- Или посмотри, золотце, на другую девушку – эта импорт! – продолжал листать журнал потерявший вторую, бестелесную половину. – Дрю Берримор – голливудская актриса нового (заметь: нового, современного!) поколения. Как она раскинулась! В белых мехах, будто в мыльной ванне, купается. На животе бабочка – татуировка. Безделица? А взгляд липнет. Распластайся так – вон тебе диван, мех рыси с ушками...
Дебютанточка, сжимаясь, лишь вскликнула на это: ой, ой! Захарчиков, не настаивая, перевернул страницу:
- Дрю Берримор в кресле. Голенькая, как нимфа. И у ней та же улыбка – шалуньи, юной шалуньи. И ножки вскинуты на столик – иди ко мне! А луночка (самое сокровенное, заметь!) обрамлена лавровой веточкой, как государственный герб. Вот как надо привлекать зрительский глаз! Ты готова заняться этим практически? Выпьем для храбрости! У меня, если хочешь знать, и трафаретки есть – покрасимся...
Когда они подняли стопки, дверь растворилась столь медленно, столь тихо, что, казалось, кто-то, стремясь сюда, уже истратил силы и, стоит переступить порог, лишится чувств. Вошла жена. Увидев их, она отнеслась к эротике, словно к детской забаве, не больше, и воскликнула по-матерински мягко:
- О-ля-ля?! – Но острый взгляд, но тонкий слух за этой мягкостью уловил бы совсем другое: сам барс, не снежный, морозный, с гор, а женский внутренний, вошел сюда неслышимо, как может войти лишь зверь на своих лапах с коварными подушечками. Приноравливаясь, примеряясь к жертве, не зарычал, не бросился с лету, а с изощренным человеческим сарказмом произнес это: о-ля-ля! – Я целый день звоню – тут пустыня! Я кричу во все концы: нужны деньги, сын в опасности! – а папа... отключился!
Как бывалый охотник, он набросил на зверя сеть:
- Тсс! – подняв палец, сказал с угрожающим предыханием. Черного огня оказалось с избытком! – Только посмей открыть рот – крах тебе. Тсс! Только посмей еще плеснуть словом – ты больше не жена режиссера. У меня театр, я всегда с женщинами, пора тебе привыкнуть. – Схватил пульт, нажал кнопку. – Садись к телевизору и смотри. Иначе за те деньги, которые получаешь, придется каждый день ходить на службу. А на экране идет то же самое, что делаю я, правда, за границей. Да мы учимся у них.
Не раздевая, прямо в шубе, грубо, спешно, подталкивая, усадил жену в ближайшее кресло:
- У меня репетиция, не смей вмешиваться. – И обратился к дебютанточке, которая вознамерилась уже одеваться. – К домашним сценам актрисе нужно относиться с предельным спокойствием. Положи юбочку и продолжим занятие. Смотрим журнал. Вот секс-металл. Позы для статуй. Но ты внимай им, будущая звезда сцены. Придется делать это. Я выбираю для тебя три упражнения. Девушка лежит на боку с легким поворотом туловища. Чуть приподнявшись на локотках. Юная грудка, бедра, изогнутый позвоночник в легком напряжении – все живо и все прелестно...
А жену колотил нервный озноб: идиот! те несчастные грошики, которыми попрекаешь, если буду вести себя, как ты, жалкий развратник, мне принесут в постель... С букетами! За час-полтора милости... Ей было душно и жарко в шубе. Откинула нежные, обнимающие лапки песца, путаясь, едва-едва расстегнула пуговицы на груди. Купил он меня, я – вещь... запасная!
- Вот поклон. Линия, линия-то – никто не останется равнодушен. Я бы сказал: зовущая поза... – Хлопнул дважды ладонями: - Попытаемся сделать
Огонь ревности жены, на том, что выплеснулось, вроде бы погас. Возможно, лишь на время. Шло иное: страшное слово "крах" пропахало внутри глубокую борозду, и от боли, оскорбления рождалось нечто большее, пока смутное, что – этого она пока и сама не могла понять, но уже ощущала всем своим внутренним, до предела отточенно-обостренным оружием женщины, прошедшей непростую и не короткую стезю жизни, в муках рождается ответный протест-крах. И сейчас обращали на себя внимание не ее одежда, простая, но все-таки изысканная, о которой уже говорили, не те богатые волосы, над которыми еще помудрили мастера-парикмахеры и, в придачу, сама она, чтобы не повредить непогодой изысканную прическу, словно снежком, припорошила легонькой шалью. Нет, не внешний вид определял ее характер, а наружу проступающие нервы, утонченные эмоции, большущие, кажется, пульсирующие светом глаза и своеобразно отражающие жизнь духа и сердца. А чего ждать человеку у пропасти в компании с красноглазым гробовщиком? Чего мне ждать? – навязчиво, под барабанный ритм телевизионного шлягера, стучало в ее висках.
