ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2010 г.

Вперёд и дальше (рассказ цыганского барона) ч. 4

- Криго! – крикнул на этот раз Парно. – Прочь с дороги!

- Убери меня с дороги, Парно, - сказал я. – И своего баро Серафима также убери с дороги. А ты, Егор, помоги Парно убрать нас с дороги. И тогда – вы пойдете. Тогда – но не раньше…

- Криго! – выкрикнули братья Смутьян и Грубиян. – Кто вы такие, чтобы стоять поперек нашего пути?

- Мы – ваши бароро, - сказал Серафим.

- Вы – старики! – с прежней злостью прошипел Егор-Чюри. – Ты, Иван, – пхуро! И ты, Серафим, также пхуро! Это из-за вас погибла Ветка! Это вы виноваты в том, что мы сейчас здесь, на этой дороге!

- В чем же мы виновны? – горько спросил Серафим. – В том, что все мы – цыгане, и мир за это нас ненавидит?

- Вы – умрете, - поддержал я Серафима. – Как только вы войдете в город, так сразу же и умрете… И ты, Егор, умрешь, и ты, Парно, и вы, Грубиян со Смутьяном… все вы умрете! А тот, кто останется жив, сядет в тюрьму на долгие годы, а это все равно, что смерть. А следом – умрем и все мы: ваши отцы и матери, братья и сестры… Мы без вас не выживем. Если вы хотите именно этого, тогда – идите в город…

- Пойдем мы в город или не пойдем – мы все равно умрем! – закричали в два голоса братья Смутьян и Грубиян. – Вот настанет ночь – и умрем! Все до одного! Прямо здесь, посреди этой дороги! Замерзнем от стужи! Даже цыганские костры нас не спасут!

- Мы похоронили Ветку – и больше нам здесь делать нечего, - сказал я. – Сейчас мы все пойдем…

- Пойдем – куда? – выкрикнул кто-то из опрометчивого цыганского отряда. – Ну так – куда мы все пойдем? Ответь нам, если ты – баро!

- Ангил и дурэдыр, - сказал я. – Вперед и дальше…

- Ангил и дурэдыр! – озлобленно проскрипел Егор-Чюри. – Ангил и дурэдыр… Куда же ты намерен нас повести на этот раз, пхуро? Кто и где нас ожидает? Кто даст нам пристанище?..

- Нас, - опять на пару закричали братья Грубиян и Смутьян, - изгнали из далекого южного города, куда ты, баро, нас привел! Нас изгнали и из этого – сибирского – города. Нас выкурили из него газом! Нас изгнали уже из тысячи городов! Сколько мы живем на свете, столько нас гонят и гонят – с одного края земли на другой край!.. Мы ничего не видели на свете, кроме дорог! Одни только дороги! И мы спрашиваем – когда же они закончатся, эти дороги? Никогда они не закончатся – вот что мы думаем! И ответь нам, если ты – баро: откуда нас изгонят завтра, если кто-нибудь из нас к утру останется живым?..

- Нам надо идти, - повторил я. – Всем нам надо идти, ромалэ. Ангил и дурэдыр… Мы – цыгане, и мы не должны воевать. Мы не должны воевать, потому что мы не можем победить. Мы не можем победить, потому что нам придется воевать со всем миром. Нельзя победить, когда воюешь со всем миром. Когда воюешь со всем миром, можно только умереть…

- Вы, ромалэ, не хуже нас знаете наши законы, - поддержал меня баро Серафим. – Цыган никого не должен убивать.

- А нас – убивать можно! – выкрикнул Парно. – Нас, ни в чем не повинных, убивать – можно? Ветку после ее первой брачной ночи убивать – можно? Так мы тебя должны понимать, пхуро? Или – мы должны понимать тебя как-то иначе?

