- 10 -
В учительской собрались Анастасия Фоминична, Нина Степановна да Мишка с Фокой. Обе учительницы на стулья, за стол уселись, что находился между окон, напротив двери; школьники - стоя, в левом углу. Воцарилось тягостное молчание, которое нарушил Спутник. Грушельский перековылял через порожек, поздоровался, снял с головы чёрную кожаную шапку, протёр платочком подёрнутые изморозью толстые очки, причесался расчёской, дунул на неё и положил в карман.
- Пашу накормил? - обратилась к мужу Анастасия Фоминична, справляясь о пятилетнем внуке.
- Накормил, накормил. Яичницу пожарил, молока дал, хлеба с маслом. Конструктор оставил ему, пусть один поиграет, - отозвался Яков Фастович. - Сама-то обедать собираешься сегодня, нет?
- Вот, субчики, - кивнула недосказанно учительница на ребят.
- И по какому случаю сей почтенный консилиум?- умничал Спутник.
- А ты в своём амплуа, - отозвалась жена. - Пусть сами рассказывают.
- Ясненько, - произнёс Грушельский, грузно усаживаясь на свободный стул и доставая пачку папирос. - Что-нибудь набедокурили?
- Слушай, Яков, ты бы не курил хоть здесь, - раздраженно произнесла Анастасия Фоминична. - И без этого мигрень разыгралась. Чего пришел-то?
- Шёл в библиотеку. Думаю, дай загляну, спрошу, когда домой пойдёшь.
Яков Фастович послушно убрал пачку “Беломора”, дрожащей рукой вынул из коробка спичку и зажал её в зубах, слегка покусывая. Вошли Мишкин отец и тетка Анисья. Поздоровались. Тесновато стало в учительской.
- Вот, Роман Тодорович, полюбуйтесь на сына, - без экивоков начала Грушельская.
Как и на линейке, Мишка по-прежнему пребывал в каком-то недоуменно-возбужденном состоянии. Будто кино смотрел со стороны, не про себя. “Ну, при чём тут я, Мишка?! Нелепость какая-то! Да не было меня в школе вчера с Кубецкими! Почему они не хотят поверить этому?!”
- Вчера, после уроков эта парочка, - поясняла суть дела Грушельская, - открыла, нет - взломала замок. Залезли в шкаф и украли сахар с пилками для лобзика... Дело, разумеется, не в сахаре и пилках... Сам факт нас настораживает и возмущает. Хочу посоветоваться: как нам быть, что будем делать с ними? Передавать нам это дело в милицию или как?
- Ну, так уж сразу и в милицию? - отозвался Спутник. - Может быть, своими силами справимся? - подмигнул он лупатыми глазами школьникам: дескать, я - за вас.
Зыркнул Роман Тодорович на своего сына. Желваки под скулами заиграли в гневе: “Докатились до воровства! Скорноу мэти!”
- Не крал я ничего! - как и перед линейкой, повторил Мишка.
- Ну, а ты что скажешь? - обратился Грушельский к Фоке.
- Вместе с Мишкой были, - отводя в сторону глаза, но настойчиво отозвался Фока.
- И когда это было, в котором часу?
- Уже под вечер... Темнять стало...
- Не было меня в школе с ним, - отрицал Мишка.
- Помолчи! - оборвал его отец. - Сумел натворить - имей смелость хоть признаться в том!
“Вот и отец не верит мне, - жгла Мишку обида. - Да что они, сговорились все, что ли?! Разыгрывают меня? “
- Нина Степановна, - обратилась Грушельская к коллеге, - у тебя таблетки от головной боли случайно нет?
- Нету, - ответила та.
- Придётся домой идти... Вы тут пока без меня поразбирайтесь. Схожу-ка я, внука посмотрю да и пообедаю заодно.
Анастасия Фоминична надела тёплое тёмно-синее драповое пальто с большим пушистым воротником из чернобурки, водрузила на голову такую же шапку и степенно покинула учительскую.
- Ну, так как же всё происходило?- перехватил инициативу жены Яков Фастович.
- Робятёшки, признавайтесь во всём, повинитесь, просите прощения, - тараторила тётка Анисья. - Вам же самим лучше будет...
Мишка и Фока стояли молча, опустив головы. Переглянулись. Своим взглядом Мишка пытался напрямую перехватить лисьи блуждающие глаза Фоки. Тот постоянно увиливал, как от жалящего мячика, когда играли в лапту.
- Ну-тес, молодые люди, с кого начнём? - спросил Яков Фастович. - С Кубецкого? Выкладывай нам всё, как было. Только честно!
- А чё говорить? - набычился Фока. - Я уже всё сказал...
- Это ты им говорил, а теперь нам расскажи, - настаивал Грушельский, достав папиросы и закурив.
- Ну, вчерась мы... это... сперва убирались. После уроков. Потом Мишка пришёл...
- Так, что дальше было? В этом я пока никакого криминала не вижу.
- Ну, потом шкаф открыли... - мямлил Фока.
- Что, вот так, ни с того ни с сего, взяли - и открыли? Кто предложил? Чья идея? Чем открывали? У вас ключ был?
- Нет, не было...
- Тогда чем открывали замок?
- Гвоздём...
- Гвоздём? И кто открывал? Кто предложил открыть шкаф? - наступал Спутник, входя в роль следователя.
- Он сказал, что там пилки лежат, - валил на Мишку Фока. - По очереди открывали. Сперва я, опосля он...
- Да врёт он всё! Не открывал я никаких замков, - негодовал Мишка.
- Так, Фока, продолжай, - не обращая внимания на реплики Мишки, произнёс Грушельский.
- А чё продолжать? Ну, открыли мы его, взяли сахар, пилки...
- Кто брал? Ты или Штырбу?- спросила молчавшая до того Нина Степановна.
- Обои, разом, - пёр напропалую Кубецкий-младший.
- Что, так вот - взяли, открыли и оба кинулись к одному мешочку? - допытывалась учительница.
Замолчал Фока. Насупился, раскраснелся. Искоса глянул на мать. И тётка Анисья тут же - с провинившимися рядом, тёплый платок развязан, на плечи спущен. Стоит озабоченная.
- Папка, - со слезами на глазах обратился Мишка к отцу. - Ну, не было всего этого, не верь ему!
- Зачем ему на тебя наговаривать, если не было этого?- засомневался Роман Тодорович.
И тут дошло до Мишки: “Мстят это они ему за выданный тайник с оружием! Только как всё это взрослым-то объяснишь?”
И Мишка, как Мальчиш-Кибальчиш, про которого им совсем недавно читала в классе учительница, решил: “Ни за что не сдамся! Не выдам им свою “военную тайну!”
Короткий зимний сибирский день уже давно перевалил через половину. Миновало и время обеда. А у Мишки с утра во рту ещё ничего не было, кроме ломтя хлеба и кружки молока. Даже чай в переменку не попили, и домой сбегать не успел, стояли на этой дурацкой линейке. Где-то внутри сосало от голода, как прошлым летом, когда они заблудились с Серёжкой в лесу, собирая колбу, и бродили весь день до самого захода солнца. И голова стала болеть. А ещё уроки на завтра надо делать... Костюм новогодний мама шить Мишке обещалась... Теперь, поди, и вовсе не сошьёт...
По тому, как подробно и уверенно выкладывал всё Фока Кубецкий, выходило, что всё-таки это они с Мишкой совершили кражу. Да ещё со взломом...
- Я думаю так. Раз Миша не признаётся, что был вместе с Кубецким, пусть они вдвоём ещё подумают, как следует, - предложил Грушельский. - Оставим-ка их одних.
- Вот-вот, без обеда! - поддержал его Роман Тодорович, - может, посговорчивей станут.
- Подсобное помещение свободно? - спросил Спутник у тётки Анисьи.