- Пока движения твои скованны, Диночка. А нужно добиться легкости, чтобы воздушные гимнасты завидовали. Я тебе, юной, когда успешно освоишь это, дам ведущую роль в "Чайке". Мы ее поставим на английском языке. Но перейдем к третьему упражнению. Прогиб с выступом левой ноги. Все тело кричит, взывает, манит: приложись, поцелуй грудку, этот цветок на человеческом теле...
Фаина и сама не поняла, что произошло с нею в этом отяжеленном и вещами, и грехом кабинете. "Чайка?" Он поручит этой детке ведущую роль? Да она не на сцене – в жизни (сейчас, сейчас!) сыграет эту роль! И то, что подспудно рождалось, выстрелило вдруг:
- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли, - пылая лицом, сердцем, произнесла она, невесть к кому протянув слабые руки. – Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.
Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит... И вы, бледные огни, не слышите меня... Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным лишь один дух. Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где и что меня ждет. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли...
- Нина, Нина, чайка – белая космическая моя птица! – словно обезумев, слушая, говорил бесперечь режиссер Зарчиков. При этом с большим замахом, редко-редко, хлопал в ладони. - Белая космическая птица моя... Ты была со мной и дома, и здесь. Да я разорвал тебя, отобрав картину и повесив здесь. Слепец, слепец! Теперь-то я поставлю "Чайку" и с триумфом объеду мир – он распахнется мне.
Жена, не слушая, перешла к обычному бабьему делу: залепила оплеушку сопернице-дебютантке:
- Уходи, прелестная дурочка, отсюда! И послушайся моего совета: живи естественной жизнью, не кривляйся перед куклами, не обольщайся их посулами. – Выпихала ее в пустой коридор и начала швырять туда одежду.
* * *
Олег Борисович не заступился за свое юное чудо: ну что за радиоспектакль без легкой потасовки женщин? Он взял последнюю вещичку – вязаный шарфик, и, выйдя в коридор, накинул на голую шейку дебютанточки с игривыми словами из сказочки:
- Это горе – все не горе. Отплачу тебе добром, сослужу тебе потом, - чмокнул в щечку. – Не отчаивайся и, если серьезно, послушай теперь мой совет: полюби театральную жизнь, она вот такая – за кулисами мерзкая и сволочная, но когда блещешь талантом со сцены, очень радостная. И кружит голову до сладости, золотце мое. Завтра продолжим занятие. Я даже пригрожу тебе словами Маяковского: не думай бежать! Найду. Загоню. Доконаю. Замучу!
В кабинете, оставшись вдвоем, Олег Борисович хотел было и жене потрусить словами-сенцом из той же известной сказочки: за морем житье не худо, - но увидел то, что, при всем своем просвещенном сверхнахальстве, не посмел прервать. Его жена, очистив (хотя лишь частично) окультуренный вертеп, спустила с плеч шубку и встала на колени. Зажмурясь, она подняла голову вверх, какое-то время побыла в таком отрешенном состоянии, то ли настраиваясь на молитву, то ли возносясь мыслью в бескрайнее небо. Потом осенила себя крестом, поклонилась и, не прерывая того духовного настроя, той духовной связи, произнесла, пожалуй, с большей страстью, чем недавно монолог из пьесы:
- Боже милостивый, помоги мне, одной из грешных матерей земли! Я в отчаянье, Боже. Мой единственный сын – настоящая радость и забота, моя будущая опора – на грани гибели. Я думаю (хотя он, и честолюбивый), наши, родительские, грехи переплеснулись через допустимый край на его молодую судьбу. Сыну требуется срочная (срочная-срочная!) операция головы – сверхдорогая, сто двадцать три тысячи. Мне, актрисе, нужно расплачиваться двенадцать лет, если не есть, не пить, отказаться от одежды. Но ведь это не все. Еще нужно платить за анализы, давать чаевые – иначе замучают. Вчера, чтобы взять направление, чтобы найти семь тысяч и провести обследование головного мозга сына, я, Боже, отняла у тебя полдня. И сейчас прошу не ту сумасшедшую сумму – пришлось срочно заложить на целых десять лет одной из алчных коммерческих контор свою квартиру. Люди у меня отняли все, Боже, но ты, милосердный, не отними у меня последнее – сына. Все грехи, те родительские, что переплеснулись, возложи на меня. Пусть я, хрупкая, согнусь, но я, с твоей же помощью, безропотно вынесу их. Пошли, Боже, удачу. И в дороге, и на операционном столе, и в жизни. Сын готовился быть бойцом, пусть он и станет им, а не напудренной, надушенной матрешкой. И последнее, не менее важное (ведь нам отведен определенный срок – три-четыре дня) – пошли нам погоду, чтобы мы не потратили это время полностью или частично в аэропортах. Иначе не вынесу, Боже, я исчерпалась полностью...