- Таков наш закон, - повторил баро Серафим. – Не мы его придумали и не нам его отменять. Мы должны идти…

- К черту ваши законы! – закричали сразу несколько человек. – Мы вам больше не верим! Мы не хотим таких законов! Мы сами для себя закон! Мы не желаем, чтобы нас убивали! Мы сами будем убивать! Пойдем, ромалэ! Повоюем малость с этими собаками гаджё!..

- Тогда для начала убейте нас, - сказал я. – Меня и баро Серафима. Убейте нас, переступите через наши мертвые тела и идите…

- И убьем! – закричала теперь уже едва ли не вся отчаявшаяся орава. – И перешагнем через ваши тела! Вы – старики! И законы ваши – глупые и никому не нужные! Для чего нам такие законы! Мы все умрем, если будем думать о каких-то законах! А мы не хотим умирать!..

И в руках у многих цыган сверкнули ножи. И шестеро гаджё взмахнули своими кольями. И, мелькнуло у меня в голове, жить нам с баро Серафимом оставались какие-то мгновения. А всем прочим нашим цыганам – самое большее до полуночи, потому что в полночь вместо оттепели обязательно ударит мороз, и даже цыганские костры никого не спасут… «Дэвэлалэ, - хотел сказать я напоследок. – Господи…» Но – я ничего не успел сказать. За меня это слово произнесла бабка Аза, моя жена.

- Дэвэлалэ! – вдруг закричала бабка Аза, и закричала она так страшно, что ножи цыган замерли у наших с баро Серафимом старых сердец, и колья гаджё не опустились на наши головы. – Господи! Ты же все видишь, Дэвэлалэ, и чего же Ты еще ждешь? На что ты еще надеешься, Дэвэлалэ? Ты, может, думаешь, что этих людей и весь этот мир можно исправить? Так Ты ошибаешься, Дэвэлалэ, – потому что в этих людях и во всем этом мире не осталось никакого добра! Никакого добра, Дэвэлалэ!..

И с такими-то страшными словами моя супруга, пхуромны Аза, упала лицом в грязный снег и тягуче, по-звериному, завыла. Все знали, что бабка Аза была старухой угрюмой и малословной, и поэтому никто не ожидал, что именно она выкрикнет такие страшные слова и забьется затем на мокром и грязном снегу в жутком припадке, как рухнувшая с небес подстреленная птица. Уж кто-кто, но только не угрюмая и малословная пхуромны Аза… Но – произошло то, что произошло, и именно такое неслыханное дело и отсрочило нашу с баро Серафимом неминуемую смерть. Ромалэ опустили свои ножи, а гаджё – свои колья, и все стали смотреть на воющую звериным воем старуху Азу.

Но – очень скоро все началось сызнова. Едва только бабка Аза окончила свое вытье и, будто мертвая обтрепанная птица, замерла на снегу вниз лицом, цыгане с ножами и гаджё с кольями вновь подступили ко мне и Серафиму… Однако по неизъяснимому Господнему разумению и в этот миг мы с баро Серафимом не умерли. На этот раз умереть нам не дал Ян-Ченя. Да-да, тот самый Ян-Ченя, самый наш главный и самый яростный молодой зверь, который, по здравому рассуждению, как раз и должен был первым вонзить свой острый нож в мое старое сердце и затем, переступив через мое тело, повести других цыган в город и там, в городе, умереть проклятой, совсем не цыганской смертью...

