А ну как вся степь разом двинется с юга. Как устоим? Объединятся орды — где воинских людей наберёшься? Пришлют сто казаков, ну, пусть даже двести - что это против степной орды? Одних белых калмыков, говорят, тысяч с пять, за ними чёрные, а тех кто сосчитал? Скажет контайша своё слово, и пойдут волна за волной, сверху киргизы, снизу барабинские татары. Выстоим! Не в силе Бог, а в правде. Выстоим — пашенный народ повалит, овины и мельницы понастроит. Церкви встанут, колокола зазвонят. И сила, и правда с нами будет. Встанут стены над обрывом, и чаты начнут селиться окрест города на правом берегу, станут служилыми татарами. Подтвердился расчёт Тыркова, подтвердились и опасенья: только поднялись стены — пришли кыргызы. Взять не смогли, куда там, а сами полегли немалым числом. За три месяца и двадцать дней встали стены и башни. Татары, не только эуштинцы, но и чаты, подъезжали вплотную к реке и долго смотрели, как на сказку. Появились и белые калмыки, телеуты, застывали и пятили коней в улус Басандая. А потом в своих кочевьях на Оби разрешили чаты поставить Чаусский острог. Их начальники мурзами прозывались, но долго ещё была в них шатость, а в эуштинцах её не было. Мурза Тарлав женился на дочери Абака, князя телеутского. Дал клятву-шерть на русское подданство, а потом бежал к тестю своему, к телеутам. А те шатнулись к джунгарам. Пришёл Тарлав набегом и сжёг свой Чатский городок, немало побил и русских, и татар. И погиб в первой же серьёзной схватке. И всё же потомки его были мурзами с государевым окладом. А вот потомки Басандая титулов не получили, мурзами не были. Ясак платить надо восточным ханам, а не белому царю - так внушал Басандай соседям. Нападать велел на урусов в лесу и на дорогах, жечь поля и деревни. Когда накатились кыргызы с Енисея, Басандай с ними пошёл — и погиб под стенами ненавистной для него Том-туры. Прогадал Басандай, а Таян — нет. Царь освободил Эушту от ясака, а все соседние племена платили. Четыре набега выдержал Томский острог, и всегда эуштинцы были союзниками. За верную службу получил Таян царские подарки. Поехал «белых калмыков проведать» и остался заложником, пока Абак ездил в Томск и давал клятву на подданство. Присягнул Абак на верность белому царю… и изменил. Потом просил обереженья от Алтын-хана монгольского, а в обмен — беспошлинную торговлю под Томском. Хитёр был Абак, всех хотел объегорить. «Царсково жалованья дали Обаку князю: однорядку, да рубашку золотую, да колпак, да сапоги, а мурзам по однорядке настрафильной и людем ево по однорядке рословской. Без ясака почали часто з базаром и лошадьми и с коровами приходить в Томской город, и лошадьми, и коровами служивые люди наполнилися в Томском городе… Обак и мурзы подкочевали со всем улусом за день до Томского города. Велели Обаку чёрных колмаков призывать». А ясака с телеутов поначалу не брали: ждали согласия на постройку острожка на границе Алтая. Абак же тайно сносился с Хара-Хулой джунгарским. А тот уже перешёл Салаирский кряж и велел идти с ним на русский город. Подчинился Абак и взял Чатский городок, что на дороге между Томском и Тарой. Но когда джунгары с кыргызами готовились напасть на Томский острог, Абак предупредил. Опять клялся в верности московскому царю, как ни чём не бывало. Когда Тарлав «вышел в Белые колмаки», войско телеутов и чатских татар двинулось вниз по Оби и погромило земли мурз, верных московскому царю. Сожгли несколько городков и «ясачную Шагарскую волость». Ждали прихода Аблайгерима барабинского, чтобы разом сжечь Томский город и Кузнецкий острог, только что построенный. А Василий Тырков, известно, служилый человек, вернулся на Томь, поставил Томский острог, и в Тобольск его отозвали. После воеводствовал в Томске, потом отправили искать сыновей Кучума. Они рыскали от Иртыша до Оби, избы разоряли, служилых людей убивали. А как