Сын, Всеволод, Володушка, - яблоко раздора в семье. Крепенький, пухленький, ковыльно-светленький (симпатяжка!) с детства рос в окружении девчонок. Обласканный, обруганный, оплаканный, исцелованный, крашенный разноцветно помадами. Родители отсутствовали, в квартире свершались оргии: гитара, песни, пляски, музыка через усилители. Мать, застав однажды такое празднество, пришла в ужас: да ты у меня весь в папу! это что такое? с таких-то лет?! А папа, вызываемый не раз в школу, таил эти оргии. Даже способствовал, приглашая бесплатно всю ораву на свои выступления и даже на концерты приезжих артистов. И лишь когда мать подняла шум, открылся: он-де готовится играть юного Диониса у меня, ты посмотри – даже пострижен кружком, на старинный манер! а какие прелестницы вокруг – истинные вакханки! искать не нужно. Даже глаза, тогда еще не украшенные линзами-декорацией, разгорелись не на шутку: это будет потрясающее шоу! Сверкну, а после отправлю всю юную труппу в театральное училище. Мать пришла в ярость:
- Девицы, вино и балдеж?! Я знаю, ради славы ты угробишь кого угодно. Но чтобы сына бросить в такой ад?! Только посмей! И ты... И ты, - устрашающе пригрозила сыну пальцем, - посмей еще ступить за порог театра – я тебе такую баню устрою, век не забудешь!
Женщина решительная, она не ограничилась лишь угрозами. Только отец ушел в театр, поволокла сына в парикмахерскую. Улыбаясь, сказала: наголо, Володушка, под крутого! но играть его – тоже не смей! Улыбка улыбкой, а смотрела на него твердо, повелительно, готовая и постоять за свое решение. Он, паинька, и не подумал сопротивляться: мать, я с тобой, надоело лизать губную помаду. И Фаина Романовна стала делать из юного Диониса крутого мужчину: казалось, того требует современная жизнь. Взяла из школы документы и переложила в индустриальный колледж. Встретилась с руководителем физвоспитания и перед ним поставила задачу: очень сырой у меня мальчик, но хочу, чтоб он стал настоящим мужчиной... Тот глянул на него и сказал более чем сдержанно: что ж, начнем с бокса, то есть мордобоя; возьмите путевку в спортивный лагерь и не станем терять время, если не испугается, к осени не узнаете его. По пути домой мать посетовала: этот остолоп думает, что ты – балласт для него. Сын, привычный к девичьему окружению, взял мать под руку: обещаю тебе, я нигде не буду балластом.
Одну за другой мать оставляла роли и полностью занялась воспитанием сына. Среди боксеров его группы стала самым желанным человеком – Фаинькой Романовной. На соревнованиях, какого бы ранга они не были, мальчишки видели свою Фаньку Романовну в первых рядах, в трудную минуту он слышал ее страстный, подстегивающий (и само собой подкрепляющий!) клич: сыно-ок, сынок! а ну... а ну поддай жару! Володушка, победы, победы, побе-е-еды-ы! Через полтора года он вышел уже на ринг драться со взрослыми. И стал мастером спорта. То, что у него открывалась большая перспектива, можно говорить и не говорить. Тут он переоценил силы и зарвался: начал сверхактивно бороться за очки международного мастера спорта. Этот "форсаж" и подвел его – однажды унесли с ринга на носилках. Отлежал с сотрясением мозга, а вскоре увезли в нейрохирургию – уже на уроке потерял сознание. Тогда в городе еще не было японских электронных приборов, чтобы достоверно определить болезнь. Высох в больнице, как щепка, и его выписали домой умирать. Для матери это была трагедия. Он погасал в затемненной комнате, в душном, застойном воздухе. Из Коломны примчалась бабушка. И распетушила всех врачей по-русски: пошли вы туда-то! Распахнула театральные списанные портьеры, открыла окна, вымыла помещение: иди к нам, здоровая жизнь! С базара принесла зелень – лесную колбу, лук, редиску, молодой укропчик. Не шоколадками – салатами с постным маслом стала кормить внука. И вернула ему утерянные соки – осенью парень пошел на занятия. Любимым спортом занимался пока лишь слегка. Следующее лето провел снова в спортивном лагере, окреп и решил испытать счастье – полез на ринг добывать желанные очки. И вот снова увезли с занятий – потерял сознание. Около часа пролежал в коме. Анализ показал: в черепной коробке, после травмы, растет опухоль и сдавливает мозг. Доброкачественная или злокачественная – ответ на это даст лишь операция. Но пока это не имеет значения: та и другая одинаково отводят для жизни лишь считанные дни.