- Прохладно только там. Я ещё севодни не топила, - ответила мать Фоки.
- Ребята не простынут там?- засомневалась Нина Степановна.
- Ничего, на пользу пойдёт, - безжалостно ответил Мишкин отец.
Выпроводили из учительской Мишку с Фокой в подсобку, лязгнул замок снаружи. Мишка на Фоку с кулаками кинулся, молотил его в охватившей ярости.
- Ты чё, гад, на меня сваливаешь? - захлёбывался Мишка в негодовании. - Когда это я с тобой гвоздём замок открывал? Какие пилки я воровал?
Фока от Мишки отбивается, швабру схватил, что в углу стояла, машет ею. И скалится.
- А будешь знать, как наш тайник выдавать! Предатель!
- Сравнил тоже! То ведь - совсем другое... вроде как игра была... - оправдывается Мишка.
- Игра? - ехидничает Фока. - Какая игра?! Вот тогда - и это тоже игра!
- Это - игра?- возмущается Мишка. - Да нас же из школы исключат за воровство! - совсем по-взрослому рассуждал он.
- Не исключат, - лыбится Фока Кубецкий. - С тобой не исключат...
- Ах, ты сволочь! Выходит, ты это мною прикрываешься?- опять осеняет Мишку. - Я так и расскажу им тогда!
- Ну, расскажи, расскажи, - подзуживал Фока. - Много они тебе верят? А мне верят!
Разошлись по разным углам - запыхавшиеся, возбужденные. Уселись на расшатанные коричневые стулья. Замолчали надолго. Мишка в окошко смотреть начал...
Зябко в подсобке. Хоть бы фуфайки им сюда кинули, что ли. И есть хочется. В глазах у Мишки мурашки забегали, зайчики заплясали. И вот уже не видит он целиком ни Фоку, ни заснеженные деревья, что стоят на той стороне Чузика, ни печку холодную, ни доски с брусками, что пилят и строгают они на трудах. И в самой голове, приливами, тупая боль. Будто тисками лоб сдавливать начинают. “Когда же это кончится всё?”
И припоминаются Мишке рассказы мамы и бабы Таси, как посадил на цепь своего вороватого сына Гошку один их деревенский мужик. К столу приковывал, когда из дома уходили все. И сидел этот Гошка на цепи один-одинёшенек целыми днями голодный. А мамка Мишкина - совсем девчонка ещё, с подружками, бегали смотреть на него в окошко. И бросали ему в форточку куски хлеба с вареной в мундирах картошкой, как собачонке какой. Помер, говорят, Гошка прямо на цепи. Уморил его отец. А всё - за воровство...
Часа через полтора, когда окошко потемнело, замок звякнул. Выпустили узников, да не домой. Опять в учительскую завели. И снова дымит папироской Спутник. Под хмельком, похоже. И обе учительницы тут же. И отец Мишкин с тёткой Анисьей.
- Ну, как, надумали?- возобновил расспросы Спутник. - Давайте по-мужски поговорим. Миша, будь мужчиной, признайся! Признаешься - первым руку подам тебе. Вместе были с Фокой, так? Так ведь?
- Не был я с ними, - заплакал Мишка от обиды.
- Значит, нет? Ну, что же, будем заканчивать. Тогда, Роман Тодорович, так и поступим, как договорились: оставим их здесь до утра, а завтра вызываем Ламинова. Пусть везёт их в Пудино. Дело на них заводит... Уж он-то с ним разберётся, кто прав, кто виноват...
- Не надо Ла-ми-но-ва, - сломался, заревел Мишка. - Был я с Фокой...
Он захлёбывался слезами и горечью обиды, продолжал, заикаясь:
- Это мы ук-ра-ли... са-хар с... пил-ка-ми...
- Ну, вот, видите! Это уже совсем другое дело! - торжествовал Грушельский. - Вот это - по-мужски! Вот это по-честному! Давай, давай мне свою руку...
Мишка, размазывая по лицу слёзы и сопли, вытер правую руку о штаны и вяло подал её Грушельскому - ему уже было всё равно. Только укоризненный взгляд дружка и командира Серёжки Димитрова почему-то виделся сейчас Мишке Штырбу...
- 11 -
Участковый милиционер Ламинов всё-таки приехал. Спустя два года. Вызвал его сам Роман Тодорович. Поводом тому была простреленная шапка Мишки. А проболтался Сидор.
Царапину на затылке Мишки заметила лишь баба Тася.
- Чё это у тебя? Вроде как кровь...
- Баб, это мы играли с ребятишками. По крыше на ферме бегали. Гвоздём зацепился, поцарапал... Заживёт!
- Заживёт, заживёт... - ворчала баба Тася. - Где вас токо черти носят? Пошто вам как людям-то не играется? Ой, Минька, бедовая твоя головушка! Не сносить тебе её до старости, ой не сносить...
На том вроде и успокоились. “Пронесло”, - радовался Мишка. Шапку его они после охоты у Кубецких втихаря ото всех подлатали, замаскировали, насколько смогли. Снаружи и незаметно вовсе.
Сидор Кузе-лейтенанту рассказал, как по Мишкиной шапке Лёка на охоте стрелял. Кузя - Тольке Кичигину. Тот - своему дяде Саше. А дядя Саша к Мишкиному отцу в карты играть по вечерам захаживал.
- Похвались-ка своей новой шапкой! - интригующе попросил Мишку дядя Саша.
- А чё хвалиться? Шапка как шапка... Новая только, - отговаривался Мишка, почуяв подвох.
- Не скажи... Такой, как у тебя, у нашенских пацанов я ни у кого не видел.
Пришлось Мишке снимать шапку с вешалки и нахлобучивать её на голову.
- Хороша! Тёплая, должно быть? Себе, что ли, такую же купить, - нахваливал дядя Саша Мишкину шапку. - Подойди поближе. Дай померить.
Стащил шапку Мишка с головы, протянул гостю. Тот взял её в руки, сразу внутрь заглянул.
- А чего это у неё, вроде как дырка тут? Смотри, Роман, шапку ты с брачком купил сыну.
- Где, какой брак? - недоумевал Роман Тодорович. - Никакой дырки не было. Дай-ка мне посмотреть!
- Глянь-ка, и спереди - тоже дырка, вроде как навылет, - продолжал интриговать Романа карточный партнёр, передавая ему шапку.
- Где это ты так умудрился? - строго спросил Мишку отец. - Не напасёшься на вас, лечио мэти!
- Поди-ка сюда поближе, - подозвал Мишку дядя Саша. - Голову свою наклони. Та-ак, ясненько... Роман, посмотри сюда, что это у него?
- Поцарапал гвоздём, - запирался Мишка.
Настроение его разом упало, испортилось, как осенняя погода на ноябрьские праздники: с утра ещё вовсю морозец был, снег лежал кругом, а после обеда дождь пошел, всё белое покрывало изъел...
- Выходит, и в самом деле, - раскрывал гость Роману тайну царапины на голове Мишки и дырок на шапке, - Лех это Кубецкий стрелял из тозовки...
- Как стрелял, кто стрелял? - вспылил Роман.
- А вот так - на спор по шапке, - продолжал дядя Саша. - А шапка-то на голове твоего парня была...
- Это правда? Правда, тебя спрашиваю! Чего молчишь, как в рот воды набрал?! У тебя самого в башке-то мозги есть или одна мякина?
Молчал Мишка. А что ему было ответить взрослым? Разве они поверят, что это он сам себя, в первую очередь, испытывал, и Лёку Кубецкого? Тогда ведь, два года назад, не поверили, что не было его вместе с Фокой.
Это баба Тася одна: “Да штабы наш Минька без спросу в шкап забрался и сахар своровал - избав Боже!”
