Но не тронулся с места, не решаясь оставить их вдвоем, хотя и знал, что она не причинит Мишке зла. Не причинит? А что же тогда она уже сделала с ними?
Коротко рыкнув, он все же сорвался с места, и, расталкивая всех подряд, домчался до учительской, где, не объясняясь с завучем, сорвал трубку. Стас пытался говорить тихо, но ему казалось, что разговор слышит вся школа.
- ЧП! – лицо у завуча пошло пятнами. – Где их классный руководитель?
«Да пошла ты!» – про себя буркнул Стас и бегом пустился назад. Мысль об отце, которому тоже следовало позвонить, настигла его на лестнице. К тому времени у него почти не осталось сил удерживаться на границе двух реальностей, в одной из которых происходили невозможные, страшные вещи, и он даже не удивился тому, что отец, о котором только что подумалось, тотчас возник перед ним, как сказочный, добрый молодец. Запыхавшийся добрый молодец, с не по сказочному несчастными глазами.
- Как ты узнал? – вырвалось у Стаса. Он как-то упустил, что собирался скрывать ото всех все, связанное с их семьей, и выкрикнул эти слова.
- Да я сам ее сюда и направил, - отец отвел взгляд. – А потом покаялся…
- Ее? Да я не про нее. Тут… - он запнулся, внезапно сообразив, что отец, конечно же, ничего не знает, откуда? И сейчас ему, Стасу, придется сказать… Как?
У Аркадия вытянулось лицо:
- Что? Мишка?
- Он упал, - заученно повторил Стас. – Ему дышать больно. Может, просто от удара? Я на всякий случай вызвал «Скорую».
- Где он?
Стас почувствовал, как внутри отцовского тела все уже рванулось вперед, и сжалось болью оттого, что направление было еще не ясно. Схватив его за руку, чего не делал уже лет пять, Стас побежал наверх, ненавидя эти лестницы, которые приходилось преодолевать десятый раз за день.
Когда они ворвались в класс, Аркадий почти отшвырнул бывшую жену, и Стас задохнулся от злорадного удовольствия: «Так ей и надо!»
- Папа, - только и сказал Мишка.
- Тихо, заяц, лежи, пожалуйста, - голос Аркадия прозвучал именно так, как хотелось говорить Стасу, чтобы брат не запаниковал. Мальчику не было слышно, как шумит у отца в ушах.
Между лопатками покалывало, но Стас боролся с собой и не оборачивался, иначе он не удержался бы и наговорил матери гадостей, которых больше, чем достаточно накопилось за эти месяцы, и которые так и рвались наружу. А это расстроило бы Мишку…
«Все из-за нее, - ненависть мешала ему дышать полной грудью, как брату – боль. – Мишка такой спокойный, он в жизни так не прыгнул бы, если б не она…»
За этими словами маячил темным упрек самому себе: «Не надо было сообщать ему, пока он стоял на парте…» Но Стас гнал эту мысль. Она была уж слишком невыносима…
- У вас есть школьный врач? – отрывисто спросил Аркадий, осматривая Мишкину голову. – Надо смазать рану зеленкой.
- У нас в машине аптечка, - откликнулась Маша.
Никто не ответил ей, и не отошел, чтобы пропустить к выходу, и она стала пробираться между партами, неудобно скрючившись, согнув колени. Длинная шуба волочилась по грязному полу. Скосив глаза, Стас наблюдал за ней, неслышно усмехаясь. Ему было стыдно не за эту усмешку, а за ту непрошеную жалость, что толкалась в сердце. Разве предателей жалеют?
- Надо встретить «Скорую» - заметил Аркадий недовольным тоном, понимая, что отправляет сына следом за Машей.
- Ладно, - тускло отозвался Стас и, подавшись к отцу, тихо добавил: - Она все равно сейчас вернется сюда. Мишка, ты терпи, они уже едут.
Тот подал голос:
- А я уже дышу. Можно, я встану? У меня ничего не болит! Ну, правда!
- Давай все же дождемся врачей, - мягко предложил отец. – Они разберутся, можно тебе вставать или нет. Если даже недолго было больно дышать, это, знаешь, не очень-то хорошо. Тебя не тошнит?
В кабинет то и дело заскакивали то мальчишки, то учителя, в нелепых позах застывали на пороге, Аркадий же гнал всех с несвойственной ему напористостью. У него мелькнула мысль, что, может, потом ему станет неловко, по крайней мере, перед взрослыми, но сейчас было не время для церемоний. Когда вбежала Маша с автомобильной аптечкой в руках, а следом появился Матвей, он едва не крикнул им тоже: «Уйдите отсюда! Закройте дверь».
- Я помогу, - быстро сказал Матвей, сходу расшифровав его взгляд. – Я слегка медик. Учился один…
Аркадий прервал его:
- Мне не интересно. («Ребячество!») Открывайте зеленку, раз уж…
Прижав кусок ваты с изумрудным пятном к ране на голове мальчика, Аркадий прошептал, наклонившись почти вплотную:
- Потерпи, заяц, немножко пощиплет, ты знаешь. Но без этого не обойтись.
- Я думал, ты одна приехала, - вдруг сказал Мишка, глядя в ту сторону, где стояла мать.
У Аркадия так и свело сердце: «Дурачок, он все еще надеялся…»
- Я буду с тобой, если это… серьезно. Если понадобится, - голос у Маши был таким, словно она никак не могла откашляться.
- Это не… - начал было Аркадий, но тут влетел Стас, похожий на задыхающегося гонца, примчавшегося с вестью об отряде неприятеля:
- Приехали! Идут!
- Разойдитесь, - приказал Аркадий, и сам, поднявшись, заставил себя отойти от сына.
Он слушал вопросы тяжеловесной врачихи, руками которой впору было не лечить, а ломать, и старался обходить взглядом Машу, потому что, взглянув раз, понял, как ей больно. Так не сыграешь, хоть она и приучена к камере. Когда прозвучали слова «подозрение на компрессионный перелом», они оба содрогнулись.
- Позвоночника? – почти не слыша себя, спросил Аркадий. – Вы хотите сказать, что у него перелом позвоночника?
- Отвезем его в больничный травмпункт, - прогудела врач, с интересом осматривая их всех. – Вы – отец? Можете поехать с нами. Там сделают рентген, тогда ясно станет. Если подтвердится, там его и оставят.
- А я? – выкрикнул Стас. – Мне можно?
Аркадий вскинул руку, одновременно запрещая это, и отмахиваясь от врача, которая, конечно, ошибалась. Не могло это быть правдой…
- Ты иди домой, - запинаясь, сказал он сыну. – Я позвоню. Вдруг что-то понадобится… Я позвоню.
Маша решительно шагнула вперед, толкнув плечом Матвея. В лице ее просвечивала отчаянная одержимость приговоренной.
- Мы поедем следом. Стас, ты можешь с нами.
Метнув в нее разъяренный взгляд, Стас прошипел:
- Нет уж. Я лучше домой.
Повернувшись к нему, Аркадий шепнул:
- На всякий случай, собери его бельишко. Щетку, пасту… Вдруг его положат? Книжек возьми. Не знаю, что еще. Поесть что-нибудь.
- Ты думаешь… - Стас громко глотнул.
Аркадий только дернул бровями, запрещая расспросы. Врач уже требовала, чтобы они с Матвеем спустились за носилками. Аркадий бросило в жар от унизительности этой ситуации, но других мужчин здесь не было. Стасу было бы тяжело снести Мишку с третьего этажа. Но оставаться с матерью ему было невмоготу, и он увязался с отцом. Уже на лестнице, Аркадий хмуро спросил:
- Как это произошло?
Не стесняясь Матвея, спускавшегося впереди, Стас бросил:
- Из-за нее все. Приперлась… Мишка, с дуру, обрадовался. Ты же понял, он решил, что она насовсем… Ну, и прыгнул с парты, чтобы к ней поскорее. А там выступ на потолке, он не заметил… Ударился головой, и на пол рухнул. Все.
Аркадий подумал, глядя на желтоватую макушку Матвея, который ни разу не обернулся: «Он все слышит. Если он не полная скотина, ему сейчас должно быть хреново… Она могла полюбить полную скотину?»
