5
Старики попадают в хоспис чаще. Хотя, возможно, надо было написать не «старики», а «пожилые люди», но вот думаю: с какого возраста человек становится пожилым или старым?
Недавно в лицее на лекции по этикету девятикласснику предложили представить себя на месте пятидесятилетнего человека. Он сразу же сгорбился, руки затряслись. Спрашиваю:
- Что с Вами?
- Как что? Он же старый!
Как хорошо понимаю я этого лицеиста! Когда-то на последнем курсе института мы отмечали Новый год и представляли, какими старыми будем в двухтысячном году! Целых сорок четыре года!
Мне шестьдесят три. Значит, пожилая? Конечно, со стороны виднее, но как раз сейчас и понимаешь, что выражение «душа не стареет» – это не банальность, как думалось раньше, а реальность.
Но очень сложно сохранять душевную молодость, когда к телу подступает серьезный недуг...
Здесь, в хосписе, условия для всех больных одинаковые. Но люди, особенно пожилые, реагируют на них совсем по-разному!
Престарелые мужчины, вырванные из привычного домашнего окружения, в больнице теряются, становятся послушно-тихими, неуверенными. Некоторые из них раньше никогда в стационаре не лечились и своё пребывание в хосписе воспринимают как начало ухода из жизни.
Предложения сестёр милосердия причаститься вежливо выслушивают, но соглашаются редко.
У многих больных отсутствие привычки покаяния вызывает страх перед исповедью, думают, что о грехах говорят только в конце жизни.
Больше всех боятся пожилые.
- А что? Мне уже помирать пора? – спрашивают.
Объясняю, что желательно в каждый пост исповедоваться и причащаться.
Переубедить удаётся далеко не всегда, особенно старичков.
А вот старушки чаще откликаются на предложенную возможность.
Они, если не совсем тяжелые, легче адаптируются к условиям в хосписе. Некоторые даже рады, что теперь не одни, среди людей. Можно и поговорить, и послушать, а иногда и пожаловаться, и покапризничать, и характер показать.
Я заметила, что если женщина после пятидесяти лет не верит в Бога, не обращается к нему хотя бы в душе, то к старости становится черствой, раздражительной, даже злой. Внешне она может старуху не напоминать, но общаясь, сразу видишь, что душа усыхает.
Хотя не все старушки, посещающие церковь, могут согреть взглядом или поддержать словом.
Однажды (тогда я ещё только начала ходить в храм при хосписе) отец Алексей попросил меня посетить одну больную бабушку.
- Вы, я знаю, пишете. А с ней в детстве случай произошёл. Очень необычный. Хорошо бы зафиксировать да в «Золотые купола» отправить.
Пришла. В кровати лежит женщина лет под семьдесят. На меня почти не смотрит. Кажется, её звали Клавдия (прошло уже лет восемнадцать, имена забывать стала, к сожалению). Она рассказала мне свою историю, которую потом я оформила в статью. Хотела привести её здесь, но ни газеты, ни рукописи найти не смогла.
Смысл заключался в том, что, когда Клавдии было лет семь, по оговору арестовали её мать. Тогда Клава жила в далеком от райцентра колхозе с тремя старшими сёстрами и матерью – единственной кормилицей. После ареста мамы Клава, оставаясь одна дома, каждый день на коленях истово, слезно молилась перед иконой Божьей Матери, просила, чтобы маму отпустили.
Через несколько дней к ним в избу (а жили они на отшибе) зашла незнакомая, бедно одетая женщина скорбного вида. Попросила поесть.
Клава женщины не испугалась, но стушевалась, сказала:
- А кушать-то у нас нечего.
- А как же картошка вареная? – спрашивает женщина.
- Точно! Забыла я про неё. Вот, берите, – и дала в руки две картофелины в мундирах. Все, что было.
Взяла женщина и говорит:
- Ты не бойся и больше не плачь! Скоро мама твоя домой придёт.
И ушла. Клава за ней, хотела ещё расспросить, но женщины уже нигде не увидела.
Вечером рассказала Клава сёстрам об этом случае.
- Так что скоро мама вернётся! – успокаивала она их.
Те поругали её, велели больше не открывать дверь чужим.