прибыли воеводы из Москвы, так и началась кривда — лихоимство с поборами. Был твёрдый царский указ: «С бедных людей, кому ясаков платить не мочно, по сыску имать ясаков не велено, чтоб им нужды не было. И они б, сибирские земли всякие люди, жили в царском жалованье, в покое и тишине без всякого сумления…» И если воеводы «насильство и продажу чинили, ясак имали не по государеву указу вдвое — и государь велел на тех людей давать суд…» Но из Сибири-то до царя вон как далеко, а дармовое богатство в руки так и просится. Воеводы Ржевский и Бартенёв на службе «ясашных людей пытками пытали и поминки с них великие имали, и их грабили, лисицы и собаки и рыбу и жир, чем они сыты бывают, имали насильством». Наглым своим поведеньем довели воеводы дело до войны с кыргызами, и тлела-тянулась она полвека. И на бунт толкнули народ воеводы, погибло при усмирении немало служилых. Это при бедности населения. Царю жаловались казаки: их «в Томском городе служилых людей немного», и никогда они вместе не бывают, всегда на границе Эушты или в разъездах. И год за годом в нужде. «Да в прошлом, государь, во 142-м году весною гневом праведным божьим, как Томь река вскрылась и пришла на посад вода со льдом большая и дворишка у нас, холопей твоих, водою и льдом сломало и хлеб и скотинишка потопила и всякий лес от дворишков и с пристанищ и рубленые всякие хоромишко водою разнесло розно… и мы, государь, холопи твои, в три годы в тех хлебных недородах и водных потопах хлеб покупаючи такою дорогою ценою, обнищали и задолжали великими долгами, и в тех, государь, покупках хлебных, мы, холопи твои, оружье и панцири, и шеломы, дворишка свои и кони и всякую сбрую иззакладывали и спродали, а нынеча, государь, мы, холопи твои, от той хлебной скудости иззадолжали и обнищали и вконец погибли». А как подняли пашню, город сразу превзошёл два ближних острога, Нарымский и Кетский, скоро заслонил он и Сургутский. Одни переселенцы занялись ремёслами и торговлей, другие получили землю под пахоту, косьбу и пастьбу скота. Потом учредили ямскую повинность вместо ясака — татары грузы перевозили в Тобольск, а потом и в Иркутск. Расцвёл санный промысел и тележный, коней скупали в степи, кузни застучали, мельница появилась. Рос город по сибирским меркам небывало прытко и породил несколько острогов, больших и малых. Человек-то в Сибири, оказалось, крупнее смотрится, чем на Москве. И память о нём здесь дольше хранится. И на Кондому, и на Бию, и на Енисей, и на Лену ходили томские казаки. А с Лены и на Амур вышли, и на океан. Голодали на зимовьях, да и в остроге терпели нужду в хлебе. Пашни малы ещё, а «город от иных от всех сибирских городов удален, место украинное; а около, государь, Томского немирных орд и степных и всяких вольных людей много безчисленно и мы, государь… все живём в твоих государевых службах и в посылках, и на караулах безпрестани». Отцом многих острогов стал городок — Кузнецкого, Енисейского, Красноярского, Ленского, Бийского… Но и головы свои буйные служилые томские люди сложили далеко на востоке, когда ставили города на Амуре, на Лене и на берегу Тихого океана.
Праведное Беловодье Добро здоровье, Митрий Изотыч и тёте Аграфене самолучши пожеланья. Низкой поклон Еремею Иванычу и Овдотье Степановной, и Егору Фомичу поклон и здоровья желаю, а наипаче душе спасения. Ещё Савелью Лукичу с супругой и детками, ещё Филипу Сысоичу, ещё Игнату Сидорычу с супругой и детками, всем добраго здравия и душевна покоя. На всякий случай простите, в дальний путь собрался я, вернусь ли, кто его знает. Дед перед смертью велел мне идти в Белу землю. Скот всякой распродал, скарб тоже, нащёт продажи дома пока не выходит. Вы помните, дед Спиридон молодым ходил в светло царство игумена Мелентия, да увидал его токо с краюшку. Пошли они четвёро, молодые были ещё, искать земли непорочной. Нет там ни