Так вот – этот яростный молодой зверь и отвел от меня и Серафима неминуемую смерть. Все время, пока продолжалась смута, он никак себя не проявлял и отчего-то скрывался за чужими спинами, а тут вдруг возник на виду у всех, да притом – как возник! С гитарой в руках! Оказывается, когда там, в бараках, мы все стремглав убегали от неминуемой смерти, и каждый из нас на бегу хватал любой подвернувшийся под руку цыганский скарб, Ян-Ченя схватил не абы что, а свою гитару! Ну да оно было и понятно: Ян-Ченя почти никогда не расставался со своей гитарой… Вместе с Яном-Ченей вышла вперед и его сестра Алена. Они вышли вдвоем, и Ян-Ченя изо всех сил ударил по гитарным струнам: раз, другой, третий…

Бывают в жизни случаи, когда не до музыки, когда музыка никому не нужна, когда она неуместна и бессмысленна просто-таки до крайнего предела. Но, с другой стороны, именно в такие-то жизненные моменты музыка и творит чудеса: она вынуждает остановиться на пути в пропасть, опустить занесенный над человеческой головой кол и спрятать обратно за пояс нож, вздохнуть, оглянуться… Бывают, говорю, такие случаи в жизни, и такой-то случай произошел сейчас. Заслышав яростный гитарный крик, все оглянулись с недоумением. Гитара? Зачем? Кому и для чего нужна сейчас гитара? Не до гитары сейчас!.. Но – гитара все кричала и кричала, и играл-то на ней Ян-Ченя, самый яростный из всех наших молодых зверей. Он все бил и бил по струнам, а затем, по-волчьи оскалясь, прокричал:

- А кто из вас, ромалэ, умеет играть танец цыганочку? Ну, так кто же из вас сможет сыграть цыганочку? А, ромалэ?..

Умели многие, потому что почти все здесь были цыганами, а что же ты и за цыган, если ты никогда не брал в руки гитары? И те, кто брали в руки гитару, первым делом выучивали цыганочку. Поэтому, по здравому рассуждению, Ян-Ченя кричал бессмысленные слова, но очень мало в тот миг было смысла на этой раскисшей и ведущей неведомо куда дороге, где много злобы, отчаяния и ненависти, там всегда мало смысла… А Ян-Ченя между тем все бил и бил по гитарным струнам и все продолжал кричать:

- Цыганочка! Цыганочка! Ну, так кто же из вас, ромалэ, сыграет мне цыганочку? Мне – и моей сестре Алене! Мы хотим станцевать цыганочку! Прямо сейчас, прямо здесь! Ну, ромалэ! Вот же моя гитара! Вам, - взмахнул Ян-Ченя рукой в сторону тех, кто намеревался идти в город, - я не доверю моей гитары! У вас грязные руки! Вы их запачкали о свои острые ножи, а гаджё – о свои колья! На гитаре можно играть только чистыми руками – таков наш цыганский закон! А вот куда подевался старый Лолинько? Я спрашиваю – где Лолинько? Пускай выйдет и покажет себя, если он живой!

В толпе стариков и детей обозначилось шевеление, и скоро к Яну-Чене подошел старый Лолинько. В былые, давние годы Лолинько был очень хорошим музыкантом – даже среди самих цыган, где каждый второй – музыкант. Ах, как же этот Лолинько играл в прежние годы на ярмарках, вокзалах и прочих цыганских местах! От его игры умиленными слезами плакали и гаджё, и цыгане, и даже цыганские лошади… А затем Лолинько постарел, его пальцы огрубели и скрючились, и он редко стал прикасаться к гитаре, можно сказать – в исключительных случаях… И вот сейчас как раз и был исключительный случай, и старый цыган Лолинько подошел к Яну-Чене и взял у него из рук гитару.

- Играй, Лолинько! – сверкнул глазами Ян-Ченя. – Играй так, как ты умеешь, и даже еще лучше! Играй – как последний раз в своей жизни! А мы с Аленой будем танцевать!

