Михаил Анохин. Новая сказка про Иванушку-дурачка ч. 2
Пошел за ней Иванушка-дурачок, как бычок на поводке у хозяйки. Ничему не научила его жизнь в богачестве и почестях, три года словно три дня прошли. Так подошли они к зданию серому, светом не освещенному, поднялись по ступеням скользким, выщербленным, на последний пятый этаж. Провела Иванушку та дивная девица по коридору длинному, под взорами любопытными в свою комнатку.
– Вот здесь я и живу, – сказала она, подставляя Иванушке стул. – Вот ложе мое спальное, а все удобства человеческие по коридору налево. Ежели есть-пить захочешь, то в холодильном шкафчике найдешь и поесть, и попить, а я к подружке своей, Надежде, ночевать пойду, чтобы о нас лишних разговоров не разговаривали.
Не нашелся, что ответить Иванушка, словно никогда не имел дело с женским характером, переменчивым, как осеннее солнышко. Пока соображал что да к чему, Правда ушла, только легонький запах от неё остался – словно кто в комнате той флакончик с духами открывал и каплю обронил на пол. Лежит Иванушка на белоснежной простыне, одеялом байковым укрытый и думает: «За каким лядом Правда меня сюда привела?»
И в такую задумчивость впал, что незнамо как уснул, и опять ему снится стародавний сон: видит он поляны цветочные, а посреди поляны стоит девушка, в цветочные одежды одетая, короной из камней драгоценных украшенная. Стоит и улыбается ему, рукой приветливо подзывает к себе. Глаз от такой красоты Иванушка отвести не может, ноги ослабли, только душа к ней так рвется, что кажется, вот-вот из сердца выскочит. Перемог свою слабость Иванушка и пошел к ней.
Идет-бредет, ногами за траву цепляется. Вроде недалечко была та девица, а показалось ему, что шел до неё всю свою молодую жизнь. Подошел, руки простер, обнять хочет, к сердцу своему стукотящему прижать, а там и помереть не жалко, такая на него нежность накатила, такая жалость, непонятная к чему, то ли к девице, то ли к себе пришла, что слеза из очей выкатилась.
– Не плачь, – говорит девица, – не стою я слез твоих, а лучше обними меня и поцелуй.
Обнял её Иванушка, уста медвяные в свои взял, сладко. Только руки почувствовали изменение в теле её. Когда обнимал, тело было упругое, молодое, а сейчас под ладонями кости выпирали. Открыл глаза и увидел, что стоит перед ним та самая старуха, что схоронил Иванушка позади двора, да и говорит:
– Экий ты дурачок несуразный, зачем думы юношеские подпустил к себе? Зачем своему ретивому свободу дал? Все я для твоей жизни сделала, в люди вывела, серебро-злато дала, думала; ты жизнь моего сына погибшего проживешь, а ты свою прожить захотел, вот и приключилась с тобой беда. Зря ты белье сыновнее, заговоренное любовью материнскою, променял на покупное.
Опустились руки Иванушки, подкосились ноги его быстрые, сел он на цветочной поляне, где стоял. Голову свою руками обхватил, молитву заветную, Иисусову вздумал прочесть, а вспомнить не мог.
Много ли, мало прошло времени, только спрашивает он у старухи:
– Ты скажи мне, отчего моя мечта заветная в тебя, старую, обернулась?
– Ха-ха-ха! – Рассмеялась старуха, да звончато так переливисто, что Иванушку оторопь взяла. – С чего ты взял, что я старая? Это тело мое постарело, а душа моя как была молодой, так и осталась. Слепой ты, как кутенок, а ты погляди внутрь меня.
Поднял глаза Иванушка и видит: стоит перед ним Правда и грустно так на него смотрит, словно жалеет.
– Видишь, – говорит она старческим, бабкиным голосом, – и не старая я вовсе.
Жутко стало Иванушке, вскочил он на ноги резвые и ну бежать с той поляны цветочной. Бежит, вроде, быстро, а все с того места не стронется. Уже и сердце стукотит возле горла, выпрыгнуть хочет, а спиной чувствует, что бабка та – вот она, в полушаге от него. Кричит что-то в Иванушке: «Проснуться надо, проснуться!» А сон тяжелый, глубокий, как вода стоячая в омуте озерном, в самую глубь втянула-всосала та вода Иванушку, и вдруг все разбилось на тысячи мелких осколков, как тишина предрассветная разбивается колокольным перезвоном. Проснулся Иванушка, а пот холодный лицо его заливает, на грудь с подбородка каплями капает.
