- Разве я тебе позволила вставать? Встанешь и поедешь в добром самочувствии.
Апроська привела Егорку, Азея велела ему взять коня в Осиновке у сельского атамана, который был всегда рад услужить сударыне Азее.
Переставшую стонать, Зайду, накормили, напоили, и она ускакала в Золоторечье, получив наказ отдать кольцо Павлине, вернуться через три часа, иначе с ней стрясется беда.
Зайда, ошарашенная, остановилась около кабака купца Полозова. Осмухинский дом был охвачен пламенем. На пожар бежали люди с ведрами, вилами, лопатами. Послушав пересуды и догадки, Зайда ни с чем поехала обратно. Она отлично помнила, где спрятала кольцо. Гадалка не спешила, времени у нее было достаточно. Девушка виноватой себя не считала. Причина важная - пожар. Она никогда не узнает, что Павлина Осмухина схудоумилась и подожгла свое гнездышко. Сама подалась на Унду. В лесу у нее стояли готовые к дальнему походу два коня. Подожгла она свой дом на утренней заре. Жители Золоторечья, видя, что дверь подперта, решили, что хозяйка там сгорела. Решилась она на это, от безысходности. Чей-то прихвостень привез Павлине ультиматум - если она не сделает завещание на незнакомого ей племянника, ее дом подожгут.
На мосту Зайда ощутила приступ невыносимой боли. С трудом доехала до усадьбы Азеи, почти бессознания сползла с седла, легла на землю и застонала.
- Велено тебе было вернуться через три часа, а ты…. Еще бы потянулась и по дороге отдала бы богу душу.
Больных к неудовольствию Егора поместили в его избушку - поварню. Он возвратился на полати в избу, разделив компанию Ограна и Азеи. Вскоре к отселенке Азее Стародубовой нагрянули гости с верховья Золотой Речки на многоместной лодке. Ипат в это время спал крепким сном, добудиться его было нелегко. Убедившись в этом, гости убрались. Азея, войдя в поварню, взяла Ипата за палец: «Ты спишь целительным сном. Спи, не пробуждайся. Тебе легко, боль ушла. Ты меня слышишь хорошо. Можешь отвечать. Ты меня слышишь?»
- Слышу, - протяжно сказал Ипат, не открывая глаз.
- Хорошо. Продолжай спать, отдыхать. Царство забвения бесконечно. Над тобой сейчас царствует память, чистая память, рассудок не дремлет. Ты человек честный, Евпатий. Любишь ли ты Паулину Осьмухину?
- Нет, - коротко ответил Ипат.
- Чего ты от нее хочешь?
- Драгоценностей.
- Зачем они тебе?
- Не мне - народу. На общее благо. В стране революция. Я обязан. Нажитое нечестным трудом, надо реквизировать.
- Твое настоящее имя?
- Ерофей Тропин.
- Спи, Ерофей Тропин. Спи глубже. Отдохнешь, проснешься. Тебя ждут твои друзья.
Азея постучала в окно, за которым сидела Апроська, поманила ее рукой:
- Проснется это идоло, накормишь, что уж будет, а той свари размазню из проса.
Внезапно дверь широко распахнулась. За порогом стояли полицейские, во главе был пристав в папахе с шашкой на боку. Знакомый Азеи становой пристав Башуров, поздоровавшись, спросил:
- Не удалось поджариться, Азея Елизаровна?
Антон Стародубов в Золоторечье пришел в полицейское управление с важной вестью: в доме его сестры Азеи Стародубовой находится преступник.
Азея никак не ожидала такого поворота. Она позвала Башурова и двух полицейских на улицу, третий остался при спящем подозреваемом.
- Вы, конечно, можете его забрать, но по дороге он может у вас умереть. Спать он будет дня три, не меньше. Но приехать вам надо через три дня с утра. Он пытался меня поджечь поэтому, наказать его нужно при полном его сознании. Мне надо знать, отчего мне грозит огонь. У меня сгорели соседи дотла.
- Мы знаем. Антон Елизарович все нам донес.
Трое полицейских никакими способами не смогли разбудить преступника.
- Оставить вам охранника? - спросил становой пристав.
- Как хотите. Думаю, не стоит, - ответила Азея, - он не проснется до вас.
Ипат проснулся на следующее утро. Апроська разыскала спрятанную в протоке, в камышах огромную лодку с напарниками Ипата.
Ипат шел сам, а Зайду вели под руки.
- Не знаю, и знать не хочу, кто вы, но убирайтесь из Осиновки подальше. И я вас видеть не хочу. - Колдунья повернулась и ушла в дом.
- Да ты чо, Азея-птица, рехнулась, что ли? - вопрошала полудушка Апроська. - Оне подпалить тебя хотели, а ты их по головушке, за место дрына ладошечкой погладила.
- Апрося, у всякого своя миссия на земле. Одним - убивать, другим - исцелять. Я ни на чьей стороне. У меня своя полоска на планиде - Божья. Не карать - миловать, облегчать страдания.
Когда в очередной раз ее брат с женой появился в гостях, она предложила Антону уехать обратно, а его жену Брониславу приняла с почетом и радостью. Настояла, чтобы она отдохнула в ее доме, погуляла по лесу, отвлеклась от домашних дел. Только по настоятельной просьбе Брони и Егора Азея позволила братцу остаться погостить. Братец взъерепенился и пустился в молчанку: он считал себя правым.
Под ногами хрустнула ветка, зашлепала крыльями вспугнутая птица. Азея шла привычным путем. Она не торопилась, зная, что придет вовремя, когда лучи солнца, осветят схорон изнутри. Она вспомнила, как Трифела привела ее сюда впервые.
В то утро они встали раньше обычного. Молча позавтракали, стали собираться в дорогу. Трифела сложила еду в котомку, накормила птиц.
- Пошто так рано встали? Куда мы наладились, матушка Трифела? - спросила Азея.
- Приданное твое смотреть идем, - загадочно усмехнувшись, ответила та.
Первый раз дорога показалась длинной и путаной. В лесу не было видно натоптанной тропки. Но Трифела по знакомым только ей меткам уверенно вела Азею в глубь леса. Вышли на поляну. Слева высилась, как бы собранная мозаикой из больших валунов, сопка. С правой стороны, казалось, непролазной стеной стояли деревья, обрамленные густым кустарником. Солнце поднялось уже высоко. Нагретая земля дышала испарениями. Было душно, и от быстрой ходьбы ноги гудели, а сердце учащенно билось. Они приблизились к подножию сопки, к одиноко росшему неказистому, наполовину засохшему дереву. Где-то в зарослях стонала неизвестная девочке птица. Из глубины леса доносился мерный шум. Азея устало опустилась на камень. В траве стрекотали цикады, где-то на конце поляны закуковала кукушка, пахло священным разнотравьем. Трифела, казалось, не замечала ничего. Она внимательно осматривала землю вокруг дерева. Остановившись, колдунья нагнулась и смахнула в сторону листья и сухой мох, подняв какую-то крышку, позвала Азею. Та, подойдя к Трифеле, увидела лаз.
Трифела, перекрестившись, начала спускаться по ступенькам в какое-то сооружение, коротко бросив через плечо: «пошли». Спустившись за Трифелой, Азея увидела перед собой довольно-таки просторное помещение. К стенам схорона были приделаны многочисленные полки, на которых стояли и лежали стопками книги, какие-то свитки. Азея никогда не видела столько книг. Между ними виднелись стены, выложенные камнем. Пол тоже каменный. В помещении было прохладно и сухо. Посередине стоял стол с плошкой-светильником, рядом с ним статуэтка многорукого бога Гонбо-гуру (Белого Махакала). На углу стола лежала большая книга в старинном золотом окладе.
- Никто не знает, сколь времени назад и кем был выкопан этот схорон. Он достался мне по наследству. Говорят, когда-то давным-давно жил здесь монах-отшельник. Аскет Лавр, бывший есаул царской армии, сосланный в Сибирь за нарушение присяги. Бежал с каторги. Принял монашеский сан. Его выследили, он снова удрал, и поселился в тайге, в этом схороне. Может, я чего-то путаю, но имя помню - Лавр.
- Бака Лавр. - Механически сказала Азея.
- Кто те сказал? Откуда весть?.
- Не знаю, слыхала. Какое богатство! - прошептала Азея, показывая на полки. Она знала цену книгам.
- Да, богатство, - задумчиво подтвердила Трифела. Ты должна это сохранить и приумножить.
Откуда-то попадал свет. Азея сначала не могла понять откуда. А потом увидела в стене нишу, а в ней вставленное стекло, через которое проникал свет. Увидев, что Азея с любопытством смотрит на окно, Трифела сказала:
- Здесь были рыбьи пузыри. Я вставила стекла. С ними удобней. А окна выходят между камней в сопке. Над ними навес, и попасть туда трудно.
В углу был очаг. Азея посмотрела вверх и удивленно спросила:
- Матушка Трифела, а куда же дым уходит?