И пхуро Лолинько заиграл так, как он умел, и даже еще лучше. Он заиграл, как последний раз в своей жизни. А Ян-Ченя и его сестра Алена пустились в танец. Они танцевали цыганочку – прямо на раскисшей от оттепели дороге. Они танцевали, и влажный снег синими ошметьями летел во все стороны из-под их молодых и легких ног. Они танцевали и были похожи на двух молодых, стремительных птиц, которые вот-вот оторвутся от этой страшной и грешной земли и взлетят в самые небеса – туда, где обитает всемогущий и справедливый Господь. «А-ча-ча! А-ча-ча! – выговаривал Ян-Ченя в такт музыке и собственным молодым и легким ногам. – Ах! Ах! Джяв! Джяв!..» А его сестра Алена и вовсе ничего не говорила: она вся была в танце, как птица в полете, и только горели ее большие цыганские глаза на молодом лице и разлетались во все стороны ее прекрасные волосы цвета воронова крыла…

Цыгане на этой скорбной земле – вечные дети. И цыганское отношение к миру – всегда детское, и все цыганские дела и поступки – даже если это жестокие дела и поступки – также сродни детским. Сколько времени старый Лолинько играл на гитаре, и сколько времени танцевали Ян-Ченя с Аленой? Может, всего пять минут, может, семь минут – не больше. Но и такого малого времени оказалось достаточно, чтобы случилось чудо. Вначале к старому Лолинько и Яну-Чене с Аленой стали подходить женщины, старики и дети. Затем – подала признаки жизни моя супруга бабка Аза. Она шевельнулась, приподняла голову, а затем села на мокром снегу и стала вслушиваться в музыку и всматриваться в танцующих Яна-Ченю и его сестру Алену. А затем смятение произошло и в погибельном отряде. Одна его часть по-прежнему оставалась мрачной и решительной, а вот другая часть – встрепенулась и потянулась в ту сторону, где была музыка и танец «цыганочка». И это – был перелом, это – было спасением: и для самого погибельного отряда, и для всех нас, прочих цыган из двух родов. Потому что я знал: коль одна половина цыган пошла туда, где музыка, то и другая половина цыган также пойдет вослед за первой. И баро Серафим также это знал. Мы оба это знали. Мы знали, что цыгане – это вечные дети, которые никогда не повзрослеют…

Так оно и случилось: скоро цыгане спрятали свои ножи, а гаджё опустили свои колья, и весь погибельный отряд столпился вокруг старого Лолинько с гитарой и Яна-Чени с его сестрой Аленой. И тогда Ян-Ченя, не останавливаясь в своем танце, крикнул:

- А вот кто со мной, ромалэ! Присоединяйтесь! Эта дорога – длинная, и места на ней хватит всем! А-ча-ча! А-ча-ча! Чин! Чин! Джяв! Джяв!..

Первыми к Яну-Чене и Алене присоединились простодушные братья Грубиян и Смутьян. Затем – в круг вошла тоненькая синеглазая цыганочка из Веткина рода. Затем – юная девочка из нашего рода. Затем – сразу пятеро молодых цыган из обеих родов. И – понеслись цыганские вороные по кочкам да неведомым путям-дорогам! Очень скоро «цыганочку» стали танцевать почти все молодые цыгане и даже трое гаджё. Даже главные заводилы – Егор-Чюри и Парно также не удержались и вошли в круг. Не танцевали только мы с баро Серафимом да еще дети и старики: дети радостно кричали и хлопали в ладоши, а старики смотрели на пляску скорбными глазами, и некоторые из стариков плакали. Ну, да ведь оно всегда было так, то есть всегда старые цыгане плачут, когда молодые – танцуют. Они плачут потому, что слишком много повидали на своем цыганском веку и слишком хорошо знали цену таким вот самозабвенным, отчаянным танцам, в которых очень мало было радости, а много было – желания позабыть о скитаниях, голодных и холодных дорогах и одиноких цыганских могилах на обочинах этих дорог…

…Как оно обыкновенно и бывает, танец кончился внезапно. Старый Лолинько в последний раз ударил всей своей скрюченной пятерней по струнам, и гитара замолкла – и только эхо, все никак не желая утихать, долго еще перекликалось и звенело промеж черных деревьев, но затем и эхо также затихло… Дело было сделано, никто не хотел больше идти воевать. Все стали смотреть на меня и на Серафима, ожидая наших слов и распоряжений. Но слова сказали не мы, а все тот же Ян-Ченя. Он взял из рук старого Лолинько свою гитару, небрежно закинул ее себе на плечо и, не торопясь, подошел ко мне и Серафиму.

