Отпустив людей (и попросив задержаться Анохина), Каржавин некоторое время ходил по кабинету. Раза три подошел к окнам, взглядывал вверх, где опятъ насупливалось небо. Много выпало ему передумать и перечувствовать за последние сутки, на многое, что представлялось прежде очевидным, взглянуть по-иному – не напрасно, как выясняется. Но неужто для этого надо платить столь высокой ценой?..
Анохин продолжал сидеть на прежнем месте, за длинным столом заседаний, опустив голову, явно расстроенный; курил, тщательно сбивая о ребро пепельницы пепел.
Телефоны странно молчали.
Перестав наконец ходить, Каржавин подсел к Анохину.
– Ах, дьявол, занесло, – сказал он, и поморщился. – Знаешь, Саша, слушаю Перепёлкину, смотрю на её веснушки, а сам думаю. Ведь она – одна из немногих, кто болеет за дело сердцем. Но как же неуютно, должно быть, живётся ей. Не раз ловил себя: чем-то задевает, больно царапает, вызывает... душевный неуют, что ли? Да и просто иногда раздражает. Вот как сегодня. Чем же? Неуж этой самой прямотой?.. Неуж, Саша, стареем?. Душа уюта просит? Покоя? А давно мы распевали: «Только нам по душе непокой!» – Он отодвинул по столу дымящуюся пепельницу. – Ладно, замнём. Скажи лучше, как твои близнецы-короеды? Седьмой закончили?
– Юрий Иваныч! – протянул Анохин укоризненно – В техникуме уже!
– Фу, черт! Как чужие-то растут... Женихаются, поди, уже во все лопатки?
– Это, брат, скрытый процесс.
– Скрытый – это уж точно, – засмеялся Каржавин.– Ох, какой скрытый. А потом – ох, какой раскрытый... Кем захотели быть?
– Программистами. Не тяп-ляп!
– Оба? Ну молотки. Трудные – честно – ребята?
– Да как тебе... Бывают, конечно, сбои с курса, но – в пределах... Они у нас с женой, считай, с самого детсада – как самонаводящиеся ракеты. Только общего направления требуют, – усмехнулся он.
– Завидую. Как вам удалось?
Анохин прищурился, затягиваясь сигаретой.
– Тут больше жена.
– Вот и у меня – жена... – Каржавин покачал расстроенно головой. – А в результате?.. Эх!..
– Я уже понял, – сказал Анохин. – С дочкой что-то. С Зоей...
– Побеседовали мы тут... по душам. – Каржавин с силой провел ладонью по столу, будто пытаясь стереть что-то. – Ты же меня знаешь. Могу два часа держать любую аудиторию. С родной дочерью – спасовал. На какие-то её откровенные вопросы не смог... ну честно – не знал, как ответить. На какие-то – впрямую – не решился. Инерция проклятая. Как стронций в костях.
Анохин тщательно мял в пепельнице окурок.
– Просто мы ещё самим себе не прояснили правду прошлых лет... – сказал он. – Что всё-таки случилось?
Каржавин – с горькой усмешкой:
– Дома-то – измена...
– Чего-чего?
– Да не в том смысле... В тылах-то – прорыв. А силёнка-то уже не та!.. И я – веришь, нет – запаниковал. Элементарным образом... Возьмём мотор. Самую большую нагрузку испытывает он – когда? В пусковой момент! Именно тогда горят предохранители… Меня временами охватывает ощущение, что все годы моей тут работы – это сплошной пусковой момент...
Он умолк. Анохин длинно вздохнул, и неясно было – согласен или просто по-товарищески сочувствует.
– Ты случайно не знаешь, – спросил вдруг Каржавин, – что это значит: наступит время, когда женщина будет счастлива постирать мужчине рубашку.
Анохин поднял на него озадаченный взгляд, подумал – усмехнулся:
– Наверное: берегите мужчин!
– Я серьезно.
– А если серьезно – что-то библейское, иносказательное. Аллегория, словом.