Огляделся он и видит себя среди множества белых коек. И понял, что лежит в палате больничной, а в синие жилки на его руках, иголки стальные вставлены и вливается сквозь те иглы в него лекарство разное. И еще увидел он, что возле его койки сидит мать, голову склонила на грудь, дремлет.
И опять зашлось сердце Иванушки от жалости к своей родительнице и от презрения к себе за свою забывчивость. Проклял сам себя Иванушка словами страшными, а легче от того не стало, только провалился Иван снова в беспамятство.
Видит, подходит к его больничной койке девушка в платье черном, не по моде сшитом, до щиколоток, на голове черный же плат, печально на него смотрит да и говорит с легкой укоризной: «Оставил меня, забыл».
А Иванушка ей отвечает:
– Как же я мог тебя оставить, когда в первый раз вижу?
– Ой, ли? – Спрашивает его девица, – ты приглядись ко мне по внимательней, разве не узнаешь?
– Нет, – отвечает Иванушка, – в первый раз вижу.
– Вера я, – называет себя девица. – И хоть я в твоем сердце не много места занимала, но была-таки. Пропадешь без меня-то!
Много ли, мало времени прошло, только очнулся Иванушка от беспамятства и видит, суетятся вокруг его люди в белых халатах, а лежит он не где-нибудь, а в собственном кабинете на диване заграничного изделия, и секретарша его, Лидочка, позади тех докторов стоит.
– Ну, слава Богу, вышел из комы, – сказал усатый доктор, обернувшись к секретарше. – Промедлили бы Вы, голубушка, еще несколько минут – и всё, не было бы на этой земле Вашего босса. Должен он Вам памятник поставить, да и нам, грешным, не мешало бы чего-нибудь к чаю от его щедрот.
– Будет Вам, Автандил Свиридович, – сказала полная тетка в таком же белом халате, как у Автандила Свиридовича. – Надежда всегда умирает последней.
– Так-то оно так, – согласился доктор, – а все-таки умирает. Да, да, умирает, голубушка! Точнее сказать – с ней-то и умирают!
И опять провалился Иванушка в беспамятство, опять его закружило и понесло в воронку черного омута.
– С Надеждой будет тебе хорошо, Иванушка, – прошептал кто-то ему на ухо. – Девица она обстоятельная, заботливая, ласковая, не то, что я.
Открыл глаза Иванушка и видит себя в комнате крохотной, куда его привела Правда и оставила одного на своей постели белоснежной.
– Вот, – говорит Правда, – привела я тебе свою подругу, Надежду, поскольку ты мной побрезговал.
– С чего ты взяла такое? – возмутился Иванушка. – Сама ушла.
– А ты не задерживал.
Силится Иванушка сказать, что не правда, мол, а она говорит ему, словно мысли его неизреченные читает:
– Правда, правда. Вспомни поляну цветочную и объятия твои жаркие, как ты целовал меня, а потом, когда увидел какая я на самом деле, бежать бросился. Правды не вынес.
И опять хотел сказать Иванушка, что «не от тебя я бежал, а от старухи», а Правда ему говорит:
– Так ведь, я не одну тысячу лет живу на земле, есть от чего состариться, зато душа моя вечно молодая.
Сказала и засмеялась, словно колокольчики мелкие перезвон устроили:
– Дурачок ты, Иванушка, как есть дурачок – потому, как не знаешь, что женщина не стареет, а только тело свое изнашивает.
Сказала и превратилась в белое облачко. Ветерок легонький в форточку потянул, и выплыла она из комнаты. Приподнялся Иванушка с ложа белоснежного, а Надежда тут как тут:
– Ничего, – говорит, – жизнь, Иванушка, все в муку перемелет. Ты, да я, вместе все заново обустроим. Только ты зря белье бабушкино с себя снял. Кабы не снял, то Удача с тобой бы неотлучно была, а теперь у тебя только я и осталась.
– А как же Правда? – спрашивает Иванушка.
– Правда сама по себе, а когда человек с Правдой живет, то ему от этого одни в жизни неудобства, потому как видит такой человек, не то, что ему должно видеть, а то, что на самом деле есть. Вот ты только мгновение с Правдой был, а уже невыносимо для тебя стало то мгновение потому, как увидел ты Правду без прикрас, а такой, какая она есть.
И стала та девица ласкать-миловать Иванушку, как ни какая прежде его так не миловала.
– Хорошо тебе со мной, Иванушка. – спрашивает Надежда. – А погоди, еще лучше будет. Все только начинается.
Много ли, мало времени прошло, только очнулся Иванушка вдругорядь в собственном кабинете, на диване итальянской работы, в окружении врачей и слышит, как они о нём толкуют.