Ответ он знал, но сейчас это и не утешало, и не злило. Сердило то, что эти люди, по сути уже чужие, непричастные к их жизни, отвлекают на себя его мысли, рассеивают боль, которая должна быть сосредоточена на ребенке. Ведь в ней тоже есть сила, есть энергия, значит, она способна помочь. Хоть чем-то…
Аркадий отлично знал, что такое компрессия, и не слушал того, что врач объясняла Маше. К тому моменту он уже успел представить, как позвонок («Один? Или несколько?») сплющился во время удара головой. Позвоночник резко просел и…
Молча взявшись за носилки с двух сторон, они пошли обратно, Аркадий только крикнул сыну:
- Ступай прямо домой. Я позвоню.
И подумал, что это лишнее: Стас и не мог сейчас заняться чем-то, не имеющим отношения к брату. По лестнице Аркадий пошел впереди, руководя их действиями. Он смотрел на ступени, стертые детскими ногами, и с ужасом гнал мысль о том, что Мишка не пробежит здесь больше… Нет! Этого быть не может.
Голос Матвея догнал его у второго этажа:
- Я чувствую себя убийцей…
«Так и есть, - холодно подумал Аркадий. – И не жди, что тебе отпустят грехи». Его молчание только это и могло значить, но Матвей не угомонился:
- Вы можете во всем рассчитывать на меня. Машина, деньги, грубая мужская сила… Легко!
Последнее словечко впилось, как удар хлыста. Резко остановившись на подъеме, Аркадий обернулся, стараясь не замечать того, как все трясется вокруг рта:
- Слушай, ты! Для меня ты – дерьмо собачье, и больше никто! Убийца. Вор. Все в одном лице. Неужели ты думаешь, что я попрошу у тебя помощи?
«Но он уже мне помогает!» – это заставило его передернуться, и Аркадий едва не заскрипел зубами. Нужно было запрячь Стаса, позвать еще кого-то из школьников, только не допускать к носилкам этого… Боль как бы сняла запрет на грубость, от которой Аркадий удерживался все эти месяцы, и он убедился, что пробил броню этого «легко!». У него мелькнуло сомнение в том, честно ли это с его стороны, ведь в этой ситуации Матвей не мог дать сдачи. Но следом Аркадий сообразил, что тот нанес удар первым. Это он сейчас дает сдачи.
Дернув носилки, он стал быстро подниматься, уверенный, что Матвей замолчал, если не навсегда, то надолго, но тот опять обнаружил себя:
- Вы же сами когда-то влюбились в нее. Уж вам ли не понять…
- Вот это да! – вырвалось у Аркадия. Не останавливаясь, он оглянулся через плечо. – Как это можно сравнивать? Она была свободна и…
- А вы сразу проверили паспорт? Когда я увидел ее, тоже не знал, замужем она или нет.
- И вспыхнула непобедимая страсть! – Аркадий пытался насмешничать, хотя больше всего ему хотелось толкнуть носилки, чтобы этот юный красавец слетел с лестницы и тоже сломал себе что-нибудь.
Несколько вопросительным тоном Матвей процитировал:
- «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!»
- Булгакова теперь декламируют, как «Идет бычок качается…» Затаскали… Мне даже жаль его. Все, пришли. Разговор окончен.
Положив под голову сына полу своей шубы, Маша опять стояла возле него на коленях, и эта поза, молящая о прощении, вызвала у Аркадия очередной приступ ярости. Как она смела просить о чем-то ребенка, столько выстрадавшего из-за нее?! Ему стало не по себе, оттого, что она сжимает Мишкину руку, а тот не протестует.
- Отойди, - сказал Аркадий сквозь зубы. – Не мешай.
Никому не позволив дотронуться, он сам переложил мальчика на носилки. Матвей молча взялся с другой стороны, и они пошли напролом через столпившихся школьников, с одинаково любопытными и деланно сочувственными лицами. Незнакомая Аркадию женщина, должно быть директор, пристроившись с ним рядом, что-то лепетала о том, что мальчик сам виноват, и невозможно уследить за всеми, классная руководительница была в зале с остальными детьми, зачем он отделился? Аркадий подумал: слава Богу, что руки заняты, не то он не справился бы с искушением оттолкнуть ее, как незадолго до этого хотелось поступить с Матвеем.
Свернув на лестницу, где ей уже было не втиснуться, он с усилием поднял руки, чтобы Мишкина голова не оказалась внизу. Нести по-другому Аркадий отказался сразу же. На улице он заторопился: «Не простудился бы!», и крикнул Матвею:
- Быстрей.
В голову лезли мысли, казавшиеся сейчас посторонними: о Мишкиной куртке, которую надо забрать из гардероба, чтобы не потерялась, о номерке, наверное, спрятавшемся в кармане, о пакете со сменной обувью… Аркадий чуть не ежился: «Как я могу сейчас думать об этом?»
- Я поеду с тобой, - он улыбнулся сыну, когда носилки устроили в машине.
- Пап, это не перелом, вот увидишь, у меня же не болит ничего, - умоляюще проговорил Мишка. Ему было страшно подумать, что отец тоже винит его, ведь он, и в самом деле, виноват.
Усевшись рядом, Аркадий взял его теплую, совсем здоровую руку:
- Будем надеяться, что нет. Но даже если… Ты ведь взрослый парень, правда? Ты справишься.
И подумал с тоской: «Какая чушь! Как он может справиться с этим? Маленький…»
Глава 6
Теперь нужно было как-то сжиться с этими холодными словами «компрессионный перелом». Мишка запомнил их сразу, хотя, в отличие от отца, еще не знал, что такое компрессия. Но он всегда жадно впитывал новое, и откладывал в памяти даже незнакомое, чтобы потом посмотреть в энциклопедическом словаре.
Правда, в этот раз словарь не понадобился, потому что доктор в травмпункте все подробно объяснил. И еще сказал вещь настолько страшную, что у Мишки все свело в животе: нужно будет целый месяц лежать в больнице, не вставая и даже не садясь в постели. Лежать и лежать на твердом щите… Он взглянул на потолок, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, и задержал дыхание, пытаясь справиться с тем, как защипало в носу: смотреть на него целых тридцать дней…
- Ты одни только несчастья приносишь!
Сперва Мишка подумал, что отец сказал это ему, и весь съежился от чувства вины, которые на этот раз было ледяным и проникало насквозь. Когда он понял, что эти слова предназначались матери, то уже не испытал облегчения – так глубоко проник холод. Если б Мишка не онемел от него, то сказал бы, что отец несправедлив, ведь мама столько лет приносила им счастье. Зачем же говорить так, будто этого совсем не было?
- Она же и тебя бросила, - как-то упрекнул его Стас. – На мужика променяла… Хоть бы он ее тоже бросил, чтобы она узнала!
Украдкой Мишка уже рассмотрел Матвея, и пожалел, что ему это удалось, ведь раньше этот человек был абстрактным «мужиком», и воображение могло изгаляться над ним, как угодно. А теперь уже никуда не денешься оттого, что у Матвея такие забавные, желтоватые волосы, и немного странные зеленые глаза, такие обычно ведьмам рисуют, и стрижка, словно у какого-нибудь певца, и улыбка, от которой тоже тянет улыбнуться.
Мишка постарался не смотреть ему в глаза, чтобы Матвей не проник еще глубже. Туда, где теперь никому не должно было найтись места, кроме папы и брата. Ни тому, ни другому не нужно было знать, что там, рядом с ними, еще и мама…
Она хотела остаться с ним в палате, но отец отослал ее за вещами, которые Стас уже должен был собрать. Не стесняясь бывшего мужа, она несколько раз поцеловала Мишкину ладошку, и он едва не расплакался от страха: значит, у него и впрямь совсем плохи дела, если она позволила себе такое при других мальчишках. Двое из них были, как и он – «позвоночные», а остальные щеголяли гипсом на руках и ногах. Один из тех, кого тоже приговорили к месяцу неподвижности, все время садился на кровати, и Мишке было слышно, как медсестра посулила ему большущий горб.
- Я не буду вставать, - ужаснувшись, шепнул Мишка отцу. – Буду лежать, даже не пошевелюсь. Только… забери меня домой! Я правда-правда буду лежать!
Глаза жгло все сильнее, ведь они уже видели, как отец тоже уходит, и Мишка на целую вечность остается один на жестком щите. И уснет один, и проснется, и никто не поможет достать «утку» из-под кровати, нянечек не докричишься, об этом мальчишки уже предупредили. И как вообще справляться с этой дурацкой «уткой»?!