- А вот погляди. - Трифела подвела Азею к очагу. - вверх ведет труба, только вместо трубы то дерево, что снаружи растет. Внутри него пустота. Чем-то просверленное отверстие. А потом паклей, смоченной расплавленной смолой, смазаны стенки этой трубы. Вот так.
- Какую же долгую кистку надо, чтобы просмолить эту трубищу?
- Матица птица Жингала - меня тоже любопытство брало - объяснила, так. Делали вьюшку из луба и травы на долгой веревке, вставляли сверху и заливали кипящую смолу. Ежегодно в начале Бабьего лета, в Лазарев день ты должна чистить трубу, вот той бедой, - Трифела указала на лежащую в углу круглую «бомбу» на длинной веревке. - Иначе сажа и нагар прикроют доступ свежего воздуха. Тяги не станет - и, считай, пропало.
…Азея открыла крышку схорона и спустилась вниз. Она исполнила завет Трифелы: не только сохранила, но и приумножила количество книг. И самое значительное, как она считала, - самое ценное приобретение - собранный и склеенный тибетский горшок. Ох, и тяжело было выудить его у скаредного деда Касатникова. Но удалось. Она считала что, таким как дед Касатников, нельзя иметь вещей, имеющих благодатную силу. И тем дороже казалась победа. Она пошла на преступление: вынесла из схорона древний рисунок этого сосуда, уснащенный древнетибетской письменной вязью. Она заявила, что это принадлежность их клана. Касатников был в шоке: как эта ведьма пронюхала, что горшок у него? Вскоре старик занедужил и в непонятной тоске отдал Богу душу.
…После того, как сгорел дом Павлины, следующей ночью поднялся ветер, раздул, казалось бы, мертвое пепелище. Занялся соседний дом Софьи Гантимуровой. Сгорел ее младший сын. Софья впала в прострацию. Ее увела к себе в дом бывшая невестка старшего сына. Свою дочь она послала за Азеей. Зинаида Дутова пришла сама на помощь. Она кое-как успокоила женщину, вывела ее из каменного состояния. Софья уснула.
И тут впервые заговорили друг с дружкой две колдуньи; клановая и случайная самоучка. У Дутовой были большие навыкат глаза, которыми она плавно переводила взгляд, описывая им дугу. На лбу у нее была большая шишка, казалось, вот-вот вылупится рог. Азея удивила Зинаиду тем, что обращалась с ней спокойно, на равных. Иногда ласково, Зинаида не поняла, что такой покровительственный тон принижает ее достоинство. Дутова разговорилась, стала показывать свою осведомленность в колдовстве, в магии. Рассказала про энергетические каналы, про учение Папюса, про чакры. Спросила отношение Азеи к ним, высказала свое доброе расположение к Блаватской.
- Насчет чакрамов, - ответила Азея, - что я тебе, дева, скажу. Поверить можно, а проверить нельзя. А все, что проверить неможно - сомнительно. Сомнительно, дева Зинаида.
- А сударыня Зинаида помогла матушке Соне, - встряла в беседу Даша, бывшая невестка Софьи Гантимуровой. - Матушка Соня уснула.
Пришел мальчишка, что-то шепнул Дутовой. Та, церемонно распрощавшись с Азеей, куда-то ушла.
Софья открыла глаза, оказывается, она давно проснулась. Ее угнетало присутствие Дутовой. Она грузно вздохнула, поздоровалась с Азеей.
- Спасибо, дева, тебе! - от души поблагодарила гостью. - Даша, наладь нам чайку плиточного, карымского. Не посчитай за труд.
За чаем женщины сидели долго. Отдыхали, потом Даша потчевала их кулагой, рыбным пирогом.
- Моя родова здесь и началась, - рассказывала Софья. - Фамилия Гантимуровы досталась нам от большого человека, от царя, от хана Тимура, которого и называли Хан Тимур, или Ган Тимур. Весь Забайкал уважал его, и звали Гантимур. Имя Тимур - это железо. Стало быть, предок мой был железный. Он первый принял православную веру. И ушел под руку Московского царства. Иван Грозный принял его, и вознаградил. Наша родова Гантимуровых была в большом почете. Китайские власти долго просили острожных управителей выдать Гантимура, однако, и войной ходили в Приамурье, которое когда-то считали Шилкой. Это… реку Амур считали Шилкой.
- Амур - это бог любви, - сказала Азея.
- Не-е-ет: Амур не тот Амур, который бог любви. Амур, Тимур, Даур - это тунгусы.
Ни с того, ни с сего София Гантимурова принялась плакать. Азея совсем в неуспокоительном тоне, стала вещать:
- Ты умней, чем кажешься. Тебе, дева Софья, надо не выть, а радоваться и Бога благодарить, что он тебя оборонил от огня. Мы все умрем, мы все не вечны, мы все будем тама. На твоем дому был грех великий, неведомый тебе; он был обречен на огонь. Не сёдни - завтре это должно было случиться. Как бы мы не хотели, все одно зима придет, прилетят метели, речку скует льдом. Все вокруг будет белым-бело. Снегири, чечетки зафыркают, свою зимнюю радость принесут на уснувшие нивы. Радоваться всегда надо утру, вечеру, солнышку, месяцу. Лета и зимы ушедшие не жалеть надо, а дарить благо им. Благодарить за то, что они осчастливили нас своим приходом. Благодарить за дарованье минут радости, Радоваться, что беды уже в прошлом. Все пережито, и все пройдет. Человек богат ни манатками, ни одежей, ни драгоценностями. Богат он любовию к Богу, к себе, к людям. Милостью к падшим богат. Милосердствуй и тебе воздастся милосердие. Посеяв доброе - доброе и пожнешь. Как ты - так тебе. Годов не вернуть, не вернуть и минут. Все уходит туда, откуда нет возврата. Чадо любимое твое не умерло - ушло. Ушло раньше тебя. И ты уйдешь туда же. Но, пока дышится - дыши, пока ходится - ходи, пока любится - люби. Тоскуй. А встреча будет - не теряй надежды.
Колдунья еще долго «монотонила». Софья с Дашей очнулись разом. Удивились, куда же подевалась Азея. Встали бодрые, чтоб продолжать жить.
Дуня присела на лавку в углу бани. Сердце ее учащенно билось, казалось, заглушая все звуки за окном. «Придет или не придет». - стучало в висках. - «Да или нет!». Она прислушалась к шороху за стеной бани. В окно видно только часть двора Азеиной усадьбы и угол дома. Если придет, то она его не сможет увидеть. Смеркалось. Тени увеличивались в размерах, где-то за околицей пропел петух. Нервы Дуни были натянуты до предела. Она улыбнулась, вспомнив, как вчера возилась в огороде, пропалывая грядки. Полуденный зной загнал в дома и на сеновалы, казалось, всех жителей села. Дуня спешила, ей хотелось дополоть треклятую морковную грядку и уже не возвращаться к этому. Она не заметила, как годовалый боров, которому надоело лежать в грязи у овина, решил почесать бок об изгородь. Калитка под напором его туши отворилась и он довольный, пошел, переваливаясь в конец огорода, где на грядках росла капуста. Сметая по пути все растения, ну и заодно рыхля грядки своим рылом. Дуня очнулась от мечтаний о Тихоне в тот момент, когда добросовестный страж двора Волкан, проснувшись под крыльцом, чтобы переменить позу, заметил в прорезах забора борова в огороде хозяйки. Он рванул со всех ног и вцепился тому в заднюю ногу. Боров, не ожидая нападения, истошно завизжал и, понесся по огороду, волоча за собой Волкана. Выгнав с горем пополам борова и Волкана, вся мокрая и взъерошенная, Дуня стояла и сокрушенно взирала на разоренные грядки. Потом в сердцах плюнула, повернулась и пошла к реке. Она шла к заветной заводи, где было тихо и пустынно. Односельчане никогда не купались в этом месте. Сняв с головы платок и распустив длинные русые волосы, она стянула с потного тела платье, и, осторожно ступая, пошла к реке. Вода была прохладной, и приятно щекотало тело. Немного побарахтавшись, она почувствовала себя гораздо лучше. Еще раз окунувшись, фыркая и мотая головой с мокрыми волосами, она вышла на берег. Женщина, прежде чем одеться, решила обсушиться. Вдруг за спиной треснула ветка. Дуня, обернувшись, вздрогнула, стыдливо прикрылась руками. Перед ней стоял Тихон, и, бесстыдно склонив рыжую с завитушками голову, смотрел своими голубыми глазами на нее.
- Ну, чо пялишься? Откати зенки. Ну! Отвернись, оденусь, - покраснев, сказала красавица.
Тихон хмыкнул и нехотя повиновался.
- Ты чо одна?
- Одна, а с кем же еще? - торопливо одеваясь, удивилась Дуня.
- Да около тебя вон сколь мужиков вертится.