– Я настаиваю на том, чтобы немедленно, слышите, срочным образом поместить его в клинику, – говорил Автандил Свиридович, секретарше Лизе, – видите, какое нестабильное у него состояние?
А потом закачалось под Иванушкой его ложе, что-то заскрипело, зашуршало, послышался звук работающего мотора, и он опять провалился в беспамятство.
– Со мной не пропадешь, – всё время повторяла Надежда, помогая Иванушке одеться. – Я сильная, любого из беды вытащу.
Хорошо стало Иванушке с ней, спокойно, думать ни о чем не нужно. Надежда все наперед знает:
– Только меня одну имей и ни на что другое не меняй. – Говорила она, спускаясь с Иванушкой по темной лестнице. – Рано или поздно, а всё разрешится в самом разлюбезном для тебя виде.
Стал жить Иванушка с Надеждой на окраине того города. Топор да пила кормили их, а Надежда, перед тем как в постельку с Иванушкой лечь, говорила ему: «Рано или поздно, а все переменится и заживем мы с тобой сытно да богато. По заграницам ездить станем, детишек заведем, дом себе купим лучше и краше, чем тот, сгоревший, ты только меня не бросай.
Летят годы один за другим, словно костяшки на старинных счетах щелкают, вот уже в три десятка сложились, а Надежда все одно и то же говорит, лаская Иванушку, мол, «всё перемелется, всё переменится, только меня не бросай».
Уже и топор из Иванушкиных рук вываливаться стал, не к месту и не вовремя, а перемен все не видать, и подступило время, когда Иванушка своего тела с кровати поднять не мог. Надежда и тут его не оставила:
– Ничего Иванушка, это бывает. Не железный, чай, и приболеть не грех. Я тут травок полезных собрала, отвар сделала, ты только меня не бросай, и все переменится, все в лучшем виде образуется.
Только проговорила она слова успокоительные, как загрохотало в синем небе, словно гром грянул, и кто-то рявкнул в уши Иванушки:
– Дурак! Правды не вынес, Веру потерял и Надеждой тешится! Что Надежда без Веры?!
Очнулся Иван уже в третий раз. Огляделся и видит себя среди множества белых коек. И понял он, что лежит в палате больничной, в той самой, куда к нему Вера приходила, укоряла его. В синие жилки на его руках, иголки вставлены, и вливается сквозь те иглы стальные в него лекарство разное. И еще увидел он, что возле его койки сидит мать, голову склонила на грудь, дремлет.
– Мама, – прошептал Иван спекшимися от жара губами. – Милая моя мама, как же ты меня нашла?
Очнулась мать от дремоты, глаза свои на сына подняла и сказала:
– Чутье материнское меня к тебе привело и любовь безмерная. Когда ты из дома ушел, выплакала я глаза свои по тебе, потому как дурачок ты, а такой неустроенный для жизни сын, дороже всех других сыновей матери.
Обидно стало Иванушке, что мать его дурачком, как и прежде, называет, и говорит ей:
– За любовь твою и заботу спасибо тебе, а вот дурачком называть меня как-то глупо. Кабы был дурачком, то не имел бы заведения с миллионными месячными оборотами, А что в больницу попал, так то сердце мое от мечтательности моей не выдержало.
– Эка невидаль, – говорит мать, – богатство нажить. Мало ли людей в богачестве несчастны? Ты счастье свое найди, а с ним и в нищете хорошо. – Сказала эти слова и пропала, только запах с детства знакомый в палате остался, слабенький такой, словно полынка молодая растерта да с парным молоком смешана.
Загорелось сердце Иванушки материнским советом, бросился счастье искать, да на втором шаге остановился. В задумчивость впал Иванушка:
– Какое такое мое счастье? – спрашивает невесть кого Иванушка. – Кажись, все есть. Да и как оно выглядит, распрекрасное?
И только подумал-спросил, как глядь, а над ним стоит человек, в черный сюртук одетый, на желтоволосой, кудрявой голове, заграничная шляпа, «цилиндром» называемая, и то же черная. Опирается тот человек на тяжелую трость и смотрит на Иванушку чужим, отстраненным взглядом, словно позади Иванушки есть нечто куда более важное, чем он. И вот, этот человек, глухим, надтреснутым голосом говорит: «Счастье есть ловкость ума и рук. Все неловкие души за несчастных всегда известны. Много мук приносят изломанные и лживые жесты».
Сказал и исчез. Ни чего не понял Иванушка из сказанного, только озноб нехороший по телу прошел, да такой сильный, что куда его задумчивость подевалась. Враз расхотелось ему счастья искать. Подумал он, что напутала что-то мамаша по своей деревенской необразованности.