Отец заговорил таким мягким голосом, от которого глаза стало жечь уже совсем нестерпимо:
- Тебя же здесь лечить будут, глупыш. Доктор сказал и лазерная терапия будет, и физио, и массаж… Ну, массажистку я мог бы нанять, а остальное? Надо вылечиться, заяц, чтобы всю жизнь со спиной не мучиться. Сравни: какой-то месяц или целая жизнь?
- А ты не можешь остаться со мной? – Мишка шептал совсем тихо, чтобы никто в палате не услышал. - Вдруг у них есть лишние кровати? Хотя ты… Тебе работать нужно, да? А может, тогда мама?
- Она не сможет, - отрезал Аркадий, потом спохватился и заговорил прежним тоном. – Ты ведь большой парень, только с малышами мамам разрешают лежать вместе. Такой закон.
- Дурацкий закон! Кто его придумал? – в горле кипели злые слезы, и Мишка судорожно глотал их, понимая, что отец все замечает.
- Не знаю. У этого человека, наверное, не было своих детей.
- Тебя сейчас уже выгонят? Они говорят: тихий час.
- Не выгонят, а попросят уйти. Думаешь, тут злодеи какие-то? Вечером еще пускают, я приду.
Мишка сразу оживился:
- Ладно! А Стас придет?
- От него тебе тоже не удастся отдохнуть. Что тебе принести? Что-нибудь из игрушек?
Пугливо скосив глаза, мальчик зашептал:
- Ну что ты, пап, они же засмеют! Скажут: вот деточка, все еще в игрушечки играет!
- Но ты ведь играешь! Чего тут стесняться?
- Нет, пап, не надо. Они… Они сломают все.
Аркадий нашелся:
- Тогда мы с тобой в «Морской бой» сыграем, когда я приду. Пойдет?
Хотя отец еще был тут, Мишка уже затосковал по тому времени, когда тот вернется с листочками и карандашами, и они сразятся на равных, не волнуясь о том, что папе нужно работать, а ему – делать уроки. Его фантазия уже рисовала отрывистыми мазками вскипающие серые волны, черный и белый глянец больших крейсеров, неустойчивую верткость шлюпок…
Мишке никогда не хотелось стать моряком, но нравилось читать о море, которого он даже не видел в живую. А вот когда лечащий врач, сухощавый и седой, больше похожий на полковника в отставке, обмолвился о том, что после выписки надо будет плавать, чтобы укреплять мышцы спины, сразу представилась настоящая, большая вода, не рассеченная пенопластовыми линиями и не скованная прямыми бортиками.
А следом Мишка вспомнил, что об этом не может быть и речи, ведь это стоит «сумасшедших денег», как говорил отец. Мальчик еще размышлял над тем, что это сумасшествие, видимо, заразно, если люди, гоняющиеся за такими деньгами, тоже теряют разум…
Однажды Мишка услышал, как соседки то же самое говорили о его маме, и сегодня, в тот первый момент, когда, наконец, сумел продохнуть, он всмотрелся в ее лицо со страхом. Но признаков безумия, как он себе их представлял, не было заметно. Ни блуждающего взгляда, ни отвисшей челюсти… Она была все такая же красивая, только очень испуганная и виноватая.
Когда она вернулась с целым пакетом вещей, как будто Мишка собирался вести тут светскую жизнь, Аркадий подавил естественное желание уступить ей место возле сына. Маша протиснулась между соседней кроватью и напрягшимися коленями Аркадия, и возле тумбочки присела на корточках.
- Она открывается наоборот, - сказал Мишка об этой тумбочке. – И как из нее доставать?
- В нашей медицине многое наоборот.
В голосе отца больше не было мягкости. Он не был ни холодным, ни злым, но – неприятным, как пенопласт. Маша посмотрела на него снизу.
- Скажи мне, прошу тебя, может, надо за что-нибудь заплатить? Разреши мне!
Он заставил себя признаться:
- За лазерную терапию надо… Если, конечно, у тебя есть с собой рубли. Я потом верну, само собой. И еще… Десять сеансов массажа делают бесплатно. А если мы хотим еще десять…
- Хотим! Я сейчас, - она легко поднялась и улыбнулась сыну. – Я еще вернусь!
Но ее пустили только на минутку – проститься, потому что тихий час был в разгаре, а взрослые, якобы, мешали детям спать, хотя Мишке сразу стало ясно, что спать никто и не собирается. Он вцепился было в горячую отцовскую руку, но тут же разжал пальцы и сурово сказал:
- Ты не беспокойся, я не буду хныкать. И домой проситься больше не буду. Я отлежу сколько надо.
- Ты у меня совсем взрослый парень, - серьезно отозвался отец, понизив голос. – Я знаю, что ты выдержишь.
Когда родители уходили, то и дело оглядываясь, опять вместе, будто и не расставались, Мишка подумал, что они, наверное, догадываются, как у него что-то рвется и болит в груди. И оттого у них сейчас такие одинаковые, хоть и разные по цвету глаза. Мишке хотелось усмехнуться над тем, что вот у них опять нашлось что-то общее, но губы уже стали непослушными настолько, что он и пытаться не стал. Только сжал их поплотнее.
Он вдруг обнаружил, что все в палате и в самом деле затихли. Может, потому, что грубоватая медсестра, которую все звали «лупоглазой», включив в коридоре кварц, распахнула дверь, и велела им набросить на «мордахи» полотенца. Иногда Мишка приоткрывал глаза, любуясь голубоватым светом, проникающим под ткань. И слушал, как по больничным коридорам прогуливается эхо. Оно было совсем не похоже на то, которое на днях они слушали с папой, когда в первый раз выбрались на лыжах. Мишка увидел этот день так отчетливо, будто в память впечатался цветной снимок. И ему стало еще горше, чем было до сих пор, ведь такое уже не могло повториться. По крайней мере, не в этом году…
Он весь был хрустящий и ослепительный этот день, хотя мороз был не сильным, иначе отец не взял бы его. За их домом на окраине открывались дали, от шири и глубины которых захватывало дух. И перелески – недвижные, похожие на тонкую цветную гравюру. И холмы, и золотистые по осени поля… Когда-то мама говорила: «На это можно смотреть часами…» Только у нее никогда не выдавалось этих часов…
Просто смотреть Мишке, пожалуй, наскучило бы, а вот пробежаться наперегонки со Стасом по свежему, искристому снегу… Он старался изо всех сил, и у него неплохо получалось, если только они хвалили его не из жалости, как самого маленького. Но Мишка верил им, ведь он сам чувствовал, как слаженно работают руки, и лыжи не проскальзывают, отчего обычно выбиваешься из сил. На нем была легкая куртка и тоненькая спортивная шапочка, с модной «косичкой» на макушке, но все равно довольно быстро стало жарко. Еще и от радости, что они все вместе, и папа совсем не «замороженный», как сказал о нем Стас после того, как мама… В этот день у отца весело светились глаза, и от этого Мишке хотелось смеяться и болтать глупости.
Все вызывало у него восторг: и то, что березы будто обернулись фольгой, и острые гребни снежных волн, и солнечная прозрачность воздуха. Незнакомые мальчишки на грохочущих кусках фанеры скатывались с выстроенных природой горок, и что-то орали друг другу. А Мишка испытал жаркий прилив гордости за то, что не барахтается в снегу, как маленький, а идет на лыжах вместе со взрослыми. Ведь издали Стас выглядел совсем взрослым…
Они прошли поверху крутого склона, приглядывая, где лучше спуститься. Мишка заметил, что кроны деревьев внизу похожи на паутину, сплетенную из снежной нити. Ему представился гигантский, неугомонный паук, который сновал в низине, и опутывал деревья до тех пор, пока его собственный глаз не застывал в восхищении. Мишка рассмеялся, но на вопрос отца, только помотал головой.
Небо над ними пыталось соперничать в красоте с землей, и хотя было лишено ее разноликости, все равно заставляло вдохнуть поглубже, чтобы восхищение вошло и осталось в груди светящимся комочком. Он может согреть, если опять вспомнится, что глаза у мамы такого же цвета… Мишка отогнал мысль о том, что, наверное, это она следит за ними издалека, и от радости, что у них все хорошо, это небо так и сияет.
А потом он помчался с горы вслед за папой, который, правда, упал внизу, но махнул им рукой: давайте сюда! Потом выяснилось, что отец пытался предупредить, что там опасно, и потому махал, но Мишка уже успел слететь вниз, задохнувшись от восторга и пронзительного страха, и провалиться в какую-то яму, и очнуться по уши в снегу. Он сразу вскочил, чтобы отец не подумал, будто ему больно или что он напуган, и радостно выкрикнул:
- Ну что, поехали?