судей, ни властей, правят монахи, а над ними главный царь-игумен Мелентий. Сохранено то царство до Судного дня, оттуль пойдёт новый род людской. Но грешному человеку нет туда ходу, немало поспешников умерло на самой грани. Шли они, все свои деревенски, и взяли их в плен киргизы и распродали по китайским городам. Дед Спиридон один из тех был. Его уж отпели тут, вдруг он живой приходит. Сказывал ему один нерусской мужик: есть де в Китайской земле в горах озеро велико, живут при нём люди древлеправославной веры. Лет за двадцать до того один полуполковник у азиатцев чертёж земель списывал и видал то озеро и русско селенье с церковью, где не тронута вера. А как он охвицер и с казаками пришёл да с ружьями, то и не пустили его в село. Сказали токо: «Не переступи черту, коли хошь домашних своих увидеть, нету вам пути в Белу землю». Один казак своё спрашиват: где, мол, девок на невест берёте? А они: тут, мол, и к размноженью всё способно, невест у каликаров выкупам и крестим первым чином. Ничё, верны жонки выходют. Долго жил я в сумленьи, подумать, что пойти в эдаку даль, и то страх брал. А намедни пришли сюда люди из нездешной земли, звали оставлять страну обреченну, где все мы живьём согнивам. Уежжайте, мол, скрывайтесь, Судный день близок, ждать больше неча. Берите с собой домочадцев, а кто святой земле годен, она сама разберёт. Упросили меня наши деревенски вести артель, как один я знаю путь по дедову сказу. Караваном идти решили, коней вот и вереблюдов покупам. Захотели християне старой веры пожить там, и я деньги с миру собрал. Под старость лет дед ведь снова хотел пойти в светлу землю, чтоб и помереть там, - семья удержала. Пуще всего хороший дорожник надобен, чтоб всё в нём без ошибки. От Сулой-города на восход по Чёрному урману, будет Оболонь-сло¬бодка, потом вдоль Немирной речки, тут на грани последня кержац¬ка заимка, а как Сизый урман кончится, пойдёт Белогорье, за ним через неделю-другу и само Беловодье откроется. Токо оставя все житейски попеченья, можно выжить в Белой земле, чтоб грех мира в неё не занести. Я рассказ дедов слово в слово запомнил. Передайте поклон Нифантию Семёнычу, ещё Устину – очество забыл. Низкой поклон также Еремею Иванычу и Овдотье Степановной. Ещё Савелью Лукичу с супругой и детками, ещё Финогену Сысоичу, ещё Игнату Сидорычу с супругой и детками, всем добраго здравия а наипаче душе спасения. Михайла Пашутин Не бедна была Русь легендами, а из всех выделяется одна — о богоспасаемой земле Беловодии. До ХХ века дожила она в среде староверов, и в ней царство Русское названо богоотступным. Жестокие последствия имел в России церковный раскол. Больше десяти миллионов человек, истово преданных православию, власть объявила вне закона. Самое лёгкое наказанье — битьё кнутом, употреблялось дознание на дыбе, смертные приговоры — сожжение заживо. В конце ХVIII века староверов ссылали в Сибирь семьями и целыми селеньями. Впрочем, они и сами бежали сюда и создавали не только скиты, но и целые деревни. Обжившись, они обеспечивали хлебом рудники и заводы, но была особая прослойка — бегуны-странники. Эти бежали на восток в поисках блаженного Беловодья. Что находили они? Плен, а нередко и смерть в дороге. Не такова ли судьба молодого бегуна-странника Михаила? - А даль-то, даль-то, царица небесна! Конца-краю нет! - Тише ты. Не вишь — Белогорье? Тут шуметь — грех. Гряда за грядой, вблизи темно-зелёные от сплошной хвои, а дальше бурые и сизые, идут увалы. И там вон, за синими гривами, лежит сама Чистая земля. В дорожнике так и сказано: перед Беловодьем будет Белогорье. Господи, неужели когда-нибудь, под вечер скорее всего, донесёт ветер удары колокола — беловодские звоны? Белый горд над синим морем, а церквей в нём, говорят, не сорок сороков, а сто сот с семью стами. И правит там старец-праведник Мелентий. Вторую сотню лет живёт, на