Устав его слушать, я приблизился к корвану [6] и высыпал в него все содержимое мешочка. Горион молча смотрел, как в сокровищнице исчезают изумруды, яхонт, топазы, рубины и сапфиры.
– Эти фарисеи подобны собакам, спящим на кормушке быков, – негромко сказал один человек другому, задумчиво почесав свою бороду, когда мы с Горионом уже пробирались к выходу. Тот также вполголоса согласился со своим собеседником, подозрительно покосившись на нас.
Мы провели в окрестностях Иерусалима достаточно времени, грабя, преимущественно, чужеземцев – они имели при себе гораздо больше денег и драгоценностей. В один из дней в городе случилась смута, произведенная Бар-Аббой и его людьми. Во время беспорядков, вызванных убийством священника, разбойники подожгли здание архива, напав на надзирателей. Те бежали, так что Бар-Абба смог беспрепятственно предать все здание огню. Все долговые документы были уничтожены. В результате все должники встали на сторону поджигателей. Бедные поднялись против людей состоятельных. Воспользовавшись всеобщим смятением, некоторые обратились против своих врагов, чтобы убить их. Многие начальники и первосвященники были вынуждены скрываться в подземных ходах.
В городе воцарилась паника. Никто не был уверен в собственной безопасности. Издали опасались врагов, не верили даже друзьям. Каждый ожидал смерти. К царским отрядам, которые были не в состоянии противостоять бунтовщикам, вскоре присоединились римские воины, посланные Пилатом. Мои люди держались в стороне, ничем не выдавая себя, в результате никто из нас не пострадал, кроме несчастного Газеза, которого по ошибке пронзил мечом переодетый римский солдат, скрывавшийся в толпе. Тот решил, что Газез имеет прямое отношение к мятежу, так как заметил у него под верхней одеждой меч. Быстро отступив к своим, воин избежал смерти, так как к нему немедленно двинулись, было, Омри и Завад. Римляне быстро организовали наступление. Много людей было убито, остальные обратились в бегство, устроив смертельную давку на узких улочках города. Сам Бар-Абба был схвачен живым, многие из его людей были обезглавлены принародно. Бунт был подавлен. Нескоро люди успокоились.
Наступали праздничные дни. Мы хотели дождаться Пасхи, прежде чем покинем пределы Иерусалима. Вдвоем с Горионом мы продолжали наведываться в дом горшечника, все еще надеясь застать там того, кто предлагал огромные деньги за жизнь первосвященника. Однако это место все также пустовало. Решив, что ищущие смерти Каиафы могут наблюдать за его домом, мы ночью отправились туда. У дома размещалась римская стража. Первосвященника охраняли всегда. Внутри было светло. Притаившись под развесистым кипарисом, я послал Гориона вниз по улице разведать, нет ли кого-либо подозрительного. Тут я увидел, что из дома вышел человек. Стража его пропустила, и он направился в мою сторону, время от времени озираясь, и держа руку за пазухой. Пропустил его и я, затем потихоньку двинулся за ним. Навстречу поднимался Горион. Он перегородил дорогу незнакомцу. Тот, испугавшись, бросился обратно. Налетев на меня, он остановился. Судя по всему, он собирался закричать на всю улицу.
– Не бойся, добрый человек, я не причиню тебе вреда, – сказал я мягко, демонстрируя ему свои раскрытые ладони. Мой спокойный голос, очевидно, подействовал. Человек немного успокоился.
– Однако я не смогу поручиться за него, – я кивнул головой в сторону своего друга, который постарался скорчить свирепую рожу, – если ты не ответишь на мои вопросы. Думаю, мы обойдемся без крови. Я даже не возьму у тебя деньги, которые ты прячешь за пазухой.
Человек вздрогнул, отдернул руку от пояса, кивнул и осторожно откашлялся, прочищая не совсем послушное горло:
– Что вам нужно?
– Скажи мне, кто ты, и что за дело у тебя было к первосвященнику?
– Мое имя Йехуда. Я любимый ученик Йешуа из Назарета. Первосвященник Йосеф желает пригласить Учителя в свой дом, поэтому я здесь.
– Постой, добрый Йехуда. Это не Тот ли Человек, что три дня тому назад был встречен всем Иерусалимом так, как если бы Он был царем?