- Куда поехали? – отец ткнул палкой в его сломанную лыжу. – Похоже, мы откатались.
Но никто не ругал Мишку, и это было естественным продолжением такого чудного дня, в котором были еще и прихваченные морозом ягоды рябины, терпко-горьковатые, заставляющие морщиться; и сумятица звериных следов, которые они вместе пытались распутать; и эхо, отзывавшееся на их голоса…
Больничное было его жалким подобием. Мишка с силой зажмурился: слушать его целый месяц… И дышать этим спертым воздухом – трое лежачих в одной палате. И не видеть своих игрушек. И все время лежать и лежать…
Глава 7
Раньше он думал, что самое мучительное время суток – это ночь, когда никаким делом не отгородишься от своих страхов, сожалений, воспоминаний. Теперь выяснилось, что ни одна из проведенных в одиночестве ночей не может сравниться в невыносимой тоскливости с теми солнечными утренними часами рождественских каникул, которые с его сыном проводила Маша. А ему самому приходилось сидеть в лаборатории, пригвожденному к рабочему столу несокрушимыми словами «срочный заказ».
Аркадий не мог позволить себе забыть, что от его головы зависят все ребята, проработавшие с ним десяток, а то и больше лет, и выжимал из нее все возможное. Но мысли о сыне, которого по утрам приходилось доверять Маше, без труда пробивали брешь в любой из его стройных теорий. Тонкая, с выступающей на запястье косточкой и длинными пальцами рука мальчика виделась ему зажатой в Машиных ладонях… Ее губы вжимались в его трогательно пухлую щеку - чем потом свести этот след? Ее истории, которые не дано услышать Аркадию, оседают в памяти ребенка, едва заметно и вместе с тем навсегда меняя его…
«Что я делаю? Зачем я на это пошел? – Аркадий ломал одну шариковую ручку за другой, и не мог с собой справиться. – Как потом ее вытравить из него? Гнать надо было… По утрам мог бы дежурить Стас… Ничего, проснулся бы, хоть и каникулы. Как, в какой момент ей удалось уломать меня?»
И вспомнил: в новогоднюю ночь. Казалось безнадежным уговорить врачей пустить их в палату на ночь, и Аркадий уже готов был сдаться. Тем более, с ним не было даже Стаса, его пригласили в компанию, и отец отпустил, даже настоял, чтобы хоть у одного из них получился праздник. Тогда и возник опять этот Матвей со своей туго набитой мошной, и все неправдоподобно быстро уладилось. Стиснув зубы, Аркадий позволил ему притащить крошечную елочку – мрачный дежурный врач позволил с условием, чтобы к утру и духу ее здесь не было.
«Только ради Мишки», - убеждал себя Аркадий, но не мог отделаться от ощущения, что его, веселясь, унижают на глазах у ребенка, а он позволяет это.
То, что он совсем не знает Матвея («А откуда?») стало ясно уже через полчаса. Аркадий и раньше встречал людей, которым жизненно необходимо было блистать везде, в любой компании, даже почти незнакомой, но Матвей напоминал безумный фейерверк. Установив елку, он исчез, предоставив им наряжать ее тем, что попадется под руку, и Аркадий уже с облегчением решил, что у этого парня хватило такта избавить их от своего общества. Но не тут-то было.
Не успели они с Машей, не встречаясь взглядами и разговаривая только с сияющим от счастья Мишкой, нарядить елочку фантиками от конфет, авторучками и флакончиками, как Матвей явился вновь. Аркадий разве что рот не раскрыл, увидев его в костюме пирата и в косматом парике, цвета хвоста гнедой лошади, поверх которого пламенела бандана. Глаз у него был перевязан черной тряпкой.
- Здорово, салаги! – прорычал он не своим голосом, и мальчишки, как детсадовцы, завизжали от восторга.
Матвей грозно прикрикнул:
- Цыц! Отставить писк! Я набираю команду морских волков, а не новорожденных кутят. Кто не сачканет отправиться со мной за настоящими новогодними сокровищами?
«Ходячие» тотчас вскочили с коек, и Аркадий успел заметить, как на Мишкином лице, похожая на театр теней, разыгралась драма отчаяния. Но в этот момент пират рявкнул:
- Лежать! Тот, кто оторвет задницу от своей кровати, отправляется на берег. И держитесь покрепче!
Аркадию пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как счастливо прыснул его сын на «неприличном» слове... Как просияли Машины глаза: «Ты видишь? Ты понял? Как можно не влюбиться в него?!»
«Да ведь мы сами придумывали такие же корабли! Мы с тобой, - ему захотелось тряхнуть ее хорошенько, чтобы очнулась. – И сокровища у нас были не хуже, чем у него. И мы были счастливы… Наверное, мы просто слишком привыкли к своему счастью».
Он ничего не сказал ей, успев понять, что она попросту не расслышит, ведь Маша верила в те волны, что расходились от пиратского корвета, а они так шумели…
Теребя елку, Аркадий прислушивался к тому, как ребята громким шепотом (так приказал пират!) то разгадывают ребусы, накаляканые им на листочках, то распевают морские песни. Когда они ломали голову, вспоминая, как же настоящие моряки называют кухню и туалет, Аркадий все вспомнил первым, но не стал вступать в игру Матвея. Тот раз или два взглянул на него вопросительно, и все же трогать не стал.
- Он ведь телевизионщик, - сказала Маша вполголоса, пытаясь поддержать бывшего мужа. Но эта ее попытка рационально объяснить происхождение волшебства только вызвала у него раздражение.
- Меня это не интересует, - огрызнулся Аркадий, и вспомнил, что произносил эти слова всякий раз, когда разговор заходил о Матвее. Из этого как бы само собой выходило, что Матвей интересует его болезненно, нестерпимо. Ведь нужно же было понять, какой мир перетянул Машу…
Труднее всего было принять тот огонек, похожий на язычок свечи, который светился в Мишкиных глазах. Следовало бы радоваться, что в сыне снова зажегся праздник, который обычно возникал и без привязки к датам, только в последнее время все реже. Но Аркадию не удавалось смириться с тем, что не он устроил все это. Конечно, он был оглушен всем случившимся сегодня, и вряд ли в Мишкиной душе может вызреть тот же упрек, но разве трудно было соорудить пиратский костюм и нарисовать морскую карту? Во всем этом не было ничего нового… Почему же он не додумался до этого?
«Может, она тоже ждала, что я подарю ей праздник? Все ждала и ждала… И поняла, что может не дождаться… А тут подвернулся Ходячий Праздник!» – все в Аркадии сжималось все сильнее от мысли, что и Мишка сейчас сравнивает, пока подсознательно, только где уверенность, что детская привязанность перевесит?
Ему не нравилось, что он думает лишь о привязанности, будто Машино присутствие обескровило само понятие любви. Он твердил про себя, что сыновья сами выбрали его, а это что-нибудь да значит! Если только… Если это был не обычный детский страх перед неведомым отчимом. Вот теперь, когда Мишка увидел этого самого отчима своими глазами… Что теперь?
Сокровища были найдены и поделены поровну. Заваленный целой горой конфет и шоколадными яйцами с сюрпризами внутри, Мишка выглядел умиротворенным и полностью принявшим свое положение, в котором тоже, как выяснилось, есть плюсы.
Аркадию тотчас увиделось, как десять лет назад, они с Машей подложили в кроватку спящему сыну подарок от Деда Мороза. А утром их разбудило таинственное шуршание. На цыпочках они подобрались к детской и заглянули – одна голова в самом верху, другая чуть ниже. Мишка сидел с полным ртом, весь облепленный фантиками, а в пушистых волосах у него залипла ириска. Они хохотали так, что сразу поверилось: год пройдет замечательно! И так прошли все года, вплоть до этого, уже уходящего...
Когда Матвей, переодевшись, вернулся, Аркадий заставил себя сказать:
- Спасибо. Было очень весело.
- Только не вам, - быстро ответил тот и улыбнулся, давая понять, что не обижается.
- Мне как-то не до игр сейчас…
- Почему? – с жестоким простодушием ребенка удивился Матвей. - То, что случилось, уже случилось! Теперь надо, чтоб Мишка продержался. С тоски он быстрее не поправится.