- С Володушкой, значит, опять беда? Замаливаешь грехи? Так кто из нас погубил сына? Я – радостным Дионисом или ты – кровавым боксом? – сорвался Олег Борисович, выслушав молитву. О совместной постановке "Чайки" уже и мысли не осталось. – Эти нокауты, нокдауны... Можешь не возить – убит парень! И все из-за чего? Дурости. Духи мои (гляди ты, к Богу уже звучат) – поперек горла: пудрюсь, душусь и потому не что иное, как матрешка. В таком случае ты сама- то кто?
- Я женщина, Шанель! Не смей кричать на меня. Мужчины нашего рода никогда не были душистыми тряпками. В Отечественную войну в ополчение записались даже глубокие старики. Сама Коломна – для нас святость. – Жена дотянулась и подняла с пола телефонный шнур. – Ты отключился от нас. Сегодня я с горем пополам все-таки достучалась до администратора, но увы... И через посредника ты не счел нужным поинтересоваться: что же у нас произошло? Ты потерял право возмущаться, отец. – Она бережно сняла с шеи старинное аметистовое колье, с руки – перстень, держа их в пригоршке, посмотрела-посмотрела и положила на стол. – Унеси, сдай своим нафталиновым отставникам. Заодно принесешь и мои чемоданы. В Москве мне где-то и на что-то нужно будет жить. Я все сделаю, чтобы спасти сына!
Олег Борисович стоял, не двигаясь: колье и перстень – это было их рекламой, которой он, в каком бы они высоком обществе не бывали (и в той же Москве во время учебы и театральной практики!), всегда гордился. Жена не поняла его жалости:
- Скупец! Я знала, что от тебя, мота, и рубля не получу. А вещь моя, сдай. Ждать нам некогда, мы вылетаем ночным рейсом.
- Зачем? Здесь прекрасное нейрохирургическое отделение. Признайся, тебе представился случай убежать от меня на месяц-другой к твоему чичисбею из театра "Маяковского"? – Олег Борисович глядел не в лицо жены, а поверх – на картину с белой космической птицей, которая принесла ему белый райский цветок.
- Шане-ель, ты, никак, еще способен ревновать? Полноте! У тебя чувств – с наперсток разве что. – Постучав перстнем, Фаина Романовна придвинула к нему свои украшения. – Сдай, сдай, не мне же идти и торговаться с твоими прохвостами.
Режиссер, едва сдерживаясь, одной рукой смахнул их на другую, как осколки разбитой чашки, и пихнул в карман пиджака. Но не поспешил в ломбард. Перед зеркалом погладил свою холеную бородку: левую часть – волной налево, правую часть – волной направо. И, присев на стол, начал звонить:
- Бармен, у тебя есть нал? Кусков двадцать-двадцать пять. В счет погашения будущей арены. – А левая рука в кармане, кажется, перебирала частички ожерелья, словно четки, с которыми, известно, не расстаются. – Что-то мне не верится, ты всегда при деньгах. Жаль, жаль, очень жаль, я, пожалуй, процентов пятнадцать уступил бы тебе с этой ссуды.
Фаина Романовна, чуть качнув головой, взяла у него трубку:
- У меня, дружище, тоже к тебе просьба: трезв, можешь сесть за руль? При таком заносе только твой японский джип может нас увезти в аэропорт.
- Я всегда готов услужить Анке Чапаева! Но что "Ракета Арго"? Не фурычит?
- Для "Ракеты Арго", символа, нужны, прежде всего, свои крылья. А где их взять?
- Да, такие крылышки и в Америке не продаются. Хочешь, я тебе расскажу последний анекдот про Василия Ивановича?
- Прости, любезный друженька! Но я не в настроении – везу сына в Москву на сложнейшую операцию. Срочно, срочно!
- Понял. Ты своего жлоба заставь позвонить в бюро погоды. Если буря не утихнет, я готов увезти вас и в Новосибирский аэропорт. Смотрю телевизор – там тихо. Но мне нужно на бездорожье часа три, не меньше.
