Здесь, думаю, уместна еще одна цитата – из романа Анри де Ренье «Титанические усилия Тито Басси» (1916): «...от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь...»
Вот и из меня в тот период времени жизнь как бы уходила, поскольку смысла в ее продолжении (кроме заботы о сыне, которого нельзя было оставить совсем одного в этом жестоком мире) я не видел. И помню, как долгое время испытывал почти реальное ощущение, что у меня без всякого обезболивания, грубо и бесцеремонно ампутировали половину души. Которая была до того чем-то целостным и неразделимым с душой Наташи. И вот это разлучение душ произошло. И процесс этот, скажу я вам, весьма болезненный, с долго незаживающими, кровоточащими рубцами и ранами.
И только наш извечный лекарь время да еще работа постепенно сумели залечить эти раны. И все неторопко, постепенно вернулось на круги своя. В том числе и всегдашняя моя улыбка и даже порою радостный смех.
А через пять лет после кончины Наташи у меня появился первый внук – Костик. А еще через два года и второй – Сашуня. И оба они настоящие мальчишки. Этакие веселые сорванцы, каким и я был в своем теперь уже далеком и почти нищенском детстве. Но с постоянной радостью от ощущения этого чудесного мира, несмотря на вечно содранные коленки и синяки...
И очень жаль, что Наташа до появления внуков (о чем мы оба с ней мечтали) не дожила...
Но о них – этих славных веселых сорванцах – я расскажу чуть позже, поскольку это такая огромная составляющая праздника, который всегда с тобой. Пока же продолжу о том, почему я оптимист, но с грустинкой.
Да, оказывается, бывает и такое. И даже человек с позитивным, радостным мироощущением может видеть серые и даже темные тона, которыми в основном и окрашены будни большинства наших сограждан.
Я же стараюсь в этих тонах отыскать (и нередко нахожу, как ни странно) что-то светлое. И к самой безвыходной ситуации стараюсь относиться по принципу: «Живи как можешь. Если не можешь как хочешь». Это – во-первых.
А во-вторых, как говорил один из любимых мною писателей Честертон: «Нельзя быть в полной мере пессимистом или оптимистом, ибо и пессимизм и оптимизм в равной мере противоположны надежде». А я все-таки надеюсь на человека, на его разумность. Хотя по действиям современных людей, по некоторым их дикарским поступкам это становится с каждым годом, увы, все труднее – сохранять надежду и веру в человека. Просто потому, что нынешнему миру стремятся привить единую «культуру» – культуру «Макдоналдса», не требующую никакого понимания и умственных усилий. Ведь именно такая, потребительская, культура, где важен лидер, а не герой, быстро приносит доход. А для большей части современного мира это главное. Однако бизнес, по словам выдающегося ученого Сергея Сергеевича Аверинцева, не та кафедра, когда можно не беспокоиться за молодежь. Бизнес оглупляет людей, а карьера всегда перекашивает в одну сторону. И люди, занимающиеся подобными делами, как правило, наделены каким-то невеселым умом.
И в-третьих. На любые, даже самые неприглядные вещи я пытаюсь (не всегда мне это, правда, удается) смотреть с юмором и само-иронией. Руководствуясь самурайским принципом: «Если ты не потерял жизнь – ты ничего не потерял». И значит, можешь начать все сначала.
Одним словом, я оптимист, но не настолько...
И грусть моя по большей части проистекает из того, что я не в силах не то чтобы победить, но даже и приостановить реальное время. Хотя порою мне так этого хочется...
Но время сильнее меня. И тех дорогих мне мест и дней в их неизменном виде (а вернее, в том состоянии, в каком мне удалось их застать) в большинстве своем уже не существует. Подобно блистательной Атлантиде, погрузившейся в воды океана, они скрыты теперь в глубинах моей памяти. Где я все еще маленький, любознательный, любящий весь мир, озорной мальчишка. Почти такой же, как мой старший внук Костя, родившийся в 2014 году, через шестьдесят шесть лет после моего рождения. И которому нынешним летом, когда мой сын со всем своим семейством (он сам, его жена Света и оба их детеныша) приезжали на целый месяц ко мне на дачу, было чуть больше четырех лет...
И иногда, глядя на своих внуков, таких веселых и счастливых, находящихся еще в стадии бессмертия, поскольку они, как и другие дети, лет до пяти обычно не задают себе и нам вопросов о времени, мне становится жаль только одного – что мы не можем всё вместить и всё любить...
Кстати, совсем недавно еще, в связи с моим надвигающимся семидесятилетием, довольно юная журналистка одной из областных газет брала у меня интервью. И я ненароком обидел ее, заметив, что мне, как человеку, более тридцати лет профессионально занимавшемуся журналистикой, ее вопросы кажутся довольно примитивными. Ведь у писателя можно спросить о чем-нибудь более существенном, небанальном. Хотя на банальностях и держится мир...
Мгновенно надувшись на мое замечание, девушка, видимо, решила меня проучить. И, поджав губки, спросила: «А вы не боитесь (она назвала меня по имени-отчеству) впасть в детство? Возраст-то у вас уже не маленький...»
– Нет, деточка, не боюсь, – ответил я ей вполне миролюбиво и искренне, – поскольку я из него никогда не выпадал. Более того, Пикассо, это знаменитый испанский художник, живший, впрочем, в основном в Париже (на всякий случай уточнил я для своей юной собеседницы, поскольку, судя по ее предыдущим вопросам, она очень поверхностно разбиралась в искусстве вообще и в литературе в частности), утверждал: «Нужно очень много времени, чтобы стать молодым». А для настоящего писателя это состояние молодости, а еще лучше – не замутненное последующей пошлостью состояние детского восприятия мира вообще очень ценно. Ибо он, писатель, будто двуликий Янус, смотрит одновременно и в прошлое и в будущее. Точнее, он из прошлого выуживает будущее. О чем еще в семнадцатом веке говорил английский писатель и политик Джордж Сэвил, писавший под псевдонимом маркиз Галифакс: «Лучший способ увидеть, что будет, – припомнить, что было...» Надеюсь, я вполне исчерпывающе ответил на ваш вопрос? – уточнил я, непроизвольно улыбнувшись своей собеседнице и снова жалея о том, что ненароком обидел эту симпатичную девчушку.
Она тоже (правда, чуть виновато) улыбнулась в ответ и задала следующий – очень хороший, на мой взгляд, вопрос:
– Похоже, вы человек светлый и веселый. А вам никогда не бывает тоскливо от реалий нашей жизни, в общем-то такой неустроенной?