Аркадий холодно посоветовал:
- Не надо учить меня, как обращаться с детьми. У вас есть свои?
Коротко рыкнув, он все же сорвался с места, и, расталкивая всех подряд, домчался до учительской, где, не объясняясь с завучем, сорвал трубку. Стас пытался говорить тихо, но ему казалось, что разговор слышит вся школа.
- ЧП! – лицо у завуча пошло пятнами. – Где их классный руководитель?
«Да пошла ты!» – про себя буркнул Стас и бегом пустился назад. Мысль об отце, которому тоже следовало позвонить, настигла его на лестнице. К тому времени у него почти не осталось сил удерживаться на границе двух реальностей, в одной из которых происходили невозможные, страшные вещи, и он даже не удивился тому, что отец, о котором только что подумалось, тотчас возник перед ним, как сказочный, добрый молодец. Запыхавшийся добрый молодец, с не по сказочному несчастными глазами.
- Как ты узнал? – вырвалось у Стаса. Он как-то упустил, что собирался скрывать ото всех все, связанное с их семьей, и выкрикнул эти слова.
- Да я сам ее сюда и направил, - отец отвел взгляд. – А потом покаялся…
- Ее? Да я не про нее. Тут… - он запнулся, внезапно сообразив, что отец, конечно же, ничего не знает, откуда? И сейчас ему, Стасу, придется сказать… Как?
У Аркадия вытянулось лицо:
- Что? Мишка?
- Он упал, - заученно повторил Стас. – Ему дышать больно. Может, просто от удара? Я на всякий случай вызвал «Скорую».
- Где он?
Стас почувствовал, как внутри отцовского тела все уже рванулось вперед, и сжалось болью оттого, что направление было еще не ясно. Схватив его за руку, чего не делал уже лет пять, Стас побежал наверх, ненавидя эти лестницы, которые приходилось преодолевать десятый раз за день.
Когда они ворвались в класс, Аркадий почти отшвырнул бывшую жену, и Стас задохнулся от злорадного удовольствия: «Так ей и надо!»
- Папа, - только и сказал Мишка.
- Тихо, заяц, лежи, пожалуйста, - голос Аркадия прозвучал именно так, как хотелось говорить Стасу, чтобы брат не запаниковал. Мальчику не было слышно, как шумит у отца в ушах.
Между лопатками покалывало, но Стас боролся с собой и не оборачивался, иначе он не удержался бы и наговорил матери гадостей, которых больше, чем достаточно накопилось за эти месяцы, и которые так и рвались наружу. А это расстроило бы Мишку…
«Все из-за нее, - ненависть мешала ему дышать полной грудью, как брату – боль. – Мишка такой спокойный, он в жизни так не прыгнул бы, если б не она…»
За этими словами маячил темным упрек самому себе: «Не надо было сообщать ему, пока он стоял на парте…» Но Стас гнал эту мысль. Она была уж слишком невыносима…
- У вас есть школьный врач? – отрывисто спросил Аркадий, осматривая Мишкину голову. – Надо смазать рану зеленкой.
- У нас в машине аптечка, - откликнулась Маша.
Никто не ответил ей, и не отошел, чтобы пропустить к выходу, и она стала пробираться между партами, неудобно скрючившись, согнув колени. Длинная шуба волочилась по грязному полу. Скосив глаза, Стас наблюдал за ней, неслышно усмехаясь. Ему было стыдно не за эту усмешку, а за ту непрошеную жалость, что толкалась в сердце. Разве предателей жалеют?
- Надо встретить «Скорую» - заметил Аркадий недовольным тоном, понимая, что отправляет сына следом за Машей.
- Ладно, - тускло отозвался Стас и, подавшись к отцу, тихо добавил: - Она все равно сейчас вернется сюда. Мишка, ты терпи, они уже едут.
Тот подал голос:
- А я уже дышу. Можно, я встану? У меня ничего не болит! Ну, правда!
- Давай все же дождемся врачей, - мягко предложил отец. – Они разберутся, можно тебе вставать или нет. Если даже недолго было больно дышать, это, знаешь, не очень-то хорошо. Тебя не тошнит?
В кабинет то и дело заскакивали то мальчишки, то учителя, в нелепых позах застывали на пороге, Аркадий же гнал всех с несвойственной ему напористостью. У него мелькнула мысль, что, может, потом ему станет неловко, по крайней мере, перед взрослыми, но сейчас было не время для церемоний. Когда вбежала Маша с автомобильной аптечкой в руках, а следом появился Матвей, он едва не крикнул им тоже: «Уйдите отсюда! Закройте дверь».
- Я помогу, - быстро сказал Матвей, сходу расшифровав его взгляд. – Я слегка медик. Учился один…
Аркадий прервал его:
- Мне не интересно. («Ребячество!») Открывайте зеленку, раз уж…
Прижав кусок ваты с изумрудным пятном к ране на голове мальчика, Аркадий прошептал, наклонившись почти вплотную:
- Потерпи, заяц, немножко пощиплет, ты знаешь. Но без этого не обойтись.
- Я думал, ты одна приехала, - вдруг сказал Мишка, глядя в ту сторону, где стояла мать.
У Аркадия так и свело сердце: «Дурачок, он все еще надеялся…»
- Я буду с тобой, если это… серьезно. Если понадобится, - голос у Маши был таким, словно она никак не могла откашляться.
- Это не… - начал было Аркадий, но тут влетел Стас, похожий на задыхающегося гонца, примчавшегося с вестью об отряде неприятеля:
- Приехали! Идут!
- Разойдитесь, - приказал Аркадий, и сам, поднявшись, заставил себя отойти от сына.
Он слушал вопросы тяжеловесной врачихи, руками которой впору было не лечить, а ломать, и старался обходить взглядом Машу, потому что, взглянув раз, понял, как ей больно. Так не сыграешь, хоть она и приучена к камере. Когда прозвучали слова «подозрение на компрессионный перелом», они оба содрогнулись.
- Позвоночника? – почти не слыша себя, спросил Аркадий. – Вы хотите сказать, что у него перелом позвоночника?
- Отвезем его в больничный травмпункт, - прогудела врач, с интересом осматривая их всех. – Вы – отец? Можете поехать с нами. Там сделают рентген, тогда ясно станет. Если подтвердится, там его и оставят.
- А я? – выкрикнул Стас. – Мне можно?
Аркадий вскинул руку, одновременно запрещая это, и отмахиваясь от врача, которая, конечно, ошибалась. Не могло это быть правдой…
- Ты иди домой, - запинаясь, сказал он сыну. – Я позвоню. Вдруг что-то понадобится… Я позвоню.
Маша решительно шагнула вперед, толкнув плечом Матвея. В лице ее просвечивала отчаянная одержимость приговоренной.
- Мы поедем следом. Стас, ты можешь с нами.
Метнув в нее разъяренный взгляд, Стас прошипел:
- Нет уж. Я лучше домой.
Повернувшись к нему, Аркадий шепнул:
- На всякий случай, собери его бельишко. Щетку, пасту… Вдруг его положат? Книжек возьми. Не знаю, что еще. Поесть что-нибудь.
- Ты думаешь… - Стас громко глотнул.
Аркадий только дернул бровями, запрещая расспросы. Врач уже требовала, чтобы они с Матвеем спустились за носилками. Аркадий бросило в жар от унизительности этой ситуации, но других мужчин здесь не было. Стасу было бы тяжело снести Мишку с третьего этажа. Но оставаться с матерью ему было невмоготу, и он увязался с отцом. Уже на лестнице, Аркадий хмуро спросил:
- Как это произошло?
Не стесняясь Матвея, спускавшегося впереди, Стас бросил:
- Из-за нее все. Приперлась… Мишка, с дуру, обрадовался. Ты же понял, он решил, что она насовсем… Ну, и прыгнул с парты, чтобы к ней поскорее. А там выступ на потолке, он не заметил… Ударился головой, и на пол рухнул. Все.
Аркадий подумал, глядя на желтоватую макушку Матвея, который ни разу не обернулся: «Он все слышит. Если он не полная скотина, ему сейчас должно быть хреново… Она могла полюбить полную скотину?»