А мама на второй день пешком из райцентра пришла. Отпустили.
- Видно, чудо какое-то! Сама не пойму! Разобрались, поняли, что не виновата.
Описывала Клавдия этот случай подробно, без эмоций. Я поблагодарила, стала прощаться, но она начала новый рассказ, теперь уже о своей настоящей жизни.
Овдовела лет десять назад. Детей не было. «Да и зачем они, когда из них убийцы да наркоманы вырастают!» Из сестер общается только со средней. «Остальные-то рвань да пьянь!» Да и у средней сестры дети только и ждут, когда тетка (Клавдия) помрет, чтобы дом продать да деньги поделить. «А сами-то ничем никогда не помогут! Вот попала сюда, а за домом никто не следит, последнее вынесут. А здесь так лечат, что неизвестно, сколько пролежу. Приду потом на пустое место...»
Моя попытка как-то успокоить была прервана очередным потоком обвинений и жалоб на родственников, соседей, врачей, санитарок...
Во время разговора она периодически осеняла себя крестным знамением.
Я не стала спрашивать у Клавдии, ходит ли она в церковь, ищет ли помощи у Бога. Наверное, боялась узнать, что храм посещает, но в душе уже нет той веры, по которой когда-то девочке Клаве было дано чудо возвращения матери.
…Василису привезли в хоспис из Топкинского района для оформления документов в дом инвалидов. Маленькая, худенькая, скрюченная старушка. Передвигается, только когда поддерживают. Слепая, с двумя зубами. Своим беспомощно-хрупким видом она напоминала мою восьмидесятилетнюю свекровь. Но Василиса была старше на шестнадцать лет. Девяносто шесть. Почти сто. Но голос молодой, чуть высокий, с вопросительно-задорными нотками.
- А ты молитву знаешь «Отче наш»? – это первое, что она спросила у врача. – Без этой молитвы жизни нет.
- Бабушка, у Вас болит что-нибудь? – встречный вопрос задала врач.
- Что? Говори громче, слышу плоховато!
- Болит где-нибудь?
- Что про это говорить?! Болит, так пройдёт. Это пройдёт, другое придёт. Ты лучше ответь: молитву-то знаешь? – и стала тихо читать её.
Вообще Василиса молча только спала, в остальное время, если не разговаривала с кем-нибудь, то шепотом молилась.
О себе рассказывала мало, без вздохов сожаления, как бы подсмеиваясь.
- Зажилась! Эх! Пережила всех. Нету никого родных! Одна теперь. А все живу!
На второй день после её поступления о Василисе стали ходить слухи, и некоторые сотрудники хосписа под разными предлогами заглядывали к ней в палату.
- ЧуднАя бабулька! За каждым словом все «спасибо» да «спасибо»! Не жалуется, не ноет. Ещё и нас жалеет! – переговаривались между собой санитарки.
И правда, Василиса благодарила даже за малейшую помощь: подушку ли поправишь, стул ли подвинешь поудобней. Делала это искренне, от сердца.
Во время первой нашей встречи Василиса сразу же согласилась причаститься.
- Вот только мне бы голову чем-нибудь накрыть, – она запустила пальцы в свои седые, густые, всклокоченные волосы, приподняла их. – Простоволосой-то нельзя. Потерялась косынка.
Я принесла ей платок из тех, что жертвуют прихожане. Выбрала легкий шерстяной, с птицами и цветами. Знала, что не увидит она рисунок, но все равно хотелось подарить ей понарядней.
Василиса взяла его в руки, ощупала:
- Господи! Платок-то какой! Это мне?!! Зачем?! Мне бы тряпку каку, да и ладно было бы!
Но платок на голову повязала и сидела радостная, довольная. И, конечно, благодарила потом всякий раз, когда я приходила в палату.
В еде у Василисы была своя норма: кусочек, не больше, хлеба – с кашей, супом, с любой пищей, которую давали в больнице. Когда хлеб кончался, она есть прекращала.
Однажды я услышала, как Василиса постанывала во время сна, спросила у Ольги Петровны, лечащего врача, от чего боли.
- От всего. От старости. Суставы деформированы, на позвоночнике грыжи. Но держится-то как! Все меня молитве учит! – она улыбнулась. – Скоро уж и правда запомню!