- Надо идти, баро, - сказал мне Ян-Ченя. – Глянь на восток: вот уже и первая чергэн появилась на небе. И вы тоже гляньте, ромалэ. Это очень злая чергэн. Она несет нам погибель…

Там, на востоке, находился город, из которого нас изгнали сегодня поутру. И там же, на восточной стороне неба, загорелась первая звезда. И это означало многое. Это означало, что день минул и скоро настанет вечер, а за ним – и ночь. И еще это означало, что наступающая ночь будет морозной. О том нам говорила взошедшая на востоке первая звезда. Мы, цыгане, понимаем толк в звездах, и мы всегда знаем, что они нам сулят. Если бы мы этого не знали, то, может быть, на свете давно уже не было бы никаких цыган. Ян-Ченя был прав: та звезда, о которой я говорю, сулила нам погибель…

- Вижу, - отозвался на мой беззвучный вопрос баро Серафим. – Все я вижу…

- Ромалэ, - сказал я и указал на звезду. – Нам надо идти. Нам надо идти – если мы хотим дожить до завтрашнего утра…

На сей раз никто не сказал мне никакого слова поперек: все понимали, что надо идти. И – все стали готовиться к отходу. Скарба у нас не было почти никакого, весь наш скарб остался там, в городе, в тех страшных бараках… Поэтому приготовились к отходу мы быстро. Мои люди встали за моей спиной, люди баро Серафима – за его спиной. И только шестеро гаджё столпились в стороне, да еще несчастный Арсен оставался у могилы своей жены Ветки – правда, теперь он уже не сидел, а лежал, уронив лицо на скорбный холмик под калиновым, с алыми ягодами, кустом… Ян-Ченя подошел к Арсену и опустился перед ним на колени.

- Арсен, - сказал Ян-Ченя. – Мы – уходим. Надо идти, Арсен…

Но Арсен как лежал вниз лицом на могиле своей жены Ветки, так и остался лежать. Может быть, он и вовсе не слышал слов Яна-Чени, или, может, он их не понимал… Ян-Ченя оглянулся, и тотчас же к нему подошли братья Смутьян и Грубиян. Они бережно взяли Арсена под руки и подняли его с сырой земли. Арсен не сопротивлялся…

- Ну а вы – что же? – подошел я к шестерым гаджё. – Если хотите, можете идти с нами. Куда мы – туда и вы… Наш хлеб будет и вашим хлебом…

Какое-то время гаджё переглядывались между собой, а затем пятеро из них покачали головами: нет, с нами они идти не желают, они пойдут обратно в город. И только шестой гаджё – молодой, русоволосый и зеленоглазый – сказал:

- Я – пойду с вами. Если примете…

- Как тебя звать, чяво? – спросил я у него.

- Я не помню, - сказал он. – Я позабыл свое имя. В городе – сегодня утром…

От такого ответа у меня вдруг перехватило дыхание: мне захотелось заплакать и обнять этого доселе незнакомого мне русоволосого зеленоглазого мальчика. Потому что – он сказал честные и горькие слова. Такие слова невозможно сказать просто так, с налету, не выстрадав их в своей душе. Предельно велика была цена таким словам.

- Ничего страшного, сынок, - сказал я ему. – Мы придумаем тебе новое имя. Например, Роман. Ты хочешь, чтобы тебя звали Романом?