Ответ он знал, но сейчас это и не утешало, и не злило. Сердило то, что эти люди, по сути уже чужие, непричастные к их жизни, отвлекают на себя его мысли, рассеивают боль, которая должна быть сосредоточена на ребенке. Ведь в ней тоже есть сила, есть энергия, значит, она способна помочь. Хоть чем-то…
Аркадий отлично знал, что такое компрессия, и не слушал того, что врач объясняла Маше. К тому моменту он уже успел представить, как позвонок («Один? Или несколько?») сплющился во время удара головой. Позвоночник резко просел и…
Молча взявшись за носилки с двух сторон, они пошли обратно, Аркадий только крикнул сыну:
- Ступай прямо домой. Я позвоню.
И подумал, что это лишнее: Стас и не мог сейчас заняться чем-то, не имеющим отношения к брату. По лестнице Аркадий пошел впереди, руководя их действиями. Он смотрел на ступени, стертые детскими ногами, и с ужасом гнал мысль о том, что Мишка не пробежит здесь больше… Нет! Этого быть не может.
Голос Матвея догнал его у второго этажа:
- Я чувствую себя убийцей…
«Так и есть, - холодно подумал Аркадий. – И не жди, что тебе отпустят грехи». Его молчание только это и могло значить, но Матвей не угомонился:
- Вы можете во всем рассчитывать на меня. Машина, деньги, грубая мужская сила… Легко!
Последнее словечко впилось, как удар хлыста. Резко остановившись на подъеме, Аркадий обернулся, стараясь не замечать того, как все трясется вокруг рта:
- Слушай, ты! Для меня ты – дерьмо собачье, и больше никто! Убийца. Вор. Все в одном лице. Неужели ты думаешь, что я попрошу у тебя помощи?
«Но он уже мне помогает!» – это заставило его передернуться, и Аркадий едва не заскрипел зубами. Нужно было запрячь Стаса, позвать еще кого-то из школьников, только не допускать к носилкам этого… Боль как бы сняла запрет на грубость, от которой Аркадий удерживался все эти месяцы, и он убедился, что пробил броню этого «легко!». У него мелькнуло сомнение в том, честно ли это с его стороны, ведь в этой ситуации Матвей не мог дать сдачи. Но следом Аркадий сообразил, что тот нанес удар первым. Это он сейчас дает сдачи.
Дернув носилки, он стал быстро подниматься, уверенный, что Матвей замолчал, если не навсегда, то надолго, но тот опять обнаружил себя:
- Вы же сами когда-то влюбились в нее. Уж вам ли не понять…
- Вот это да! – вырвалось у Аркадия. Не останавливаясь, он оглянулся через плечо. – Как это можно сравнивать? Она была свободна и…
- А вы сразу проверили паспорт? Когда я увидел ее, тоже не знал, замужем она или нет.
- И вспыхнула непобедимая страсть! – Аркадий пытался насмешничать, хотя больше всего ему хотелось толкнуть носилки, чтобы этот юный красавец слетел с лестницы и тоже сломал себе что-нибудь.
Несколько вопросительным тоном Матвей процитировал:
- «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!»
- Булгакова теперь декламируют, как «Идет бычок качается…» Затаскали… Мне даже жаль его. Все, пришли. Разговор окончен.
Положив под голову сына полу своей шубы, Маша опять стояла возле него на коленях, и эта поза, молящая о прощении, вызвала у Аркадия очередной приступ ярости. Как она смела просить о чем-то ребенка, столько выстрадавшего из-за нее?! Ему стало не по себе, оттого, что она сжимает Мишкину руку, а тот не протестует.
- Отойди, - сказал Аркадий сквозь зубы. – Не мешай.
Никому не позволив дотронуться, он сам переложил мальчика на носилки. Матвей молча взялся с другой стороны, и они пошли напролом через столпившихся школьников, с одинаково любопытными и деланно сочувственными лицами. Незнакомая Аркадию женщина, должно быть директор, пристроившись с ним рядом, что-то лепетала о том, что мальчик сам виноват, и невозможно уследить за всеми, классная руководительница была в зале с остальными детьми, зачем он отделился? Аркадий подумал: слава Богу, что руки заняты, не то он не справился бы с искушением оттолкнуть ее, как незадолго до этого хотелось поступить с Матвеем.
Свернув на лестницу, где ей уже было не втиснуться, он с усилием поднял руки, чтобы Мишкина голова не оказалась внизу. Нести по-другому Аркадий отказался сразу же. На улице он заторопился: «Не простудился бы!», и крикнул Матвею:
- Быстрей.
В голову лезли мысли, казавшиеся сейчас посторонними: о Мишкиной куртке, которую надо забрать из гардероба, чтобы не потерялась, о номерке, наверное, спрятавшемся в кармане, о пакете со сменной обувью… Аркадий чуть не ежился: «Как я могу сейчас думать об этом?»
- Я поеду с тобой, - он улыбнулся сыну, когда носилки устроили в машине.
- Пап, это не перелом, вот увидишь, у меня же не болит ничего, - умоляюще проговорил Мишка. Ему было страшно подумать, что отец тоже винит его, ведь он, и в самом деле, виноват.
Усевшись рядом, Аркадий взял его теплую, совсем здоровую руку:
- Будем надеяться, что нет. Но даже если… Ты ведь взрослый парень, правда? Ты справишься.
И подумал с тоской: «Какая чушь! Как он может справиться с этим? Маленький…»
Глава 6
Теперь нужно было как-то сжиться с этими холодными словами «компрессионный перелом». Мишка запомнил их сразу, хотя, в отличие от отца, еще не знал, что такое компрессия. Но он всегда жадно впитывал новое, и откладывал в памяти даже незнакомое, чтобы потом посмотреть в энциклопедическом словаре.
Правда, в этот раз словарь не понадобился, потому что доктор в травмпункте все подробно объяснил. И еще сказал вещь настолько страшную, что у Мишки все свело в животе: нужно будет целый месяц лежать в больнице, не вставая и даже не садясь в постели. Лежать и лежать на твердом щите… Он взглянул на потолок, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, и задержал дыхание, пытаясь справиться с тем, как защипало в носу: смотреть на него целых тридцать дней…
- Ты одни только несчастья приносишь!
Сперва Мишка подумал, что отец сказал это ему, и весь съежился от чувства вины, которые на этот раз было ледяным и проникало насквозь. Когда он понял, что эти слова предназначались матери, то уже не испытал облегчения – так глубоко проник холод. Если б Мишка не онемел от него, то сказал бы, что отец несправедлив, ведь мама столько лет приносила им счастье. Зачем же говорить так, будто этого совсем не было?
- Она же и тебя бросила, - как-то упрекнул его Стас. – На мужика променяла… Хоть бы он ее тоже бросил, чтобы она узнала!
Украдкой Мишка уже рассмотрел Матвея, и пожалел, что ему это удалось, ведь раньше этот человек был абстрактным «мужиком», и воображение могло изгаляться над ним, как угодно. А теперь уже никуда не денешься оттого, что у Матвея такие забавные, желтоватые волосы, и немного странные зеленые глаза, такие обычно ведьмам рисуют, и стрижка, словно у какого-нибудь певца, и улыбка, от которой тоже тянет улыбнуться.
Мишка постарался не смотреть ему в глаза, чтобы Матвей не проник еще глубже. Туда, где теперь никому не должно было найтись места, кроме папы и брата. Ни тому, ни другому не нужно было знать, что там, рядом с ними, еще и мама…
Она хотела остаться с ним в палате, но отец отослал ее за вещами, которые Стас уже должен был собрать. Не стесняясь бывшего мужа, она несколько раз поцеловала Мишкину ладошку, и он едва не расплакался от страха: значит, у него и впрямь совсем плохи дела, если она позволила себе такое при других мальчишках. Двое из них были, как и он – «позвоночные», а остальные щеголяли гипсом на руках и ногах. Один из тех, кого тоже приговорили к месяцу неподвижности, все время садился на кровати, и Мишке было слышно, как медсестра посулила ему большущий горб.
- Я не буду вставать, - ужаснувшись, шепнул Мишка отцу. – Буду лежать, даже не пошевелюсь. Только… забери меня домой! Я правда-правда буду лежать!
Глаза жгло все сильнее, ведь они уже видели, как отец тоже уходит, и Мишка на целую вечность остается один на жестком щите. И уснет один, и проснется, и никто не поможет достать «утку» из-под кровати, нянечек не докричишься, об этом мальчишки уже предупредили. И как вообще справляться с этой дурацкой «уткой»?!