В свои девяносто шесть Василиса была немощной, но не старой. Не унывала никогда. Всякое простое дело, умыться, например, или лекарство принять, совершалось ею с радостью, с удовольствием.
- Смиренная она, – сказал как-то отец Анатолий. – Оттого с ней всем легко.
Я тут же подумала о том, как хорошо бы и мне быть такой, как Василиса! Как бы обрадовались родные и друзья, если бы я научилась сдерживать свой нрав! Но честно себе призналась, что поведением я скорее похожа не на Василису, а на Клавдию. И пожалела, что мысленно осуждала её. Выходит, от Василисиного смирения и мне полегчало.
В хосписе Василиса пролежала всего неделю. Сейчас понимаю, что мало времени ей уделила. Надо было тогда и о жизни подробней расспросить, и волосы ей причесать...
6
С Еленой Николаевной Косиновой мы в один год пришли на работу в городской классический лицей. Тогда ещё он, правда, назывался экспериментальной площадкой, но уже придумывались новые программы, вводились непривычные для школ предметы (например, мой – риторика), объединялись педагоги, мечтающие об изменениях в школе. Лена была моим другом.
Девяностые годы... Перестройка, перестрелки, забастовки, митинги. А в нашей школе – дух пьянящей свободы! Всем хотелось создать особый мир братства, о котором мы ещё в детстве прочитали в мемуарах лицейских друзей Пушкина.
Елена Николаевна как историк к мемуарам была ближе. Любила свой предмет. Я вообще не могу вспомнить, что она делала без любви? Может быть, составляла многочисленные отчеты, когда позднее стала заместителем директора по воспитательной работе? В Лене удивительно сочетались ответственность и ребячливость, серьезность и озорство. Она была младше меня на четыре года, но иногда мне казалось, что разница больше.
Лена была настоящая звезда лицея. Высокая, зеленоглазая, черноволосая, красивая, с внимательно-добрым взглядом, с заразительной улыбкой. Она пела, играла на гитаре и фортепиано, была актрисой лицейского театра «Свеча». В её кабинете истории стояло пианино, которое Елена Николаевна привезла из дома. На переменах, да и на уроках, если это было по теме, звучала живая музыка.
И вообще все живое тянулось к Лене: льнули собаки и кошки, зеленели цветы, быстрее, чем у других, созревали овощи на даче.
- Это потому, что я дочь биолога, – шутила она. Её мама, действительно, преподавала биологию в нашем лицее.
И, конечно, её любили дети: племянники, лицеисты, сыновья и дочери друзей. Мои девочки относились к ней как к члену семьи. Однажды в шутку она попросила моего мужа:
- Георгий, какой ты добрый! О таком папе можно только мечтать! Удочери меня, пожалуйста?! – Папы у Лены в это время уже не было.
- Точно, Лена. Теперь ты наша дочка!
Мы дружили семьями. Ленин муж, Володя, был ей под стать: высокий, сильный, добрый, смешливый. Лена часто называла его «Вовочка», как героя анекдотов, и рассказывала о реакции своей мамы, когда та узнала, кто Ленин жених.
- Это что, тот самый мой Вовочка?!
- Мама! Но он же теперь взрослый! Уже не тот мальчик, который у тебя в классе шалил.
Своих детей у Лены и Володи не было. Безрезультатно испробовав все доступные способы решения проблемы бездетности, друзья наши с этим смирились.
С Леной я встречалась шесть, а иногда и семь дней в неделю. Конечно, в первую очередь в лицее, там творилась такая жизнь, что мы сами себе завидовали. А дети вообще не хотели уходить домой и мечтали, чтобы построили новый корпус, где бы они могли ночевать.
Но какой там новый! Нам бы дали хоть старый, но свой! Правда, к этому времени лицею выделили два этажа в городском Доме пионеров, и мы переехали.
- Я и раньше к работе близко жила, а теперь она прям во дворе, – смеялась Лена.
Конечно, у неё часто собирались коллеги.
- Давайте ко мне! Ко мне же ближе!
Многие рабочие моменты легко решались у Лены в квартире. Потом, конечно, пили чай, иногда и что покрепче.