– Истинно так, – человек то и дело посматривал в ту сторону, откуда пришел.
Я немного помолчал.
– И давно ты знаешь Его?
– С юных лет, – был ответ.
– Хорошо, ступай. Тебя никто не тронет.
Йехуда повернулся и осторожно пошел, обойдя Гориона, и стараясь не выпускать его из поля зрения.
– Подожди!
Я догнал его и, понизив голос так, чтобы меня не расслышал мой друг, спросил:
– Три года тому назад некий человек по имени Яир, начальник синагоги, хотел звать твоего Учителя, чтобы Он исцелил его малолетнюю дочь. Так вот, ответь, осталась ли она живой?
Йехуда опустил голову и негромко ответил:
– Да, девица здорова. Я могу… идти?
– Да, можешь.
– Думаешь, этот человек сказал правду? – задумчиво протянул Горион, глядя вслед Йехуде, – почему тогда его – лучшего друга желанного гостя – не проводили рабы Каиафы? И что за деньги ему дал первосвященник?
– Может, пожертвование? – пожал я плечами, – хватит об этом. Смотри!
Несколько неясных теней отделились от темноты в начале улицы и скользнули в нашем направлении. Переглянувшись, мы не спеша, свернули в проулок, затем кинулись бежать со всех ног. Тут мы хозяевами положения не были, и при желании нас могли перебить как куропаток. Почти добежав до Старых ворот, мы сбавили темп. Погони вроде бы не было. Избавившись от слишком уж бдительной стражи в обмен на четыре динария, мы вышли за стены города и направились к горе Гарив. Месяц то и дело прятался за тучи, что вовсе не делало наш путь легким.
Вскоре мы пришли к нашему маленькому лагерю. Недавно разведенный костер трещал и бросался в небо искорками. Каждый, кто сидел у огня, слегка привстал, приветствуя меня. Нам дали наше оружие и поднесли по куску жареной козлятины с хлебом. Есть почти не хотелось. Где-то по городу ходят люди, готовые расстаться с целым состоянием ради жизни Каиафы. И они должны быть недовольны напрасной потерей трех талантов. Следовательно, надо постараться найти их прежде, чем они найдут нас. Лже-хромой знает нас с Горионом в лицо. Также кто-то из них наблюдал за Факеем в момент его убийства и видел все наши действия. Найти хромого? А если он поднимет шум и сдаст нас властям?
Мои затрапезные размышления внезапно были прерваны криком Тиншемета, который первым заметил приближение римского отряда. Враг сумел окружить нас и теперь атаковал одновременно со всех сторон. Я обнажил гладиус Малаха, левая рука уже сжимала верный персидский нож. Лучники Эшек и Йишмаэл уже выпустили каждый по стреле, которые нашли свои цели. Не знающий себе равных в стрельбе из лука Киш успел убить двоих римлян, прежде чем пал, раненый в шею дротиком. Затем все смешалось. Я увернулся от копья, рубанул его владельца с разворота. Ранил в плечо. Парировал прямой выпад меча, направленного в мою грудь, отскочил в сторону, ударил сражавшегося с юным Шевером солдата-ветерана ножом в бок. Биньяминитяне уже лежали мертвые. В ближнем бою лук – не оружие. А эти римляне знали, что такое ближний бой. Вот пал Завад, пронзенный копьем. Рухнул мой дорогой Горион – из его груди торчали сразу два дротика. Меня теснило сразу двое римлян, вооруженных мечами. Чуть поодаль уже примеривался метнуть дротик третий. Сзади кто-то захрипел, изрыгая страшное проклятье. Бесстрашный Омри. Размахнувшись, я, что было сил, швырнул свой меч в одного из нападавших. Кубарем бросился под ноги второго. Ударил его снизу ножом. Выхватил из ослабевшей руки щит. Закрылся от брошенного в меня дротика. Тот скользнул по щиту, не причинив мне вреда. Резко обернулся назад, готовый к нападению. По крайней мере, мне казалось, что я был готов. Обезображенный шрамами немолодой солдат уже с размаху опускал на мою голову свой щит. Мир вокруг возмущенно загудел, и завертелся кружалом.