Много ли, мало времени прошло, но только Иван из больницы выписался. Секретарше-Лизе путевку купил в заграничные страны для всеобщего отдыха и попутного просвещения. Всем ведь известно: кто в Париже не бывал, тот и культуры настоящей не знает, а там и Венеция, Рим – колыбели цивилизации.
Зажил Иванушка жизнью размеренной, здраворассудочной, без мечтаний и задумчивости, а чтобы, грешным делом, опять в мечтание не впасть, нанял по совету врачей личного психоаналитика, и тот дважды в неделю «установку» ему давал. Руками перед лицом махал, в легкий транс погружал и приговаривал при этом:
– Нет никакой такой правды на свете, а есть только один Закон, да и тот объехать можно, если деньги есть. Нет никакой надежды, если денег не имеешь, потому думать ты должен, как свои капиталы преумножить, и в том счастье человеческое. Вера – обманка для необразованных людей, чтобы они легче переносили тяготы жизни. – И еще говорил он, подстраховывая Иванушку на все случаи жизни: – И любви нет, а есть лишь секс, и потому ты должен удовлетворять свои человеческие потребности регулярно. В этом залог твоего здоровья.
Помахает руками, купюры в карман зелененькие положит за сеанс-работу, поклонится и уйдет. Легко и прозрачно на душе у Иванушки сделается, пойдет он с легкой душой своей в клуб-бар, заприметит там девицу с ногами бройлерного цыпленка, по моде нынешнего века, да и увезет для удовлетворения потребностей тела к себе на дачу.
Годы текут, щелкают как костяшки на старинных счетах. Погрузнел Иванушка, раздался вширь от кушаний сытных, от вина заморского, от постелей из гагачьего пуха. Одышливый стал. Приписали ему врачи гимнастику и плаванье в воде соленой, морской.
Поехал Иванушка за границу, а того в ум не взял, что надо было с собой врача прихватить, который «установку» на здраворассудочную жизнь делает, руками видения и мечтательность замахивает. И вот, приключилась с Иванушкой, в том заграничном отдыхе, беда прежняя: мечтательность ему в голову ударила, когда на белоснежном коралловом песочке лежал и лишний жирок, с потом, из себя выгонял.
Видит он опять прежнее, казалось бы напрочь забытое и руками врача того замаханного. Улицу видит своего города, как раз напротив своего офиса, девицу-нищенку; простоволосую, босую.
– Ты кто такая? – Спрашивает её Иванушка, а у самого сердце сжимается, потому, как догадывается, что она скажет.
– Не признал, – говорит она, – богатым да знатным стал. А помнишь, как я тебя с пепелища увела, в комнате своей спать уложила?
Вспомнил все Иванушка, признал-таки Правду, и от этой правды горько стало Иванушке.
– Зачем ты пришла, сердце мое разбередила? – спрашивает её Иванушка. – Без тебя так спокойно, так хорошо было. Чего ты возле моего офиса шастаешь?
– Милостыню пришла у тебя просить, потому как твоя власть на земле нынче, а моей нет.
– А была ли когда власть твоя на земле? – спрашивает её Иванушка. – Ходишь, людям головы морочишь, открываешь им то, чего видеть не надобно. Вот, нищету свою напоказ выставила, упрекаешь бессловесно за то, что живу в достатке. Прикидываешься доброй да покладистой, а сама – старая, злая ведьма! Зря я тогда над тобой псалтырь читал.
– Вот как ты заговорил, – девица вскинула свои бровки черные, углем прорисованные, – вот как жизнь тебя выучила-выстрогала.
– Да, – ответил ей Иванушка, – был я дурак-дураком, а теперь поумнел. Так и скажи своим товаркам, той же Надежде скажи, поумнел, мол, Иванушка, покончил с мечтаниями раз и навсегда. Если бы на Земле вас не было, то вся жизнь пошла бы иным образом, не по бестолковому сердцу, а по здравому разуму.
– Добро же – сказала Правда – пусть будет по-твоему.
Вмиг очутился Иванушка в своей деревне. Спит он на своем топчане в углу кухоньки, и снится ему сон завлекательный. Видит он дома каменные, высокие, а в домах тех квартиры рукой потолка не достать, даже если подпрыгнуть. И только он стал в убранство квартир тех всматриваться, как проснулся от тычка в бок:
– Вставай, дурак! – Грубо сказал отец, – неча дрыхать, когда дел невпроворот.
Иванушка от такой неожиданности вскочил, глаза вытаращил спросонья, а отец ему по макушке тяжелой ладонью смазал, чтобы сонную одурь прогнать:
– Ступай, – говорит, – во двор да толки в ступе воду. Ныне, – говорит, – самое время приспело для этого действа.