– Бывает. И грустно, и печально, и тоскливо даже. Грустно бывает, когда я умом понимаю, что единственное, что мешает нам жить, – это наша собственная лень. Частенько, кстати, одерживающая верх над нашими благими намерениями. Правда, утешает то, что она пре-одолима. Но тем не менее иногда она побеждает и мои хорошие порывы – скажем, каждое утро непременно делать зарядку. И мне становится грустно от собственного слабоволия. Печально же бывает, например, от постоянно текущего на кухне крана, который я не могу починить, поскольку являюсь человеком абсолютно непрактичным в житейских делах. Так же печально мне бывает и от постоянно утекающего куда-то по своим, а не нашим делам времени. Которое я не могу остановить даже в самые прекрасные минуты своей жизни. Разве что в своих рассказах... А тоскливое чувство посещает меня, когда я вижу людей никчемных, постоянно ноющих, жалующихся на жизнь, судьбу, на обстоятельства, но ничего не делающих для того, чтобы все это как-то изменить. Ведь давно известно: «Времена не выбирают. В них живут и умирают». Или вот еще одна поэтическая цитата, которая мне тоже нравится: «Счастье любит смелых и отчаянных. К ним оно стремится всей душой. А боится мрачных, опечаленных. Их оно обходит стороной». А можно еще припомнить и слова Твардовского: «Смерть – она всегда в запасе. Жизнь – она всегда в обрез». Именно поэтому и надо в полной мере использовать каждый миг своего не такого уж долгого в этом мире бытия, не растрачивая попусту отпущенное нам время. Помните, как об этом хорошо говорится в «Евгении Онегине»? «Мы рождены, – сказал Сенека, – для пользы ближних и своей. Нельзя быть проще и ясней. Но тяжело, прожив полвека, в минувшем видеть только след растраченных напрасно лет...» То есть надо делать все, что можешь и что должно для пользы своей и других. Не превращаясь раньше времени в старичков. Ибо старость, по словам Бориса Александровича Покровского, народного артиста СССР, лауреата шести Сталинских премий, – это нечто иное, чем возраст, о котором вы, в частности, у меня недавно спрашивали. Он говорил так: «Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем окружающая его жизнь; старости нет, старость приходит только тогда, когда у человека опускаются руки. А это может случиться в любом возрасте...» И это он говорил со знанием дела, когда ему самому было уже за восемьдесят. Одним словом, если ты любишь жизнь, то и она тебя будет любить. Формула счастья, как видите, очень проста. А то посмотришь на выражения лиц иных людей, порою совсем молодых, но потухших уже каких-то, словно с протухшими глазами. Послушаешь их ахи, охи, вздохи... И это порою уже с утра, когда весь мир пробуждается к новой жизни, даря нам что-то новое, неведомое, интересное! И подумаешь, что жизнь для таких людей – это не великое счастье, а великое несчастье. Некая скучная обязанность, на невзгоды которой они постоянно ворчат и сетуют. И такие люди, по моему убеждению, даже не пессимисты, а просто унылые, будто еще не проснувшиеся для истинной жизни, неведомые мне существа. Скучно и тоскливо жить с такими и в кругу таких. Правда, и для счастливой жизни, как сказал один очень видный ученый, к сожалению, не помню, кто именно, надо меньше думать о счастье. Воздерживаясь от вопроса: «Счастлив ли я?» Чтобы не накликать этим вопросом скорых отрицательных ответов и не коллекционировать потом эти ответы. Одним словом, надо просто жить полной жизнью. Хотя жить полной жизнью, я понимаю, бывает совсем не просто в различных обстоятельствах, порою от тебя не зависящих...
Что же касается безысходности, почти отчаяния, то и я минувшим летом испытал это чувство в полной мере. В небольшом поселке на берегу Байкала, где у меня дача.
Причем на какое-то время у меня даже возникло стойкое ощущение, что это некое дежавю. Что я все это уже когда-то видел. Может быть, и очень давно, но видел. Хотя и понимал, что такого прежде со мной вроде бы не было.
А произошло следующее.
Поднимаясь по разбитой каменистой дороге из магазина, расположенного в широкой пади, к себе на гору, я встретил своего знакомого. Молодого человека, которого знаю с его подростковых лет. И в поведении которого я и прежде замечал, мягко говоря, некоторые странности. А именно неадекватность реакции на обычные в общем-то вещи. Что свидетельствовало о некоторых (правда, незначительных) психических отклонениях от нормы или нормальности. Из-за этого его в свое время даже не призвали в армию, куда он, кстати, очень стремился.
Так вот, он откуда-то спускался к своему дому, точнее, однокомнатной квартире с кухней в одном из длинных – семей на восемь – бараков, построенных при сооружении Кругобайкальской железной дороги для ее строителей еще при царе-батюшке в самом начале двадцатого века.
В квартире этой до недавнего времени проживало все их семейство: отец, мать, старший брат, сестра и сам Александр. Потом отца убили (была какая-то мутная, так и оставшаяся тайной история); сестра вышла замуж и пере-ехала в город; старший брат выше по дороге построил дом, именуемый дачей, и жил там почти постоянно со своими охотничьими лайками. А Александр, окончивший лет десять назад семь классов в местной школе, дальше учиться не захотел и остался в квартире в бараке с матерью. По ее словам, ничем другим, кроме «глядения телевизора», не занимаясь.
А ведь это, если здраво рассудить, может иметь весьма негативные последствия даже для крепкой психики. Ибо что там, в телевизоре, можно теперь увидеть – глупые бесконечные сериалы? Сплетни разного рода о так называемых представителях московской тусовки из шоу-бизнеса? Всевозможный негатив? Постоянную настырную рекламу?
Правда, справедливости ради надо сказать, что иногда Александр от экрана все же отрывался, заготавливая сено для коровы, которую они с матерью продолжали держать. Выкашивая каждое лето свои старые покосы, огороженные проволокой, натянутой на столбы в несколько рядов. Эти покосы располагались недалеко от моей дачи, на пологом склоне горы.
С отцом Александра Иннокентием мы в поселке считались приятелями, отчего и детей его я знал почти с детства. И он даже помогал мне одно время при строительстве дачи. Не стесняясь при этом воровать у меня с участка стройматериалы и даже инструменты, оставляемые мною на зиму в бане, где я жил, пока строил дом. Тем более что замочек на двери бани у меня был скорее для показу – хлипенький. И моему «приятелю» не составляло большого труда просто сломать его и взять то, что ему в данный момент было нужно. Краску, топор, гвозди ли... Не покупать же все это, в самом деле, самому! А один раз Иннокентий даже начал сдирать железо с крыши моей бани, поскольку оно ему срочно понадобилось: не хватало нескольких листов для крыши своего сарая.
Причем, проделывая все эти бесхитростные процедуры, он чувствовал полную свою безнаказанность, поскольку остановить его было просто некому. Поздней осенью и зимой гора, на которой летом жили в основном только дачники, пустела. И он был на ней полноправным хозяином...
Так вот, встретив на дороге Александра, которого я не видел уже довольно долго – года три, наверное, я не сразу и узнал его. Передо мною стоял симпатичный молодой человек лет двадцати пяти, крепкий, со свежим лицом, застенчивой улыбкой и окладистой русой ухоженной и очень идущей ему бородой.
Остановив свой быстрый, легкий шаг, он поздоровался со мной кивком головы и как-то даже строго спросил:
– Вы молитесь? Надо молиться! – и, не дожидаясь моего ответа, добавил: – Сейчас пост...
По-видимому, он имел в виду Петровский пост, который уже больше недели как закончился. И это говорило о великой путанице в его голове, где, будто на старом чердаке, много есть всего, в том числе и ненужного хлама.
