и смерть. А без дальнейшей счастливой перспективы это полная бессмыслица.
Вообще же, если продолжить сии размышления, я уверен, что в жизни не бывает ничего окончательно плохого. А те испытания, которые даются нам, служат лишь хорошему – очищению нашей души «от всякия скверны». И вспомните, сколько раз, пережив те или иные напасти, мы восклицали впоследствии: «Как хорошо, что то-то и то-то случилось, ибо это подвигло меня к тому-то и тому-то». То есть в конечном итоге улучшило нашу жизнь, отвратив от нас многие напасти...
Спустя несколько дней после отъезда сына и его семьи с дачи, совершенно измотанный тоской по ним, я позвонил Диме.
– Ну, как вы там поживаете? – спросил я деланным беспечным тоном.
– Все хорошо, отец, – серьезно ответил сын. – Костик только все время спрашивает, когда ты приедешь. Скучает.
Мы немного помолчали, и я наконец-то решился сказать о самом главном (хотя отчего-то почти всем нам это всегда дается с трудом).
– Знаешь, Дима, я очень по вам скучаю, – все-таки не сумел я сразу сказать всего того, что хотел.
– Мы тоже, – ответил сын.
– И еще, – продолжил я, уже полный решимости. – Я тебя очень люблю! – наконец-то проговорил я.
– Я тебя тоже очень люблю, – ответил сын негромко и по-прежнему очень серьезно.
И я почувствовал, как откуда-то взявшийся комок, словно небольшой, но твердый снежок, вдруг застрял в моем горле, сдавив дыхание. И я, чтобы не расплакаться в трубку, с трудом произнес:
– Ну ладно, пока.
– Пока, – в тон мне ответил сын.
Выключив телефон, я почувствовал, как по моим щекам покатились крупные, горячие слезы, которых я, впрочем, не стыдился. Хотя всегда считал, что слезы настоящему мужчине не к лицу. Может быть, не стыдился я их оттого, что был здесь, в доме, один и слез моих никто не видел?
При этом надо сказать, что плакал я в своей жизни, даже в детстве, не так уж часто.
Помню, как однажды, будучи уже взрослым человеком, я горько разревелся – чуть ли не до истерики, до икоты. Тогда мне было уже тридцать лет. И я, до этого бросив (как теперь понимаю, по своей дурости) аспирантуру в Ленинграде, работал на буровой. И вот, вернувшись в очередной раз из командировки из какой-то забытой богом деревеньки, где мы недели две бурили скважину на воду, я дома не сдержался и разревелся, лежа в ванне с горячей водой. Я тогда еще не был женат и жил с родителями и сестрой в Ангарске. И вот, млея в ванне и размышляя о своей жизни, я вдруг понял, что я полный банкрот. И будущее мое представилось мне весьма серым и унылым. Совсем неинтересным и совсем непраздничным, похожим на этот осенний день с дождем и грязными лужами повсюду, когда я добирался из деревни до дома.
«Лермонтов в 27 лет погиб на дуэли, став уже классиком русской литературы. А я так и не написал еще ни одного рассказа, все только примериваясь к чему-то! – горестно размышлял я, открыв кран с горячей водой еще больше, чтобы тугой звук струи смог заглушить мои безудержные всхлипы. – И для чего я тогда бросил аспирантуру и уехал из Питера? Чтобы колесить по всей области, зарабатывая большие деньги? Которые не приносят счастья, как я быстро убедился. А времени, чтобы сосредоточиться и писать, у меня не остается. Постоянные командировки. Грязь, вонь от пота и портянок в жилом вагончике, где мы отдыхаем после смены. Пьянки бригады в свободное от работы время, от которых мне пока (надолго ли?) удается уклоняться. И все это будет вечно. И разве к этому я стремился?»
На все эти вопросы ответов у меня, увы, не было. До того я считал, что с помощью своей воли, видевшейся мне неким несгибаемым металлическим стержнем, смогу добиться всего, чего хочу. А в ту минуту я осознал, что воля моя становится неким гибким капроновым жгутиком и уже, похоже, не может удерживать мою спину прямой – с гордо поднятой головой. Нечем гордиться...