* * *
Режиссер Зарчиков, ругаясь, и это записал на пленку. Прежде чем отправиться в ломбард, он поставил в "репортер" новую кассету. Ему казалось (даже когда был с юной прелестницей!), что вроде бы забыл нечто важное для себя. И вот сейчас, у порога кабинета, словно споткнулся: ах, да-а! этот асфальтовый каток... до чего ж виртуозно он схлебнул коньяк! нужно непременно научиться этому... Вернувшись, сделал на перекидном календаре пометку.
В длинном, пустом коридоре Зарчиков вдруг смалодушничал и о том (для спектакля это было очень важно!) опасении поведал "репортеру": если я захочу показать своего патрона – иначе, не как в минувшей предвыборной кампании, он не проглотит меня, как глотали экскаваторы, бульдозеры с тяжелым ножом-челюстью или машины с мигалками? Пожалуй, проглотит – и пуговицы для современного Шерлока Холмса не оставит. Владыка...
Звонить в дверь пришлось раза три, пока впустили в коммерческо-смотровой зал, пестрый от висевших картин. Тихо-тихо, но живо, возбуждающе, звучала западная музыка – с кастаньетами, лихими вскриками. Ростовщик – стриженый наголо, в белоснежной сорочке и мышиного цвета куртке с множеством карманов и золотых бляшек, встретил его недоброжелательным взглядом: шаришься еще... И, повернувшись, торопливо пошагал к столу: заноза! даже не затворил за ним, все-таки директором всего Дома творчества, дверь! Одергивать его сегодня не имело смысла.
Возле стола, чуть в стороне от входных дверей, Олег Борисович увидел свои, то есть жены, матерчатые чемоданы и трех посетителей, один из них был местный художник.
- Да я опоздал всего-то на одну неделю! – взволнованно, с вкрадчивой оробелостью говорил он. А правая рука прилипла к сердцу. – Это мои лучшие картины... Я их не продаю... за бесплатно. Временно в залог положил.
- Какая мне разница, насколько ты опоздал? Ты заложил их до седьмого декабря. Сегодня какое? Для меня достаточно и одного дня. Гуляй, друг ситный!
- Да ведь я был в Германии. Это тебе о чем-то говорит? Я готов доплатить, как в камере хранения, даже марками, валютой!
- Не мешай. Меня – видишь? – ждут деды.
Ища сочувствия, художник обратился к подошедшему директору Дома творчества:
- Помоги, Олег Борисович. Две картины захапал. Что делать – ума не приложу...
- Я вам не судья в тайных сделках, - Зарчиков, приподняв руки до уровня груди, отгородился от просителя и жестом.
Ломбард, известно, заведение непростое. Он начал свое шествие из итальянской провинции Ломбардия в средние века – конец четырнадцатого – начало пятнадцатого. Построен по дьявольскому принципу: заложи что-то – получишь средства, конечно, минимальные, а вернуть заложенное – извини и подвинься, не каждому удается. Сам же дьявол, главный ростовщик, играет по крупному: требует заложить не шубу, золотую цепочку или дорогое украшение (зачем князю тьмы тряпье и побрякушки?), а саму душу, само сердце, лишь тогда он даст тебе нечто взамен. И ты станешь его вечным угодником.
Те, кого тайный ростовщик назвал дедами, были, довольно одного взгляда, беженцами из Средней Азии – лица морщинистые, темные, прокаленные южным солнцем, одеты в длинные стеганые халаты. Хозяйка по-мусульмански приставила руки к груди – своей мыслью и сердцем настраивается на удачу. Возможно, и просит помощи у своего аллаха.
- Что у вас? Быстро показывайте, - и тайный ростовщик, не желая присутствия Зарчикова, кивнул ему на чемоданы: вот, мол, ваши вещи, забирай. Но артист сыграл, уныло разведя руки:
- Увы и ах, я занял очередь, ваша милость.
Ростовщик какой-то миг смотрел на него непонимающе, но, заметя, что старик вывалил из кисета кусок золота, быстро и жадно схватил его обеими руками – то была внушительная голова рогатого быка с человеческим обличием – и с той же торопливостью начал обдувать от табачной пудры, которой пользуются нюхальщики. Однако спохватился, опомнясь, царапнул слегка и, присматриваясь, покатил на лицо хмарь, зауросил, будто ему возвратили долг не той монетой:
- Что ты мне предлагаешь? Это золотишко даже на зубы не пойдет. Куда, прикажешь, употребить его? На пайку самоваров? Исчезли они. Использовать так в качестве сувенира? Но в бычьей голове еще меньше прелести, чем истинного золота. Две тысячи дам – и ни копейки больше!
- У меня внук раздеты, поесть и на лепешка муки... пусто. У меня сноха раздеты. Терпим. На работа устроиться – денег много, много имей. Комиссия пройти – дай. Новый пачпорт – дай. Куда ни сунься – все дай и дай. А где взять? Помоги во имя вашего аллаха!