А когда вечером он рассказал ей про всё: и про линейки, и про то, как их голодных заперли в подсобке, и про то, как тётка Анисья уводила своих огольцов, и про то, как было охота есть, болела голова и рябило в глазах - баба Тася одна пожалела его.
А отец ругался на маму с бабой Тасей за потакание Мишке... И баба Тася с укором выговаривала:
- Эх ты, отец! Сыну своему не веришь. Им веришь, а сыну - нет! Это она... Анисья... Её работа. Она, она научила их на Миньку показать... Штабы своим поменьше досталось... Она, небось, за своих заступилась, а ты... А этого Хвастовича я больше в избу, на порог не пущу. И калачей белых имя тоже напеку...
Забурлил, запенился Роман Тодорович молодым бордовым винцом каберне в дубовой бочке, бражкою в логушке, что на тёплой русской печи доходила, набирая крепость! Порывался тут же бежать - Лёку искать! Грозился самосудом, кумпол ему проломить, головёшку, как куренку, скрутить... Едва удержали, отговорили его напарники: Сашка с подошедшими расписать пульку преферанса Жоржиком глухим и паралитиком Спутником. Посоветовали Роману это дело так не оставлять - вызвать участкового Ламинова из Пудина. Дескать, пусть хоть тозовку отберёт у хулигана.
Старший лейтенант Ламинов приехал на вороном жеребце, в запорошенной снегом кошеве. Возле конторы колхозной остановился, бросил охапку сена лошади, расслабил супонь хомута, к столбу привязал. Вызвал Лёку. Грозил ему колонией для несовершеннолетних. Лёка, как всегда, шлёпал губами и запирался. Мол, нет у него никакой тозовки - ищите, если хотите! И не стрелял он ни в кого!
Очную ставку с Мишкой и Сидором Лёке учинил милиционер. Ламинов - не Роман Тодорович с Яковом Фастовичем. У него не то, что Фока, Лёка – и тот признается! Для страху - пистолет свой в кобуре положил перед собою на зелёное сукно председательского стола отца Сидора. Пришлось всем признаваться. И рассказывать всё, как было - это вам не шкаф открыть да пилки из него слямзить...
Тозовку-мелкашку Лёка сам принёс Ламинову, выложил рядышком с пистолетом милиционера.
Не забыл Ламинов и расспросить всех троих: откуда она у него взялась? Те и про дом уехавшей из Краснояра Тамарьяны-молдаванки рассказали... А ещё штраф выписал тётке Анисьи участковый, небольшой: пожалел женщину - дед Вацлав при смерти лежал.
В третий класс Лёку так больше и не переводили. Выперли с незаконченным начальным образованием. Мишке с Фокой снизили оценки по поведению за четверть и за второй класс, за год.
Война деревенских с Кубецкими закончилась как-то сама собою, незаметно: притёрлись друг к дружке, повзрослели, новые забавы появились, на девок уже заглядываться стали
Еня с горем пополам до шестого дотянул, подался после куда-то в СПТУ, в Парабель, а оттуда - прямиком на зону для малолеток: в драке пырнул кого-то заточкой.
Фока с Мишкой восьмой заканчивали вместе, в вечно сборном Б-классе, в Пудине. Дружбы большой не было, хотя и в драки уже не ввязывались. Первые свидетельства об образовании получили.
- Ну, признайся, почему ты тогда на меня наговорил? - допытывался Мишка у Фоки. - Я-то знаю, что это вы всё тогда подстроили. И в шкаф вы залезли, и сахар с пилками стырили... Доказать я тогда этого не смог никому. Сломали вы меня...
Помалкивал Фока долго, а на выпускном признался:
- Мамка так нам тогда сказала. Помнишь, заводила она нас всех троих в подсобку к себе? Лешек ведь всё это тогда натворил. И в шкаф залез, и украл тоже он... А кабы выяснилось, что это не мы с тобой - его, балбеса, сходу бы из школы выперли! Вот мамка и надоумила, чтобы вину я на себя взял... Сам же знаешь - лучшим учеником был в классе. Меня бы выгнать за это не решились. А чтобы меньше мне досталось - уговорила нас на тебя показать...
Обиды на Кубецких после этого разговора с Фокой Мишка не таил. Простить - простил. А вот забыть - не забывалось. А пуще всего временами подтачивали его за себя червячки сомнения в смелости да позора - где-то там, глубоко внутри, никому не видимые...
После восьмилетки Мишка Штырбу в ПТУ подался учиться на механизатора. Выучился, домой, в совхоз вернулся, получил новенький трактор ДТ-75. А тут - армия подоспела.
С Фокой больше не встречались, да и желания никакого не было, уж где того носило после школы, о том Мишка не интересовался. Попал Мишка - на Дальний Восток, на загадочную речку Уссури - не окуней с чебаками ловить, прямехонько на погранзаставу, где командовал старший лейтенант Мельников.
- 12 -
Второй год уже служил на границе рядовой Михаил Штырбу. Освоился, попривык жить вроде постоянно сжатой пружины. Неспокойно стало на границе в последнее время. Что ни день, то сюрпризы со стороны китайцев. Так и нарываются на провокации. А с наступлением холодов лёд на Уссури в сплошной мост превратился – переходи, где хочешь. Одно хорошо: сопки прибрежные оголились - просматривается всё на километры. Вдоль берега Уссури торчат лишь голые ветки лимонника и колючего элеутерококка; треплет пронизывающий ветер повысохшие верёвочки лоз дикого виноградника. На сопках, по склонам вразнобой маячат дозорными пограничниками одни дубки-карлики.
Сидит Мишка в секрете с биноклем, по долине реки - обзор на несколько километров. И китаёзы совсем рядом, рукой подать, на том берегу Уссури, всё копошатся и копошатся чего-то, как муравьи. А то вдруг толпиться начинают. На груди у рядового Михаила Штырбу автомат АКМ, полный подсумок патронов на правом боку, коричневая телефонная трубка полевого аппарата рядом. В случае чего - сразу же сигнал на заставу, а там одно для всех: “Застава, в ружьё!”
Смотреть-то Мишка смотрит, наблюдает за происходящим, только в голове его всегда мысли-воспоминания крутятся, будто сами по себе, отдельно от рядового погранзаставы живут. И приказать им ни сержант Лабанов, ни старший лейтенант Мельников, ни замполит Торопов не смогут. Сам Мишка - и то не всегда им хозяином бывает. Или вдруг песня привяжется какая, крутится в голове нескончаемой пластинкой, одной-двумя строчками. Вот и теперь никакого покоя не даёт та, что пел в казарме вчера вечером под гитару годок Мишкин, сержант Юрка Лабанов из Кемерова:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали...
Говорил Юрка, что стихи будто бы сам Есенин написал. Здорово! Душевно! Только вот никак у Мишки не вяжется: почему это вдруг позабылись родимые дали? Ему так - наоборот, вспоминаются, приоткрываются! Да так ярко, так отчетливо! Особенно, когда письмо от мамы из дома получит... В последнем написала, что баба Тася совсем расхворалась. Одними только надеждами и живёт - дождаться, увидеть своего Мишеньку. Опасается мама, что не дотянуть бабе Тасе до осени... И на похороны, поди, Мишку в таку даль к ней не отпустят... Ничего, не так уж и много осталось ему служить, чуть больше полугода: весна да лето, осень и в счет брать не стоит.
Вспоминаются, открываются в памяти Мишке родимые дали: поляны, озёрца, овражки, кедрачи, покосная делянка на болоте, на Второй слани... Там он впервые в руки литовку взял после пятого класса, баба Тася и косить учила мягкое болотное разнотравье. И Чузик коричневый... Совсем не такой, как мутная своенравная Уссури. Посредине Уссури остров, наш остров, Даманский. Ничего, правда, особенного. Длиной - в километр-полтора. Позарос весь, как сопки, непроходимым кустарником с ивняком. Нет, определённо, что-то не так написал поэт Есенин: разве можно забыть родимые дали?