Высказав свое пожелание и будто куда-то спеша, он продолжил свой путь вниз. А я – вверх. Пройдя еще немного, за поворотом я увидел еще одного своего местного знакомца – Андрея Дерябина. Некогда добротный дом которого тоже находился на нашей улице Горной.
Андрей сидел на лавочке у дороги, сбоку от калитки, ведущей в его «поместье», огороженное старым, почерневшим разнокалиберным штакетником.
Его отец в прошлом единственный из местных жителей в поселке тракторист. Лет десять назад он по пьяни попал под гусеницы своего же трактора. И ему, чтобы спасти жизнь, по пах ампутировали обе ноги.
Андрей в то время как раз вернулся из армии, отслужив положенных два года в строительных войсках. Я хорошо помнил его тогдашнего. В ладной шинели, подтянутого, улыбчивого, со здоровым румянцем во всю щеку. Было это, помнится, золотой, теплой осенью. А через несколько месяцев, зимой, отец его умер. Поговаривали – оттого, что ему нечем было опохмелиться...
В наследство он оставил Андрею и его младшему брату – подростку, получающему государственную пенсию по инвалидности, – добротный дом, сарай с живностью (двумя курами и петухом) и большое огороженное поле для картошки и прочей овощи.
И как-то удивительно быстро потом вся эта добротность начала исчезать. С каждым моим очередным приездом в Порт Байкал на лето разор усадьбы становился все заметнее. А тут еще Андрей, как он сам говорил, «подженился» на одной местной «профурсетке» – не в меру пьющей. От которой ее прежний муж, сварщик, сбежал в город...
С такой новой хозяйкой усадьба стала выглядеть еще более запущенной. Забор покосился и вот-вот готов был рухнуть на дорогу. Стекла окон в доме были давно не мыты и, наверное, едва пропускали свет. Хотя внутри тем не менее продолжали висеть тюлевые шторы – еще грязнее, чем окна, и, казалось, стоявшие колом. Видимо, об их стирке, так же как о мытье окон, в доме просто никто не думал.
Андрей сидел на лавке согнувшись, будто старик, обхватив голову руками. Невольно создавалось впечатление, что перед тобой смертельно уставший человек, проживший очень долгую и нескладную жизнь.
Лицо его почернело. От румянца не осталось и следа. А некогда озорные, веселые глаза будто потухли. И это было совсем не удивительно, поскольку все эти годы, вернувшись из армии и не найдя себе работы в поселке, он только тем и занимался, что пил всякую дрянь. Причем деньги на выпивку он добывал, как правило, из копеечной пенсии брата, которую почтальон приносил раз в месяц.
Младший брат, пока Андрей был в армии, тратил свою пенсию в основном на карамельки, которые очень любил. А кормились они с отцом, по сути дела, со своего огорода. Вот и теперь младший брат пытался припрятать куда-нибудь хотя бы часть пенсии, но это ему удавалось редко. Поскольку именно в день прихода почтальона и старший брат, и его сожительница старались быть дома. И, дождавшись, когда ненужный свидетель удалится, просто забирали деньги себе, пообещав подростку, что они сами купят ему карамелек.
И если раньше Андрей на эти деньги пил один, то теперь они пили на них вдвоем, что было значительно веселее. Но и кончались деньги в два раза быстрее. А если младший брат начинал хныкать, что ему не купили обещанных конфет, его быстро ставили на место, указывая на то, что он иждивенец, сидящий на шее старшего брата...
При этом не только усадьба быстро ветшала, превращаясь в халупу, но и сожительница Андрея из молодой и даже красивой женщины скоро превратилась в нечто совершенно неприглядное, с одутловатым лицом, выбитыми зубами и тонкими ногами. Став особой неопределенного возраста, лицо которой нередко теперь украшали свежие синяки то под одним глазом, то под другим, а то и под обоими сразу.
Что и на что пила эта «сладкая парочка» теперь, было абсолютно неясно, поскольку несколько лет назад младший брат Андрея повесился в недалеком от их дома березняке, на толстой нижней ветке раскидистого дерева...
– Привет, Андрей! – поздоровался я, поравнявшись с этим, кажется, уже вконец опустившимся субъектом, которого помнил еще человеком.
– Здорово, – отозвался он голосом хриплым и скрипучим, как ржавые петли на его калитке, раскачиваемой туда-сюда легким ветерком.
И поднял голову, глядя на меня какими-то остекленевшими, будто ничего не видящими и не выражающими никаких эмоций, мутными глазами.
– Есть закурить? – спросил он с трудом.
– Я же не курю – ты знаешь, – ответил я, решив немного передохнуть на середине пути.
– А-а, забыл, – выдавил он из себя. И с надеждой, будто простонав, добавил: – У тебя, случайно, ничего там, – он кивнул на мой рюкзак, который я снял и поставил на траву у края дороги, – нет похмелиться? Трубы горят нестерпимо! – закончил он безнадежно.
Я хотел ответить, что ничего спиртного у меня нет. Но отчего-то передумал, пожалев этого молодого еще парня. Хотя и понимал, что эта жалость – потакания чужим порокам – плохого толка. А еще я подумал о том, что не стоит наживать себе соседа-врага. Не угости я его сейчас, он зимой в моей даче начнет шарить. Напакостит. А то и подожжет дом...
– Банка пива тебя устроит? – спросил я.
В магазине «Бережок», стоящем внизу, почти у самого Байкала, я, помимо необходимых продуктов, взял еще три банки пива. На завтрашнюю баню. Точнее, на ужин после бани, с вяленой рыбкой. Решив теперь, что и двух банок пива мне хватит, тем более что вяленого омуля осталось совсем немного.
– Конечно! – заметно оживился Андрей, радостно потирая от такой удачи руки.
И в его, казалось, напрочь потухших глазах засветились искорки какого-то далекого света.
Я достал из рюкзака, с которым всегда хожу за продуктами, банку пива. Протянул ему. Он быстро откупорил ее и жадно припал к образовавшемуся отверстию губами. Время от времени, скашивая глаз, он смотрел на тропинку, ведущую от крыльца дома к калитке. Боялся, видимо, что за столь приятным занятием его может застать сожительница Тоська (или Тоска, как называл ее Андрей), потребовав и свою долю выпивки.
Кстати, местные жители звали ее отчего-то то Дуськой, а то и Дульцинеей, прямо как из романа Сервантеса «Дон Кихот» о Рыцаре Печального Образа, который все готов был отдать для дамы своего сердца. Нынешний же «рыцарь печального образа» Андрюша, которого с его дамой, кроме бутылки, похоже, ничего больше не связывало, делиться с ней своим счастьем явно не хотел.
Быстро, взахлеб, с поросячьим причмокиванием выпив пиво, он глубоко и облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч непомерно тяжкий груз. Легко, словно фантик от конфетки, смял в кулаке банку. И уже веселее спросил:
– Закурить не найдется?
– Ты уже спрашивал, – не очень любезно ответил я.
– А-а, забыл, – беспечно махнул он рукой, явно довольный теперь своей жизнью. И почти весело продолжил: – Сигаретку бы сейчас, и ва-а-аще полный кайф! Праздник как в Новый год, в детстве...