И заметив, что Иванушка по своему обыкновению спросить хочет, опережая его вопрос, с угрозой в голосе сказал:
– Ты еще спроси, как в прошлом году: «зачем в ступе воду толчем?» – я тебе по сопатке вмажу.
– А зачем?.. – Против собственной воли вырвалось у Иванушки и он тот час получил от отца обещанное. А братья из горницы выглядывают, смеются и просят отца, чтобы добавил еще дураку. Не выучил, де, Иван главного: не нами заведено, не нам и отменять. Толкли в ступе воду в это время деды и прадеды, а мы что, умнее их, чтобы обычай тот переменить? По осени в огороды решетом воду носят, зимой снег на полях боронят, весной с козы семь шкур снимают. Мало ли какие обычаи и свычаи из древности пришли?
Вот ведь что стояло за смехом братовей над Иванушкой-дураком. Все так в деревне жили и, слава Богу, еще сто лет проживут, а дураков только дурак и не учит.
– Сопатку-то подотри, да во двор ступай, – говорит отец, – да когда воду толочь будешь, не вздумай, по своему обыкновению, в мечтания вдариться, вожжами драть стану! Мужик уже, а все в ум не войдешь, все свои дурацкие вопросы спрашиваешь.
Пошел Иванушка-дурачок во двор, вытащил из сарая ступу двухпудовую, залил в неё два ведра колодезной воды, взял пест и принялся толочь воду. Матушка подошла, погладила сына по головке:
– В кого ты уродился такой глупый? – и добавила, отходя от сына: – Толки, толки как следует, с усердием, авось Господь ума даст… – А потом махнула рукой в отчаянии: – Да где там! И Бога, по всему видно, нет. Кабы был...»
Что хотела сказать матушка дальше и сказала ли, того Иванушка не слышал, рубашку скинул и пестом орудует, не хочет чтобы отец вожжами попотчевал, да и кто хочет, даже если дурак отпетый? Так за работой время обеденное подоспело, братья во дворе появились, не меньше чем Иванушка уставшие от дел разных. Отец подошел и по виду Иванушки определил его усердие:
Опустил Иванушка пест, рукой пот отер и чуть было не спросил отца: «Почему толченая вода целебной делается?» Удержал язык на полпути, а то не миновать бы ему еще одной затрещины.
И потекла, покатилась Иванушкина жизнь, как камень с крутой горы. Женили Ивашку позже всех, когда ему третий десяток пошел. Отделил его отец, а в надел дал: коня-мерина, борону о трех зубах, плуг без лемеха, черенок от косы-литовки и прочее. Крутись-вертись, наживай добро сам, коли с детства дураком был.
Невеста приданное принесла: телочку, ярочку, курочку да гуся. Постель спальную да кровать двуспальную, на которой и родила Иванушке один за другим семерых детей, трех девочек да четырех мальчиков.
Теперь уже Иванушка соблюдал старину заповеданную. По весне в ступе воду толок, в осеннее время лунными ночами в решете воду носил, зимой на поле снег боронил, детей своих за провинность ремнем порол, уму-разуму учил, дурь через задницу вышибал. Отца своего покойного, добрым словом вспоминал и всем в пример ставил.
До седых волос дожил, дочерей замуж выдал, сыновей женил и добром наделил, каждому – по его сметке и усердию. Пришла пора смерть принять. Лег Иванушка на лавку под образа, глаза закрыл. А вместо смерти, явились к нему: Правда, Вера, Надежда и еще одна, незнакомая ему девица.
– Ну и каково, Иванушка в мире без нас жить? – спрашивает его Правда, – Вот и Любовь с нами пришла, а её ты и не знал вовсе. – А сама глаза на него уставила, не отвернешься.
– Нужны мы тебе, Иванушка? – спрашивает Надежда. – Или тебе и без нас хорошо?
Задумался Иванушка, вспомнил всех семерых детей своих, как на руках держал, на коленях нянчил, ремнем порол. Жену Полю вспомнил да крестьянскую долю, работу тяжелую, скотскую, неосмысленную. Вспомнил свои видения прежние, мечты свои юношеские. Сказать нечего, а соврать – нельзя потому, что Правда перед лицом стоит, как соврешь? Отвернулся Иванушка к стенке и заплакал горькими слезами. О чем плакал, о том никому не сказал потому, что смерть пришла, растолкала и разогнала тех девиц.
– Хватит, – прошамкала она, – поизмывались над человеком, пора и честь знать. Тут и сказке конец.