– Библейское? Ты хочешь сказать, что ты читал Библию?
– Читал.
– Библию?!
– А почему тебя это удивляет?
Каржавин встал, пошел вдоль стола, сосредоточенно поправляя стоящие вкось и вкривь стулья. Потом так же молча вернулся, будто важное дело сделал, покачал головой:
– Да нет, ничего. Это я так.
Анохин тоже поднялся – чтобы идти. Сказал сдержанно-ободряюще:
– Не казнись. Перемелется.
Каржавин, идя с ним до двери, взял его за локоть.
– В гости бы с женой заглянули когда, – сказал он.
– Скоро День металлурга, – поколебавшись, ответил Анохин.
– Да нет, ты не понял. Просто так. Без дня.
– Просто так?.. Гм... Лады. Созвонимся.
– А если без звонка?
Анохин засмеялся:
– Чтобы твоя жена нас за сумасшедших приняла?
Зашуршал динамик переговорника, и голос Раи, как всегда спокойно, с легким придыханием:
– Юрий Иванович, прошу извинить, но это очень важно. Возьмите трубку радиотелефона.
– Командир?.. Алё-алё! Слушаю, командир. Да-да, Каржавин... Так... Так... Даже двоих? А кто второй?.. Ясно. Понял. Какая больница?.. Хорошо. Молодцы, парни. Экипажу – моя личная благодарность. Камень с души. – Нажал клавишу переговорника, наклонился: – Рая, мне главврача больницы гидростроителей.
Через минуту Рая сказала:
– Линия на гидрострой на повреждении. Пообещали минут через тридцать-сорок.
– Хорошо.
24.
Каржавин посидел, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Потом встал, прошел в комнату, где на кушетке полулежала, поджав ноги, Зоя. Одним ухом в подушку. Другое ухо зажимала крепко ладонью.
Он присел к ней на край кушетки, она повернулась к нему с гримасой на лице, убрала от уха ладонь. Тотчас же комната тихо наполнилась беспокоящей Зою загадочной мелодией. Звучала она из самых стен, из мебели, из свисающей с потолка стеклянной люстры.
Каржавин сказал хмуро, но с явным облегчением:
– Нашли твоего химика-изобретателя. Живой, живой... Воды нахлебался. Летчики передали в больницу гидростроителей.
Зоя торопливо села, прислонила голову к отцову плечу.
– Папа, дай машину!
– К нему всё равно не пустят.
– Значит, все-таки серьезно?
– Он в изоляторе, – пояснил Каржавин. – На карантине теперь посидит.
– На чем? Какой ужас. Опасность заражения?
Каржавин приобнял дочь одной рукой:
– Сейчас меня соединят с больницей, и всё выясним. Потерпи.
Возникшая пауза снова наполнилась мелодией, мягкой, синкопической. И это уже было свыше сил. Зоины губы жалобно искривились.
– От одной музыки спятишь. Дураки какие-то! Остолопы!..
– Музыка? – удивился Каржавин. – Откуда?
– Да вот же! Через улицу. Из кафе. – Она капризно передёрнулась. – Позвони им, козлам, пусть заткнутся... Два часа пилят одно и то же, кретины.
Каржавин, недоумевая, подошел к столику с телефоном, взял трубку, но тут же положил:
– Но я не слышу никакой музыки.
Зоя вскочила на ноги. Откинув с окна тяжёлую штору, захлопнула форточку. Вернулась. Однако мелодия продолжала звучать с той же силой.
Каржавин спросил:
– Он у нас хоть дома-то бывал?
– Нет, – сказала Зоя. – Ни разу.
– Что, тоже гордость мешает? Обмануть тебя – не помешала... Узнаю молодых да хватких.
– Папа, не впадай в занудство.
– Как ты всё-таки огрубела.
– Не обижайся. Я просто, наверное, изменилась. А ты проглядел...
Зоя положила ладонь на руку отца:
– Только честно. Есть в твоей работе место, ну... вдохновению? Скажем так. Испытываешь ты хоть иногда душевное удовлетворение? Какое испытывает, скажем, художник, изобретатель?