Очнулся я на холодном каменном полу. Глаза не хотели открываться. В носу стоял приторно-острый запах крови. Казалось, мой череп развалился на части. С трудом перевернувшись на спину, я попытался открыть глаза. Напрасно. Боль пронзила мою голову изнутри, и я снова потерял сознание.
Я был в темнице. Скорее всего, было что-то около полудня. Постепенно я обрел способность двигаться. Кроме нижней рубашки на мне ничего не было. Пояс с деньгами и ножнами, конечно же, исчез. Как и перстень с ониксом. Где-то за стенкой раздавались крики и проклятья. Голос казался незнакомым. Еще один узник.
– Да чтоб тебе подавиться, пустынный шакал! – раздался хриплый голос откуда-то справа от решетки, – завтра вопить будешь – на кресте, а сейчас дай поспать!
Значит, крест? Что же меня не убили тогда – на горе Гарив? Это было бы во сто крат лучше!
– Думаешь, наместник именно тебя выпустит ради Пасхи? – взбесился крикун, – будешь спокойненько спать всю ночь, а мне, значит, места себе не находить? Не выйдет! Сдохнем вместе! – продолжал надрываться он.
– За меня-то народ заступится. Люди почитают меня как борца против римского владычества. Чего только стоит сожженный мной архив, доверху набитый долговыми расписками! Глупец! – усмехнулся в ответ… Бар-Абба! Это был точно он! А самое скверное – он наверняка был прав. Люди забудут, что он уже пятнадцать лет разорял окрестности Иерусалима, притесняя народ. Долговые расписки с легкостью могут перевесить всю его вину перед людьми.
Стражи со мной не разговаривали, еду не принесли даже вечером. Хорошо, хоть была вода. Видимо, прав был Бар-Абба – завтра казнь. Хотя, впрочем, чего еще мне ожидать? В моем-то положении? Но откуда взялся тот отряд, что напал на нас прошлой ночью? Значит, все-таки, нашли нас те, кто искал смерти Каиафы. Опередили.
На утро меня заковали в кандалы, и повели к преторию в сопровождении четверых солдат. На площадке перед резиденцией наместника не было свободного места. Казалось, весь Иерусалим собрался здесь, чтобы посмотреть на приговоренных к казни. Вот огласили мой приговор. Я обвинялся в смерти начальника синагоги, горшечника, двоих римских солдат, а также в разбое. Хм, Шимона, стало быть, я убил? Ну-ну…Еще два приговора, вынесенные римским судом были похожими на мой. А вот последний…
Человека, выведенного на каменный помост перед преторием, обвиняли в развращении народа, хуле на Бога, подстрекательстве людей к мятежу, угрозах разрушить Храм, провозглашении себя царем Израиля, и во всем, что еще только могло придти на ум. Выходило, что опаснее человека еще не было на белом свете. Человек был сильно избит, и с трудом держался на ногах.
– Вот я исследовал все то, в чем обвиняют этого человека! – обратился к народу вышедший на ту же площадку прокуратор. – Ирод также рассмотрел все обвинения и подобно мне, не нашел ничего достойного смерти в этом человеке. Поэтому я отпущу Его.
Реакция всего народа смутила наместника. Сперва из толпы раздались одиночные крики протеста, к ним добавились другие. Вскоре уже вся толпа кричала: «Смерть Ему!»
Пилат хмуро покосился на первосвященников, стоявших отдельно внизу, и возвысил голос:
– Что за зло сотворил Он? По имеющемуся у вас обычаю, ради праздника, я дам свободу Йешуа, Которого вы называете Мессией.
Йешуа? Я встрепенулся, не веря своим ушам. Уж не Тот ли, Кого пять дней назад приветствовал весь Иерусалим? Но как это возможно? Вот и Каиафа стоит перед прокуратором. Наверняка он ходатайствовал об освобождении Того, Кого звал в свой дом. Почему же он не образумит народ?
– Отпусти лучше Бар-Аббу, прокуратор! – закричал кто-то из толпы.
– Что же мне сделать с Йешуа, называемому Мессией?
– Да будет Он распят!
Я в изумлении смотрел то на людей, то на Каиафу. Почему же он молчит?