- За такую дурацкую бычью голову?! – Так и сяк вертел он редкостную статуэтку оккультного божка. – Внуки раздеты, лепешек нет... Скажи ты беда какая! Олег Борисович, сколько стоит медкомиссия при устройстве на работу?
- В наш бар устроилась девушка, тоже беженка, только русская. Медкомиссия – больше двухсот рэ. Фото – пятьдесят пять рэ. Оформление паспорта – семьдесят рэ. Это в течение месяца. Нужно быстрей – доплати еще. Тут уже целая лесенка.
- Скажи ты, как мы растем! Аппетитно. Хотя и в ущерб себе, но добавлю еще тысчонку, старик. Жаль мне вас, потерявших кров. – Ростовщик, радуясь музыке, ее барабанному, электризующему ритму, подергал плечами. – Олег Борисович, оцените новый диск. Художники привезли презент из Каталонии. Где только не носит их черт! Уступлю. Знойная Испания. – Достал из кармана тощенький бумажник, отсчитал шесть новеньких купюр, бросил барски, как игральные карты, выигрышную взятку, - раскидисто, веером, с торжествующей радостью. Они послушно покатились по лакированному столу. Казалось, вырвались под каталонскую огневую музыку на танец. – Бери, старик, и гони на работу снох, чтоб лепешки появились.
Беглый южанин помялся, раздумывая: не возмутиться ли? Но молодой ростовщик, понуждая, захлопал ладонью по деньгам под ритм барабана и кастаньет:
- Бери, бери, несчастный, пока я не передумал! В госбанке тебе и половины этого не дадут. Если не отнимут вовсе. Скажут: золото принадлежит государству! – и поспорь с ними.
- Сахтир! – глухим, убитым голосом молвил старик. Непослушными руками спихал большие купюры в тот же кисет, где недавно еще хранилась золотая голова рогатого божка. Кисет, казалось, тоже протестовал, не принимая нищенскую плату. Когда старик управился, он и жене сказал: - Сахтир. – Теперь оба, кивая друг дружке в знак согласия, шаркающей походкой направились к двери.
- Вот и благодарны мне: сахтир... сахтир... У тебя-то что за дело? Жена в дорогу собралась – одолжиться решил? Не те времена, Зарчиков, не те времена. Только под залог-с и на четко определенное время.
- Дай-ка я тебе на ухо шепну, что такое "сахтир". Это во все времена – в старые и в новые – звучит по-персидски одинаково: жестокое сердце.
- Да ну-у?!
- Именно так. Догони и отлупцуй беженцев. – Режиссер был столь доволен разве что днем, когда администратор только-только привел прелестную студенточку. Сейчас его распирало другое: за этим радиоспектаклем, дай время, ты с визгом будешь гоняться за мной. Но в баре, при крутых, обдерем подлеца, как липку. И готов был запеть: белая птица, прекра-асная-а птица...
На белую птицу, как в именитом балете (накликал беду?), появился коршун-чародей, чирей из легиона вторично взявших власть. Дверь его кабинета находилась рядышком, справа и была полуоткрыта. Вроде самого и не было на месте (телефон-свидетель молчал), а тут словно из-под земли объявился. Плоский, сероликий, тощий – папка-скоросшиватель и только. Судя по образу жизни, у него вроде и ленточки-пружины, фиксаторы, внутри действовали: все приходящее он протыкает, нанизывает и замыкает навечно, распиная эти ленточки-пружины, как руки, на римском кресте.
- Дай-ка мне рогатенькую вещичку, - протянул он свою плоскую длань к ростовщику. Видимо, наблюдал из-за косячка за своим служивым. – Ты, пройда, (присматриваюсь и прислушиваюсь) давно стал надувать меня.
Сложные чувства пережил ростовщик в долю секунды. Успел побагроветь и даже бросил взгляд на дверь: а не уйти ли ему? Но отдал-таки Грошевскому-Чванову голову золотого быка. Олег Борисович тоже при этом поскорбел: уплыла от нас вещичка! чем теперь привлечь крутых? А новый владелец, даже чуть светлея лицом, дразняще покидал реликвию на ладони:
- Хороша, мужики? Пожалуй, все его московские поклонники будут теперь моими! Ты-то, пахучий, что здесь принюхиваешься? Делать нечего?
- Деньги нужны, Сергей Иванович. Сто двадцать тысяч! Причем срочно, завтра-послезавтра в Москве делают сыну операцию со вскрытием черепа. Одолжи. На год-полтора.