Отец заговорил таким мягким голосом, от которого глаза стало жечь уже совсем нестерпимо:
- Тебя же здесь лечить будут, глупыш. Доктор сказал и лазерная терапия будет, и физио, и массаж… Ну, массажистку я мог бы нанять, а остальное? Надо вылечиться, заяц, чтобы всю жизнь со спиной не мучиться. Сравни: какой-то месяц или целая жизнь?
- А ты не можешь остаться со мной? – Мишка шептал совсем тихо, чтобы никто в палате не услышал. - Вдруг у них есть лишние кровати? Хотя ты… Тебе работать нужно, да? А может, тогда мама?
- Она не сможет, - отрезал Аркадий, потом спохватился и заговорил прежним тоном. – Ты ведь большой парень, только с малышами мамам разрешают лежать вместе. Такой закон.
- Дурацкий закон! Кто его придумал? – в горле кипели злые слезы, и Мишка судорожно глотал их, понимая, что отец все замечает.
- Не знаю. У этого человека, наверное, не было своих детей.
- Тебя сейчас уже выгонят? Они говорят: тихий час.
- Не выгонят, а попросят уйти. Думаешь, тут злодеи какие-то? Вечером еще пускают, я приду.
Мишка сразу оживился:
- Ладно! А Стас придет?
- От него тебе тоже не удастся отдохнуть. Что тебе принести? Что-нибудь из игрушек?
Пугливо скосив глаза, мальчик зашептал:
- Ну что ты, пап, они же засмеют! Скажут: вот деточка, все еще в игрушечки играет!
- Но ты ведь играешь! Чего тут стесняться?
- Нет, пап, не надо. Они… Они сломают все.
Аркадий нашелся:
- Тогда мы с тобой в «Морской бой» сыграем, когда я приду. Пойдет?
Хотя отец еще был тут, Мишка уже затосковал по тому времени, когда тот вернется с листочками и карандашами, и они сразятся на равных, не волнуясь о том, что папе нужно работать, а ему – делать уроки. Его фантазия уже рисовала отрывистыми мазками вскипающие серые волны, черный и белый глянец больших крейсеров, неустойчивую верткость шлюпок…
Мишке никогда не хотелось стать моряком, но нравилось читать о море, которого он даже не видел в живую. А вот когда лечащий врач, сухощавый и седой, больше похожий на полковника в отставке, обмолвился о том, что после выписки надо будет плавать, чтобы укреплять мышцы спины, сразу представилась настоящая, большая вода, не рассеченная пенопластовыми линиями и не скованная прямыми бортиками.
А следом Мишка вспомнил, что об этом не может быть и речи, ведь это стоит «сумасшедших денег», как говорил отец. Мальчик еще размышлял над тем, что это сумасшествие, видимо, заразно, если люди, гоняющиеся за такими деньгами, тоже теряют разум…
Однажды Мишка услышал, как соседки то же самое говорили о его маме, и сегодня, в тот первый момент, когда, наконец, сумел продохнуть, он всмотрелся в ее лицо со страхом. Но признаков безумия, как он себе их представлял, не было заметно. Ни блуждающего взгляда, ни отвисшей челюсти… Она была все такая же красивая, только очень испуганная и виноватая.
Когда она вернулась с целым пакетом вещей, как будто Мишка собирался вести тут светскую жизнь, Аркадий подавил естественное желание уступить ей место возле сына. Маша протиснулась между соседней кроватью и напрягшимися коленями Аркадия, и возле тумбочки присела на корточках.
- Она открывается наоборот, - сказал Мишка об этой тумбочке. – И как из нее доставать?
- В нашей медицине многое наоборот.
В голосе отца больше не было мягкости. Он не был ни холодным, ни злым, но – неприятным, как пенопласт. Маша посмотрела на него снизу.
- Скажи мне, прошу тебя, может, надо за что-нибудь заплатить? Разреши мне!
Он заставил себя признаться:
- За лазерную терапию надо… Если, конечно, у тебя есть с собой рубли. Я потом верну, само собой. И еще… Десять сеансов массажа делают бесплатно. А если мы хотим еще десять…
- Хотим! Я сейчас, - она легко поднялась и улыбнулась сыну. – Я еще вернусь!
Но ее пустили только на минутку – проститься, потому что тихий час был в разгаре, а взрослые, якобы, мешали детям спать, хотя Мишке сразу стало ясно, что спать никто и не собирается. Он вцепился было в горячую отцовскую руку, но тут же разжал пальцы и сурово сказал:
- Ты не беспокойся, я не буду хныкать. И домой проситься больше не буду. Я отлежу сколько надо.
- Ты у меня совсем взрослый парень, - серьезно отозвался отец, понизив голос. – Я знаю, что ты выдержишь.
Когда родители уходили, то и дело оглядываясь, опять вместе, будто и не расставались, Мишка подумал, что они, наверное, догадываются, как у него что-то рвется и болит в груди. И оттого у них сейчас такие одинаковые, хоть и разные по цвету глаза. Мишке хотелось усмехнуться над тем, что вот у них опять нашлось что-то общее, но губы уже стали непослушными настолько, что он и пытаться не стал. Только сжал их поплотнее.
Он вдруг обнаружил, что все в палате и в самом деле затихли. Может, потому, что грубоватая медсестра, которую все звали «лупоглазой», включив в коридоре кварц, распахнула дверь, и велела им набросить на «мордахи» полотенца. Иногда Мишка приоткрывал глаза, любуясь голубоватым светом, проникающим под ткань. И слушал, как по больничным коридорам прогуливается эхо. Оно было совсем не похоже на то, которое на днях они слушали с папой, когда в первый раз выбрались на лыжах. Мишка увидел этот день так отчетливо, будто в память впечатался цветной снимок. И ему стало еще горше, чем было до сих пор, ведь такое уже не могло повториться. По крайней мере, не в этом году…
Он весь был хрустящий и ослепительный этот день, хотя мороз был не сильным, иначе отец не взял бы его. За их домом на окраине открывались дали, от шири и глубины которых захватывало дух. И перелески – недвижные, похожие на тонкую цветную гравюру. И холмы, и золотистые по осени поля… Когда-то мама говорила: «На это можно смотреть часами…» Только у нее никогда не выдавалось этих часов…
Просто смотреть Мишке, пожалуй, наскучило бы, а вот пробежаться наперегонки со Стасом по свежему, искристому снегу… Он старался изо всех сил, и у него неплохо получалось, если только они хвалили его не из жалости, как самого маленького. Но Мишка верил им, ведь он сам чувствовал, как слаженно работают руки, и лыжи не проскальзывают, отчего обычно выбиваешься из сил. На нем была легкая куртка и тоненькая спортивная шапочка, с модной «косичкой» на макушке, но все равно довольно быстро стало жарко. Еще и от радости, что они все вместе, и папа совсем не «замороженный», как сказал о нем Стас после того, как мама… В этот день у отца весело светились глаза, и от этого Мишке хотелось смеяться и болтать глупости.
Все вызывало у него восторг: и то, что березы будто обернулись фольгой, и острые гребни снежных волн, и солнечная прозрачность воздуха. Незнакомые мальчишки на грохочущих кусках фанеры скатывались с выстроенных природой горок, и что-то орали друг другу. А Мишка испытал жаркий прилив гордости за то, что не барахтается в снегу, как маленький, а идет на лыжах вместе со взрослыми. Ведь издали Стас выглядел совсем взрослым…
Они прошли поверху крутого склона, приглядывая, где лучше спуститься. Мишка заметил, что кроны деревьев внизу похожи на паутину, сплетенную из снежной нити. Ему представился гигантский, неугомонный паук, который сновал в низине, и опутывал деревья до тех пор, пока его собственный глаз не застывал в восхищении. Мишка рассмеялся, но на вопрос отца, только помотал головой.
Небо над ними пыталось соперничать в красоте с землей, и хотя было лишено ее разноликости, все равно заставляло вдохнуть поглубже, чтобы восхищение вошло и осталось в груди светящимся комочком. Он может согреть, если опять вспомнится, что глаза у мамы такого же цвета… Мишка отогнал мысль о том, что, наверное, это она следит за ними издалека, и от радости, что у них все хорошо, это небо так и сияет.
А потом он помчался с горы вслед за папой, который, правда, упал внизу, но махнул им рукой: давайте сюда! Потом выяснилось, что отец пытался предупредить, что там опасно, и потому махал, но Мишка уже успел слететь вниз, задохнувшись от восторга и пронзительного страха, и провалиться в какую-то яму, и очнуться по уши в снегу. Он сразу вскочил, чтобы отец не подумал, будто ему больно или что он напуган, и радостно выкрикнул:
- Ну что, поехали?