– Вот ваш Царь, Которому вы еще недавно воздавали великие почести, – воскликнул Пилат, указав на Йешуа, Который не подавал никаких признаков беспокойства или страха. – Как же я предам на распятие вашего Царя?
– Нет у нас никакого царя кроме Тиверия кесаря, а этот самозванец – враг кесарю – отвечал Каиафа. Первосвященник Ханан, стоявший рядом, степенно наклонил голову в знак согласия со своим зятем, после чего сказал, не глядя на наместника:
– Если отпустишь Его, ты уже не друг кесарю. Ибо всякий, кто делает себя царем – противник кесарю.
По лицу прокуратора было видно, что он едва сдерживает себя от того, чтобы убить Ханана голыми руками.
Подозвав жестом слугу, он взял рукомойник и демонстративно омыл руки.
– Смотрите, невиновен я в крови Этого Праведника! Решайте сами!
– Не бойся, прокуратор, Его кровь будет на нас! – тот же голос из толпы.
– Кровь Его на нас и наших детях! – подхватил народ.
Пилат еле заметно кивнул какому-то сотнику, стоявшему неподалеку. Тот коротко поклонился и скрылся. Найдут крикуна.
Что же, получается? Прокуратор был бы рад отпустить Йешуа, но побоялся доноса с обвинением в содействии мятежу, а вот первосвященник – наоборот, всячески старался предать Его на смерть. Народ, вероятно, подговорили. Иначе как объяснить все эти крики?
Бар-Аббу развязали. Тот, нисколько не удивившись своему освобождению, скользнул в сторону. Миг – и он растворился в толпе. Суд был совершен. Я был отведен в сторону. На плечи мне взгромоздили поперечную перекладину. Вот и все. Меня начинала бить крупная дрожь. Я не боялся быть убитым в бою, но теперь все мое естество протестовало против мысли о предстоящих муках и скорой смерти. Почему я не римский гражданин? Ведь мне еще прошлой зимой предлагали купить римское гражданство. Деньги у меня были, но я счел эту затею пустой тратой богатства. Зато сейчас я мог бы требовать суда у кесаря. Меня по закону препроводили бы в Рим. На суд. Даже если бы я не нашел способа освободиться, я был бы казнен всего лишь мечом.
Другой разбойник попытался, было, рвануться в сторону, но быстро был усмирен ударом древка копья в грудь.
– Проклинаю вас всех! – сорвался он на дикий визг, озираясь кругом, за что получил от другого воина удар кулаком в лицо.
Я был благоразумнее, и молча потащил перекладину, стараясь не раздражать и без того нервных римских солдат. Солнце жарило беспощадно, идти с таким грузом было все тяжелее. Вскоре я уже почти ничего не видел, кроме дороги под ногами. Я не слышал ничего, кроме своего тяжелого дыхания и отзвука биения сердца в голове. С каждым ударом голова была готова лопнуть. Пот лил с меня сплошным потоком. Перекладина один раз чуть не выскользнула из моих рук. Вот и судные ворота. Если кто-нибудь оспорит приговор до того, как осужденный пройдет сквозь их, его вернут обратно к претории. Возможно, Йешуа отпустят. Ведь у Него было много учеников, а среди арестованных их не было. Они даже могли бы успешно отбить Его у солдат сейчас. Потом уже будет поздно. Во время сутолоки можно попытаться сбежать. Однако ворота позади, учеников не видно и не слышно.
Меня осенила страшная догадка. Видимо, все ученики были перебиты, как и мои люди. Но неужели вся их вина лишь в том, что они следовали за Учителем, Который исцелял больных и что-то там проповедовал?
Вот и гора Голгофа. Здесь казнят всех преступников. Здесь закончится моя жизнь. Я задышал глубже и чаще. Успокоиться. Надо успокоиться. Но как? Да и зачем? С меня сняли перекладину. Один из солдат обнажил свой меч и стал напротив меня, готовый поразить, если я попробую бежать. Глупец! Умереть от меча гораздо лучше. Может, попробовать напасть на него? Смерть будет быстрой.
Мне поднесли чашу, наполненную какой-то пахучей жидкостью.
– Что это? – спросил я, едва ворочая распухшим от жажды языком, прежде чем попробовать.