– Я удовлетворение своё, дочь, испытываю в другом. Я радуюсь, когда удаётся снести барак, а людей переселить в новый район...
Ответ Зою не удовлетворил, но всплывшая пауза чем-то счастливо сблизила обоих.
– Я знаешь, чего боюсь? – сказала она. – Остаться на всю жизнь серой. Одеваться, как все. Думать, как все. Выйти замуж, а потом сидеть на лавочке и нянчить детей... Боюсь страшно равнодушия, недоброты. Рыбьих глаз из-за прилавка... С кем бы я могла делиться всем этим? С мамой? С тобой?.. А он меня понимает. Что я хочу многое увидеть, прочитать, сделать открытие...
– У тебя ребёнок будет, а ты – увидеть, сделать открытие. Дорожку между детской кухней и консультацией скоро открывать будешь... Идеалистка.
– Папа, да обманула я тебя. Не будет у меня никакого ребёнка. Не беременна я...
Каржавин от этого её признания оторопел. Совсем сблажала девка. И посмотрел на нее таким взглядом, что она поспешила объяснить:
– А чем я еще могла тебя пробить?.. Скажи!..
– Пробить, – буркнул он. – Словечко откопала. Я что же – крепостная стена?.. – Он вздохнул, убрал руку из-под её руки. – Ну ты и артистка! Выходит, всё остальное – тоже обман?
Возникшая после этих слов пауза теперь уже чем-то опять их отдалила. Сидя рядом с отцом на краешке кушетки, Зоя обхватила себя за плечи, сжалась.
– Всё остальное?.. – сказала она. – Я люблю Андрея. Не было в моей жизни ничего счастливее и больнее его. И если с ним что-то... я не переживу... Поверь, это самое серьёзное из всего, что я тут нагородила. – Она провела по горлу ладонью, призналась: – Мне как-то неспокойно сейчас, нехорошо. И ещё идиотская музыка эта. Знаешь, я, пожалуй, пойду. Ты мне позвонишь домой? Только сразу-сразу, ладно?
– Погоди, вызову машину.
– Нет, хочу пройтись, подышать воздухом.
Он проводил её до дверей кабинета.
25.
На приставном столике коротко гуднул красный аппарат. Каржавин отвел взгляд от окна, в стёкла которого постукивали первые капли. В голове у него тяжелело, и глаза были точно запорошены песком. Если он сейчас же не приляжет, он просто-напросто уснёт за столом.
Взял трубку, услышал:
– Ну-ка признавайся, какому сейчас богу молишься?
Каржавин – с той же ироничной интонацией:
– Да уж на этот случай, Андрей Андреич, у меня один остаётся – бог везения. Выходит, ему.
– По-русски он называется «авось»? – уточнил Первый. – А надо бы молиться матушке Реке. Опять она нас, грешных, выручает. Мы её хлещем, родимую, а она выручает... В горах хлынули ливни, притоки выносят в Реку массу воды. Это, к счастью, разжижило ваш подарочек. Но всё равно – танки наших водозаборов работают на износ. Город как в осаде. Городской пляж, берега пустынны. Ещё один такой залп – и нас тут нету. Ты понял, Юрий Иванович? Нас с тобой... Всё. Меня Москва по прямому... Ты, кстати, не подскажешь, как мне ей отвечать?
Каржавин молчал.
– Вот то-то и оно... Виновных выяснили? Разобрались?.. Что в молчанку играешь? Имей в виду, всех в шеренгу построю. Лицом к области. И глаз не дам опустить! Всех, начиная с тебя.
Каржавин почувствовал: кровь прихлынула к лицу. Этот тон с безапелляционностью хлёстких, накатанных фраз вместо дельного совета (их и в Каржавинском арсенале было предостаточно)... Еще вчера он воспринимал этот тон, как должное, почти что ритуальное в их иерархии отношений. Иного вроде и не дано было.
Но сегодня...