Последние слова он произнес уже не так весело, а скорее задумчиво.
И я, вдевая руки в лямки рюкзака, готовясь уже идти дальше наверх, подумал с неизъяснимой печалью о том, что этот человек тоже ведь был когда-то маленьким мальчиком. И наверняка верил в новогодние чудеса. И наверняка его мать и отец, глядя на него, стоящего на табурете, чтобы водрузить на макушку елки звезду, загадывали: кем он станет, когда вырастет? Какую профессию себе изберет? Может, будет, как и его отец, трактористом – уважаемым и нужным в поселке человеком...
«Профессия» же, приобретенная Андреем, стала, увы, весьма обыденной и весьма распространенной в наших палестинах: алкаш.
– Куда торопишься? – глядя на мои приготовления уже более-менее осмысленными глазами, а не пустыми глазницами, спросил Андрей. – Садись, поговорим!
Он хлопнул еще крепкой, сильной ладонью по лавочке рядом с собой. И осторожно, с затаенной надеждой, словно боясь спугнуть удачу, продолжил:
– У тебя там, – снова кивнул он на мой рюкзак, – может быть, еще баночка пива найдется?
– Нет, не найдется, – почти грубо ответил я. – Да и некогда мне, Андрей, разговоры говорить. Надо еще дровишек для завтрашней бани наготовить, – постарался я смягчить свой нелюбезный тон.
– Жалко, – искренне произнес Андрей. – А то у меня на огороде такая редиска, уже по третьему разу наросла – объеденье просто! Большая, сочная. С пивком было бы само то! – мечтательно закончил он – но уже мне в спину.
Обе эти встречи не выходили у меня из головы, и я то и дело прокручивал их мысленно, пока не свернул с разбитой вдрызг дороги на свою тропинку. Она была устлана мягкой и душистой аптечной ромашкой, и подниматься к себе на дачу по ней было уже приятно.
Однако, снова вспомнив недавние встречи, отчего-то не желающие выходить у меня из головы, я вдруг ощутил такую беспредельную, такую безысходную тоску! Словно и сам проживаю не свою, а чью-то чужую, бесконечно серую, скучную, никому не нужную жизнь...
«Да, человек – это звучит не гордо, как сказано у Горького, а скорее хреново, – с какой-то невероятной ясностью подумалось мне. – И если до второго пришествия Христа опять пройдут тысячи лет, в кого за это время превратятся люди? И ведь слом этот жуткий – невиданная порча человеческой природы – в нашей стране особенно стал заметен после 90-х годов ХХ века, когда эти «чикагские мальчики», «неореформаторы», обрушившие СССР (Чубайс, Гайдар, Бурбулис и иже с ними, во главе с первым президентом России Ельциным, горьким пьяницей), стали внедрять каннибальские – для простых людей, народа, не умевшего, как они, ловчить и воровать «в особо крупных размерах», целыми предприятиями и регионами, – безумные реформы. Да, в большинстве советских людей было много идеализма, но зато и бескорыстия, и желания служить отечеству. И именно по этим понятиям (чаяниям и надеждам) и был нанесен самый сокрушительный «удар рублем», широкой пропагандой корысти без берегов. И пока все дружно, искренне искали абстрактную национальную идею, реальной национальной идеей стали деньги. И на смену советской, пусть и вконец уже заплесневелой, идеологии пришла новая: идеология наживы, потребления, развлекаловки...
Недаром же, когда одного из моих любимых польских режиссеров Анджея Вайду спросили (а изменения в России неизбежно захватывают весь мир – слишком уж Россия велика), почему после 1991 года он стал снимать в два раза меньше, чем во времена социалистической Польши, Вайда ответил, что снимал для интеллигенции, а теперь интеллигенции нет...
Да что там интеллигенции – даже просто думающих собственной головой людей стало заметно меньше. Помните, как в «Бесах» у Федора Михайловича Достоевского революционер и прожектер Шигалёв говорит: «Мы дадим людям право на бесчестие, и тогда все к нам прибегут»? В 90-х годах в нашей стране как раз и было в полной мере дано это право на бесчестие. От него все и пошло, и покатилось под горку со стремительной скоростью...
И только уже при подходе к дому, когда я вспомнил про своих внуков, и невестку, и сына, недавно гостивших у меня почти месяц, мне стало немного легче. И мои нелегкие мысли, кажется, отступили.
Сын с женой Светланой и двумя их сыновьями (Костиком, четырех лет и четырех месяцев, и Сашуней, двух лет и трех месяцев) приехали ко мне в конце июля, а уехали почти в конце августа.
И надо сказать, что месяц этот был совсем не простым для всех нас – из-за двух маленьких непосед, которым все время хотелось праздника, игр, веселья! И у нас иногда просто не хватало уже сил – снова куда-то идти. Или бегать по просторной поляне на участке перед домом, играя, например, в догонялки. Или снова и снова, почти каждый вечер, разводить костер. Печь в золе картошку и варить в закопченном многими кострами котелке (еще моего отца) крепкий таежный чай со смородиновым листом. Или выдумывать какие-нибудь интересные истории – про путешествия и необитаемые острова, на одном из которых мы все вдруг оказывались...
Словом, возникало и внутреннее раздражение. Давала о себе знать элементарная усталость. И даже возникали – правда, нечасто – мысли о том, что, когда все уедут, моя дачная жизнь снова войдет в свое привычное, размеренное русло. И по утрам, вместо того чтобы таскать на загривке Сашуню или Костю (и дать родителям без проблем хотя бы позавтракать, потому что ребятишкам в это время хочется гулять), я буду, как и прежде, работать. То есть что-то писать до обеда. А после обеда снова, как обычно, буду что-то делать по хозяйству, поскольку ходить с внуками на плечах по нашим горным тропам уже не так легко в моем почтенном возрасте. То есть я верну себе собственное время, принадлежащее не кому-то, а именно мне.
Однако, проводив своих гостей до парома (где Костик вдруг расплакался, уговаривая меня поехать в город вместе с ними) и вернувшись домой, я ощутил – после целого месяца царившего здесь гомона – какую-то особенно гнетущую тишину. Не тишину даже, а будто некое напряжение туго натянутой струны, которая может в любой момент лопнуть. И всем существом своим я почувствовал безмерное одиночество. Словно остался на этой прекрасной планете совсем один. А мои внуки и сын с женой отбывали куда-то на другую, более счастливую, чем эта, планету. И между причалом и паромом все расширялся с каждой минутой глубокий ров с темной, ледяной, неприветливой водой. Хотя еще, казалось, четко видно было, как с палубы парома своей маленькой рукой машет мне старший внук Костик. Наверное, уже начинающий понимать, что такое разлука. Какая эта боль...
Как точно об этом сказано у одной средневековой корейской поэтессы:
Два будды каменных стоят
Друг против друга, у большой дороги.
Снег падает на них порой ненастной,
И хлещет дождь по их нагим ступням.
Но нашей человеческой разлуки
Они не знают. Позавидуй им.
А еще я ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Будто с моего немалого участка выкачали вдруг весь воздух – всему дающий жизнь. И в душе моей тоже стало пусто и гулко, как бывает в заброшенном доме, где по стенам все еще висят фотографии обитавших здесь людей, но смотреть на них уже некому.