После Нового года стал рядовой Штырбу помаленьку, втихаря от дедов, дембельские вещички к осени готовить из золотистой рондоли. И альбом дембельский. С рисунками, вырезками из журналов и газет, с фотографиями: видами Уссури, острова, сопок, заставы, китайской стороны, корешей-годков. Мама ему и фотоаппарат “Смена-6” с бритвой электрической выслала из дома. Накапливаются помаленьку фотки к альбому. И домой высылает который раз. Будет что показать своим друзьям на гражданке, не только одни павильонные, в парадке. Да и где тут, на заставе, ателье взять?
А ещё после Нового года всё чаще стала раздаваться команда “Застава, в ружьё!” Весь личный состав заставы тогда в считанные секунды высыпает из казармы на плац-построение, и с него уже - по местам, на оборонные точки.
Тёмных фигурок китайцев, что ни день - всё больше и больше становится, контрастируют на белом снегу вроде косачей. И окапываются, зарываются, как косачи, в свои норы. Лопочут что-то на своём, выкрикивают угрозы в адрес пограничников, размахивают над головами серыми листками дацзыбао, цитатниками Мао, советскими автоматами Калашникова. И полукилометра не отделяет их порой от наших пограничников. День ото дня всё наглее становятся, агрессивнее, буром прут на заснеженный лёд Уссури; на нейтралку выбегают, к нашему острову подбираются всё ближе и ближе.
На политзанятиях замполит лейтенант Торопов разъяснял: дескать, китайцы претензии на Даманский имеют, будто бы он - их исконный. Дался им этот остров! Он и нам-то столько же нужен: ни пахать, ни сеять на нём не будешь. Клочок суши посредине реки, затапливаемый почти полностью в половодье дикой Уссури.
Пару раз получал уже рядовой Штырбу приказ: открыть предупредительный огонь. И он стрелял из своего автомата поверх голов одичавших фанатов. Автомат гулко стрекотал, градом рассыпая стреляные гильзы и наполняя воздух пороховой гарью.
Приближалась весна. Днями на солнце подтаивать стали дозорные тропинки, асфальтовый плац. В затишье от ветров, в сопках, стали нагреваться чёрные бока каменюк. Оживились длиннохвостые пёстрые фазаны, готовясь к токовищам.
1 марта 1969 года казарменный дневальный подал команду “Подъём!”. Дежурный сержант выстроил заставу в две шеренги, вывел перед строем молодого пограничника. Тот поздравил дедков с наступлением весны. Стало быть, и всем остальным до дембеля на одно время года меньше служить осталось. Хорошо как-то на душе сделалось у Мишки Штырбу с самого утра. И корешок, Юрка Лабанов, всегда серьёзный - тоже дурачится, над молодыми подтрунивает. Говорит, что на гражданке хулиганистым был.
2 марта после утреннего развода передал сержанту Лабанову Мишка свою “Смену”, попросил пощелкать его, если китаёзы опять на лёд сунутся, а он будет из своего “калаша” стрелять предупредительными.
“Застава, в ружьё!” - прозвучало около полудня, как-то даже уже привычно для пограничников. Высыпали на плац в белых маскхалатах. Автоматы с ручными пулемётами лишь чернеют спереди да подсумки с патронами на боках. Заняли поотделенно точки обороны.
На той стороне Уссури сотен пять хунвэйбинов собралось против тридцати наших погранцов. И яркое солнце вычерчивает на голубом снегу чёрные тени, отчего китайцев кажется ещё больше.
Весенними ручейками хлынули в Уссури хунвэйбины, к острову потекли. Хлёсткие щелчки автоматов и короткие очереди раздаются уже со стороны толпы. И в руках фанатов сегодня не только цитатники и дацзыбао - наши же автоматы через одного. И скандирование-тявканье на непонятном языке. Синхронно вверх вздымаются над фигурками китайцев сжатые в кулаках руки, совсем как у дикарей Полинезии или Центральной Африки - воинственно-ритуальные скачки с воплями...
Дрожь, мандраж у Мишки от такого психоза. И не только у него одного. Да только виду не подают пограничники, давят, как тараканов, внутри себя нарастающие страх и тревогу. Закурил Мишка сигарету “Шипка” - руки ходуном ходят, когда прикуривал от спички. В три затяжки сигарета кончилась. Поспокойней вроде стало.
Четверых солдат подозвал к себе старший лейтенант Мельников. Лабанову приказал прикрытием с материка командовать. В числе четверых - и рядовой Штырбу.
Двинулись в белых маскхалатах впятером, с командиром заставы во главе, с автоматами на груди к берегу Уссури, к китайцам, вроде парламентариев. На лёд вышли, развернулись цепью, как охотники на зайцев, в сажени друг от друга.
Командир расчёта прикрытия сержант Лабанов автомат свой в сторонку отложил. Быстренько достал фотоаппарат Мишки, взвёл его, поставил метраж на бесконечность, глянул в глазок видоискателя. Выхватил в кадре заснеженную Уссури, толпу китайцев и пятерых пограничников, со спины, шагающих к середине реки. Между толпой хунвэйбинов и пограничниками оставалось уже не более пятидесяти шагов. Нажал сержант Лабанов на кнопку фотоаппарата. Есть кадр! Классный! В альбом пойдёт. Дубль решил сделать. Перевел плёнку на следующий кадр, взвёл затвор, щелкнул.
В ответ донеслись сухие автоматные очереди китайцев.
Рядовой Михаил Штырбу шагал навстречу бессмертию, проваливаясь неуклюжими валенками в рыхлый снег поверх льда Уссури.
Как и на берегу, несколькими минутами раньше, его тело пронзал озноб, совсем как тогда, когда он шёл к Сидору, а позади него оставался Лёка с тозовкой в руках. Теперь перед ним была орущая толпа китайских фанатов, а в голове отдельными кадрами мелькали с невероятной быстротой и отчетливостью эпизоды его недолгой жизни. И всё почему-то из детства: то Лёка целится в него из мелкашки, то он стоит перед отцом и Спутником, как партизан на допросе, то его вытаскивает из ледяной воды дружок Серёга Димитров, то он падает с кедра...
Рядовой Штырбу шел крайним слева, пересиливая себя и гася в себе тревогу и нахлынувший животный страх. Он всё ещё надеялся на то, что всё обойдётся, что так не бывает, чтобы по ним стали стрелять. А на него почти в упор смотрели, выцеливали десятки смертоносных зрачков автоматов китайцев. И они, узкоглазые, плосколицые, смуглые, казались ему все на одно лицо, вроде рыжиков дядьки Стаха.
“Сейчас выстрелят! - будто кто подсказывал ему изнутри. - Падай на снег, занимай боевую позицию!” Но он, как и четверо его спутников, шел вперёд, не отставая ни на шаг. Шаг, ещё шаг...
Мгновенной фотовспышкой мелькнули огоньки из автоматов китайцев. И ещё он успел уловить автоматный треск.
Его ударило в грудь. Он повалился на сверкающий снег Уссури. И почему-то сразу стало трудно дышать. Как подкошенные упали и остальные четверо пограничников...
“Заметался пожар голубой”, - померещился ему голос Юрки Лабанова.
А Лабанов уже вёл прицельный огонь по китайцам, приняв на себя командование заставой.
...Приоткрылись ро-ди-мые да-ли... - застыли неподвижные голубые глаза рядового Михаила Штырбу на запрокинутом навзничь безусом лице.
Хлынули китайцы к пятерым поверженным пограничникам, лежащим на снегу в красных лужах. Озверело пинали, топтали их, кололи штыками, стреляли в упор, в уже успокоившихся.
Но Мишка совершенно не чувствовал боли.
И ему уже было совсем не страшно...