Тогда и полились мои слезы безысходности. Когда в нормальное будущее просто уже не верилось...
А через год я женился, написал первый рассказ, сразу почувствовав, что это что-то стоящее, несмотря на то что его никто и нигде не хотел публиковать. Впрочем, много лет спустя о том же рассказе некоторые мои прежние критики говорили как о чем-то значительном, оригинальном, необычном и даже высокохудожественном. Это был рассказ, названный мною по жанру – акварель: «Три летних дня в конце июня...». Рассказ о жизни трех поколений бабочек-однодневок и жизни двух молодых людей – юноши и девушки, сумевших наделать за те же три дня кучу глупостей, которые чуть не привели к трагедии...
Потом, когда все постепенно нормализовалось, я не плакал четверть века. До пятидесяти пяти лет. Разревевшись безудержно в день смерти мамы – 11 апреля 2003 года, чувствуя свою вину, за то что мало времени уделял ей. И я помню, как сын стоял за моей спиной на нашей кухне в Иркутске (куда я вернулся уже к вечеру из Ангарска, отвезя там маму в морг и собрав необходимые для похорон документы) и, ничего не говоря, просто молча гладил меня по спине. Так делала и мама, успокаивая меня в детстве, когда я плакал, например, от боли в разбитой коленке...
И это были уже слезы, казалось, безмерного, неподъемного горя.
И потом, в 2005-м, когда, не дотянув нескольких дней до 60-летия Победы, как он хотел, поскольку сам воевал, умер отец, говоривший мне не раз: «Не хочу я, сынок, жить без мамочки. Тоска меня без нее съедает», и в 2009-м, когда умерла жена, и в 2016-м, когда умерла сестра, – было очень горько, но слез таких горячих уже не было. Словно душа окаменела. Будто все это происходило не со мной. И словно все это я видел лишь со стороны, отстраненным взором. Как, по их утверждению, видели свое тело люди, пережившие клиническую смерть. Наверное, это была просто защитная реакция организма...
А сейчас, после разговора с сыном, это были, пожалуй, слезы счастья.
Хотя на вопрос: «Могу ли я себя считать счастливым?» – я вряд ли отвечу утвердительно. И даже не потому, что по логике Хемингуэя считаю себя человеком если уж и не умным, то, во всяком случае, весьма неглупым. А потому, что просто не знаю этого. Как не знаю до конца, что же такое счастье. Ибо его невозможно оценить. Его можно только почувствовать...
Впрочем, не ищите в литературном произведении факты и ясные ответы. Ищите дух. Дух важнее фактов.
Более того, если в литературном произведении нет контекста, значит, нет и творчества. Ибо идеальная иррациональность – это и есть настоящая литература. Где происходит соединение читателя и писателя в одном лице, как это было в романе Сервантеса «Дон Кихот».
Другими словами, если ты пишешь как живешь и живешь как пишешь – это и есть настоящее творчество и настоящая литература. Поскольку литература возникает там, где нет литературы. Она прорастает из самой жизни.
На этом, пожалуй, я и закончу свои поиски. Ибо этот процесс – поисков чего-то истинного – к счастью, бесконечен...
И если в философии вопрос: «Что было вначале – яйцо или курица?» – еще можно как-то обсуждать, то в отношении литературного процесса, на мой взгляд, все очевидно. Сначала должен был появиться читатель, а уж потом писатель. То есть должна была возникнуть потребность в литературе. Так же как из отдельных звуков возникла потребность в речи, которая и отличает нас от животных. Ибо мы можем говорить, мыслить, анализировать свои поступки. Плохие или хорошие.
Хотелось бы, правда, чтобы хороших поступков было значительно больше. Поскольку праздник – это не тогда, когда хорошо кому-то одному, за счет других, а когда хорошо очень многим. Лучше – всем...
Назад |