- А тебе косо? Аль ревнуешь? - игриво спросила женщина, оправившись от смущения. Тихон резко повернулся, как от удара плетью. Он подошел к Дуне со свирепым выражением лица, казалось, хотел ударить, но, помолчав, спокойно даже обреченно сказал:
- Да, ревную, - и, притянув ее, страстно поцеловал в губы. В близлежащем околке, за деревьями, послышалось чье-то бормотание, и на тропинку вышел дед Касатников. Он смотрел себе под ноги, будто что-то выискивал, не видя пары, стоящей у реки.
Дуня, прижавшись к Тишке, томно шепнула ему на ухо: «Жду завтра в Азеиной ба-бане, на закате. Приходи». - Не оглядываясь, поспешила домой. Тихон тяжело вздохнул, нервно достал из кармана пачку «Норда», закурил и отправился в противоположную сторону.
Дед Касатников оторвался от созерцания тропинки под ногами. Посмотрел на удалявшиеся фигуры. Пробурчал сокрушенно себе под нос: «Эх, молодежь, молодежь». - Шаркая ногами, поплелся совсем в «третью» сторону.
Они расходились в разные стороны, как лучи из одной точки не понимая того, что все дороги приводят к одному концу.
…За стеной бани снова послышался шорох. Кто-то взялся за ручку двери и на пороге появился Тихон.
- Ждала? - сдавленно спросил он.
- Ши-шибко - выдохнула Дуня и кинулась к нему на шею. Теперь она заикалась редко, только тогда, когда сильно волновалась.
Азея забирая в этот день тряпицу, умастить содержимым Лиду, и подумать не могла, кто был любезником в этот вечер у Дуни. А та поклялась сама себе, что даже под страхом смерти не выдаст эту тайну. Но после рождения Лидиного Валерки, у Азеи закрались сомнения, и она приперла Дуню к стенке. Дуне пришлось раскаяться. Сквозь рыдания она причитала: «Люблю я его Елизаровна, бей ты меня, режь ты меня - Тишка м-мое солнышко! Нет мне жизни без него».
- Дура ты, Дунька! Это я его к тебе присушила. Замуж-то думаешь за него?
- Не задумываясь, Елизаровна. Но, он не зовет.
- Позови сама. Вы один другого стоите - оба сумасшедшие.
Только подумать
Кузнец Федосей Панин с помощью старшего сына Ерëмки во дворе колол овцу. Готовился к смотринам новорожденного сына. У Ерëмки было дурашливое настроение, он болтал, суетился и маленечко рисовался перед тятькой. Старшой и впрямь был скор на руку, отец обычно его похваливал.
Но сегодня Федосей словно бы не замечал сына – сосредоточенно делая свое дело. Время от времени оставлял свое прямое занятие, и бесцельно ходил по двору, о чем-то думал.
Федосей думал думу, как увидят люди его новорожденного сына…. Когда Лида разродилась, он очень обрадовался: теперь у него сыновей больше, чем дочерей. Но вот прошел день – другой и… на семью Панина навалилась неразговорчивость. До смотрин оставалось меньше недели. Можно бы заколоть овцу в день смотрин, но кто его знает, вдруг колхоз завалит его работой – что-нибудь там опять стрясется.…
Федосей подавлял всякое сомнение и знал, что подавит, но он стеснялся, даже испытывал страх перед тем, что сельчане могут затаить нехорошее про жену.
Когда свалили жертву и перерезали горло, старшая из дочерей Ольга подставила огромную – чуть не тазик – миску. Она морщилась от запаха крови, чуть отвернув голову: неприятно было видеть, как сердце, еще живое сердце ее любимицы толчками выбрасывает кровь. Через какое-то время кровь просто лилась, но овечка еще вздрагивала, ее теплое тело обмякло. Младшие Галя и Никита ждали, пока войдет Оля и скажет, что овечку зарезали. Теперь они кинулись к окну. Оля, занеся миску с парящейся кровью, намерилась сунуть ее в печь, сварить шукшу. Мать остановила ее:
- Покачай-ка Валерку. Надо же посмотреть, шерсти не попало ли, посолить да молочка плеснуть для вкусу.
Оля качала зыбку вверх-вниз. Бастрычëк, что поддерживал качалку, приятно поскрипывал. Середина его была продета в железное кольцо, а неподвижный конец был скреплен с потолочной матицей. Оля знала, что кольцо было сковано для нее еще дедушкой. Удивленно представила, что и она была такой же крохотной. Она долго вглядывалась в лицо младшего братишки и нашла некоторое сходство его кожи с загустевшим киселем. Странно было видеть его волосы, жиденькие, липкие и какие-то коричнево красные.
- Мама, а пошто у нас Валерка экой?
- Чо ты, дура, мелешь «экой», «экой». Какой экой-то? – зарделась мать. Вылила шукшу в закопченную продолговатую жаровню, хотела накрыть крышкой. Тяжелая крышка вырвалась из рук и, ударившись о край жаровни, загремела. Лида сжалась в комок: не испугала ли ребенка. Нет, Валерка молчал. Она сунула в печь жарево, грубо отстранила дочь, села на край кровати, заплакала. «Пошто экой»…
На смотринах «все в один голос промолчали» - смотрели, клали подарки кто что: материю на пеленки, ползунки, распашонки. Но не одарили словом ни матушку, ни батюшку: никто не решился сказать, на кого все-таки похож чадунюшка. Про всех прежних их ребят обычно говорили: «Цыганы потеряли» - все были чернявыми.
Лида краем уха когда-то слышала, что может появиться ребенок ни капли не похожий на родителей, но похожий на прабабку или на прадеда. Но в их семье мингрелов не было, а Федосея спросить пока не было нужды, а теперь она стеснялась. Съежилась, поскучнела. Пропал аппетит, пропало молоко. Она насильно заставляла себя есть.
Все прочие дети были крикуны, а этот «выродок» помокреет, даст знать – перепеленают его – и полеживает себе.
Вот если бы она в районе рожала в роддоме – могло бы и сомнение одолеть, не подменили ли. Но ведь Лида рожала здесь вот на этой деревянной койке. И принимала ее Валерку, как всегда, ее, можно сказать, самый близкий человек – благодетельница и кума Азея. Азея-птица – повитуха.
Лиду одолело страшное предчувствие. В душе женщины зазвучали давно забытые слова, сказанные Азеей: «Федосей пустосем.
Соня Федорчук и Андрей Венцов.
Ни на звонок, ни на стук Венцову не ответили. Дверь оказалась открытой. Он по обыкновению надел шлепанцы, прошел через горницу. И постучался в Сонину комнату.
- Открыто. - Соня лежала на кровати. - М-м-м, Андрей, входи, входи, - она спешно спрятала детали женского туалета под подушку, со стула убрала пепельницу.
- Располагайся, Андрюша.
- Первый час, а ты тянешься, - Андрей выключил с дребезгом ревущий на стене динамик, взял стул, отставив его от кровати, сел.
- Уснула в четвертом часу. Спектакль. В голове брожение. Горячая не могу заснуть. Читала Бердяева. Ты знаешь, папа первый раз был на спектакле. По-моему, ему понравилось. Как твои дела? Съездил успешно?
- Да, вроде нормально.
- Ну-ну, удивляй. Чего ты там открыл? - Соня, утопив локоть в подушке, легла щекой на ладонь.
- Интересная старушенция, настоящая кудесница. Судить жалко, а судить надо.
- Андрюша, ты же знаешь, все талантливые люди нуждаются в защите. Насчет своей персоны почти все они не щепетильны. Обычно таких людей современники не понимают, а потомки о раннем их уходе сожалеют, а потом называют преждевременными людьми.
- Это не ситуация «рассудите нас люди». И от правосудия я не имею права что-то скрывать. Мало что по-человечески жалко. Жертву ее преступления не вернешь.
- Но ведь ты же что-то и в оправдание узнал. - Актриса уронила голову на подушку и направила свой взгляд в потолок. В ней пробудилось сочувствие к старой колдунье.
- Я не должен руководствоваться эмоциями. А суда присяжных у нас, думаю, не будет никогда. Вижу, ты потягиваешь, свое время маленькими глоточками, смакуешь успех.
Соня, купаясь в волнах своих волос, рассыпавшихся по подушке, глядя выше глаз Андрея, чему-то улыбалась. Она словно забыла о колдунье. Ее оголенная белая рука с паутиной голубых прожилок лежала поверх простыни. Широкая бретелька кружевной сорочки съехала с плеча. Комната была наполнена запахом здорового тела и тонких духов. Странное дело – груди под простыней казались совсем маленькими и оплывшими. Но когда Соня говорила, они вздрагивали, оживали и ходили вверх-вниз. Соня не убрала руку, когда Андрей покрыл ее своей ладонью. Не отвергла она и Андреевы поцелуи. Потом попросила: «Сходи закрой на крючок сенную дверь».
Андрей, краснея, разделся и лег рядом с Соней. Она смеялась, увертывалась, распаляла Андрея:
- Ну, хватит, Андрюша, поиграли и будет. Нет, и не рассчитывай на большее. Я думала, что ты еще мальчишка, – хохотала она, - а ты гляди-ко… лыцарь.
Андрей встал, оделся и уткнулся красным лицом в журнал.