Это был гостеприимный дом. Вова любил готовить, сочинял новые блюда и звал друзей. Он был ровесником моего мужа, старше Лены на шесть лет. После политехнического института Володя работал в шахте, а когда началась перестройка, занялся строительным бизнесом.
К тому времени образовалась компания из наших с мужем друзей и друзей Лены и Володи. Все вместе мы выезжали на дачи друг к другу, ходили в театры и филармонию, отмечали праздники с песнями на три голоса, с играми в фанты, импровизациями и инсценировками.
Господи! Неужели это и правда когда-то было?! А ещё наши поездки по стране и за её пределы! Лена была настоящей путешественницей. Каждый год она показывала достопримечательности Родины лицеистам. Они побывали в Санкт-Петербурге, в городах Золотого кольца, Краснодарского края и соседних сибирских областей.
- Старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути! – часто, смеясь, напевала Лена.
Она легко, чуть ли не за несколько часов, могла собраться в дальнюю дорогу. Однажды нам случайно достались горящие путевки в Эмираты, и уже через три дня Лена и я с Алей, дочерью-девятиклассницей, жили в небольшом отеле в Шардже. А ещё через три дня Лену пригласил в рыбный ресторан хозяин отеля по имени Обед.
- Я на своём школьном английском объяснила ему, что могу пойти только со своими друзьями. «Конечно, приглашайте и своих друзей», – сказал он.
И вот мы едем в шикарной, с отделкой из красного дерева, машине. За рулём Обед, с куфией на голове, прижатой чёрным шерстяным ободом, в национальном белом мужском платье. Потом в ресторане (а находился он на берегу залива на корабле) мы едим вкусную неизвестную рыбу, кругом, кроме официанта, никого нет (как позднее выяснилось, ресторан специально закрыли, чтобы мы отобедали там), и я, пользуясь возможностью, стараюсь как можно больше узнать о жизни простого арабского миллионера. Аля выступает в качестве переводчика. Обед отвечает на мои вопросы, сам смотрит на Лену. А потом говорит:
- Лена такая красивая, – поворачивается ко мне и добавляет: – и такая молчаливая!
Вспоминая этот случай, мы смеялись всякий раз. И вообще жили весело, счастливое было время!
А потом грянул дефолт и сильно ударил по Володиному бизнесу. Да и мы тоже едва расплатились с долгами, даже пришлось машину продать. Володя сник, но продолжал искать новые возможности. Лена не унывала и старалась поддерживать его.
К тому времени я уже съездила в Могочинский монастырь, чаще стала ходить в церковь. Звала с собой Лену, но у неё все как-то не получалось. В душе она в Бога верила, водила лицеистов на экскурсии в храмы, ставила свечи, но не причащалась.
Потом внезапно умер Володя. Инфаркт. Это горе сразу изменило нашу жизнь и ещё больше сблизило с Леной. Мы вместе стали ходить в церковь, её мама, в прошлом атеистка, присоединялась к нам. Но через некоторое время как-то незаметно мы с Леной стали встречаться реже. Она и до этого много работала, а тут чуть ли не поселилась в лицее, а у меня, наоборот, учебная нагрузка уменьшилась, и я согласилась с предложением отца Алексея помогать сёстрам в храме хосписа.
Я скучала по Лене, мне её не хватало, предлагала вместе учиться пению на клиросе, но она ссылалась на усталость, а позднее стала жаловаться на боль внизу живота. Я встревожилась:
- Надо обязательно сделать УЗИ!
- Успею, вот полугодие закончится...
- Не надо тянуть! Иди сейчас.
- Когда мне идти?! У меня сплошные уроки!
- Иди после! Давай я договорюсь, у меня узист очень хороший!
И все-таки к врачу Лена пошла только в конце учебного года.
- У меня опухоль нашли. Говорят, большая.
- Ты только не паникуй! Сейчас женские болезни лечатся легко!
- Я и не паникую, вот отвезу детей по Золотому кольцу – и избавлюсь от неё.
- Не надо никого никуда везти! Надо срочно искать врачей и делать операцию!
- Ну и кто из нас паникует?!