то он и святой. Самая прямая вера, от Царьграда идёт, от апостолов… К стоянке подошли, уже смеркалось. Огонь под котлом приветливый, хорошо костёр занялся. А Михеич на коленках, то дует в него, то машет сопрелой шапкой. Лицо распухло от комаров, багровое от натуги, а всё равно доволен, песенку помыркивает. Вздрогнул, оглянулся, шапку отложил. - Ну и рыбы тут, ребятишки! Чёрные-чёрные карасищи. Ведра полтора мы с кумом надерьгали. Счас бы сеть, тут их хоть возом вези да продавай... Ну дак чё она, речка-то, на полдень показыват или нет? - Да вроде бы туда, на полдень. Там гора за горой, кто его разберёт. А видко далё-ёко, страшенна там даль! Полтора Степана пришёл совсем уж впотьмах. Трещал сучьями, пыхтел – ну, совсем медведь. Молча поставил у огня ведёрный туес с рыбой, молча оглядел всех. Руки у него золотые: и кузнец, и шорник, да хоть кафтан сшить — сошьёт не хуже портного. Михеич тоже и сапоги шьёт, и шапки — поискать ещё такого. Потому и решились вчетвером идти, что всё умеют. Уха с пучкой — вот всё лакомство! Михеич сейчас издалека подъедет, а придёт всё к тому же — про последние дни, про конец света. - Ну-ко, догадайтесь - кто может перейти море немокрыми ногами? - А чудаки же эти казаки! – Спирька не утерпел, со своим влез. - В Кузнецком остроге один парень говорит, отец-де вечор морды поставил, дак сходить проверить надоть. Я ему: чьи таки морды, куда ставил? Как чьи, свои, говорит, дед плетёт. Дак это, небось, мердушки, говорю, верши? Нет, дескать, корчага — одно, а морда совсем друго дело, в неё и больша рыба захаживат. Молоды казаки все курят и выпивают в будни. А крестятся всёжки по-нашему, сам видал — двупёрстно. - Казаки, они тоже всяки есть. Слыхали, в Таре какой бунт содеялся? Человек, говорят, под сто сгорело. Не стали присягать царю-антихристу, в огненну купель пошли. - Да не сожглись они, а бочку с порохом рвануло. - Ох, дерзок стал Спирька за дорогу. - Потом, кто не помер, тех в Тобольск к воеводе погнали. - Не знашь толком, дак и не плети лыко! Потом уж бочка-то взорвалася, от большого огня. Так я слыхал. - Вот и в Сибири сожигаться стали. Край, видать, настал. Одно осталось: в огонь идти. Сказано же: при восьмой будет при тысяче, при последнем будет времени… - Да нету в Писании ни самосожженцев, ни запощеванцев, которы до смерти постятся. Всяки были праведники, а таких нету-у. - Спать пора, вставать-то до свету. Боже, милостив буди ко мне, грешному. Подаждь, Господи, оставление грехов всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения, отцем, братиям и сестрам нашим, и сотвори им вечную память. Аминь!.. Ноги-то спасу нет, как гудят. - Дядь Семён, а как это — по морю немокрыми ногами? - А, не забыл? А вот как: погаснет солнце веры — пойдёт антихрист по льду сухими ногами, до любого дойдёт царства, всех под себя возьмёт. Взойдёт солнце веры — потонет он, растает лёд неверья…Рыбёшки-то хорошо бы побольше наловить до солнца… Ну, спи с Богом. Идти-то завтра с зарёй ведь. А не спалось Мишке, вспоминалось. Лет за двадцать до того собрались девять наших староверов и туда пошли. Сколь-то раз они схвачены были и откупались чем Бог послал, а народу китайского видимо-невидимо, и все ищут семьям на прожиток. И пришли они к реке, а на ней пере¬воз держат русские. Спросили, как крестятся, откулешны и как шли. Поняли, что говорят правду, и провели их до селенья с монастырём, в коем довелось им молебен слушать. Сам игумен спрашивал, из каких они мест. Сказывал игумен, что ушли они, как зачалось брадобрейство. Надо всю каторгу узнать, вот тогда душе откроется Бела земля. Сказывали, там и не пашут, рисово зерно само растёт на болотах. Вот и мечтают христиане старой веры уйти в ту землю. Везде, на всей земле будут реки огненны, одна Беловодия спасена будет, и оттуда пойдёт новый род людской. Ну, даст Бог, и мы добредём…