- Да, - сказал он, - хочу…

- Ромалэ, - сказал я громко. – Сегодня у нас и горе, и радость. Горе у нас оттого, что сегодня мы похоронили цыганку Ветку. А радость – оттого что сегодня одним цыганом на свете стало больше! Вот он, новый цыган. Его зовут Роман. Ну, а какой он человек – про то мы все узнаем очень скоро…

Никто, конечно, не изъявил никаких восторгов после моих слов. Просто – все коротко взглянули на Романа, да и только. И это было объяснимо, потому что назваться цыганом и быть цыганом – не одно и то же. Между этими двумя понятиями – бездна, и мост через эту бездну сделан из горя и отчаяния, голода и холода, нескончаемых дорог и неуютных пристанищ, и только редкими гвоздями в этом мосту – покой, любовь и радость. Дай Боже, чтобы наш новый цыган Роман был хорошим человеком, помоги ему в этом, добрый и всемилостивый Дэвэлалэ…

- Уходим, ромалэ! – сказал я своим цыганам.

- Уходим, ромалэ! – сказал своим цыганам баро Серафим. – Прощаемся с нашей Веткой – и уходим!..

И все мы стали прощаться с Веткой. По одному мы подходили к холмику под калиновым кустом, на миг останавливались – вот и все прощание: если цыган умер и его похоронили в пути, с ним всегда прощаются наскоро: потому что – живых зовет дорога, потому что – живым надо идти…

Попрощавшись с Веткой, мы вновь выстроились напротив друг друга – в последний раз. Мои люди стояли за моей спиной, люди из рода Ветки – за спиной своего баро Серафима. Мы смотрели друг на друга и ничего друг другу не говорили, потому что – нечего нам было друг другу сказать. Все уже было сказано, и не надо было больше никаких слов. Жестокий нынешний день безо всяких слов все расставил по своим местам – окончательно и навсегда. Наш род и род Ветки расставались. Мы, слава Богу, расставались не врагами, но и – не друзьями. Отныне и до скончания века наши дороги всегда будут порознь. Смерть несчастной и ни в чем не повинной цыганки Ветки всегда будет стоять промеж нашими родами, и потому наши пути никогда больше не пересекутся и не сольются воедино. Если мы пойдем на восток, то род баро Серафима пойдет на запад, а если мы пойдем на юг, то они обязательно пойдут на север…

- Прощай, Серафим, - сказал я баро Серафиму.

- Прощай и ты, - ответил баро Серафим, помолчал и добавил: - Жэко кирло… По горло…

- Жэко кирло… - с тоской повторил я. – Не поминай меня злом, пхуро. И твой народ пускай не поминает нас злыми словами. Потому что – и без того много зла на свете. И одно зло другим злом не изгонишь…

- И вы не поминайте нас злом, - сказал баро Серафим.

Пока мы с Серафимом прощались, оба наших народца молчали. Потому что – так оно полагается по цыганскому закону. Когда два баро прощаются, ромалэ должны молчать…

- Авэн, ромалэ! – сказал я своему народцу. – Пойдемте, люди…

- Прощайте, ромалэ! – со злой веселостью выкрикнул кто-то за моей спиной: кажется, это был Егор-Чюри. – И вы, гаджё, также прощайте! Возвращайтесь в свой город, найдите там того самого начальника и передайте ему, что он – злыдари и джювало джюкэл! Так и передайте – он поймет!.. И еще передайте, чтобы он берег свои карманы! Потому что – мы еще вернемся в его поганый город! Земля – она, говорят, круглая!..

А затем мы пошли, и мне в последний раз почудилось, что все мы – колосья на забытой пахарем ниве. Как мы ни крепились и как мы ни надеялись удержаться своими немощными корнями на своей ниве, но подул злой ветер и сорвал нас с места, и влекомые ветром, мы все покатились, сами не зная куда. Я повел свой народец на запад, и в наши спины светила яростная предвечерняя чергэн. И я невольно подумал: сдается, впервые мне и моему народцу приходится уходить от звезды. Раньше всякая чергэн была для нас путеводной, а вот нынче – она предвещала нам погибель. Ах, каким же страшным выдался сегодняшний день – от его начала до его окончания!.. Рядом со мною молча шли Ян-Ченя и его сестра Алена.