Вот и из меня в тот период времени жизнь как бы уходила, поскольку смысла в ее продолжении (кроме заботы о сыне, которого нельзя было оставить совсем одного в этом жестоком мире) я не видел. И помню, как долгое время испытывал почти реальное ощущение, что у меня без всякого обезболивания, грубо и бесцеремонно ампутировали половину души. Которая была до того чем-то целостным и неразделимым с душой Наташи. И вот это разлучение душ произошло. И процесс этот, скажу я вам, весьма болезненный, с долго незаживающими, кровоточащими рубцами и ранами.
И только наш извечный лекарь время да еще работа постепенно сумели залечить эти раны. И все неторопко, постепенно вернулось на круги своя. В том числе и всегдашняя моя улыбка и даже порою радостный смех.
А через пять лет после кончины Наташи у меня появился первый внук – Костик. А еще через два года и второй – Сашуня. И оба они настоящие мальчишки. Этакие веселые сорванцы, каким и я был в своем теперь уже далеком и почти нищенском детстве. Но с постоянной радостью от ощущения этого чудесного мира, несмотря на вечно содранные коленки и синяки...
И очень жаль, что Наташа до появления внуков (о чем мы оба с ней мечтали) не дожила...
Но о них – этих славных веселых сорванцах – я расскажу чуть позже, поскольку это такая огромная составляющая праздника, который всегда с тобой. Пока же продолжу о том, почему я оптимист, но с грустинкой.
Да, оказывается, бывает и такое. И даже человек с позитивным, радостным мироощущением может видеть серые и даже темные тона, которыми в основном и окрашены будни большинства наших сограждан.
Я же стараюсь в этих тонах отыскать (и нередко нахожу, как ни странно) что-то светлое. И к самой безвыходной ситуации стараюсь относиться по принципу: «Живи как можешь. Если не можешь как хочешь». Это – во-первых.
А во-вторых, как говорил один из любимых мною писателей Честертон: «Нельзя быть в полной мере пессимистом или оптимистом, ибо и пессимизм и оптимизм в равной мере противоположны надежде». А я все-таки надеюсь на человека, на его разумность. Хотя по действиям современных людей, по некоторым их дикарским поступкам это становится с каждым годом, увы, все труднее – сохранять надежду и веру в человека. Просто потому, что нынешнему миру стремятся привить единую «культуру» – культуру «Макдоналдса», не требующую никакого понимания и умственных усилий. Ведь именно такая, потребительская, культура, где важен лидер, а не герой, быстро приносит доход. А для большей части современного мира это главное. Однако бизнес, по словам выдающегося ученого Сергея Сергеевича Аверинцева, не та кафедра, когда можно не беспокоиться за молодежь. Бизнес оглупляет людей, а карьера всегда перекашивает в одну сторону. И люди, занимающиеся подобными делами, как правило, наделены каким-то невеселым умом.
И в-третьих. На любые, даже самые неприглядные вещи я пытаюсь (не всегда мне это, правда, удается) смотреть с юмором и само-иронией. Руководствуясь самурайским принципом: «Если ты не потерял жизнь – ты ничего не потерял». И значит, можешь начать все сначала.
Одним словом, я оптимист, но не настолько...
И грусть моя по большей части проистекает из того, что я не в силах не то чтобы победить, но даже и приостановить реальное время. Хотя порою мне так этого хочется...
Но время сильнее меня. И тех дорогих мне мест и дней в их неизменном виде (а вернее, в том состоянии, в каком мне удалось их застать) в большинстве своем уже не существует. Подобно блистательной Атлантиде, погрузившейся в воды океана, они скрыты теперь в глубинах моей памяти. Где я все еще маленький, любознательный, любящий весь мир, озорной мальчишка. Почти такой же, как мой старший внук Костя, родившийся в 2014 году, через шестьдесят шесть лет после моего рождения. И которому нынешним летом, когда мой сын со всем своим семейством (он сам, его жена Света и оба их детеныша) приезжали на целый месяц ко мне на дачу, было чуть больше четырех лет...
И иногда, глядя на своих внуков, таких веселых и счастливых, находящихся еще в стадии бессмертия, поскольку они, как и другие дети, лет до пяти обычно не задают себе и нам вопросов о времени, мне становится жаль только одного – что мы не можем всё вместить и всё любить...
Кстати, совсем недавно еще, в связи с моим надвигающимся семидесятилетием, довольно юная журналистка одной из областных газет брала у меня интервью. И я ненароком обидел ее, заметив, что мне, как человеку, более тридцати лет профессионально занимавшемуся журналистикой, ее вопросы кажутся довольно примитивными. Ведь у писателя можно спросить о чем-нибудь более существенном, небанальном. Хотя на банальностях и держится мир...
Мгновенно надувшись на мое замечание, девушка, видимо, решила меня проучить. И, поджав губки, спросила: «А вы не боитесь (она назвала меня по имени-отчеству) впасть в детство? Возраст-то у вас уже не маленький...»
– Нет, деточка, не боюсь, – ответил я ей вполне миролюбиво и искренне, – поскольку я из него никогда не выпадал. Более того, Пикассо, это знаменитый испанский художник, живший, впрочем, в основном в Париже (на всякий случай уточнил я для своей юной собеседницы, поскольку, судя по ее предыдущим вопросам, она очень поверхностно разбиралась в искусстве вообще и в литературе в частности), утверждал: «Нужно очень много времени, чтобы стать молодым». А для настоящего писателя это состояние молодости, а еще лучше – не замутненное последующей пошлостью состояние детского восприятия мира вообще очень ценно. Ибо он, писатель, будто двуликий Янус, смотрит одновременно и в прошлое и в будущее. Точнее, он из прошлого выуживает будущее. О чем еще в семнадцатом веке говорил английский писатель и политик Джордж Сэвил, писавший под псевдонимом маркиз Галифакс: «Лучший способ увидеть, что будет, – припомнить, что было...» Надеюсь, я вполне исчерпывающе ответил на ваш вопрос? – уточнил я, непроизвольно улыбнувшись своей собеседнице и снова жалея о том, что ненароком обидел эту симпатичную девчушку.
Она тоже (правда, чуть виновато) улыбнулась в ответ и задала следующий – очень хороший, на мой взгляд, вопрос:
– Похоже, вы человек светлый и веселый. А вам никогда не бывает тоскливо от реалий нашей жизни, в общем-то такой неустроенной?