- Куда поехали? – отец ткнул палкой в его сломанную лыжу. – Похоже, мы откатались.
Но никто не ругал Мишку, и это было естественным продолжением такого чудного дня, в котором были еще и прихваченные морозом ягоды рябины, терпко-горьковатые, заставляющие морщиться; и сумятица звериных следов, которые они вместе пытались распутать; и эхо, отзывавшееся на их голоса…
Больничное было его жалким подобием. Мишка с силой зажмурился: слушать его целый месяц… И дышать этим спертым воздухом – трое лежачих в одной палате. И не видеть своих игрушек. И все время лежать и лежать…
Глава 7
Раньше он думал, что самое мучительное время суток – это ночь, когда никаким делом не отгородишься от своих страхов, сожалений, воспоминаний. Теперь выяснилось, что ни одна из проведенных в одиночестве ночей не может сравниться в невыносимой тоскливости с теми солнечными утренними часами рождественских каникул, которые с его сыном проводила Маша. А ему самому приходилось сидеть в лаборатории, пригвожденному к рабочему столу несокрушимыми словами «срочный заказ».
Аркадий не мог позволить себе забыть, что от его головы зависят все ребята, проработавшие с ним десяток, а то и больше лет, и выжимал из нее все возможное. Но мысли о сыне, которого по утрам приходилось доверять Маше, без труда пробивали брешь в любой из его стройных теорий. Тонкая, с выступающей на запястье косточкой и длинными пальцами рука мальчика виделась ему зажатой в Машиных ладонях… Ее губы вжимались в его трогательно пухлую щеку - чем потом свести этот след? Ее истории, которые не дано услышать Аркадию, оседают в памяти ребенка, едва заметно и вместе с тем навсегда меняя его…
«Что я делаю? Зачем я на это пошел? – Аркадий ломал одну шариковую ручку за другой, и не мог с собой справиться. – Как потом ее вытравить из него? Гнать надо было… По утрам мог бы дежурить Стас… Ничего, проснулся бы, хоть и каникулы. Как, в какой момент ей удалось уломать меня?»
И вспомнил: в новогоднюю ночь. Казалось безнадежным уговорить врачей пустить их в палату на ночь, и Аркадий уже готов был сдаться. Тем более, с ним не было даже Стаса, его пригласили в компанию, и отец отпустил, даже настоял, чтобы хоть у одного из них получился праздник. Тогда и возник опять этот Матвей со своей туго набитой мошной, и все неправдоподобно быстро уладилось. Стиснув зубы, Аркадий позволил ему притащить крошечную елочку – мрачный дежурный врач позволил с условием, чтобы к утру и духу ее здесь не было.
«Только ради Мишки», - убеждал себя Аркадий, но не мог отделаться от ощущения, что его, веселясь, унижают на глазах у ребенка, а он позволяет это.
То, что он совсем не знает Матвея («А откуда?») стало ясно уже через полчаса. Аркадий и раньше встречал людей, которым жизненно необходимо было блистать везде, в любой компании, даже почти незнакомой, но Матвей напоминал безумный фейерверк. Установив елку, он исчез, предоставив им наряжать ее тем, что попадется под руку, и Аркадий уже с облегчением решил, что у этого парня хватило такта избавить их от своего общества. Но не тут-то было.
Не успели они с Машей, не встречаясь взглядами и разговаривая только с сияющим от счастья Мишкой, нарядить елочку фантиками от конфет, авторучками и флакончиками, как Матвей явился вновь. Аркадий разве что рот не раскрыл, увидев его в костюме пирата и в косматом парике, цвета хвоста гнедой лошади, поверх которого пламенела бандана. Глаз у него был перевязан черной тряпкой.
- Здорово, салаги! – прорычал он не своим голосом, и мальчишки, как детсадовцы, завизжали от восторга.
Матвей грозно прикрикнул:
- Цыц! Отставить писк! Я набираю команду морских волков, а не новорожденных кутят. Кто не сачканет отправиться со мной за настоящими новогодними сокровищами?
«Ходячие» тотчас вскочили с коек, и Аркадий успел заметить, как на Мишкином лице, похожая на театр теней, разыгралась драма отчаяния. Но в этот момент пират рявкнул:
- Лежать! Тот, кто оторвет задницу от своей кровати, отправляется на берег. И держитесь покрепче!
Аркадию пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как счастливо прыснул его сын на «неприличном» слове... Как просияли Машины глаза: «Ты видишь? Ты понял? Как можно не влюбиться в него?!»
«Да ведь мы сами придумывали такие же корабли! Мы с тобой, - ему захотелось тряхнуть ее хорошенько, чтобы очнулась. – И сокровища у нас были не хуже, чем у него. И мы были счастливы… Наверное, мы просто слишком привыкли к своему счастью».
Он ничего не сказал ей, успев понять, что она попросту не расслышит, ведь Маша верила в те волны, что расходились от пиратского корвета, а они так шумели…
Теребя елку, Аркадий прислушивался к тому, как ребята громким шепотом (так приказал пират!) то разгадывают ребусы, накаляканые им на листочках, то распевают морские песни. Когда они ломали голову, вспоминая, как же настоящие моряки называют кухню и туалет, Аркадий все вспомнил первым, но не стал вступать в игру Матвея. Тот раз или два взглянул на него вопросительно, и все же трогать не стал.
- Он ведь телевизионщик, - сказала Маша вполголоса, пытаясь поддержать бывшего мужа. Но эта ее попытка рационально объяснить происхождение волшебства только вызвала у него раздражение.
- Меня это не интересует, - огрызнулся Аркадий, и вспомнил, что произносил эти слова всякий раз, когда разговор заходил о Матвее. Из этого как бы само собой выходило, что Матвей интересует его болезненно, нестерпимо. Ведь нужно же было понять, какой мир перетянул Машу…
Труднее всего было принять тот огонек, похожий на язычок свечи, который светился в Мишкиных глазах. Следовало бы радоваться, что в сыне снова зажегся праздник, который обычно возникал и без привязки к датам, только в последнее время все реже. Но Аркадию не удавалось смириться с тем, что не он устроил все это. Конечно, он был оглушен всем случившимся сегодня, и вряд ли в Мишкиной душе может вызреть тот же упрек, но разве трудно было соорудить пиратский костюм и нарисовать морскую карту? Во всем этом не было ничего нового… Почему же он не додумался до этого?
«Может, она тоже ждала, что я подарю ей праздник? Все ждала и ждала… И поняла, что может не дождаться… А тут подвернулся Ходячий Праздник!» – все в Аркадии сжималось все сильнее от мысли, что и Мишка сейчас сравнивает, пока подсознательно, только где уверенность, что детская привязанность перевесит?
Ему не нравилось, что он думает лишь о привязанности, будто Машино присутствие обескровило само понятие любви. Он твердил про себя, что сыновья сами выбрали его, а это что-нибудь да значит! Если только… Если это был не обычный детский страх перед неведомым отчимом. Вот теперь, когда Мишка увидел этого самого отчима своими глазами… Что теперь?
Сокровища были найдены и поделены поровну. Заваленный целой горой конфет и шоколадными яйцами с сюрпризами внутри, Мишка выглядел умиротворенным и полностью принявшим свое положение, в котором тоже, как выяснилось, есть плюсы.
Аркадию тотчас увиделось, как десять лет назад, они с Машей подложили в кроватку спящему сыну подарок от Деда Мороза. А утром их разбудило таинственное шуршание. На цыпочках они подобрались к детской и заглянули – одна голова в самом верху, другая чуть ниже. Мишка сидел с полным ртом, весь облепленный фантиками, а в пушистых волосах у него залипла ириска. Они хохотали так, что сразу поверилось: год пройдет замечательно! И так прошли все года, вплоть до этого, уже уходящего...
Когда Матвей, переодевшись, вернулся, Аркадий заставил себя сказать:
- Спасибо. Было очень весело.
- Только не вам, - быстро ответил тот и улыбнулся, давая понять, что не обижается.
- Мне как-то не до игр сейчас…
- Почему? – с жестоким простодушием ребенка удивился Матвей. - То, что случилось, уже случилось! Теперь надо, чтоб Мишка продержался. С тоски он быстрее не поправится.
Аркадий холодно посоветовал:
- Не надо учить меня, как обращаться с детьми. У вас есть свои?