В учительской собрались Анастасия Фоминична, Нина Степановна да Мишка с Фокой. Обе учительницы на стулья, за стол уселись, что находился между окон, напротив двери; школьники - стоя, в левом углу. Воцарилось тягостное молчание, которое нарушил Спутник. Грушельский перековылял через порожек, поздоровался, снял с головы чёрную кожаную шапку, протёр платочком подёрнутые изморозью толстые очки, причесался расчёской, дунул на неё и положил в карман.
- Пашу накормил? - обратилась к мужу Анастасия Фоминична, справляясь о пятилетнем внуке.
- Накормил, накормил. Яичницу пожарил, молока дал, хлеба с маслом. Конструктор оставил ему, пусть один поиграет, - отозвался Яков Фастович. - Сама-то обедать собираешься сегодня, нет?
- Вот, субчики, - кивнула недосказанно учительница на ребят.
- И по какому случаю сей почтенный консилиум?- умничал Спутник.
- А ты в своём амплуа, - отозвалась жена. - Пусть сами рассказывают.
- Ясненько, - произнёс Грушельский, грузно усаживаясь на свободный стул и доставая пачку папирос. - Что-нибудь набедокурили?
- Слушай, Яков, ты бы не курил хоть здесь, - раздраженно произнесла Анастасия Фоминична. - И без этого мигрень разыгралась. Чего пришел-то?
- Шёл в библиотеку. Думаю, дай загляну, спрошу, когда домой пойдёшь.
Яков Фастович послушно убрал пачку “Беломора”, дрожащей рукой вынул из коробка спичку и зажал её в зубах, слегка покусывая. Вошли Мишкин отец и тетка Анисья. Поздоровались. Тесновато стало в учительской.
- Вот, Роман Тодорович, полюбуйтесь на сына, - без экивоков начала Грушельская.
Как и на линейке, Мишка по-прежнему пребывал в каком-то недоуменно-возбужденном состоянии. Будто кино смотрел со стороны, не про себя. “Ну, при чём тут я, Мишка?! Нелепость какая-то! Да не было меня в школе вчера с Кубецкими! Почему они не хотят поверить этому?!”
- Вчера, после уроков эта парочка, - поясняла суть дела Грушельская, - открыла, нет - взломала замок. Залезли в шкаф и украли сахар с пилками для лобзика... Дело, разумеется, не в сахаре и пилках... Сам факт нас настораживает и возмущает. Хочу посоветоваться: как нам быть, что будем делать с ними? Передавать нам это дело в милицию или как?
- Ну, так уж сразу и в милицию? - отозвался Спутник. - Может быть, своими силами справимся? - подмигнул он лупатыми глазами школьникам: дескать, я - за вас.
Зыркнул Роман Тодорович на своего сына. Желваки под скулами заиграли в гневе: “Докатились до воровства! Скорноу мэти!”
- Не крал я ничего! - как и перед линейкой, повторил Мишка.
- Ну, а ты что скажешь? - обратился Грушельский к Фоке.
- Вместе с Мишкой были, - отводя в сторону глаза, но настойчиво отозвался Фока.
- И когда это было, в котором часу?
- Уже под вечер... Темнять стало...
- Не было меня в школе с ним, - отрицал Мишка.
- Помолчи! - оборвал его отец. - Сумел натворить - имей смелость хоть признаться в том!
“Вот и отец не верит мне, - жгла Мишку обида. - Да что они, сговорились все, что ли?! Разыгрывают меня? “
- Нина Степановна, - обратилась Грушельская к коллеге, - у тебя таблетки от головной боли случайно нет?
- Нету, - ответила та.
- Придётся домой идти... Вы тут пока без меня поразбирайтесь. Схожу-ка я, внука посмотрю да и пообедаю заодно.
Анастасия Фоминична надела тёплое тёмно-синее драповое пальто с большим пушистым воротником из чернобурки, водрузила на голову такую же шапку и степенно покинула учительскую.
- Ну, так как же всё происходило?- перехватил инициативу жены Яков Фастович.
- Робятёшки, признавайтесь во всём, повинитесь, просите прощения, - тараторила тётка Анисья. - Вам же самим лучше будет...
Мишка и Фока стояли молча, опустив головы. Переглянулись. Своим взглядом Мишка пытался напрямую перехватить лисьи блуждающие глаза Фоки. Тот постоянно увиливал, как от жалящего мячика, когда играли в лапту.
- Ну-тес, молодые люди, с кого начнём? - спросил Яков Фастович. - С Кубецкого? Выкладывай нам всё, как было. Только честно!
- А чё говорить? - набычился Фока. - Я уже всё сказал...
- Это ты им говорил, а теперь нам расскажи, - настаивал Грушельский, достав папиросы и закурив.
- Ну, вчерась мы... это... сперва убирались. После уроков. Потом Мишка пришёл...
- Так, что дальше было? В этом я пока никакого криминала не вижу.
- Ну, потом шкаф открыли... - мямлил Фока.
- Что, вот так, ни с того ни с сего, взяли - и открыли? Кто предложил? Чья идея? Чем открывали? У вас ключ был?
- Нет, не было...
- Тогда чем открывали замок?
- Гвоздём...
- Гвоздём? И кто открывал? Кто предложил открыть шкаф? - наступал Спутник, входя в роль следователя.
- Он сказал, что там пилки лежат, - валил на Мишку Фока. - По очереди открывали. Сперва я, опосля он...
- Да врёт он всё! Не открывал я никаких замков, - негодовал Мишка.
- Так, Фока, продолжай, - не обращая внимания на реплики Мишки, произнёс Грушельский.
- А чё продолжать? Ну, открыли мы его, взяли сахар, пилки...
- Кто брал? Ты или Штырбу?- спросила молчавшая до того Нина Степановна.
- Обои, разом, - пёр напропалую Кубецкий-младший.
- Что, так вот - взяли, открыли и оба кинулись к одному мешочку? - допытывалась учительница.
Замолчал Фока. Насупился, раскраснелся. Искоса глянул на мать. И тётка Анисья тут же - с провинившимися рядом, тёплый платок развязан, на плечи спущен. Стоит озабоченная.
- Папка, - со слезами на глазах обратился Мишка к отцу. - Ну, не было всего этого, не верь ему!
- Зачем ему на тебя наговаривать, если не было этого?- засомневался Роман Тодорович.
И тут дошло до Мишки: “Мстят это они ему за выданный тайник с оружием! Только как всё это взрослым-то объяснишь?”
И Мишка, как Мальчиш-Кибальчиш, про которого им совсем недавно читала в классе учительница, решил: “Ни за что не сдамся! Не выдам им свою “военную тайну!”
Короткий зимний сибирский день уже давно перевалил через половину. Миновало и время обеда. А у Мишки с утра во рту ещё ничего не было, кроме ломтя хлеба и кружки молока. Даже чай в переменку не попили, и домой сбегать не успел, стояли на этой дурацкой линейке. Где-то внутри сосало от голода, как прошлым летом, когда они заблудились с Серёжкой в лесу, собирая колбу, и бродили весь день до самого захода солнца. И голова стала болеть. А ещё уроки на завтра надо делать... Костюм новогодний мама шить Мишке обещалась... Теперь, поди, и вовсе не сошьёт...
По тому, как подробно и уверенно выкладывал всё Фока Кубецкий, выходило, что всё-таки это они с Мишкой совершили кражу. Да ещё со взломом...
- Я думаю так. Раз Миша не признаётся, что был вместе с Кубецким, пусть они вдвоём ещё подумают, как следует, - предложил Грушельский. - Оставим-ка их одних.
- Вот-вот, без обеда! - поддержал его Роман Тодорович, - может, посговорчивей станут.
- Подсобное помещение свободно? - спросил Спутник у тётки Анисьи.