– Уксус и смирна. Пей, если не хочешь лишиться разума от боли, – ответил престарелый солдат, распоряжавшийся казнью.
Очевидно, он уже давно не мог нести воинскую службу, но домой возвращаться не хотел. Наверное, приставлен сюда не первый год. Я осушил чашу в три глотка. Жидкость будто бы обожгла мои внутренности. В голове слегка зашумело. С меня сняли одежду. Несколько солдат схватили меня и уложили на крест, к которому уже прикрепили перекладину. Где-то слева раздался отчаянный крик боли. Я дернулся, но мою голову крепко держали чьи-то руки. Мое правое запястье пронзила острая боль от вбитого четырехгранного гвоздя, моментально распространившаяся по всей руке. Пальцы онемели. Захотелось кричать, но я только стиснул зубы. С левой рукой было еще хуже. Казалось, что ее изнутри грызет ехидна. Я судорожно втянул в себя воздух. Ступни милосердно пронзили всего лишь одним гвоздем, поместив правую поверх левой. От безумной боли я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, я уже висел на кресте. С сознанием вернулась и боль. Казалось, под тяжестью моего тела, мои руки разорвутся, и я рухну на землю. Вокруг было очень много народу, но смотрели не на меня. Я повернул непослушную голову, проследив взгляды сотен людей, после чего вновь уронил ее на грудь. Слева от меня был прибит ко кресту Йешуа – Пророк из Назарета. Сейчас Его тело уже не было покрыто хитоном и нижними одеждами, отчего были видны кровавые полосы и глубокие раны, нанесенные римскими плетями. Выходит, Его уже подвергли бичеванию – казни, зачастую завершавшейся смертью осужденного. Но казнить дважды, согласно римскому законодательству, было нельзя. Как же так?
– Что же, разрушающий Храм, и созидающий его в три дня, спаси хотя бы Сам Себя! – с издевкой закричал кто-то из толпы. Я вновь поднял голову. Неподалеку стояла большая группа фарисеев. Среди них был и Йосеф Каиафа. Он насмешливо посмотрел на Йешуа и важно произнес во всеуслышание:
– Царь всего Израиля, Мессия, обетованный Всевышним, да сойдет с креста, чтобы мы, увидев чудо, уверовали в Него!
Раздался дружный смех.
– Как же Он спасал других, а Себя спасти не может? – поддержал Каиафу какой-то законник.
Йешуа молчал, тяжело дыша. На Его лице, распухшем от побоев, запеклась кровь.
– Сойди с креста, Мессия! – раздались крики из-за оцепления, которое выстроили римские воины вокруг места казни.
– На Бога уповал, что же Он не избавит Его от смерти, если Он угоден Ему? Ведь Он Сам свидетельствовал: Я Божий Сын!
Пока раздавались все эти крики, я стал ощущать удушье. С каждым разом делать вдох становилось все труднее. Вскоре я почувствовал, что вся моя грудь как бы стала деревянной. Я не мог уже вздохнуть. Меня охватила паника. Я с усилием оперся на пробитые длинным гвоздем ступни, отчего чуть не взвыл от боли, и выпрямился всем телом. Воздетые кверху руки, от которых уже отлила вся кровь, вновь пронзила резкая боль. В мою грудь вновь влился воздух. Выходить обратно он уже не желал, и мне пришлось вновь повиснуть на руках, чтобы выдохнуть. Каждое мое движение сопровождалось неимоверными муками. Хотелось рычать по-звериному и плеваться на всех, кто собрался поглазеть на казнь. Теперь я уже не висел, а непрестанно двигался на кресте то вверх, то вниз.
Насмешки в сторону Йешуа продолжали раздаваться со всех сторон. Какой-то бред! Все эти люди недавно встречали Этого Человека как своего царя. Он исцелял их больных близких, чему-то учил, они слушали Его, а сейчас ненавидели больше, чем римлян. Иерусалим, Иерусалим, что же ты делаешь?
Мою голову заполнял какой-то туман, но я продолжал слышать и видеть все, что происходило вокруг.
– Если Ты Иудейский Царь, спаси Себя и царствуй! – насмехались уже и воины.