- Не обижайся, Андрюша, я не могу…. Есть причина, о которой ты когда-то узнаешь.
Соня вспомнила тот день, когда она стала женщиной.
…Соловьев, не скоро, но вдруг заметил, что по пятам за ним ходит девушка. Автограф на программке состоял из одного слова: «Надеюсь». Она стала ждать его после спектаклей и после репетиций. Гуляли по парку. И однажды днем он привел ее в свою комнату Дома актеров. Окна снизу до половины были залеплены газетами, край стола, что соприкасается со стеной, был заставлен книгами и потрепанными листами с машинописным текстом, очевидно, это были отпечатаны тексты его роли. Соню тронуло удивление и жалость. На сцене принц, а у себя дома - нищий. На обед открыл банку омуля в томатном соусе. Угощал горячим шоколадом. Распили бутылку шампанского.
- Какая ты красивая, Соня, я хочу видеть тебя, как художник. Хочу нарисовать тебя, как Данаю Рембрандт.
Обнажаться Соня отказалась наотрез. Покраснела, на глаза навернулись слезы. От прикосновений обожаемого актера она нервно вздрагивала.
При третьей встрече не стала отвергать его страстные поцелуи. Но вскоре засобиралась домой. Александр удерживать ее не стал. После спектаклей ни он ее, а она его провожала до Дома актеров. Она больше не решалась посетить его «серый уголок». Соловьев на ходу читал ей стихи, монологи из своих ролей. Соня млела от радости и гордости. Из театра обычно они шли не нижней улицей, на которой был дом Актеров, а верхней. Возле двухэтажного кирпичного небольшого Дома актеров прощались, и Соня, миновав маленький проезд под полотном железной дороги, через большой старый мост возвращалась домой. И однажды днем, когда Соня уже совсем не опасалась Александра, она решилась войти в гости, и у них случилось… на его старом, певучем диване. Ей стало стыдно - лежала и плакала. Александр на это не обращал внимания: он, словно потерял интерес. От этого она ожидала большего. Теперь она стала другой, но он-то остался прежним. Она почувствовала, возникший между ними странный холодок.
Когда Соня приехала поступать в театральный институт во Владивосток, Соловьев радушно встретил ее на вокзале, на такси привез в домик, который он снял для нее. Тот домик стоял в саду близ большого особняка. Хозяин, капитан дальнего плавания, был в море, хозяйкой в доме была его добродушная жена, которая нигде не работала. По вечерам в доме собирались компании, бывало, уходили утром. В основном это были торговые работники. Александр перешел жить к Соне. Отношения их стали спокойные и ровные. Ее чувства от того вдруг возникшего холодка, от той студеной искры стали охлаждаться и угасать стремительно. Она не испытывала с Александром удовлетворения. Но считала себя обязанной повиноваться его прихотям. Находила себя холодной, фригидной. Свадьбы у них не было, брак они не зарегистрировали. Александр оказался совсем другим: проще, чем она разрисовала в своем воображении: капризным и прихотливым, неряшливым и ленивым. Жил и дышал он только театром, лишь нанеся на свое лицо грим, он становился другим человеком. Словно бы, и все свое существо он скрывал каким-то мифическим гримом. Поклонницам он уделял внимания больше, чем своей сожительнице, неформальной жене, Соне. Фактически Соня превратилась в домработницу. Ей надо за продуктами в магазин сходить, приготовить поесть, убраться, помыть полы, постирать. Даже керосинку сама заправляла.
Соня страдала, от невнимания к ней Александра, это отражалось на ее успеваемости. Она даже подумывала, бросить театральный институт и уехать к отцу.
В театре она была своей, запросто общалась с артистами. Как-то ей предложили заменить заболевшую актрису, и она великолепно справилась. Грим был сложный: она играла старушку. На двух спектаклях имела успех, и даже воодушевилась. Старая актриса вышла после больницы на работу. И вот перед самым спектаклем Елена Натановна, так звали актрису, пожелала увидеть свою дублершу. Соня очень волновалась перед актрисой, которую боготворила. Первый акт отыграла на нервах. Никто к ней в антракте не подошел, как это было на двух первых спектаклях. Это ее вывело из себя. Второй акт играла, не помня себя, забыла текст, ей суфлер громко подсказал, она и здесь напутала, чем вызвала в зале смех. Не вышла на финальный поклон. Убежала в гримерную и разревелась.
Вошла Елена Натановна, обняла ее, поцеловала и упрекнула: «А на поклон должна была выйти». Она подняла Соню, утерла своим платочком ей слезы: «Сударыня, со мной еще страшнее вышел камуфлет, потом я тебе об этом поплачусь. Ты подсказала мне дельную вещь. Деталь. С твоего позволения я ее использую. Тревожно-мнительные актеры, самоеды - для театра чего-то стоят. Они рудоискатели. И обязательно им должно повезти. Мне моя педагог-режиссер адресовала афоризм Софьи Ковалевской: «Говори, что знаешь, делай, что должна, а там - будь что будет». Сороконожка, если задумается, с какой ноги ей пойти - разучится ходить. Надо просто быть, быть тем, кого ты изображаешь. Ошиблась? Ну и что? Не выходя из роли, встань, поищи чего-то. Не нашла. Ладно, потом найдется. И вспомнишь, что нужно делать. А ну-ка врач забудь, что надо делать, да растеряйся перед больным - больному крышка. А ты на сцене священнодействуешь. Стало быть, колдуешь. Обязана поддерживать в зрительном зале трепет. А трепет создает человек цельный, святой, а не полчеловечка. Пусть даже ты играешь роль негодяя».
Однажды после премьеры их с Александром любители театра пригласили в ресторан гостиницы «Кривой Рог». Было шумное застолье. Александр незаметно исчез. За Соней стал усиленно ухаживать один вулканолог с Камчатки. Соня надменно отвергла его. Напрасно прождав своего спутника около часа, она решила пойти домой. От провожатых отказалась. Выйдя из гостиницы, она встретила хозяина, у которого они квартировали.
- Соня! - окликнул ее Иван Ильич, - вы, почему здесь и одна? А где Александр?
- Был, да весь вышел. Все Александры подражают Македонскому - все завоеватели. Наш Александр ушел на подвиг, совершает новый набег.
- А вы знаете, как Александра Македонского по отчеству…
- Верно! Никто не знает.
- Македонского величали, как и вашего Александра.
- Филиппович, что ли?
- Вот именно: их предки «любители лошадей».
- А сыны любители кобыл…. - Соня в ресторане заметила, что Алла бросает на Сашу обещающие взгляды, а он смотрит с подленькой надеждой. И конечно поняла, что ее неблаговерный «утянулся» к новой молоденькой актрисе Алле Трусенковой, пухлой, какой-то овальной, без углов, без сучков-задоринок. С огромными небесного цвета глазами, с заторможенными тюленьими движениями в которых размыто, угадываются и канкан, и твист. Оставалось проглотить обиду.
Соня и Иван Ильич - под руку - поднимались по середине дороги. Они миновали скульптурную группу партизан. Справа огромным зеркалом лежал спокойный залив. И все же слышались поцелуйные шлепки волн о стоящее ближнее судно. Соне с Иваном Ильичом было легко. Они говорили обо всем. Больше всего Иван слушал Соню. Он расспрашивал ее о доме, об отце, о театре. По ее просьбе рассказывал о море, его обитателях, о своих дальних рейсах. С большим интересом рассказывал о Хемингуэе, о его «Старике и море», только что вышедшем у нас в Союзе. О странном отношении к жизни Эрнеста.
- Пишет просто, даже проще простого. Я услышал от старпома: «Прочитал Эрнеста я и не понял ни хемингуя». - Соня будто пропустила его слова мимо ушей. И капитан понял свою ошибку, но вида не подал, что вульгарно звучащее слово при первой ночной прогулке совсем не уместно.
- Знаете, Соня (он не решился назвать ее Сонечкой), Создатель чего-то не додумал: люди везде несчастливые. У всех проблемы, каждый своими проблемами создает проблемы для других. Хемингуэй - чего ему не жилось - покончил с собой.
Шли молча - каждый думал о своем…. Заговорили о пустяках, перешли на поэзию. Иван Ильич знал наизусть стихи Ахматовой, Мандельштама, Тютчева, Апухтина. Соседи нашли друг в дружке приятных собеседников и слушателей. Даже не замечали большой разницы в годах. Иван Ильич был старше Сони на шестнадцать лет. А жена его Феактиста была старше Сони лишь на один год. Соня чувствовала, что в их бездетной семье лада нет, но оба они это скрывают от посторонних, как военную тайну. Феактиста Алексеевна занималась «толканием» заграничных товаров через продавцов и базарных лоточников. Она продавала не только то, что привозил муж, но и то, что ей давали матросы с его судна. Числилась Феактиста техничкой в магазине, но работала за нее уборщица из соседнего магазинчика, тезка Сони, которую все называли Софа. Всю зарплату Феактиста отдавала своей «заместительнице» Софе. Всегда ходила шикарно и модно, даже слишком модно одетая.