- Прохладно только там. Я ещё севодни не топила, - ответила мать Фоки.
- Ребята не простынут там?- засомневалась Нина Степановна.
- Ничего, на пользу пойдёт, - безжалостно ответил Мишкин отец.
Выпроводили из учительской Мишку с Фокой в подсобку, лязгнул замок снаружи. Мишка на Фоку с кулаками кинулся, молотил его в охватившей ярости.
- Ты чё, гад, на меня сваливаешь? - захлёбывался Мишка в негодовании. - Когда это я с тобой гвоздём замок открывал? Какие пилки я воровал?
Фока от Мишки отбивается, швабру схватил, что в углу стояла, машет ею. И скалится.
- А будешь знать, как наш тайник выдавать! Предатель!
- Сравнил тоже! То ведь - совсем другое... вроде как игра была... - оправдывается Мишка.
- Игра? - ехидничает Фока. - Какая игра?! Вот тогда - и это тоже игра!
- Это - игра?- возмущается Мишка. - Да нас же из школы исключат за воровство! - совсем по-взрослому рассуждал он.
- Не исключат, - лыбится Фока Кубецкий. - С тобой не исключат...
- Ах, ты сволочь! Выходит, ты это мною прикрываешься?- опять осеняет Мишку. - Я так и расскажу им тогда!
- Ну, расскажи, расскажи, - подзуживал Фока. - Много они тебе верят? А мне верят!
Разошлись по разным углам - запыхавшиеся, возбужденные. Уселись на расшатанные коричневые стулья. Замолчали надолго. Мишка в окошко смотреть начал...
Зябко в подсобке. Хоть бы фуфайки им сюда кинули, что ли. И есть хочется. В глазах у Мишки мурашки забегали, зайчики заплясали. И вот уже не видит он целиком ни Фоку, ни заснеженные деревья, что стоят на той стороне Чузика, ни печку холодную, ни доски с брусками, что пилят и строгают они на трудах. И в самой голове, приливами, тупая боль. Будто тисками лоб сдавливать начинают. “Когда же это кончится всё?”
И припоминаются Мишке рассказы мамы и бабы Таси, как посадил на цепь своего вороватого сына Гошку один их деревенский мужик. К столу приковывал, когда из дома уходили все. И сидел этот Гошка на цепи один-одинёшенек целыми днями голодный. А мамка Мишкина - совсем девчонка ещё, с подружками, бегали смотреть на него в окошко. И бросали ему в форточку куски хлеба с вареной в мундирах картошкой, как собачонке какой. Помер, говорят, Гошка прямо на цепи. Уморил его отец. А всё - за воровство...
Часа через полтора, когда окошко потемнело, замок звякнул. Выпустили узников, да не домой. Опять в учительскую завели. И снова дымит папироской Спутник. Под хмельком, похоже. И обе учительницы тут же. И отец Мишкин с тёткой Анисьей.
- Ну, как, надумали?- возобновил расспросы Спутник. - Давайте по-мужски поговорим. Миша, будь мужчиной, признайся! Признаешься - первым руку подам тебе. Вместе были с Фокой, так? Так ведь?
- Не был я с ними, - заплакал Мишка от обиды.
- Значит, нет? Ну, что же, будем заканчивать. Тогда, Роман Тодорович, так и поступим, как договорились: оставим их здесь до утра, а завтра вызываем Ламинова. Пусть везёт их в Пудино. Дело на них заводит... Уж он-то с ним разберётся, кто прав, кто виноват...
- Не надо Ла-ми-но-ва, - сломался, заревел Мишка. - Был я с Фокой...
Он захлёбывался слезами и горечью обиды, продолжал, заикаясь:
- Это мы ук-ра-ли... са-хар с... пил-ка-ми...
- Ну, вот, видите! Это уже совсем другое дело! - торжествовал Грушельский. - Вот это - по-мужски! Вот это по-честному! Давай, давай мне свою руку...
Мишка, размазывая по лицу слёзы и сопли, вытер правую руку о штаны и вяло подал её Грушельскому - ему уже было всё равно. Только укоризненный взгляд дружка и командира Серёжки Димитрова почему-то виделся сейчас Мишке Штырбу...
- 11 -
Участковый милиционер Ламинов всё-таки приехал. Спустя два года. Вызвал его сам Роман Тодорович. Поводом тому была простреленная шапка Мишки. А проболтался Сидор.
Царапину на затылке Мишки заметила лишь баба Тася.
- Чё это у тебя? Вроде как кровь...
- Баб, это мы играли с ребятишками. По крыше на ферме бегали. Гвоздём зацепился, поцарапал... Заживёт!
- Заживёт, заживёт... - ворчала баба Тася. - Где вас токо черти носят? Пошто вам как людям-то не играется? Ой, Минька, бедовая твоя головушка! Не сносить тебе её до старости, ой не сносить...
На том вроде и успокоились. “Пронесло”, - радовался Мишка. Шапку его они после охоты у Кубецких втихаря ото всех подлатали, замаскировали, насколько смогли. Снаружи и незаметно вовсе.
Сидор Кузе-лейтенанту рассказал, как по Мишкиной шапке Лёка на охоте стрелял. Кузя - Тольке Кичигину. Тот - своему дяде Саше. А дядя Саша к Мишкиному отцу в карты играть по вечерам захаживал.
- Похвались-ка своей новой шапкой! - интригующе попросил Мишку дядя Саша.
- А чё хвалиться? Шапка как шапка... Новая только, - отговаривался Мишка, почуяв подвох.
- Не скажи... Такой, как у тебя, у нашенских пацанов я ни у кого не видел.
Пришлось Мишке снимать шапку с вешалки и нахлобучивать её на голову.
- Хороша! Тёплая, должно быть? Себе, что ли, такую же купить, - нахваливал дядя Саша Мишкину шапку. - Подойди поближе. Дай померить.
Стащил шапку Мишка с головы, протянул гостю. Тот взял её в руки, сразу внутрь заглянул.
- А чего это у неё, вроде как дырка тут? Смотри, Роман, шапку ты с брачком купил сыну.
- Где, какой брак? - недоумевал Роман Тодорович. - Никакой дырки не было. Дай-ка мне посмотреть!
- Глянь-ка, и спереди - тоже дырка, вроде как навылет, - продолжал интриговать Романа карточный партнёр, передавая ему шапку.
- Где это ты так умудрился? - строго спросил Мишку отец. - Не напасёшься на вас, лечио мэти!
- Поди-ка сюда поближе, - подозвал Мишку дядя Саша. - Голову свою наклони. Та-ак, ясненько... Роман, посмотри сюда, что это у него?
- Поцарапал гвоздём, - запирался Мишка.
Настроение его разом упало, испортилось, как осенняя погода на ноябрьские праздники: с утра ещё вовсю морозец был, снег лежал кругом, а после обеда дождь пошел, всё белое покрывало изъел...
- Выходит, и в самом деле, - раскрывал гость Роману тайну царапины на голове Мишки и дырок на шапке, - Лех это Кубецкий стрелял из тозовки...
- Как стрелял, кто стрелял? - вспылил Роман.
- А вот так - на спор по шапке, - продолжал дядя Саша. - А шапка-то на голове твоего парня была...
- Это правда? Правда, тебя спрашиваю! Чего молчишь, как в рот воды набрал?! У тебя самого в башке-то мозги есть или одна мякина?
Молчал Мишка. А что ему было ответить взрослым? Разве они поверят, что это он сам себя, в первую очередь, испытывал, и Лёку Кубецкого? Тогда ведь, два года назад, не поверили, что не было его вместе с Фокой.
Это баба Тася одна: “Да штабы наш Минька без спросу в шкап забрался и сахар своровал - избав Боже!”