- Спасибо тебе, - сказал я Яну-Чене. – За весь сегодняшний день тебе спасибо. Потому что – если бы не ты…

- Не трать слов, баро, - ответил мне Ян-Ченя и оглянулся на звезду. – Что – слова? Они – не накормят и не согреют. Надо идти…

Ян-Ченя, конечно же, был прав: слова не накормят и не согреют, а потому – надо идти. И – тут же я понял, кто будет следующим баро моего народца после меня. Им будет Ян-Ченя. Он будет баро потому, что сегодняшний жестокий день его изменил и переделал в правильную сторону. Горе – оно трогает человека по-разному: тут, наверно, многое зависит от самого человека. Одного человека горе ожесточает, другого – повергает в печаль, а третий – от горя становится мудрым. Ян-Ченя был из третьих: сегодняшнее горе сделало его мудрым. Сейчас рядом со мной шел совсем другой, нежели чем был прежде, Ян-Ченя, мудрый и терпеливый. А баро и должен быть мудрым и терпеливым. Поэтому-то Ян-Ченя и будет новым баро моего народца. «Вот, - скажу я моему народцу, - ваш новый баро. Он вас и согреет, и накормит. А я – пхуро. Я – старик. Я – ничего больше не хочу в своей жизни, и сама моя жизнь мне в тягость. И пускай Господь дарует вам и вашему новому баро легкой жизни и хлеба досыта, хотя я в том и сомневаюсь, потому что не для легкого хлеба сотворил Господь цыган…» Так я скажу моему народцу, и больше мне нечего будет ему сказать. Но вначале мне надобно вместе со своим народцем убежать от вещающей погибель зеленой предвечерней звезды и привести всех хоть под какую-нибудь крышу…

…Пройдя сто или сто пятьдесят шагов, мы остановились и как один оглянулись. В общем, мы увидели то, что и ожидали увидеть. На восток, обратно в город, навстречу злой зеленой звезде, уходили пятеро гаджё. Они шли и постоянно на нас озирались, и было такое ощущение, что сейчас они все остановятся, повернут обратно и пойдут с нами или с народишком баро Серафима. Но они не остановились и не повернули, а все шли и шли в сторону своего города и все озирались и озирались, и скоро их почти не стало видно из-за вечерних сумерек… А на север, прямо по редколесью и по синему глубокому снегу, уходил народишко баро Серафима. Идти им было трудно, и, может быть, именно потому они не останавливались и не оборачивались. Наверно, они и не пошли бы по редколесью и по тяжелому синему снегу, да только – некуда им больше было идти. В обозримом пространстве была лишь одна дорога, а у дороги, как известно, всего только два конца. Один конец дороги вел обратно в город, навстречу злой зеленой звезде, и не было туда ходу цыганам, а по другому продолжению дороги я повел свой народец.

- Авэн, ромалэ, - сказал я своему народцу. – Авэн…

И мы – пошли дальше, то и дело озираясь на злую зеленую звезду. Эта злая чергэн разгоралась все ярче и неистовее, и все быстрее становился наш шаг. Мы скользили, оступались, падали, помогали друг другу подняться и все шли и шли по нескончаемой дороге. Мы не знали, куда мы идем, но наше незнание нас ничуть не страшило. У всех у нас, во всех наших – с учетом нового цыгана Романа – сорока шести цыганских душах присутствовала великая и спасительная вера, что не позднее полуночи мы обязательно набредем на какой-нибудь приют, где будет и крыша над головой, и стены от четырех ветров, и, может быть, будет даже хлеб. Может быть, хлеба будет столько, что его хватит по ломтю на всех – на все сорок шесть цыганских душ. Если бы у нас не было такой веры, то, наверно, не было бы на этой земле и самих цыган…