Апроська привела Егорку, Азея велела ему взять коня в Осиновке у сельского атамана, который был всегда рад услужить сударыне Азее.
Переставшую стонать, Зайду, накормили, напоили, и она ускакала в Золоторечье, получив наказ отдать кольцо Павлине, вернуться через три часа, иначе с ней стрясется беда.
Зайда, ошарашенная, остановилась около кабака купца Полозова. Осмухинский дом был охвачен пламенем. На пожар бежали люди с ведрами, вилами, лопатами. Послушав пересуды и догадки, Зайда ни с чем поехала обратно. Она отлично помнила, где спрятала кольцо. Гадалка не спешила, времени у нее было достаточно. Девушка виноватой себя не считала. Причина важная - пожар. Она никогда не узнает, что Павлина Осмухина схудоумилась и подожгла свое гнездышко. Сама подалась на Унду. В лесу у нее стояли готовые к дальнему походу два коня. Подожгла она свой дом на утренней заре. Жители Золоторечья, видя, что дверь подперта, решили, что хозяйка там сгорела. Решилась она на это, от безысходности. Чей-то прихвостень привез Павлине ультиматум - если она не сделает завещание на незнакомого ей племянника, ее дом подожгут.
На мосту Зайда ощутила приступ невыносимой боли. С трудом доехала до усадьбы Азеи, почти бессознания сползла с седла, легла на землю и застонала.
- Велено тебе было вернуться через три часа, а ты…. Еще бы потянулась и по дороге отдала бы богу душу.
Больных к неудовольствию Егора поместили в его избушку - поварню. Он возвратился на полати в избу, разделив компанию Ограна и Азеи. Вскоре к отселенке Азее Стародубовой нагрянули гости с верховья Золотой Речки на многоместной лодке. Ипат в это время спал крепким сном, добудиться его было нелегко. Убедившись в этом, гости убрались. Азея, войдя в поварню, взяла Ипата за палец: «Ты спишь целительным сном. Спи, не пробуждайся. Тебе легко, боль ушла. Ты меня слышишь хорошо. Можешь отвечать. Ты меня слышишь?»
- Слышу, - протяжно сказал Ипат, не открывая глаз.
- Хорошо. Продолжай спать, отдыхать. Царство забвения бесконечно. Над тобой сейчас царствует память, чистая память, рассудок не дремлет. Ты человек честный, Евпатий. Любишь ли ты Паулину Осьмухину?
- Нет, - коротко ответил Ипат.
- Чего ты от нее хочешь?
- Драгоценностей.
- Зачем они тебе?
- Не мне - народу. На общее благо. В стране революция. Я обязан. Нажитое нечестным трудом, надо реквизировать.
- Твое настоящее имя?
- Ерофей Тропин.
- Спи, Ерофей Тропин. Спи глубже. Отдохнешь, проснешься. Тебя ждут твои друзья.
Азея постучала в окно, за которым сидела Апроська, поманила ее рукой:
- Проснется это идоло, накормишь, что уж будет, а той свари размазню из проса.
Внезапно дверь широко распахнулась. За порогом стояли полицейские, во главе был пристав в папахе с шашкой на боку. Знакомый Азеи становой пристав Башуров, поздоровавшись, спросил:
- Не удалось поджариться, Азея Елизаровна?
Антон Стародубов в Золоторечье пришел в полицейское управление с важной вестью: в доме его сестры Азеи Стародубовой находится преступник.
Азея никак не ожидала такого поворота. Она позвала Башурова и двух полицейских на улицу, третий остался при спящем подозреваемом.
- Вы, конечно, можете его забрать, но по дороге он может у вас умереть. Спать он будет дня три, не меньше. Но приехать вам надо через три дня с утра. Он пытался меня поджечь поэтому, наказать его нужно при полном его сознании. Мне надо знать, отчего мне грозит огонь. У меня сгорели соседи дотла.
- Мы знаем. Антон Елизарович все нам донес.
Трое полицейских никакими способами не смогли разбудить преступника.
- Оставить вам охранника? - спросил становой пристав.
- Как хотите. Думаю, не стоит, - ответила Азея, - он не проснется до вас.
Ипат проснулся на следующее утро. Апроська разыскала спрятанную в протоке, в камышах огромную лодку с напарниками Ипата.
Ипат шел сам, а Зайду вели под руки.
- Не знаю, и знать не хочу, кто вы, но убирайтесь из Осиновки подальше. И я вас видеть не хочу. - Колдунья повернулась и ушла в дом.
- Да ты чо, Азея-птица, рехнулась, что ли? - вопрошала полудушка Апроська. - Оне подпалить тебя хотели, а ты их по головушке, за место дрына ладошечкой погладила.
- Апрося, у всякого своя миссия на земле. Одним - убивать, другим - исцелять. Я ни на чьей стороне. У меня своя полоска на планиде - Божья. Не карать - миловать, облегчать страдания.
Когда в очередной раз ее брат с женой появился в гостях, она предложила Антону уехать обратно, а его жену Брониславу приняла с почетом и радостью. Настояла, чтобы она отдохнула в ее доме, погуляла по лесу, отвлеклась от домашних дел. Только по настоятельной просьбе Брони и Егора Азея позволила братцу остаться погостить. Братец взъерепенился и пустился в молчанку: он считал себя правым.
Под ногами хрустнула ветка, зашлепала крыльями вспугнутая птица. Азея шла привычным путем. Она не торопилась, зная, что придет вовремя, когда лучи солнца, осветят схорон изнутри. Она вспомнила, как Трифела привела ее сюда впервые.
В то утро они встали раньше обычного. Молча позавтракали, стали собираться в дорогу. Трифела сложила еду в котомку, накормила птиц.
- Пошто так рано встали? Куда мы наладились, матушка Трифела? - спросила Азея.
- Приданное твое смотреть идем, - загадочно усмехнувшись, ответила та.
Первый раз дорога показалась длинной и путаной. В лесу не было видно натоптанной тропки. Но Трифела по знакомым только ей меткам уверенно вела Азею в глубь леса. Вышли на поляну. Слева высилась, как бы собранная мозаикой из больших валунов, сопка. С правой стороны, казалось, непролазной стеной стояли деревья, обрамленные густым кустарником. Солнце поднялось уже высоко. Нагретая земля дышала испарениями. Было душно, и от быстрой ходьбы ноги гудели, а сердце учащенно билось. Они приблизились к подножию сопки, к одиноко росшему неказистому, наполовину засохшему дереву. Где-то в зарослях стонала неизвестная девочке птица. Из глубины леса доносился мерный шум. Азея устало опустилась на камень. В траве стрекотали цикады, где-то на конце поляны закуковала кукушка, пахло священным разнотравьем. Трифела, казалось, не замечала ничего. Она внимательно осматривала землю вокруг дерева. Остановившись, колдунья нагнулась и смахнула в сторону листья и сухой мох, подняв какую-то крышку, позвала Азею. Та, подойдя к Трифеле, увидела лаз.
Трифела, перекрестившись, начала спускаться по ступенькам в какое-то сооружение, коротко бросив через плечо: «пошли». Спустившись за Трифелой, Азея увидела перед собой довольно-таки просторное помещение. К стенам схорона были приделаны многочисленные полки, на которых стояли и лежали стопками книги, какие-то свитки. Азея никогда не видела столько книг. Между ними виднелись стены, выложенные камнем. Пол тоже каменный. В помещении было прохладно и сухо. Посередине стоял стол с плошкой-светильником, рядом с ним статуэтка многорукого бога Гонбо-гуру (Белого Махакала). На углу стола лежала большая книга в старинном золотом окладе.
- Никто не знает, сколь времени назад и кем был выкопан этот схорон. Он достался мне по наследству. Говорят, когда-то давным-давно жил здесь монах-отшельник. Аскет Лавр, бывший есаул царской армии, сосланный в Сибирь за нарушение присяги. Бежал с каторги. Принял монашеский сан. Его выследили, он снова удрал, и поселился в тайге, в этом схороне. Может, я чего-то путаю, но имя помню - Лавр.
- Бака Лавр. - Механически сказала Азея.
- Кто те сказал? Откуда весть?.
- Не знаю, слыхала. Какое богатство! - прошептала Азея, показывая на полки. Она знала цену книгам.
- Да, богатство, - задумчиво подтвердила Трифела. Ты должна это сохранить и приумножить.
Откуда-то попадал свет. Азея сначала не могла понять откуда. А потом увидела в стене нишу, а в ней вставленное стекло, через которое проникал свет. Увидев, что Азея с любопытством смотрит на окно, Трифела сказала:
- Здесь были рыбьи пузыри. Я вставила стекла. С ними удобней. А окна выходят между камней в сопке. Над ними навес, и попасть туда трудно.
В углу был очаг. Азея посмотрела вверх и удивленно спросила:
- Матушка Трифела, а куда же дым уходит?