И она уехала. Когда вернулась, ей сделали операцию, вернее, только разрезали и тут же зашили: опухоль уже невозможно было удалить. Рак третьей степени. Сразу вернулось ощущение ужаса и безысходности, которое раньше я испытала во время маминой болезни. Лене ничего сначала не сказали. Наревевшись дома, шла с котлетками в больницу и убедительно, как когда-то маме, врала, что все образуется.
Потом из другого города приехала младшая сестра Лены, по профессии врач. Она подняла все свои связи в медицинском мире нашей области, но специалисты утверждали, что опухоль неоперабельная.
С комом в горле, скованная страхом и отчаянием так, что дышать было трудно, я бежала на исповедь. Становилось легче, но потом состояние горя возвращалось снова.
В это же время я продолжала ходить в хоспис и, сколько было душевных сил, молилась перед иконой Божьей Матери о выздоровлении. Молились о здоровье Лены и её родные, и учителя, и ученики лицея, и друзья – почти каждый, кто был с ней знаком.
И наконец появилась надежда: в Москве нашёлся врач, который согласился помочь. Лена с сестрой уехали в столицу.
Операцию сделали, опухоль полностью убрать не удалось, но на время исчезла боль и угроза скорой смерти. После возвращения Лена переехала жить к маме, это было ближе к моему дому, и мы часто встречались.
Закончился курс химиотерапии, Лене назначили поддерживающие препараты, и она стала приходить на капельницы в хоспис. Захожу в палату, а там моя Лена на кровати сидит: худенькая, одни глаза остались, в вязаной ажурной шапочке... Тихая такая. Ещё совсем недавно я рассказывала ей, цветущей и здоровой, о храме в хосписе, о сёстрах милосердия, о прихожанах, звала с собой петь акафист...
После химии Лене стало легче, мы даже несколько раз прогулялись по набережной и Весенней. Она уже планировала празднование своего дня рождения, составляла список гостей. Мы вместе сходили на исповедь, и Лена стала регулярно причащаться, но в то же время втайне, чтобы я не узнала, обращалась к женщине-экстрасенсу, шарлатанке, как выяснилось потом. Сейчас я понимаю, что Лене хотелось выжить любым путём, но тогда это вызвало у меня досаду.
Потом стало известно, что опухоль дала метастазы. Горе и отчаяние перешли в полное отсутствие чувств. Я пыталась примириться с мыслью о смерти, думала: все умрем, кто-то внезапно, а кто-то успеет ещё в грехах покаяться. Решила, что, пока есть время, нужно исправлять свои недостатки. Стала сдерживать эмоции, старалась не допускать импульсивных реакций, следила за речью. В то же время смотрела на окружающих и думала: как много праздных людей! На что они тратят драгоценное время! Меня раздражали досужие разговоры, игра мужа в бильярд, праздничные застолья. Казалось, что я наконец обретаю какую-то особую мудрость, смирение, и страх исчезает.
Но в день смерти Лены, когда увидела, как санитары понесли её в простыне по лестнице к катафалку, а потом, чтобы открыть машину, положили на холодную мокрую землю, меня прошиб такой ужас, что захотелось бежать куда глаза глядят и забиться в какой-нибудь угол, чтоб никто не нашёл.
После похорон Лены я в хоспис в качестве сестры милосердия не вернулась: сначала потому, что мы переехали за город, а потом обострилось хроническое заболевание и пришлось лечь в больницу. Но это были формальные причины. Настоящие назвал отец Иоанн. На шестой день после операции я кое-как дошла к нему на исповедь, рассказала о Лене, о том, что растерялась и не знаю, как жить дальше, призналась, что трясёт меня от страха вместо радости и спокойствия. А я ведь и молюсь, и в хоспис хожу, и бездомным помогаю, о больных забочусь, перестала ненормативную лексику употреблять и не выпиваю совсем.
- Давно причащались?
- Да. Очень давно. Сначала дела были неотложные, а потом заболела. Хотя это, конечно, не причины.
- Не причины… А вообще как часто Вы причащаетесь?
- В каждый пост. Иногда между постами.
- Людмила... Общение с тяжелобольными связано с большими искушениями, поэтому надо исповедоваться регулярно – и причащаться, конечно – хотя бы раз в месяц. А иначе... Вы же понимаете, что в уныние впали и гордыню.