– Бывает. И грустно, и печально, и тоскливо даже. Грустно бывает, когда я умом понимаю, что единственное, что мешает нам жить, – это наша собственная лень. Частенько, кстати, одерживающая верх над нашими благими намерениями. Правда, утешает то, что она пре-одолима. Но тем не менее иногда она побеждает и мои хорошие порывы – скажем, каждое утро непременно делать зарядку. И мне становится грустно от собственного слабоволия. Печально же бывает, например, от постоянно текущего на кухне крана, который я не могу починить, поскольку являюсь человеком абсолютно непрактичным в житейских делах. Так же печально мне бывает и от постоянно утекающего куда-то по своим, а не нашим делам времени. Которое я не могу остановить даже в самые прекрасные минуты своей жизни. Разве что в своих рассказах... А тоскливое чувство посещает меня, когда я вижу людей никчемных, постоянно ноющих, жалующихся на жизнь, судьбу, на обстоятельства, но ничего не делающих для того, чтобы все это как-то изменить. Ведь давно известно: «Времена не выбирают. В них живут и умирают». Или вот еще одна поэтическая цитата, которая мне тоже нравится: «Счастье любит смелых и отчаянных. К ним оно стремится всей душой. А боится мрачных, опечаленных. Их оно обходит стороной». А можно еще припомнить и слова Твардовского: «Смерть – она всегда в запасе. Жизнь – она всегда в обрез». Именно поэтому и надо в полной мере использовать каждый миг своего не такого уж долгого в этом мире бытия, не растрачивая попусту отпущенное нам время. Помните, как об этом хорошо говорится в «Евгении Онегине»? «Мы рождены, – сказал Сенека, – для пользы ближних и своей. Нельзя быть проще и ясней. Но тяжело, прожив полвека, в минувшем видеть только след растраченных напрасно лет...» То есть надо делать все, что можешь и что должно для пользы своей и других. Не превращаясь раньше времени в старичков. Ибо старость, по словам Бориса Александровича Покровского, народного артиста СССР, лауреата шести Сталинских премий, – это нечто иное, чем возраст, о котором вы, в частности, у меня недавно спрашивали. Он говорил так: «Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем окружающая его жизнь; старости нет, старость приходит только тогда, когда у человека опускаются руки. А это может случиться в любом возрасте...» И это он говорил со знанием дела, когда ему самому было уже за восемьдесят. Одним словом, если ты любишь жизнь, то и она тебя будет любить. Формула счастья, как видите, очень проста. А то посмотришь на выражения лиц иных людей, порою совсем молодых, но потухших уже каких-то, словно с протухшими глазами. Послушаешь их ахи, охи, вздохи... И это порою уже с утра, когда весь мир пробуждается к новой жизни, даря нам что-то новое, неведомое, интересное! И подумаешь, что жизнь для таких людей – это не великое счастье, а великое несчастье. Некая скучная обязанность, на невзгоды которой они постоянно ворчат и сетуют. И такие люди, по моему убеждению, даже не пессимисты, а просто унылые, будто еще не проснувшиеся для истинной жизни, неведомые мне существа. Скучно и тоскливо жить с такими и в кругу таких. Правда, и для счастливой жизни, как сказал один очень видный ученый, к сожалению, не помню, кто именно, надо меньше думать о счастье. Воздерживаясь от вопроса: «Счастлив ли я?» Чтобы не накликать этим вопросом скорых отрицательных ответов и не коллекционировать потом эти ответы. Одним словом, надо просто жить полной жизнью. Хотя жить полной жизнью, я понимаю, бывает совсем не просто в различных обстоятельствах, порою от тебя не зависящих...
Что же касается безысходности, почти отчаяния, то и я минувшим летом испытал это чувство в полной мере. В небольшом поселке на берегу Байкала, где у меня дача.
Причем на какое-то время у меня даже возникло стойкое ощущение, что это некое дежавю. Что я все это уже когда-то видел. Может быть, и очень давно, но видел. Хотя и понимал, что такого прежде со мной вроде бы не было.
А произошло следующее.
Поднимаясь по разбитой каменистой дороге из магазина, расположенного в широкой пади, к себе на гору, я встретил своего знакомого. Молодого человека, которого знаю с его подростковых лет. И в поведении которого я и прежде замечал, мягко говоря, некоторые странности. А именно неадекватность реакции на обычные в общем-то вещи. Что свидетельствовало о некоторых (правда, незначительных) психических отклонениях от нормы или нормальности. Из-за этого его в свое время даже не призвали в армию, куда он, кстати, очень стремился.
Так вот, он откуда-то спускался к своему дому, точнее, однокомнатной квартире с кухней в одном из длинных – семей на восемь – бараков, построенных при сооружении Кругобайкальской железной дороги для ее строителей еще при царе-батюшке в самом начале двадцатого века.
В квартире этой до недавнего времени проживало все их семейство: отец, мать, старший брат, сестра и сам Александр. Потом отца убили (была какая-то мутная, так и оставшаяся тайной история); сестра вышла замуж и пере-ехала в город; старший брат выше по дороге построил дом, именуемый дачей, и жил там почти постоянно со своими охотничьими лайками. А Александр, окончивший лет десять назад семь классов в местной школе, дальше учиться не захотел и остался в квартире в бараке с матерью. По ее словам, ничем другим, кроме «глядения телевизора», не занимаясь.
А ведь это, если здраво рассудить, может иметь весьма негативные последствия даже для крепкой психики. Ибо что там, в телевизоре, можно теперь увидеть – глупые бесконечные сериалы? Сплетни разного рода о так называемых представителях московской тусовки из шоу-бизнеса? Всевозможный негатив? Постоянную настырную рекламу?
Правда, справедливости ради надо сказать, что иногда Александр от экрана все же отрывался, заготавливая сено для коровы, которую они с матерью продолжали держать. Выкашивая каждое лето свои старые покосы, огороженные проволокой, натянутой на столбы в несколько рядов. Эти покосы располагались недалеко от моей дачи, на пологом склоне горы.
С отцом Александра Иннокентием мы в поселке считались приятелями, отчего и детей его я знал почти с детства. И он даже помогал мне одно время при строительстве дачи. Не стесняясь при этом воровать у меня с участка стройматериалы и даже инструменты, оставляемые мною на зиму в бане, где я жил, пока строил дом. Тем более что замочек на двери бани у меня был скорее для показу – хлипенький. И моему «приятелю» не составляло большого труда просто сломать его и взять то, что ему в данный момент было нужно. Краску, топор, гвозди ли... Не покупать же все это, в самом деле, самому! А один раз Иннокентий даже начал сдирать железо с крыши моей бани, поскольку оно ему срочно понадобилось: не хватало нескольких листов для крыши своего сарая.
Причем, проделывая все эти бесхитростные процедуры, он чувствовал полную свою безнаказанность, поскольку остановить его было просто некому. Поздней осенью и зимой гора, на которой летом жили в основном только дачники, пустела. И он был на ней полноправным хозяином...
Так вот, встретив на дороге Александра, которого я не видел уже довольно долго – года три, наверное, я не сразу и узнал его. Передо мною стоял симпатичный молодой человек лет двадцати пяти, крепкий, со свежим лицом, застенчивой улыбкой и окладистой русой ухоженной и очень идущей ему бородой.
Остановив свой быстрый, легкий шаг, он поздоровался со мной кивком головы и как-то даже строго спросил:
– Вы молитесь? Надо молиться! – и, не дожидаясь моего ответа, добавил: – Сейчас пост...
По-видимому, он имел в виду Петровский пост, который уже больше недели как закончился. И это говорило о великой путанице в его голове, где, будто на старом чердаке, много есть всего, в том числе и ненужного хлама.