А когда вечером он рассказал ей про всё: и про линейки, и про то, как их голодных заперли в подсобке, и про то, как тётка Анисья уводила своих огольцов, и про то, как было охота есть, болела голова и рябило в глазах - баба Тася одна пожалела его.
А отец ругался на маму с бабой Тасей за потакание Мишке... И баба Тася с укором выговаривала:
- Эх ты, отец! Сыну своему не веришь. Им веришь, а сыну - нет! Это она... Анисья... Её работа. Она, она научила их на Миньку показать... Штабы своим поменьше досталось... Она, небось, за своих заступилась, а ты... А этого Хвастовича я больше в избу, на порог не пущу. И калачей белых имя тоже напеку...
Забурлил, запенился Роман Тодорович молодым бордовым винцом каберне в дубовой бочке, бражкою в логушке, что на тёплой русской печи доходила, набирая крепость! Порывался тут же бежать - Лёку искать! Грозился самосудом, кумпол ему проломить, головёшку, как куренку, скрутить... Едва удержали, отговорили его напарники: Сашка с подошедшими расписать пульку преферанса Жоржиком глухим и паралитиком Спутником. Посоветовали Роману это дело так не оставлять - вызвать участкового Ламинова из Пудина. Дескать, пусть хоть тозовку отберёт у хулигана.
Старший лейтенант Ламинов приехал на вороном жеребце, в запорошенной снегом кошеве. Возле конторы колхозной остановился, бросил охапку сена лошади, расслабил супонь хомута, к столбу привязал. Вызвал Лёку. Грозил ему колонией для несовершеннолетних. Лёка, как всегда, шлёпал губами и запирался. Мол, нет у него никакой тозовки - ищите, если хотите! И не стрелял он ни в кого!
Очную ставку с Мишкой и Сидором Лёке учинил милиционер. Ламинов - не Роман Тодорович с Яковом Фастовичем. У него не то, что Фока, Лёка – и тот признается! Для страху - пистолет свой в кобуре положил перед собою на зелёное сукно председательского стола отца Сидора. Пришлось всем признаваться. И рассказывать всё, как было - это вам не шкаф открыть да пилки из него слямзить...
Тозовку-мелкашку Лёка сам принёс Ламинову, выложил рядышком с пистолетом милиционера.
Не забыл Ламинов и расспросить всех троих: откуда она у него взялась? Те и про дом уехавшей из Краснояра Тамарьяны-молдаванки рассказали... А ещё штраф выписал тётке Анисьи участковый, небольшой: пожалел женщину - дед Вацлав при смерти лежал.
В третий класс Лёку так больше и не переводили. Выперли с незаконченным начальным образованием. Мишке с Фокой снизили оценки по поведению за четверть и за второй класс, за год.
Война деревенских с Кубецкими закончилась как-то сама собою, незаметно: притёрлись друг к дружке, повзрослели, новые забавы появились, на девок уже заглядываться стали
Еня с горем пополам до шестого дотянул, подался после куда-то в СПТУ, в Парабель, а оттуда - прямиком на зону для малолеток: в драке пырнул кого-то заточкой.
Фока с Мишкой восьмой заканчивали вместе, в вечно сборном Б-классе, в Пудине. Дружбы большой не было, хотя и в драки уже не ввязывались. Первые свидетельства об образовании получили.
- Ну, признайся, почему ты тогда на меня наговорил? - допытывался Мишка у Фоки. - Я-то знаю, что это вы всё тогда подстроили. И в шкаф вы залезли, и сахар с пилками стырили... Доказать я тогда этого не смог никому. Сломали вы меня...
Помалкивал Фока долго, а на выпускном признался:
- Мамка так нам тогда сказала. Помнишь, заводила она нас всех троих в подсобку к себе? Лешек ведь всё это тогда натворил. И в шкаф залез, и украл тоже он... А кабы выяснилось, что это не мы с тобой - его, балбеса, сходу бы из школы выперли! Вот мамка и надоумила, чтобы вину я на себя взял... Сам же знаешь - лучшим учеником был в классе. Меня бы выгнать за это не решились. А чтобы меньше мне досталось - уговорила нас на тебя показать...
Обиды на Кубецких после этого разговора с Фокой Мишка не таил. Простить - простил. А вот забыть - не забывалось. А пуще всего временами подтачивали его за себя червячки сомнения в смелости да позора - где-то там, глубоко внутри, никому не видимые...
После восьмилетки Мишка Штырбу в ПТУ подался учиться на механизатора. Выучился, домой, в совхоз вернулся, получил новенький трактор ДТ-75. А тут - армия подоспела.
С Фокой больше не встречались, да и желания никакого не было, уж где того носило после школы, о том Мишка не интересовался. Попал Мишка - на Дальний Восток, на загадочную речку Уссури - не окуней с чебаками ловить, прямехонько на погранзаставу, где командовал старший лейтенант Мельников.
- 12 -
Второй год уже служил на границе рядовой Михаил Штырбу. Освоился, попривык жить вроде постоянно сжатой пружины. Неспокойно стало на границе в последнее время. Что ни день, то сюрпризы со стороны китайцев. Так и нарываются на провокации. А с наступлением холодов лёд на Уссури в сплошной мост превратился – переходи, где хочешь. Одно хорошо: сопки прибрежные оголились - просматривается всё на километры. Вдоль берега Уссури торчат лишь голые ветки лимонника и колючего элеутерококка; треплет пронизывающий ветер повысохшие верёвочки лоз дикого виноградника. На сопках, по склонам вразнобой маячат дозорными пограничниками одни дубки-карлики.
Сидит Мишка в секрете с биноклем, по долине реки - обзор на несколько километров. И китаёзы совсем рядом, рукой подать, на том берегу Уссури, всё копошатся и копошатся чего-то, как муравьи. А то вдруг толпиться начинают. На груди у рядового Михаила Штырбу автомат АКМ, полный подсумок патронов на правом боку, коричневая телефонная трубка полевого аппарата рядом. В случае чего - сразу же сигнал на заставу, а там одно для всех: “Застава, в ружьё!”
Смотреть-то Мишка смотрит, наблюдает за происходящим, только в голове его всегда мысли-воспоминания крутятся, будто сами по себе, отдельно от рядового погранзаставы живут. И приказать им ни сержант Лабанов, ни старший лейтенант Мельников, ни замполит Торопов не смогут. Сам Мишка - и то не всегда им хозяином бывает. Или вдруг песня привяжется какая, крутится в голове нескончаемой пластинкой, одной-двумя строчками. Вот и теперь никакого покоя не даёт та, что пел в казарме вчера вечером под гитару годок Мишкин, сержант Юрка Лабанов из Кемерова:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали...
Говорил Юрка, что стихи будто бы сам Есенин написал. Здорово! Душевно! Только вот никак у Мишки не вяжется: почему это вдруг позабылись родимые дали? Ему так - наоборот, вспоминаются, приоткрываются! Да так ярко, так отчетливо! Особенно, когда письмо от мамы из дома получит... В последнем написала, что баба Тася совсем расхворалась. Одними только надеждами и живёт - дождаться, увидеть своего Мишеньку. Опасается мама, что не дотянуть бабе Тасе до осени... И на похороны, поди, Мишку в таку даль к ней не отпустят... Ничего, не так уж и много осталось ему служить, чуть больше полугода: весна да лето, осень и в счет брать не стоит.
Вспоминаются, открываются в памяти Мишке родимые дали: поляны, озёрца, овражки, кедрачи, покосная делянка на болоте, на Второй слани... Там он впервые в руки литовку взял после пятого класса, баба Тася и косить учила мягкое болотное разнотравье. И Чузик коричневый... Совсем не такой, как мутная своенравная Уссури. Посредине Уссури остров, наш остров, Даманский. Ничего, правда, особенного. Длиной - в километр-полтора. Позарос весь, как сопки, непроходимым кустарником с ивняком. Нет, определённо, что-то не так написал поэт Есенин: разве можно забыть родимые дали?