- А вот погляди. - Трифела подвела Азею к очагу. - вверх ведет труба, только вместо трубы то дерево, что снаружи растет. Внутри него пустота. Чем-то просверленное отверстие. А потом паклей, смоченной расплавленной смолой, смазаны стенки этой трубы. Вот так.
- Какую же долгую кистку надо, чтобы просмолить эту трубищу?
- Матица птица Жингала - меня тоже любопытство брало - объяснила, так. Делали вьюшку из луба и травы на долгой веревке, вставляли сверху и заливали кипящую смолу. Ежегодно в начале Бабьего лета, в Лазарев день ты должна чистить трубу, вот той бедой, - Трифела указала на лежащую в углу круглую «бомбу» на длинной веревке. - Иначе сажа и нагар прикроют доступ свежего воздуха. Тяги не станет - и, считай, пропало.
…Азея открыла крышку схорона и спустилась вниз. Она исполнила завет Трифелы: не только сохранила, но и приумножила количество книг. И самое значительное, как она считала, - самое ценное приобретение - собранный и склеенный тибетский горшок. Ох, и тяжело было выудить его у скаредного деда Касатникова. Но удалось. Она считала что, таким как дед Касатников, нельзя иметь вещей, имеющих благодатную силу. И тем дороже казалась победа. Она пошла на преступление: вынесла из схорона древний рисунок этого сосуда, уснащенный древнетибетской письменной вязью. Она заявила, что это принадлежность их клана. Касатников был в шоке: как эта ведьма пронюхала, что горшок у него? Вскоре старик занедужил и в непонятной тоске отдал Богу душу.
…После того, как сгорел дом Павлины, следующей ночью поднялся ветер, раздул, казалось бы, мертвое пепелище. Занялся соседний дом Софьи Гантимуровой. Сгорел ее младший сын. Софья впала в прострацию. Ее увела к себе в дом бывшая невестка старшего сына. Свою дочь она послала за Азеей. Зинаида Дутова пришла сама на помощь. Она кое-как успокоила женщину, вывела ее из каменного состояния. Софья уснула.
И тут впервые заговорили друг с дружкой две колдуньи; клановая и случайная самоучка. У Дутовой были большие навыкат глаза, которыми она плавно переводила взгляд, описывая им дугу. На лбу у нее была большая шишка, казалось, вот-вот вылупится рог. Азея удивила Зинаиду тем, что обращалась с ней спокойно, на равных. Иногда ласково, Зинаида не поняла, что такой покровительственный тон принижает ее достоинство. Дутова разговорилась, стала показывать свою осведомленность в колдовстве, в магии. Рассказала про энергетические каналы, про учение Папюса, про чакры. Спросила отношение Азеи к ним, высказала свое доброе расположение к Блаватской.
- Насчет чакрамов, - ответила Азея, - что я тебе, дева, скажу. Поверить можно, а проверить нельзя. А все, что проверить неможно - сомнительно. Сомнительно, дева Зинаида.
- А сударыня Зинаида помогла матушке Соне, - встряла в беседу Даша, бывшая невестка Софьи Гантимуровой. - Матушка Соня уснула.
Пришел мальчишка, что-то шепнул Дутовой. Та, церемонно распрощавшись с Азеей, куда-то ушла.
Софья открыла глаза, оказывается, она давно проснулась. Ее угнетало присутствие Дутовой. Она грузно вздохнула, поздоровалась с Азеей.
- Спасибо, дева, тебе! - от души поблагодарила гостью. - Даша, наладь нам чайку плиточного, карымского. Не посчитай за труд.
За чаем женщины сидели долго. Отдыхали, потом Даша потчевала их кулагой, рыбным пирогом.
- Моя родова здесь и началась, - рассказывала Софья. - Фамилия Гантимуровы досталась нам от большого человека, от царя, от хана Тимура, которого и называли Хан Тимур, или Ган Тимур. Весь Забайкал уважал его, и звали Гантимур. Имя Тимур - это железо. Стало быть, предок мой был железный. Он первый принял православную веру. И ушел под руку Московского царства. Иван Грозный принял его, и вознаградил. Наша родова Гантимуровых была в большом почете. Китайские власти долго просили острожных управителей выдать Гантимура, однако, и войной ходили в Приамурье, которое когда-то считали Шилкой. Это… реку Амур считали Шилкой.
- Амур - это бог любви, - сказала Азея.
- Не-е-ет: Амур не тот Амур, который бог любви. Амур, Тимур, Даур - это тунгусы.
Ни с того, ни с сего София Гантимурова принялась плакать. Азея совсем в неуспокоительном тоне, стала вещать:
- Ты умней, чем кажешься. Тебе, дева Софья, надо не выть, а радоваться и Бога благодарить, что он тебя оборонил от огня. Мы все умрем, мы все не вечны, мы все будем тама. На твоем дому был грех великий, неведомый тебе; он был обречен на огонь. Не сёдни - завтре это должно было случиться. Как бы мы не хотели, все одно зима придет, прилетят метели, речку скует льдом. Все вокруг будет белым-бело. Снегири, чечетки зафыркают, свою зимнюю радость принесут на уснувшие нивы. Радоваться всегда надо утру, вечеру, солнышку, месяцу. Лета и зимы ушедшие не жалеть надо, а дарить благо им. Благодарить за то, что они осчастливили нас своим приходом. Благодарить за дарованье минут радости, Радоваться, что беды уже в прошлом. Все пережито, и все пройдет. Человек богат ни манатками, ни одежей, ни драгоценностями. Богат он любовию к Богу, к себе, к людям. Милостью к падшим богат. Милосердствуй и тебе воздастся милосердие. Посеяв доброе - доброе и пожнешь. Как ты - так тебе. Годов не вернуть, не вернуть и минут. Все уходит туда, откуда нет возврата. Чадо любимое твое не умерло - ушло. Ушло раньше тебя. И ты уйдешь туда же. Но, пока дышится - дыши, пока ходится - ходи, пока любится - люби. Тоскуй. А встреча будет - не теряй надежды.
Колдунья еще долго «монотонила». Софья с Дашей очнулись разом. Удивились, куда же подевалась Азея. Встали бодрые, чтоб продолжать жить.
Дуня присела на лавку в углу бани. Сердце ее учащенно билось, казалось, заглушая все звуки за окном. «Придет или не придет». - стучало в висках. - «Да или нет!». Она прислушалась к шороху за стеной бани. В окно видно только часть двора Азеиной усадьбы и угол дома. Если придет, то она его не сможет увидеть. Смеркалось. Тени увеличивались в размерах, где-то за околицей пропел петух. Нервы Дуни были натянуты до предела. Она улыбнулась, вспомнив, как вчера возилась в огороде, пропалывая грядки. Полуденный зной загнал в дома и на сеновалы, казалось, всех жителей села. Дуня спешила, ей хотелось дополоть треклятую морковную грядку и уже не возвращаться к этому. Она не заметила, как годовалый боров, которому надоело лежать в грязи у овина, решил почесать бок об изгородь. Калитка под напором его туши отворилась и он довольный, пошел, переваливаясь в конец огорода, где на грядках росла капуста. Сметая по пути все растения, ну и заодно рыхля грядки своим рылом. Дуня очнулась от мечтаний о Тихоне в тот момент, когда добросовестный страж двора Волкан, проснувшись под крыльцом, чтобы переменить позу, заметил в прорезах забора борова в огороде хозяйки. Он рванул со всех ног и вцепился тому в заднюю ногу. Боров, не ожидая нападения, истошно завизжал и, понесся по огороду, волоча за собой Волкана. Выгнав с горем пополам борова и Волкана, вся мокрая и взъерошенная, Дуня стояла и сокрушенно взирала на разоренные грядки. Потом в сердцах плюнула, повернулась и пошла к реке. Она шла к заветной заводи, где было тихо и пустынно. Односельчане никогда не купались в этом месте. Сняв с головы платок и распустив длинные русые волосы, она стянула с потного тела платье, и, осторожно ступая, пошла к реке. Вода была прохладной, и приятно щекотало тело. Немного побарахтавшись, она почувствовала себя гораздо лучше. Еще раз окунувшись, фыркая и мотая головой с мокрыми волосами, она вышла на берег. Женщина, прежде чем одеться, решила обсушиться. Вдруг за спиной треснула ветка. Дуня, обернувшись, вздрогнула, стыдливо прикрылась руками. Перед ней стоял Тихон, и, бесстыдно склонив рыжую с завитушками голову, смотрел своими голубыми глазами на нее.
- Ну, чо пялишься? Откати зенки. Ну! Отвернись, оденусь, - покраснев, сказала красавица.
Тихон хмыкнул и нехотя повиновался.
- Ты чо одна?
- Одна, а с кем же еще? - торопливо одеваясь, удивилась Дуня.
- Да около тебя вон сколь мужиков вертится.
- А тебе косо? Аль ревнуешь? - игриво спросила женщина, оправившись от смущения. Тихон резко повернулся, как от удара плетью. Он подошел к Дуне со свирепым выражением лица, казалось, хотел ударить, но, помолчав, спокойно даже обреченно сказал:
- Да, ревную, - и, притянув ее, страстно поцеловал в губы. В близлежащем околке, за деревьями, послышалось чье-то бормотание, и на тропинку вышел дед Касатников. Он смотрел себе под ноги, будто что-то выискивал, не видя пары, стоящей у реки.