- Ты с ума спятил? Просрали власть, когда делали операции бесплатно, а теперь... Иди к тем, кто в Кремле засел
Конечно, ему обидно (да что там!): путо с петлей, но без утраченной головки, узла-начала, уже не путо и рано или поздно его придется выбросить. Но что было делать при этой двойственности?!
- Я всегда был с тобой, Сергей Иванович, и никому ничего не уступал. Мне непонятны твои слова. Тогда возьми и нашу семейную реликвию, - рассерженный Зарчиков достал из кармана колье и потряс его перед самым лицом патрона. Это же вещь. Чудо из чудес!
- Вещь из серии француза Де Бирса? Где искуственное – дешевое! – выдается за естественное – дорогое? И ты думаешь, я отвалю тебе за него полный альпинистский рюкзак с полозьями?!
- Да этому колье ни одна сотня лет! – вспыхнул от такой неожиданной наглости режиссер. – Оно украшало, если хочешь знать, жену сибирского губернатора князя Матвея Петровича Гагарина.
- Это не того, что повесили за жульничество?
- Его самого.
Упомянутый губернатор заступил на должность 8 октября 1712 года. Тоже хапал сильно, бессовестно. Жил на широкую ногу. Через семь лет попал-таки в застенок, два года шло дознание. Подвергался и пыткам. 16 марта 1721 года губернатора казнили. Так когда-то в России поступали с титулованными обирателями.
Плоский, иссохший человек поморщился, словно от зубной боли, взял колье и засунул режиссеру в нагрудный карман, точно сопливый платок:
- Не примасливайся! Пусть твое колье Де Бирса украшает Фаину Романовну – от него пылью пахнет. А от тебя самого... – Понюхал с одной стороны, с другой: - Вот ты какой... тюльпанчик! Даже глазки подкрашены. Я не вещь, тебя самого в залог возьму. Но денег не проси. С этой минуты будешь моим смотрителем коммерческого зала и нахапаешь за неделю. Какие это деньги – сто двадцать тысяч! Один вот такой бычок десять раз покроет операцию. – И опять, любуясь, побросал золотую реликвию на ладони. – А ты, пройда, не мертвей. Я продал тебе бензоколонку – и гуляй, друг ситный! Как сам любишь говорить.
Когда сверзнутый ростовщик вышел, тоже бросив президенту городской компании персидское словечко: сахтир! – Грошевский-Чванов ничуть не обиделся:
- Глупости какие-то швыряет походя. – И вновь обратил свой непростой взор на режиссера, теперь уже издали вдыхая аромат "тюльпанчика". – Зайдем-ка ко мне, закрепим нашу сделку.
Олег Борисович понял, что он разумел под этим, но пошел за ним, как пес за хозяином, поманившим его. И в кабинете Грошевского-Чванова свершилось то, что свершалось в его собственном, правда, без изысканных поз, телячьих лизаний, а грубо, по-уличному, когда оглушают и валят человека внезапно, волтузят почем зря, мнут и обирают бессовестно.
Жена, само воплощенное ожидание, встретила его... Невозможно выразить взгляд умной женщины, пребывающей в своей самой лучшей поре, и что-то понимающей в психике человека. Казалось, ей хотелось вскочить и заслониться рукой. Пожалуй, княгиня Тараканова, какой она нам помнится всегда по известной картине, в свой последний час такими трагическими глазами смотрела на потоп. Актриса – на человеческий крах. Красные глаза и полное затмение внутреннего солнца еще больше усиливали отталкивающее впечатление. Надо было что-то сказать, разрядиться, чтобы не остановилось сердце. Но она поосторожничала:
- Ты не в регби играл там с отставниками? Затылок, вижу, как телята изжевали. С игрового поля порядочные люди выгоняют животных...
И культурный человек заревел медведем:
- Ты, инспектор доморощенный! Все не то видишь, не то!, что нужно. От твоих выкрутасов у меня башка кругом идет. И вот такая! В охапку не вберешь. И горит огнем. Снежком охлаждал. – Швырнул ей на стол колье, с которым так внезапно осрамился. – Ничего я для тебя не сделал.
- То-то и оно – ничего...
- Не придирайся к словам! – Зарчиков резко опрокинул бутылку, целя в граненую хрустальную стопку – не рассчитал, коньяк хлынул поверх и залил стол. Режиссер присел мгновенно и, ворочая нарядными глазами, раз, другой, третий схлебнул излишки и настольный разлив да так лихо, что, пожалуй, теперь ему позавидовал бы и передовик дорожного строительства.
Дежа вю... Дежа вю... Все это уже было. Фаина Романовна, ненавистный инспектор, верно, досаждала, приезжая сюда внезапно. Недремлющая дежурная у входа тотчас сообщала: Олег Борисович, гостя... Птички улетали из кабинета с той резвостью и прытью, когда их атакует ястреб. Муж, паинька, встречал ее словами: с чем приехала? не дефицит выбросили?