Он снова глянул в окно, дождь полоскал уже всерьёз, грозя новыми пакостями. И проговорил в трубку с тяжёлой, непривычной, слегка пьянящей раскованностью:
– Если всех – слишком длинная шеренга получится. Аж до области… А то и до самой Москвы.
– Что-что?! Как это понимать?
И Каржавин – уже твёрдо, решительно, будто беда, вставшая за его плечами, не пригибала, а наоборот –выпрямляла его:
– Так и понимать – один буду!
Первый на том конце неожиданно замолчал, засопел – прикидывал. Как же он сейчас прореагирует, какое словцо ввернёт? Похлеще, почувствительней, что означало бы: всё привычно, ничего не произошло. Или всё же попытается всерьёз оценить «нештатность» ситуации? Во всяком случае, заминка эта работала на него, на Каржавина.
Однако Первый произнёс самое непредсказуемое:
Упористый ты тип, Каржавин. Один так один. Выстрою одного!..
В мембране раздался щелчок брошенной на рычаг трубки. Каржавин медленно положил свою.
26.
И в этот момент в кабинет без стука вошла секретарша Рая. Остановилась у дверей. Глядела на него строго, как бы ждала. Каржавин поднял голову. Разве он вызывал? Что это сегодня у всех женщин такие стылые лица?
Рая сказала:
– Сейчас позвонили, просили передать... Ваша дочь, Зоя... подобрана на улице «скорой помощью»...
– Зоя?.. – Каржавин ничего не мог понять, сообразить. – Она же только что... Да что с ней?!
Секретарша – с запинкой:
– Сказали: обморок... на почве беременности...
Первое, что мелькнуло сделать, – крикнуть: враньё! Откуда ты взяла?! Но это было бы глупо.
Он был потрясён, обескуражен.
Рая у дверей не уходила, медлила.
– Машину! – кинул он и шагнул к гардеробу, сдёрнул с вешалки плащ.
На сердце было тяжело, недобро.
Ещё час назад он слышал другое... другие слова. И он поверил им. Не потому ли, что хотел, болезненно желал поверить? Что это желание написано на нём?.. За что же его так-то вот, наотмашь?..
Едва только просунул руку в рукав – на пороге Анохин. Мокрые от дождя, сплюснутые на лбу волосы, тёмные пятна на груди, плечах. Вымок, пока, должно быть, бежал от машины до дверей горкома.
– Юрий Иванович, дежурный пост на гидроотвале подаёт тревогу. Через тело Дамбы снова угрожающая фильтрация в двух местах.
Каржавин отступил от гардероба, продолжая одеваться.
– Та-ак... Гляжу, не Дамба у вас, а тришкин кафтан. – Он остановился перед Анохиным, ловя болтающийся сзади пояс. – Что с подсыпкой?
– Идёт работа. Медленней, правда, чем хотелось бы.
– В чём же дело?
Анохин смахнул с бровей капли, глянул на ладонь, полез в карман за платком.
– Мост и дорога к карьеру разрушены потоком. Самосвалы вынуждены делать большой крюк.
– Добавьте машин.
– С транспортом сверхнапряжёнка: конец квартала.
– Та-ак... – снова протянул Каржавин. – Выходит, заткнули дырку на скорую руку и опять – российская тишь и благодать!
– Почему же сразу – благодать, – нахмурился Анохин. – Делается всё, что в силах...
– Далеко не всё! – оборвал Каржавин. – Где Ротов?
– На Дамбе. Принимает меры.
– А именно?
– При мне дал команду – часть воды, её верхний осветленный слой, сбросить через сифоны за пределы отвала. Чтобы ослабить давление на Дамбу и выиграть время... Считаю, он прав. Иного выхода нет.
Каржавин насторожился:
– Что значит – «за пределы»? Ты что тут передо мной дипломатничаешь? Это значит – опять в Реку?
Анохин крепко вытер платком лоб, шею, скомкал в крупном своём кулаке, вздохнул:
– А куда там больше...