- Да, теперь вот только поняла.
Всю неделю каждый день я ходила к причастию. Вспоминала свою жизнь, и открывались грехи, которые раньше за собой не замечала. Шла в церковь, и меня пошатывало от слабости, но на душе становилось легче. Я чувствовала любую фальшь в своём поведении и даже в мыслях. Малейшая попытка осудить кого-то отзывалась болью. Я всех понимала, всех любила и жалела. И радовалась всему: например, чаю горячему с сухарем, проталинам на сугробах, неожиданной песне Челентано по радио, ворчанию соседа...
Во время последней исповеди отец Иоанн сказал:
- Вам, наверное, сейчас не нужно быть сестрой милосердия в хосписе. У вас пока нет христианского отношения к смерти.
- А когда?
- Когда появится. Может, лет через двадцать.
После окончательного выздоровления я вернулась на работу в лицей. В храм при хосписе приходила редко, но всякий раз меня встречали как родную, да и моё сердце сжималось от воспоминаний. Я познакомилась с новой старшей сестрой милосердия – Светланой, милой, скромной, спокойно-молчаливой женщиной лет сорока. А позднее, когда пришла петь в Трифоновский храм – он недалёко от моего дома – среди прихожан узнала её. Клирос наш под самым куполом, сверху всех видно, и я наблюдаю оттуда, как каждую неделю Светлана идёт к причастию. Возможно, кто-то задаёт себе вопрос: зачем так часто?! Думаю, что знаю ответ, и помню, как нелегко он мне дался.
Из беседы с заведующей отделением хосписа Еленой Владимировной Скочиловой
- Как давно Вы работаете в хосписе?
- С первого апреля 1994 года. Друзья смеялись: первоапрельская шутка. Тридцать два года мне было. Я к тому времени закончила вечернее отделение мединститута, а ещё раньше, в 1982-м, медучилище. Родила второго ребёнка, девочку.
- А сколько у Вас детей?
- Трое. Два сына и дочь. Внуков пока нет, но уже хочется. Когда пришло время идти на работу, поняла, что найти что-то сложно. Тогда распределения в вузах уже не было. Я вообще хирургом хотела стать, о хосписе уж точно никогда не думала. Знаете, в то время к ним такое отношение было, как будто там не больница, а свалка, куда отдают на смерть! Но, кроме хосписа, ничего не нашлось.
Сначала трудно было. Никто в городе не знал, что это за направление такое в медицине. Нас как учили: если полезет онкологический пациент от боли на стенку, коли промедол! Вот и вся помощь! Ни с больными, ни с их родственниками системно никто не работал. И мы сначала методом проб и ошибок шли.
Пока к нам не приехали специалисты из Питера – ведь первые хосписы в нашей стране не в Москве, а в Питере появились. Прошли у них обучение. Цели и задачи стали яснее. А питерские врачи, в свою очередь, учились по методике Роберта Твайткросса. Мы многое тогда узнали о принципах, на которых основана паллиативная помощь.
- Елена Владимировна, получается, что хоспис – это Ваше первое место работы в качестве врача?
- Да. Первое, и, наверное, последнее. Уже двадцать пять лет здесь.
- Многое изменилось?
- Да, безусловно! Особенно в последнее время! Мы же учреждение государственное, платные услуги онкологическим больным не имеем права оказывать, живем только с бюджета. Раньше лекарств не хватало, оборудования никакого! А сейчас... У нас появилось множество препаратов и в инъекциях, и в таблетках, и пластыри есть! Оборудование обновляется. Приобрели шестьдесят функциональных коек. У них поднимаются и опускаются ручки, спинки, и вообще можно менять форму, чтобы больному было удобней.
Но главное, отношение в обществе изменилось! Сейчас уже стали понемногу понимать, что хоспис – это не место, куда умирать идут, а место, где помогут, качество жизни поднимут, утешат.
Знаете, мы с родственниками иногда больше работаем, чем с больными. Наши онкологические пациенты каким-то необъяснимым знанием наделены, как будто что-то главное поняли, редко в утешении нуждаются. А вот их родственники страдают психологически гораздо тяжелее. Мы с ними беседуем, объясняем, утешаем, как можем.