После Нового года стал рядовой Штырбу помаленьку, втихаря от дедов, дембельские вещички к осени готовить из золотистой рондоли. И альбом дембельский. С рисунками, вырезками из журналов и газет, с фотографиями: видами Уссури, острова, сопок, заставы, китайской стороны, корешей-годков. Мама ему и фотоаппарат “Смена-6” с бритвой электрической выслала из дома. Накапливаются помаленьку фотки к альбому. И домой высылает который раз. Будет что показать своим друзьям на гражданке, не только одни павильонные, в парадке. Да и где тут, на заставе, ателье взять?
А ещё после Нового года всё чаще стала раздаваться команда “Застава, в ружьё!” Весь личный состав заставы тогда в считанные секунды высыпает из казармы на плац-построение, и с него уже - по местам, на оборонные точки.
Тёмных фигурок китайцев, что ни день - всё больше и больше становится, контрастируют на белом снегу вроде косачей. И окапываются, зарываются, как косачи, в свои норы. Лопочут что-то на своём, выкрикивают угрозы в адрес пограничников, размахивают над головами серыми листками дацзыбао, цитатниками Мао, советскими автоматами Калашникова. И полукилометра не отделяет их порой от наших пограничников. День ото дня всё наглее становятся, агрессивнее, буром прут на заснеженный лёд Уссури; на нейтралку выбегают, к нашему острову подбираются всё ближе и ближе.
На политзанятиях замполит лейтенант Торопов разъяснял: дескать, китайцы претензии на Даманский имеют, будто бы он - их исконный. Дался им этот остров! Он и нам-то столько же нужен: ни пахать, ни сеять на нём не будешь. Клочок суши посредине реки, затапливаемый почти полностью в половодье дикой Уссури.
Пару раз получал уже рядовой Штырбу приказ: открыть предупредительный огонь. И он стрелял из своего автомата поверх голов одичавших фанатов. Автомат гулко стрекотал, градом рассыпая стреляные гильзы и наполняя воздух пороховой гарью.
Приближалась весна. Днями на солнце подтаивать стали дозорные тропинки, асфальтовый плац. В затишье от ветров, в сопках, стали нагреваться чёрные бока каменюк. Оживились длиннохвостые пёстрые фазаны, готовясь к токовищам.
1 марта 1969 года казарменный дневальный подал команду “Подъём!”. Дежурный сержант выстроил заставу в две шеренги, вывел перед строем молодого пограничника. Тот поздравил дедков с наступлением весны. Стало быть, и всем остальным до дембеля на одно время года меньше служить осталось. Хорошо как-то на душе сделалось у Мишки Штырбу с самого утра. И корешок, Юрка Лабанов, всегда серьёзный - тоже дурачится, над молодыми подтрунивает. Говорит, что на гражданке хулиганистым был.
2 марта после утреннего развода передал сержанту Лабанову Мишка свою “Смену”, попросил пощелкать его, если китаёзы опять на лёд сунутся, а он будет из своего “калаша” стрелять предупредительными.
“Застава, в ружьё!” - прозвучало около полудня, как-то даже уже привычно для пограничников. Высыпали на плац в белых маскхалатах. Автоматы с ручными пулемётами лишь чернеют спереди да подсумки с патронами на боках. Заняли поотделенно точки обороны.
На той стороне Уссури сотен пять хунвэйбинов собралось против тридцати наших погранцов. И яркое солнце вычерчивает на голубом снегу чёрные тени, отчего китайцев кажется ещё больше.
Весенними ручейками хлынули в Уссури хунвэйбины, к острову потекли. Хлёсткие щелчки автоматов и короткие очереди раздаются уже со стороны толпы. И в руках фанатов сегодня не только цитатники и дацзыбао - наши же автоматы через одного. И скандирование-тявканье на непонятном языке. Синхронно вверх вздымаются над фигурками китайцев сжатые в кулаках руки, совсем как у дикарей Полинезии или Центральной Африки - воинственно-ритуальные скачки с воплями...
Дрожь, мандраж у Мишки от такого психоза. И не только у него одного. Да только виду не подают пограничники, давят, как тараканов, внутри себя нарастающие страх и тревогу. Закурил Мишка сигарету “Шипка” - руки ходуном ходят, когда прикуривал от спички. В три затяжки сигарета кончилась. Поспокойней вроде стало.
Четверых солдат подозвал к себе старший лейтенант Мельников. Лабанову приказал прикрытием с материка командовать. В числе четверых - и рядовой Штырбу.
Двинулись в белых маскхалатах впятером, с командиром заставы во главе, с автоматами на груди к берегу Уссури, к китайцам, вроде парламентариев. На лёд вышли, развернулись цепью, как охотники на зайцев, в сажени друг от друга.
Командир расчёта прикрытия сержант Лабанов автомат свой в сторонку отложил. Быстренько достал фотоаппарат Мишки, взвёл его, поставил метраж на бесконечность, глянул в глазок видоискателя. Выхватил в кадре заснеженную Уссури, толпу китайцев и пятерых пограничников, со спины, шагающих к середине реки. Между толпой хунвэйбинов и пограничниками оставалось уже не более пятидесяти шагов. Нажал сержант Лабанов на кнопку фотоаппарата. Есть кадр! Классный! В альбом пойдёт. Дубль решил сделать. Перевел плёнку на следующий кадр, взвёл затвор, щелкнул.
В ответ донеслись сухие автоматные очереди китайцев.
Рядовой Михаил Штырбу шагал навстречу бессмертию, проваливаясь неуклюжими валенками в рыхлый снег поверх льда Уссури.
Как и на берегу, несколькими минутами раньше, его тело пронзал озноб, совсем как тогда, когда он шёл к Сидору, а позади него оставался Лёка с тозовкой в руках. Теперь перед ним была орущая толпа китайских фанатов, а в голове отдельными кадрами мелькали с невероятной быстротой и отчетливостью эпизоды его недолгой жизни. И всё почему-то из детства: то Лёка целится в него из мелкашки, то он стоит перед отцом и Спутником, как партизан на допросе, то его вытаскивает из ледяной воды дружок Серёга Димитров, то он падает с кедра...
Рядовой Штырбу шел крайним слева, пересиливая себя и гася в себе тревогу и нахлынувший животный страх. Он всё ещё надеялся на то, что всё обойдётся, что так не бывает, чтобы по ним стали стрелять. А на него почти в упор смотрели, выцеливали десятки смертоносных зрачков автоматов китайцев. И они, узкоглазые, плосколицые, смуглые, казались ему все на одно лицо, вроде рыжиков дядьки Стаха.
“Сейчас выстрелят! - будто кто подсказывал ему изнутри. - Падай на снег, занимай боевую позицию!” Но он, как и четверо его спутников, шел вперёд, не отставая ни на шаг. Шаг, ещё шаг...
Мгновенной фотовспышкой мелькнули огоньки из автоматов китайцев. И ещё он успел уловить автоматный треск.
Его ударило в грудь. Он повалился на сверкающий снег Уссури. И почему-то сразу стало трудно дышать. Как подкошенные упали и остальные четверо пограничников...
“Заметался пожар голубой”, - померещился ему голос Юрки Лабанова.
А Лабанов уже вёл прицельный огонь по китайцам, приняв на себя командование заставой.
...Приоткрылись ро-ди-мые да-ли... - застыли неподвижные голубые глаза рядового Михаила Штырбу на запрокинутом навзничь безусом лице.
Хлынули китайцы к пятерым поверженным пограничникам, лежащим на снегу в красных лужах. Озверело пинали, топтали их, кололи штыками, стреляли в упор, в уже успокоившихся.
Но Мишка совершенно не чувствовал боли.
И ему уже было совсем не страшно...
Назад |