Шум дождя за окнами нарастал, где-то мягко, перекатисто громыхнуло.
– Мать вашу!.. – не выдержал Каржавин, дёргая перекрутившийся за спиной пояс. И после напряжённой паузы, тоном ниже, что, впрочем, не обещало ничего хорошего:
– Александр Петрович, уважаемый. Я не хочу в тебе разочаровываться. Не хочу, понимаешь? Но ты – прости меня – вынуждаешь к тому... Запомни: Дамба сейчас – наш фронт. Днём и ночью… Наша честь и совесть, наконец!.. Или и тут вспомнишь наставника?!
Анохин, хмурясь, зашуршал сигаретной пачкой.
– Катер карантинной службы, – сказал он, – обнаружил на речной отмели тело. В спецовке заводской пропуск, но в нём всё размыто... Привезли к нам на опознание.
Оба помолчали. Стучал по карнизам дождь.
– Значит, говоришь, из ваших? – переспросил Каржавин, глядя в пол.
– Из наших, Юрий Иванович, из наших. Как видишь, вина наша – и расплата наша.
– Опознали хоть?
– Опознали. – Анохин, морщась как от боли, вытряс из пачки сигарету, но та оказалась подмоченной; с ожесточением, ломая, стал запихивать обратно, повторил: – Да, опознали. Тот самый. Андрей. По прозвищу Трёхнутый...
Каржавин вскинул голову.
– Что?! Не может быть!!.
– Андрей Васильевич Наймушин. Я заглянул в личное дело. Двадцати шести лет... не женат... не судим... не имеет... не состоял...
Каржавин был потрясён.
– ...Развернул я пропуск, а в нём десятка...
Каржавин смотрел на Анохина, не понимая его.
– Саша, дорогой ты мой, да как же так?!
– ...Денежная купюра достоинством в десять рублей... Боюсь, та самая…
Каржавин с усилием отошел к окну, за которым нависла густеющая сетка дождя. Рая с порога: «Машина у подъезда». Он не услышал. Стоял, клоня плечи, сцепив за спиной побелевшие пальцы. Смотрел.
Ломающиеся сквозь водяную пленку контуры проспекта. Зыбью плывущие по сторонам чёрные кроны тополей. Истекающие матовым блеском округлые спины автомобилей. Качающиеся пьяно по стеклу «дворники». Мокрые суетливые зонтики прохожих. Дрожащий в зеркале асфальта красный огонь светофора. Неуклюжий рогатый троллейбус, сыпанувший на повороте горстью белых тяжёлых искр...
Всё неустойчиво, зыбко, и в то же время за всем этим – деловая, будничная жизнь города, в каменном лике которого вряд ли можно было угадать его напряжённые, болевые точки.
Его города...
27.
Июльские ливни, пришедшие на смену затянувшемуся зною, освежили никлую зелень полей, обморочно дремавшую в мареве тайгу. И Река в яростной своей самоочистительной силе, подпитавшись ожившими бурно притоками, стала заполнять древнее, исконное русло, заново просасывать усохшие в завалах плавника проточки, захлёстывать угнетённые болотным ржавцом старицы.
Косяки смытого сплавного леса заблестели ободранными боками, игриво закувыркались в бешено кипящих каньонах.
Водозаборный канал Завода сыто ворчал, всхлюпывал, отбрасывая на заградительные решётки ошмётья вздувшейся пены, прихваченный с речных берегов хлам и мусор.
Стоически расчищая пробки замытых родников, нешумливо, робко крался к Реке ручей Есаулка –трепетная жилка на теле Земли...
К перелому влажной и душной ночи заволок туч вдруг рассекся, и оцепеневшему под обвальными ливнями Городу явился лик Луны – безмолвно-насторожённый, холодно мерцающий, расписанный тайными кабалистическими, знаками.
И долгую минуту, как тучи сомкнулись, воздух продолжал полниться этим зыбким мерцанием.
1985, 2007
[*] Горком – городской комитет Коммунистической партии. Г. О. Каржавин – фактический глава города.