В этом, пожалуй, главное отличие работы в хосписе от работы в простых стационарах. Там диагноз поставил, назначения расписал – процесс пошел. Главное – контролировать до выздоровления. А здесь – другое.
- А в чем Вы видите главные трудности?
- Да многое, честно говоря, трудно. Работа ведь и с кровью, и с грязью связана! Иногда, извините, кал из попы приходится выковыривать. Но самое тяжелое, что умирают. Как бы ни старались мы, умирают. Миша, мой муж, заметил, что в последнее время реже плакать стала, а раньше в месяц по несколько раз дома ревела. Хотя по статистике в третьей городской от травм в автокатастрофах больше умирают, но когда говорят о смерти, то сразу вспоминают хоспис.
- То, что в хосписе есть храм, помогает как-то Вашей работе?
- Безусловно! Мне кажется, что значение храма для хосписа даже и обсуждать не нужно! Оно очевидно! Я даже не могу себе представить, что когда-то церкви в хосписе не было! Знаю, что девочки, которые там работают, многих утешают, это придаёт силы больным.
- А что даёт силы Вам?
- Семья. Семья даёт мне силы. Еще молюсь каждое утро, как проснусь. И, наверное, силы даёт надежда. Всё понимаешь, но всё равно ждёшь чуда. И, знаете, иногда случается. У нас лечился Игорь, тогда ему лет тридцать было, с диагнозом «лимфогранулематоз». Его из онкологии выписали к нам фактически умирать. Игорь в нашей больнице периодически лежал, своим стал. К нему девушка часто приходила. Решили они пожениться прям здесь, в хосписе. Он же почти неходячий был. Мы все приготовили, украсили шарами помещение, цветы принесли. Вечером перед регистрацией у Игоря открылась сильная рвота. Сам желтый, худой, животик выпирает. Но наутро как-то встал, расписались. После регистрации захожу к ним в палату – Игорь помидор ест! Даже вроде щеки порозовели. Короче, с этого дня стало лучше ему. Я опять в онкологию обратилась, чтобы попробовали ещё что-нибудь сделать. Провели химиотерапию. Живет до сих пор! Это заболевание в стадии ремиссии может быть долго. Недавно второй ребёнок родился, дочь, но уже от второй жены, с первой развелись, не говорит почему. Так что Игорь для меня как талисман, надежда на просвет! Но, к сожалению, таких случаев мало.
- Елена Владимировна, а что могут сделать желающие оказать помощь хоспису?
- Уход за больными волонтерам мы, конечно, доверить не можем. Но с удовольствием принимаем от всех желающих помочь памперсы, постельное белье. Постельное белье – это особенно актуально! И чтобы простыни большого размера были, их удобно заправлять, не сбиваются. Только приносить вещи нужно будет уже по другому адресу: Базовая, 12. Нам дают новое здание, и скоро мы переезжаем.
- Вы рады этому событию?
- Конечно! Что говорить, здание-то нынешнее уж очень старое. А там гораздо новей, и лаборатория своя. Так что жизнь хосписа теперь в других стенах будет продолжаться.
Муниципальное учреждение здравоохранения «Городская клиническая больница № 4»
1992 год – открытие хосписа на базе МЧС-13.
1996 год – хоспис переведён в новое здание по адресу: ул. Чкалова, 1.
1999 год – хоспис переименован в МУЗ «ГКБ № 4».
2001 год – в хосписе открыт православный храм в честь иконы Божьей Матери «Всецарица».
В больнице функционируют 45 больничных коек для инкурабельных онкологических больных, 15 коек для оказания медицинской помощи лицам без определенного места жительства, 15 коек для больных, поступающих на платной основе с целью ухода и медицинского наблюдения.
Ежегодно в стационаре пролечиваются 1300 человек, госпитализируются инкурабельные онкологические больные для проведения паллиативного лечения в ситуации, когда возможности противоопухолевого лечения ограничены или полностью исчерпаны.
Паллиативная помощь включает в себя как медицинские мероприятия (симптоматическая терапия), так и помощь в решении психологических, социальных и духовных проблем, что достигается при условии слаженной ритмичной работы многопрофильной бригады подготовленных специалистов.
Целью работы является повышение качества жизни пациента.