Высказав свое пожелание и будто куда-то спеша, он продолжил свой путь вниз. А я – вверх. Пройдя еще немного, за поворотом я увидел еще одного своего местного знакомца – Андрея Дерябина. Некогда добротный дом которого тоже находился на нашей улице Горной.
Андрей сидел на лавочке у дороги, сбоку от калитки, ведущей в его «поместье», огороженное старым, почерневшим разнокалиберным штакетником.
Его отец в прошлом единственный из местных жителей в поселке тракторист. Лет десять назад он по пьяни попал под гусеницы своего же трактора. И ему, чтобы спасти жизнь, по пах ампутировали обе ноги.
Андрей в то время как раз вернулся из армии, отслужив положенных два года в строительных войсках. Я хорошо помнил его тогдашнего. В ладной шинели, подтянутого, улыбчивого, со здоровым румянцем во всю щеку. Было это, помнится, золотой, теплой осенью. А через несколько месяцев, зимой, отец его умер. Поговаривали – оттого, что ему нечем было опохмелиться...
В наследство он оставил Андрею и его младшему брату – подростку, получающему государственную пенсию по инвалидности, – добротный дом, сарай с живностью (двумя курами и петухом) и большое огороженное поле для картошки и прочей овощи.
И как-то удивительно быстро потом вся эта добротность начала исчезать. С каждым моим очередным приездом в Порт Байкал на лето разор усадьбы становился все заметнее. А тут еще Андрей, как он сам говорил, «подженился» на одной местной «профурсетке» – не в меру пьющей. От которой ее прежний муж, сварщик, сбежал в город...
С такой новой хозяйкой усадьба стала выглядеть еще более запущенной. Забор покосился и вот-вот готов был рухнуть на дорогу. Стекла окон в доме были давно не мыты и, наверное, едва пропускали свет. Хотя внутри тем не менее продолжали висеть тюлевые шторы – еще грязнее, чем окна, и, казалось, стоявшие колом. Видимо, об их стирке, так же как о мытье окон, в доме просто никто не думал.
Андрей сидел на лавке согнувшись, будто старик, обхватив голову руками. Невольно создавалось впечатление, что перед тобой смертельно уставший человек, проживший очень долгую и нескладную жизнь.
Лицо его почернело. От румянца не осталось и следа. А некогда озорные, веселые глаза будто потухли. И это было совсем не удивительно, поскольку все эти годы, вернувшись из армии и не найдя себе работы в поселке, он только тем и занимался, что пил всякую дрянь. Причем деньги на выпивку он добывал, как правило, из копеечной пенсии брата, которую почтальон приносил раз в месяц.
Младший брат, пока Андрей был в армии, тратил свою пенсию в основном на карамельки, которые очень любил. А кормились они с отцом, по сути дела, со своего огорода. Вот и теперь младший брат пытался припрятать куда-нибудь хотя бы часть пенсии, но это ему удавалось редко. Поскольку именно в день прихода почтальона и старший брат, и его сожительница старались быть дома. И, дождавшись, когда ненужный свидетель удалится, просто забирали деньги себе, пообещав подростку, что они сами купят ему карамелек.
И если раньше Андрей на эти деньги пил один, то теперь они пили на них вдвоем, что было значительно веселее. Но и кончались деньги в два раза быстрее. А если младший брат начинал хныкать, что ему не купили обещанных конфет, его быстро ставили на место, указывая на то, что он иждивенец, сидящий на шее старшего брата...
При этом не только усадьба быстро ветшала, превращаясь в халупу, но и сожительница Андрея из молодой и даже красивой женщины скоро превратилась в нечто совершенно неприглядное, с одутловатым лицом, выбитыми зубами и тонкими ногами. Став особой неопределенного возраста, лицо которой нередко теперь украшали свежие синяки то под одним глазом, то под другим, а то и под обоими сразу.
Что и на что пила эта «сладкая парочка» теперь, было абсолютно неясно, поскольку несколько лет назад младший брат Андрея повесился в недалеком от их дома березняке, на толстой нижней ветке раскидистого дерева...
– Привет, Андрей! – поздоровался я, поравнявшись с этим, кажется, уже вконец опустившимся субъектом, которого помнил еще человеком.
– Здорово, – отозвался он голосом хриплым и скрипучим, как ржавые петли на его калитке, раскачиваемой туда-сюда легким ветерком.
И поднял голову, глядя на меня какими-то остекленевшими, будто ничего не видящими и не выражающими никаких эмоций, мутными глазами.
– Есть закурить? – спросил он с трудом.
– Я же не курю – ты знаешь, – ответил я, решив немного передохнуть на середине пути.
– А-а, забыл, – выдавил он из себя. И с надеждой, будто простонав, добавил: – У тебя, случайно, ничего там, – он кивнул на мой рюкзак, который я снял и поставил на траву у края дороги, – нет похмелиться? Трубы горят нестерпимо! – закончил он безнадежно.
Я хотел ответить, что ничего спиртного у меня нет. Но отчего-то передумал, пожалев этого молодого еще парня. Хотя и понимал, что эта жалость – потакания чужим порокам – плохого толка. А еще я подумал о том, что не стоит наживать себе соседа-врага. Не угости я его сейчас, он зимой в моей даче начнет шарить. Напакостит. А то и подожжет дом...
– Банка пива тебя устроит? – спросил я.
В магазине «Бережок», стоящем внизу, почти у самого Байкала, я, помимо необходимых продуктов, взял еще три банки пива. На завтрашнюю баню. Точнее, на ужин после бани, с вяленой рыбкой. Решив теперь, что и двух банок пива мне хватит, тем более что вяленого омуля осталось совсем немного.
– Конечно! – заметно оживился Андрей, радостно потирая от такой удачи руки.
И в его, казалось, напрочь потухших глазах засветились искорки какого-то далекого света.
Я достал из рюкзака, с которым всегда хожу за продуктами, банку пива. Протянул ему. Он быстро откупорил ее и жадно припал к образовавшемуся отверстию губами. Время от времени, скашивая глаз, он смотрел на тропинку, ведущую от крыльца дома к калитке. Боялся, видимо, что за столь приятным занятием его может застать сожительница Тоська (или Тоска, как называл ее Андрей), потребовав и свою долю выпивки.
Кстати, местные жители звали ее отчего-то то Дуськой, а то и Дульцинеей, прямо как из романа Сервантеса «Дон Кихот» о Рыцаре Печального Образа, который все готов был отдать для дамы своего сердца. Нынешний же «рыцарь печального образа» Андрюша, которого с его дамой, кроме бутылки, похоже, ничего больше не связывало, делиться с ней своим счастьем явно не хотел.
Быстро, взахлеб, с поросячьим причмокиванием выпив пиво, он глубоко и облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч непомерно тяжкий груз. Легко, словно фантик от конфетки, смял в кулаке банку. И уже веселее спросил:
– Закурить не найдется?
– Ты уже спрашивал, – не очень любезно ответил я.
– А-а, забыл, – беспечно махнул он рукой, явно довольный теперь своей жизнью. И почти весело продолжил: – Сигаретку бы сейчас, и ва-а-аще полный кайф! Праздник как в Новый год, в детстве...
Последние слова он произнес уже не так весело, а скорее задумчиво.