Дуня, прижавшись к Тишке, томно шепнула ему на ухо: «Жду завтра в Азеиной ба-бане, на закате. Приходи». - Не оглядываясь, поспешила домой. Тихон тяжело вздохнул, нервно достал из кармана пачку «Норда», закурил и отправился в противоположную сторону.
Дед Касатников оторвался от созерцания тропинки под ногами. Посмотрел на удалявшиеся фигуры. Пробурчал сокрушенно себе под нос: «Эх, молодежь, молодежь». - Шаркая ногами, поплелся совсем в «третью» сторону.
Они расходились в разные стороны, как лучи из одной точки не понимая того, что все дороги приводят к одному концу.
…За стеной бани снова послышался шорох. Кто-то взялся за ручку двери и на пороге появился Тихон.
- Ждала? - сдавленно спросил он.
- Ши-шибко - выдохнула Дуня и кинулась к нему на шею. Теперь она заикалась редко, только тогда, когда сильно волновалась.
Азея забирая в этот день тряпицу, умастить содержимым Лиду, и подумать не могла, кто был любезником в этот вечер у Дуни. А та поклялась сама себе, что даже под страхом смерти не выдаст эту тайну. Но после рождения Лидиного Валерки, у Азеи закрались сомнения, и она приперла Дуню к стенке. Дуне пришлось раскаяться. Сквозь рыдания она причитала: «Люблю я его Елизаровна, бей ты меня, режь ты меня - Тишка м-мое солнышко! Нет мне жизни без него».
- Дура ты, Дунька! Это я его к тебе присушила. Замуж-то думаешь за него?
- Не задумываясь, Елизаровна. Но, он не зовет.
- Позови сама. Вы один другого стоите - оба сумасшедшие.
Только подумать
Кузнец Федосей Панин с помощью старшего сына Ерëмки во дворе колол овцу. Готовился к смотринам новорожденного сына. У Ерëмки было дурашливое настроение, он болтал, суетился и маленечко рисовался перед тятькой. Старшой и впрямь был скор на руку, отец обычно его похваливал.
Но сегодня Федосей словно бы не замечал сына – сосредоточенно делая свое дело. Время от времени оставлял свое прямое занятие, и бесцельно ходил по двору, о чем-то думал.
Федосей думал думу, как увидят люди его новорожденного сына…. Когда Лида разродилась, он очень обрадовался: теперь у него сыновей больше, чем дочерей. Но вот прошел день – другой и… на семью Панина навалилась неразговорчивость. До смотрин оставалось меньше недели. Можно бы заколоть овцу в день смотрин, но кто его знает, вдруг колхоз завалит его работой – что-нибудь там опять стрясется.…
Федосей подавлял всякое сомнение и знал, что подавит, но он стеснялся, даже испытывал страх перед тем, что сельчане могут затаить нехорошее про жену.
Когда свалили жертву и перерезали горло, старшая из дочерей Ольга подставила огромную – чуть не тазик – миску. Она морщилась от запаха крови, чуть отвернув голову: неприятно было видеть, как сердце, еще живое сердце ее любимицы толчками выбрасывает кровь. Через какое-то время кровь просто лилась, но овечка еще вздрагивала, ее теплое тело обмякло. Младшие Галя и Никита ждали, пока войдет Оля и скажет, что овечку зарезали. Теперь они кинулись к окну. Оля, занеся миску с парящейся кровью, намерилась сунуть ее в печь, сварить шукшу. Мать остановила ее:
- Покачай-ка Валерку. Надо же посмотреть, шерсти не попало ли, посолить да молочка плеснуть для вкусу.
Оля качала зыбку вверх-вниз. Бастрычëк, что поддерживал качалку, приятно поскрипывал. Середина его была продета в железное кольцо, а неподвижный конец был скреплен с потолочной матицей. Оля знала, что кольцо было сковано для нее еще дедушкой. Удивленно представила, что и она была такой же крохотной. Она долго вглядывалась в лицо младшего братишки и нашла некоторое сходство его кожи с загустевшим киселем. Странно было видеть его волосы, жиденькие, липкие и какие-то коричнево красные.
- Мама, а пошто у нас Валерка экой?
- Чо ты, дура, мелешь «экой», «экой». Какой экой-то? – зарделась мать. Вылила шукшу в закопченную продолговатую жаровню, хотела накрыть крышкой. Тяжелая крышка вырвалась из рук и, ударившись о край жаровни, загремела. Лида сжалась в комок: не испугала ли ребенка. Нет, Валерка молчал. Она сунула в печь жарево, грубо отстранила дочь, села на край кровати, заплакала. «Пошто экой»…
На смотринах «все в один голос промолчали» - смотрели, клали подарки кто что: материю на пеленки, ползунки, распашонки. Но не одарили словом ни матушку, ни батюшку: никто не решился сказать, на кого все-таки похож чадунюшка. Про всех прежних их ребят обычно говорили: «Цыганы потеряли» - все были чернявыми.
Лида краем уха когда-то слышала, что может появиться ребенок ни капли не похожий на родителей, но похожий на прабабку или на прадеда. Но в их семье мингрелов не было, а Федосея спросить пока не было нужды, а теперь она стеснялась. Съежилась, поскучнела. Пропал аппетит, пропало молоко. Она насильно заставляла себя есть.
Все прочие дети были крикуны, а этот «выродок» помокреет, даст знать – перепеленают его – и полеживает себе.
Вот если бы она в районе рожала в роддоме – могло бы и сомнение одолеть, не подменили ли. Но ведь Лида рожала здесь вот на этой деревянной койке. И принимала ее Валерку, как всегда, ее, можно сказать, самый близкий человек – благодетельница и кума Азея. Азея-птица – повитуха.
Лиду одолело страшное предчувствие. В душе женщины зазвучали давно забытые слова, сказанные Азеей: «Федосей пустосем.
Соня Федорчук и Андрей Венцов.
Ни на звонок, ни на стук Венцову не ответили. Дверь оказалась открытой. Он по обыкновению надел шлепанцы, прошел через горницу. И постучался в Сонину комнату.
- Открыто. - Соня лежала на кровати. - М-м-м, Андрей, входи, входи, - она спешно спрятала детали женского туалета под подушку, со стула убрала пепельницу.
- Располагайся, Андрюша.
- Первый час, а ты тянешься, - Андрей выключил с дребезгом ревущий на стене динамик, взял стул, отставив его от кровати, сел.
- Уснула в четвертом часу. Спектакль. В голове брожение. Горячая не могу заснуть. Читала Бердяева. Ты знаешь, папа первый раз был на спектакле. По-моему, ему понравилось. Как твои дела? Съездил успешно?
- Да, вроде нормально.
- Ну-ну, удивляй. Чего ты там открыл? - Соня, утопив локоть в подушке, легла щекой на ладонь.
- Интересная старушенция, настоящая кудесница. Судить жалко, а судить надо.
- Андрюша, ты же знаешь, все талантливые люди нуждаются в защите. Насчет своей персоны почти все они не щепетильны. Обычно таких людей современники не понимают, а потомки о раннем их уходе сожалеют, а потом называют преждевременными людьми.
- Это не ситуация «рассудите нас люди». И от правосудия я не имею права что-то скрывать. Мало что по-человечески жалко. Жертву ее преступления не вернешь.
- Но ведь ты же что-то и в оправдание узнал. - Актриса уронила голову на подушку и направила свой взгляд в потолок. В ней пробудилось сочувствие к старой колдунье.
- Я не должен руководствоваться эмоциями. А суда присяжных у нас, думаю, не будет никогда. Вижу, ты потягиваешь, свое время маленькими глоточками, смакуешь успех.
Соня, купаясь в волнах своих волос, рассыпавшихся по подушке, глядя выше глаз Андрея, чему-то улыбалась. Она словно забыла о колдунье. Ее оголенная белая рука с паутиной голубых прожилок лежала поверх простыни. Широкая бретелька кружевной сорочки съехала с плеча. Комната была наполнена запахом здорового тела и тонких духов. Странное дело – груди под простыней казались совсем маленькими и оплывшими. Но когда Соня говорила, они вздрагивали, оживали и ходили вверх-вниз. Соня не убрала руку, когда Андрей покрыл ее своей ладонью. Не отвергла она и Андреевы поцелуи. Потом попросила: «Сходи закрой на крючок сенную дверь».
Андрей, краснея, разделся и лег рядом с Соней. Она смеялась, увертывалась, распаляла Андрея:
- Ну, хватит, Андрюша, поиграли и будет. Нет, и не рассчитывай на большее. Я думала, что ты еще мальчишка, – хохотала она, - а ты гляди-ко… лыцарь.
Андрей встал, оделся и уткнулся красным лицом в журнал.