Йешуа медленно поднял голову к небу и с трудом разлепил губы:
– Отец, прости им, ведь они не знают, что они делают! – в тихом голосе я ясно услышал просительные интонации. Этот голос потряс все мое естество. Я на краткое время перестал страдать от жары. Холод пробежал по всему моему телу. Я всегда гордился своим умением разбираться в людях и отличать правду от лжи. Этот Человек обращался к Богу так, как обращается сын к родному любящему отцу, прося напиться, зная, что отец ни за что не откажет. Я был готов, как и мой сосед по темнице, проклинать все на свете, а Йешуа молился за своих доносчиков и палачей!
До моего слуха донесся знакомый истерический голос бывшего соседа по темнице, который висел на втором от меня кресте:
– Разве Ты не Мессия? Спаси Себя и всех нас! Что же Ты молчишь?
Какое-то время он еще продолжал выкрикивать оскорбления и насмешки, пока не вывел меня из себя.
– Уймись, наконец! Разве ты не боишься Бога? Ведь и ты сам осужден на то же! Что же ты злословишь Его? Мы с тобой справедливо осуждены на смерть, а Он не сделал никакого зла!
Я выбился из сил и опустил голову, которая была готова лопнуть, как переспелая смоква. Движение вверх и вниз по кресту было невыносимо. Я задыхался. Меня начинал бить озноб. Хотелось пить. Когда всем надоест, какой-нибудь воин мечом перебьет мои голени, и я задохнусь. В глазах темнело. Что это? Разве уже ночь? В ушах шумело. Я закрыл глаза, но почему-то ясно увидел своего отца, который очень скорбел по поводу моего ухода из родного дома. Я видел мать, братьев. Видел мудреца, который вез драгоценные камни своего господина в Храм. Он уже не лежал в придорожной пыли, зажимая страшную рану в животе, а стоял передо мной, что-то поясняя. Я напряг свой слух:
– Твоя жизнь вся украдена, добрый человек, а украденное время слишком мимолетно. Им не насытиться никогда. Всего какой-то миг, – и вот уже вся жизнь позади, а ты так и не успел ничего ощутить, познать.
– Мне конец, мой добрый мудрец, да будет благословенной твоя память, – обратился я к нему. Тот улыбнулся мне:
– Открыл ли ты начало, чтобы искать конец?
– Начало? – переспросил я, но тот уже пропал куда-то. Затем перед моим взором поочередно появлялись те, кого я лишил жизни, а также мои товарищи. Вот Горион, вот Малах, Завад, Тиншемет, Буним, Газез, Йишмаэл, Мелег, Омри, Киш, Эшек, и прочие – все те, с кем я делил хлеб и воду, богатство и опасности. Вся моя жизнь, наполненная беззакониями, пронеслась перед моим взором. Кровь. Чужая кровь. Жизни. Много жизней. Вдовы и сироты. Калеки. Деньги. Вино. Блудницы у городских ворот. Богатой ли была моя жизнь, которой теперь лишаюсь? Пустота. Мерзость и скверна. О чем учил Своих учеников Тот, Кто с Богом говорит как с родным отцом? Послушать бы! Почему я не из числа Его учеников? Наверное, счастлив был добрый Йехуда, что знал Его! Кто же Он? Не иначе, как Божий Сын. Тогда, в Вифании, когда, по словам народа, восстал из мертвых некто Элеазар, это точно было правдой! И восстал тот не иначе, как по просьбе Йешуа к Своему Отцу. Царь? Только царство Его было точно не среди всей этой земной мерзости! Это было Его собственное Царство.
Я открыл глаза.
Они были полны слез.
Что мне делать? Я оказался обманут и предан самим собой! Я и не начинал жить. Куда мне идти?
Я повернул голову налево и с надеждой посмотрел на Того, против Которого ополчился весь мир.
– Вспомни обо мне, Господи, когда придешь в Свое Царство!
И мой Господь – Тот, Чей Закон я нарушал всю свою жизнь, Тот, о Котором помышлял лишь в минуты крайней скорби, Он поднял Свою окровавленную голову, увенчанную терновником, посмотрел в самое мое сердце ясным взором и произнес надо мной Свой Собственный суд:
– Истинно говорю тебе, сегодня же будешь со Мной в раю.