И я, вдевая руки в лямки рюкзака, готовясь уже идти дальше наверх, подумал с неизъяснимой печалью о том, что этот человек тоже ведь был когда-то маленьким мальчиком. И наверняка верил в новогодние чудеса. И наверняка его мать и отец, глядя на него, стоящего на табурете, чтобы водрузить на макушку елки звезду, загадывали: кем он станет, когда вырастет? Какую профессию себе изберет? Может, будет, как и его отец, трактористом – уважаемым и нужным в поселке человеком...
«Профессия» же, приобретенная Андреем, стала, увы, весьма обыденной и весьма распространенной в наших палестинах: алкаш.
– Куда торопишься? – глядя на мои приготовления уже более-менее осмысленными глазами, а не пустыми глазницами, спросил Андрей. – Садись, поговорим!
Он хлопнул еще крепкой, сильной ладонью по лавочке рядом с собой. И осторожно, с затаенной надеждой, словно боясь спугнуть удачу, продолжил:
– У тебя там, – снова кивнул он на мой рюкзак, – может быть, еще баночка пива найдется?
– Нет, не найдется, – почти грубо ответил я. – Да и некогда мне, Андрей, разговоры говорить. Надо еще дровишек для завтрашней бани наготовить, – постарался я смягчить свой нелюбезный тон.
– Жалко, – искренне произнес Андрей. – А то у меня на огороде такая редиска, уже по третьему разу наросла – объеденье просто! Большая, сочная. С пивком было бы само то! – мечтательно закончил он – но уже мне в спину.
Обе эти встречи не выходили у меня из головы, и я то и дело прокручивал их мысленно, пока не свернул с разбитой вдрызг дороги на свою тропинку. Она была устлана мягкой и душистой аптечной ромашкой, и подниматься к себе на дачу по ней было уже приятно.
Однако, снова вспомнив недавние встречи, отчего-то не желающие выходить у меня из головы, я вдруг ощутил такую беспредельную, такую безысходную тоску! Словно и сам проживаю не свою, а чью-то чужую, бесконечно серую, скучную, никому не нужную жизнь...
«Да, человек – это звучит не гордо, как сказано у Горького, а скорее хреново, – с какой-то невероятной ясностью подумалось мне. – И если до второго пришествия Христа опять пройдут тысячи лет, в кого за это время превратятся люди? И ведь слом этот жуткий – невиданная порча человеческой природы – в нашей стране особенно стал заметен после 90-х годов ХХ века, когда эти «чикагские мальчики», «неореформаторы», обрушившие СССР (Чубайс, Гайдар, Бурбулис и иже с ними, во главе с первым президентом России Ельциным, горьким пьяницей), стали внедрять каннибальские – для простых людей, народа, не умевшего, как они, ловчить и воровать «в особо крупных размерах», целыми предприятиями и регионами, – безумные реформы. Да, в большинстве советских людей было много идеализма, но зато и бескорыстия, и желания служить отечеству. И именно по этим понятиям (чаяниям и надеждам) и был нанесен самый сокрушительный «удар рублем», широкой пропагандой корысти без берегов. И пока все дружно, искренне искали абстрактную национальную идею, реальной национальной идеей стали деньги. И на смену советской, пусть и вконец уже заплесневелой, идеологии пришла новая: идеология наживы, потребления, развлекаловки...
Недаром же, когда одного из моих любимых польских режиссеров Анджея Вайду спросили (а изменения в России неизбежно захватывают весь мир – слишком уж Россия велика), почему после 1991 года он стал снимать в два раза меньше, чем во времена социалистической Польши, Вайда ответил, что снимал для интеллигенции, а теперь интеллигенции нет...
Да что там интеллигенции – даже просто думающих собственной головой людей стало заметно меньше. Помните, как в «Бесах» у Федора Михайловича Достоевского революционер и прожектер Шигалёв говорит: «Мы дадим людям право на бесчестие, и тогда все к нам прибегут»? В 90-х годах в нашей стране как раз и было в полной мере дано это право на бесчестие. От него все и пошло, и покатилось под горку со стремительной скоростью...
И только уже при подходе к дому, когда я вспомнил про своих внуков, и невестку, и сына, недавно гостивших у меня почти месяц, мне стало немного легче. И мои нелегкие мысли, кажется, отступили.
Сын с женой Светланой и двумя их сыновьями (Костиком, четырех лет и четырех месяцев, и Сашуней, двух лет и трех месяцев) приехали ко мне в конце июля, а уехали почти в конце августа.
И надо сказать, что месяц этот был совсем не простым для всех нас – из-за двух маленьких непосед, которым все время хотелось праздника, игр, веселья! И у нас иногда просто не хватало уже сил – снова куда-то идти. Или бегать по просторной поляне на участке перед домом, играя, например, в догонялки. Или снова и снова, почти каждый вечер, разводить костер. Печь в золе картошку и варить в закопченном многими кострами котелке (еще моего отца) крепкий таежный чай со смородиновым листом. Или выдумывать какие-нибудь интересные истории – про путешествия и необитаемые острова, на одном из которых мы все вдруг оказывались...
Словом, возникало и внутреннее раздражение. Давала о себе знать элементарная усталость. И даже возникали – правда, нечасто – мысли о том, что, когда все уедут, моя дачная жизнь снова войдет в свое привычное, размеренное русло. И по утрам, вместо того чтобы таскать на загривке Сашуню или Костю (и дать родителям без проблем хотя бы позавтракать, потому что ребятишкам в это время хочется гулять), я буду, как и прежде, работать. То есть что-то писать до обеда. А после обеда снова, как обычно, буду что-то делать по хозяйству, поскольку ходить с внуками на плечах по нашим горным тропам уже не так легко в моем почтенном возрасте. То есть я верну себе собственное время, принадлежащее не кому-то, а именно мне.
Однако, проводив своих гостей до парома (где Костик вдруг расплакался, уговаривая меня поехать в город вместе с ними) и вернувшись домой, я ощутил – после целого месяца царившего здесь гомона – какую-то особенно гнетущую тишину. Не тишину даже, а будто некое напряжение туго натянутой струны, которая может в любой момент лопнуть. И всем существом своим я почувствовал безмерное одиночество. Словно остался на этой прекрасной планете совсем один. А мои внуки и сын с женой отбывали куда-то на другую, более счастливую, чем эта, планету. И между причалом и паромом все расширялся с каждой минутой глубокий ров с темной, ледяной, неприветливой водой. Хотя еще, казалось, четко видно было, как с палубы парома своей маленькой рукой машет мне старший внук Костик. Наверное, уже начинающий понимать, что такое разлука. Какая эта боль...
Как точно об этом сказано у одной средневековой корейской поэтессы:
Два будды каменных стоят
Друг против друга, у большой дороги.
Снег падает на них порой ненастной,
И хлещет дождь по их нагим ступням.
Но нашей человеческой разлуки
Они не знают. Позавидуй им.
А еще я ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Будто с моего немалого участка выкачали вдруг весь воздух – всему дающий жизнь. И в душе моей тоже стало пусто и гулко, как бывает в заброшенном доме, где по стенам все еще висят фотографии обитавших здесь людей, но смотреть на них уже некому.