Сейчас Зарчиков медленно пил коньяк, мысленно разрешая опаснейший вопрос: с кем бритые? то бишь крутые? С ним (ведь так охотно вызвались днем: кого замочить?) или с этим коршуном, генеральным директором компании? Примерялся: что будет, если он не станет пачкаться в его лживом коммерческо-смотровом зале и выйдет из-под юрисдикции? Казалось, жена даже своим безмолвным присутствием, путает мысли. Зарчиков, чувствуя, что и оставшаяся половинка его – Пелий! – начала рассыпаться, снова пошел в атаку на жену:
- Где же мои вещи, позволь спросить тебя? Ты оставляешь меня ни с чем!
Фаина Романовна давно приготовила вчетверо сложенную бумажку и, поигрывая ею, ожидала, когда же хозяин кабинета обратит внимание.
- Вот договор, - подала ему документ. – Здесь есть и телефон квартиросъемщиков. Третья комната, твой кабинет, заперта. Созвонись, приди – там все твои вещи в сохранности. - Зазвенел телефон, находясь рядом, она подняла трубку:
- Фаина? Я готов в дорогу. Заходите ко мне, в бар, напою горячим кофе, расскажу все-таки один-другой анекдотец про Василия Ивановича. Растопим тоску и помчимся. Нельзя унылость брать с собой в дорогу.
Фаина Романовна, не приглашая Зарчикова, встала с мыслью: Боже, я все это, что произошло и происходит, принимаю, как твою бесценную помощь, бесценное вразумление, и только ты знаешь, насколько я благодарна тебе.
Олег Борисович, только что атаковавший жену: где мои вещи, ты оставляешь меня ни с чем! - оставшись один, вроде как обессилел и онемел. Он долго стоял, тупо уставясь на картину: белое небесное диво с головкой горлицы, в клюве – неземной цветок и встреча... с крылатым населением земли. Ревность, зависть, куриное высокомерие, индюшья воинственность – как сценично все здесь проявилось! И совершенство – вроде не совершенство. И красота – не красота. Зачем этот укор им, имеющим все, что дано полноправной птице? Стиляжка?! За таким придворным хвостом, чего доброго, последуют еще пажи?
- Вот сюжет, который ищу! – Рука (затаенная, до пота!) сжимала в кармане коробочку репортера, будто живое счастье. И теперь, когда он очнулся, когда ощутил это всей глубиной сердца, выдернул руку с доминошным прихлопом и словесным жаром: - А вот и краски! Бегом (бегом, бегом!) отсюда в заветную долину Эя, Олег Борисович! Ты, чистая космическая птица, я понял, даешь мне шанс вырваться из болотной цепкой тины на твои просторы. Я тебя, небесное озарение, понесу с собой, как талисман, цветок твой будет сиять ярче Плеяд на каждом спектакле. Да, да, я подниму мою древнюю многовесельную лайбу, и она еще как засверкает своими гранями! Куда Плеядам! Ни минуты на раскачку. – Режиссер схватил трубку и, покрутив диск, заорал заполошно своему администратору: - Сашка, сволочь, свистать всех наверх! И мигом ко мне. Юную фею, что приводил, хоть на руках, но принеси. Контракт, считай, подписан, премия – двойная! И художников сюда – двух, трех. Ни реалистов, ни оппортунистов – фантазеров-насмешников. Чтоб кур, п...дюков, кречетов сказочно могли подать. Для наших костюмов. И чтоб они, тьма ты беспробудная, курили и сморкались в Голландии или в Белом доме США, как в Сибири, - смачно, изысканно. И реверансики, реверансики, кому надо, могли отвесить, как во Франции. Чтоб мужики беленели. Что открыто у костюма, должно быть открыто. Свою половину можешь не тащить в театр, путь дома учится кудахтать – на десять, двадцать минут запалом. Зачет сдавать будет на птицефабрике. Никаких вопросов ко мне. Здесь все услышите. Я вам фрагменты такого текста зачитаю – сам импортный Миллер померкнет!
Положив трубку, Олег Борисович мысленно продолжал подгонять себя: бегом в заветную долину Эя, только бегом! Белая небесная птица, не оставляй мое сердце, я готов, готов бежать бегом - прощай, болото! И вы, живые куры, и вы, воинственные индюки, прощайте! "Арго" покидает вас навсегда. Я буду и рулевым, и кочегаром в жизни. Мой купеческий товар не оставит никого равнодушным. Я понял то, что люди называют изюминкой...