- Не обижайся, Андрюша, я не могу…. Есть причина, о которой ты когда-то узнаешь.
Соня вспомнила тот день, когда она стала женщиной.
…Соловьев, не скоро, но вдруг заметил, что по пятам за ним ходит девушка. Автограф на программке состоял из одного слова: «Надеюсь». Она стала ждать его после спектаклей и после репетиций. Гуляли по парку. И однажды днем он привел ее в свою комнату Дома актеров. Окна снизу до половины были залеплены газетами, край стола, что соприкасается со стеной, был заставлен книгами и потрепанными листами с машинописным текстом, очевидно, это были отпечатаны тексты его роли. Соню тронуло удивление и жалость. На сцене принц, а у себя дома - нищий. На обед открыл банку омуля в томатном соусе. Угощал горячим шоколадом. Распили бутылку шампанского.
- Какая ты красивая, Соня, я хочу видеть тебя, как художник. Хочу нарисовать тебя, как Данаю Рембрандт.
Обнажаться Соня отказалась наотрез. Покраснела, на глаза навернулись слезы. От прикосновений обожаемого актера она нервно вздрагивала.
При третьей встрече не стала отвергать его страстные поцелуи. Но вскоре засобиралась домой. Александр удерживать ее не стал. После спектаклей ни он ее, а она его провожала до Дома актеров. Она больше не решалась посетить его «серый уголок». Соловьев на ходу читал ей стихи, монологи из своих ролей. Соня млела от радости и гордости. Из театра обычно они шли не нижней улицей, на которой был дом Актеров, а верхней. Возле двухэтажного кирпичного небольшого Дома актеров прощались, и Соня, миновав маленький проезд под полотном железной дороги, через большой старый мост возвращалась домой. И однажды днем, когда Соня уже совсем не опасалась Александра, она решилась войти в гости, и у них случилось… на его старом, певучем диване. Ей стало стыдно - лежала и плакала. Александр на это не обращал внимания: он, словно потерял интерес. От этого она ожидала большего. Теперь она стала другой, но он-то остался прежним. Она почувствовала, возникший между ними странный холодок.
Когда Соня приехала поступать в театральный институт во Владивосток, Соловьев радушно встретил ее на вокзале, на такси привез в домик, который он снял для нее. Тот домик стоял в саду близ большого особняка. Хозяин, капитан дальнего плавания, был в море, хозяйкой в доме была его добродушная жена, которая нигде не работала. По вечерам в доме собирались компании, бывало, уходили утром. В основном это были торговые работники. Александр перешел жить к Соне. Отношения их стали спокойные и ровные. Ее чувства от того вдруг возникшего холодка, от той студеной искры стали охлаждаться и угасать стремительно. Она не испытывала с Александром удовлетворения. Но считала себя обязанной повиноваться его прихотям. Находила себя холодной, фригидной. Свадьбы у них не было, брак они не зарегистрировали. Александр оказался совсем другим: проще, чем она разрисовала в своем воображении: капризным и прихотливым, неряшливым и ленивым. Жил и дышал он только театром, лишь нанеся на свое лицо грим, он становился другим человеком. Словно бы, и все свое существо он скрывал каким-то мифическим гримом. Поклонницам он уделял внимания больше, чем своей сожительнице, неформальной жене, Соне. Фактически Соня превратилась в домработницу. Ей надо за продуктами в магазин сходить, приготовить поесть, убраться, помыть полы, постирать. Даже керосинку сама заправляла.
Соня страдала, от невнимания к ней Александра, это отражалось на ее успеваемости. Она даже подумывала, бросить театральный институт и уехать к отцу.
В театре она была своей, запросто общалась с артистами. Как-то ей предложили заменить заболевшую актрису, и она великолепно справилась. Грим был сложный: она играла старушку. На двух спектаклях имела успех, и даже воодушевилась. Старая актриса вышла после больницы на работу. И вот перед самым спектаклем Елена Натановна, так звали актрису, пожелала увидеть свою дублершу. Соня очень волновалась перед актрисой, которую боготворила. Первый акт отыграла на нервах. Никто к ней в антракте не подошел, как это было на двух первых спектаклях. Это ее вывело из себя. Второй акт играла, не помня себя, забыла текст, ей суфлер громко подсказал, она и здесь напутала, чем вызвала в зале смех. Не вышла на финальный поклон. Убежала в гримерную и разревелась.
Вошла Елена Натановна, обняла ее, поцеловала и упрекнула: «А на поклон должна была выйти». Она подняла Соню, утерла своим платочком ей слезы: «Сударыня, со мной еще страшнее вышел камуфлет, потом я тебе об этом поплачусь. Ты подсказала мне дельную вещь. Деталь. С твоего позволения я ее использую. Тревожно-мнительные актеры, самоеды - для театра чего-то стоят. Они рудоискатели. И обязательно им должно повезти. Мне моя педагог-режиссер адресовала афоризм Софьи Ковалевской: «Говори, что знаешь, делай, что должна, а там - будь что будет». Сороконожка, если задумается, с какой ноги ей пойти - разучится ходить. Надо просто быть, быть тем, кого ты изображаешь. Ошиблась? Ну и что? Не выходя из роли, встань, поищи чего-то. Не нашла. Ладно, потом найдется. И вспомнишь, что нужно делать. А ну-ка врач забудь, что надо делать, да растеряйся перед больным - больному крышка. А ты на сцене священнодействуешь. Стало быть, колдуешь. Обязана поддерживать в зрительном зале трепет. А трепет создает человек цельный, святой, а не полчеловечка. Пусть даже ты играешь роль негодяя».
Однажды после премьеры их с Александром любители театра пригласили в ресторан гостиницы «Кривой Рог». Было шумное застолье. Александр незаметно исчез. За Соней стал усиленно ухаживать один вулканолог с Камчатки. Соня надменно отвергла его. Напрасно прождав своего спутника около часа, она решила пойти домой. От провожатых отказалась. Выйдя из гостиницы, она встретила хозяина, у которого они квартировали.
- Соня! - окликнул ее Иван Ильич, - вы, почему здесь и одна? А где Александр?
- Был, да весь вышел. Все Александры подражают Македонскому - все завоеватели. Наш Александр ушел на подвиг, совершает новый набег.
- А вы знаете, как Александра Македонского по отчеству…
- Верно! Никто не знает.
- Македонского величали, как и вашего Александра.
- Филиппович, что ли?
- Вот именно: их предки «любители лошадей».
- А сыны любители кобыл…. - Соня в ресторане заметила, что Алла бросает на Сашу обещающие взгляды, а он смотрит с подленькой надеждой. И конечно поняла, что ее неблаговерный «утянулся» к новой молоденькой актрисе Алле Трусенковой, пухлой, какой-то овальной, без углов, без сучков-задоринок. С огромными небесного цвета глазами, с заторможенными тюленьими движениями в которых размыто, угадываются и канкан, и твист. Оставалось проглотить обиду.
Соня и Иван Ильич - под руку - поднимались по середине дороги. Они миновали скульптурную группу партизан. Справа огромным зеркалом лежал спокойный залив. И все же слышались поцелуйные шлепки волн о стоящее ближнее судно. Соне с Иваном Ильичом было легко. Они говорили обо всем. Больше всего Иван слушал Соню. Он расспрашивал ее о доме, об отце, о театре. По ее просьбе рассказывал о море, его обитателях, о своих дальних рейсах. С большим интересом рассказывал о Хемингуэе, о его «Старике и море», только что вышедшем у нас в Союзе. О странном отношении к жизни Эрнеста.
- Пишет просто, даже проще простого. Я услышал от старпома: «Прочитал Эрнеста я и не понял ни хемингуя». - Соня будто пропустила его слова мимо ушей. И капитан понял свою ошибку, но вида не подал, что вульгарно звучащее слово при первой ночной прогулке совсем не уместно.
- Знаете, Соня (он не решился назвать ее Сонечкой), Создатель чего-то не додумал: люди везде несчастливые. У всех проблемы, каждый своими проблемами создает проблемы для других. Хемингуэй - чего ему не жилось - покончил с собой.
Шли молча - каждый думал о своем…. Заговорили о пустяках, перешли на поэзию. Иван Ильич знал наизусть стихи Ахматовой, Мандельштама, Тютчева, Апухтина. Соседи нашли друг в дружке приятных собеседников и слушателей. Даже не замечали большой разницы в годах. Иван Ильич был старше Сони на шестнадцать лет. А жена его Феактиста была старше Сони лишь на один год. Соня чувствовала, что в их бездетной семье лада нет, но оба они это скрывают от посторонних, как военную тайну. Феактиста Алексеевна занималась «толканием» заграничных товаров через продавцов и базарных лоточников. Она продавала не только то, что привозил муж, но и то, что ей давали матросы с его судна. Числилась Феактиста техничкой в магазине, но работала за нее уборщица из соседнего магазинчика, тезка Сони, которую все называли Софа. Всю зарплату Феактиста отдавала своей «заместительнице» Софе. Всегда ходила шикарно и модно, даже слишком модно одетая.