– Я не в состоянии ни спорить, ни соглашаться. Мне очень надо выпить. Я могу умереть. Оленин посмотрел на его бледное, будто рыбье, брюхо, лицо, и гадкое чувство власти над другим человеком протекло через каждую жилку и каждое нервное волоконце его тела. – Двести рублей, – наконец провозгласил старик. – Десять тысяч. – Не смешите. Двести рублей. – Извините, у вас выпить нет? – спросил гость. – Нет, – сурово отрезал Оленин. – Хорошо. Пятьсот, – уступил владелец щиблеты. – Двести, – улыбнулся Оленин. – Двести, милый юноша! – Ну хоть триста! – Двести четырнадцать, и ни копейки сверху. Все равно больше никто не поверит, что эту щиблету действительно держал в руках Хлебников. Только я один во всем свете поверю. Человечек порывисто выхватил щиблету из руки старика и вышел. Лицо его дрожало от негодования. Оленин, склонив голову набок и прислушиваясь, остался стоять перед полуоткрытой дверью, даже не думая ее закрывать на замок. Чутье и опыт не подвели. Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась. Человечек сунул щиблету в руку старика. Попытался что-то сказать, но не смог. По лицу его было видно, что он еле удерживается от слез. Оленин опустил руку в карман, но не нашел денег. Задумчиво обернулся, увидел лежащие на полу купюры, неторопливо поднял их. – Что за странная манера держать деньги на полу? – произнес он. Оленин вручил гостю двести четырнадцать рублей, и тот мгновенно исчез. – Ближайший магазин на Гоголевском бульваре, сразу за углом, – сказал он вслед человечку. Тот в ответ лишь нечленораздельно булькнул. – Вы, если что, заходите, я вам эту щиблету... потрогать дам, – пообещал старик, закрывая дверь. Человечек был ему определенно симпатичен, но радость победы не давала проникнуться состраданием к поверженному сопернику. Победители и счастливчики – страшные эгоисты. Мелко хихикая и потирая ручки, Оленин прошел к холодильнику, ловким, каким-то гусарским жестом выудил бутылку. Выпил и замер, мечтательно глядя на солнце, отражающееся в окне дома напротив. – Ай да я! Ай да делец! – наконец произнес он. – Вот так-так! Маркиз, щиблета Хлебникова! Не что-нибудь. Щиблета Хлебникова! О-го-го! Ну, где еще есть такое? Нигде, только у меня! Только у меня! Тра-та-та! Тра-та-та! Широко раскидывая колени, он сделал несколько нелепых па возле холодильника. – А если б не я? А? Что? Пропала бы вещь! Пропала! Сгинула! А я спас! Люди потом в музее будут смотреть и думать: «Ай да Оленин, молодец какой! Не дал вещи сгинуть». Хлебников! Это вам не Чубайс какой-нибудь, прости господи. Или Абрамович, дважды прости господи. Дети знают цену таким вещам. Маркиз, ну иди! Порадуйся со мной. Целый день тебя не видел. Он оглядел свои «хоромы». – Ох, да ты все молоко уже выпил. И блюдце, как всегда, перевернул. Сумасшедший кот. Драть тебя некому. Сколько раз просил: не переворачивай ты его... Оленин налил в блюдце новую порцию молока, замер на полпути и резко выпрямился. – Маркиз, я ж совсем забыл... И ты, дармоед, не напомнил! Я ведь собирался сегодня по музеям пройтись. Старик забегал, засуетился, словно в его квартиру с минуты на минуту должен нагрянуть некий высокий гость. Роняя вещи и немилосердно пыля, извлек откуда-то галстук-бабочку, спрятал мхатовский занавес, почистил затрапезный халат. Застегнулся на все пуговицы, придирчиво осмотрел себя в старое, облупившееся по краям зеркало. Увиденное не разочаровало. – Отлично, – сказал он себе самодовольно. – Хотя бабочку можно бы и поновей. Да и халат тоже... Но, но, но! При всем прочем – элегантен, как рояль! А? Ловкач и выжига! Хе-хе. Он сбил с лацкана пылинку, прокашлялся, взял несколько нот, пробуя голос, и потянулся к телефону. – Алло. Аристарха Евфратовича, будьте добры. – голос его был глубок и важен, как у какого-нибудь генерал-аншефа. – Оленин говорит. Он меня знает. Алло, Аристарх Евфратович? Добрый день. Узнали? Да, Оленин. Я вам на прошлой неделе ружье Тургенева приносил. Ну да... Остаток ствола. Ржавый. От разорвавшегося ружья. Да, и в дневниках этот случай описан. А я утверждаю, что описан. И прошу за него всего-то сорок тысяч рублей. Да, рублей. Смешные деньги. Ну и что? Зато он настоящий. Как кто может подтвердить? Я! Я могу! Или вам моего слова мало? Ну, знаете! Вас антиквар в третьем поколении с пятидесятилетним опытом уверяет, что вещь подлинная, и это не аргумент? Как вас с таким подходом взяли музеем руководить? Я бы вас туалетом на улице управлять не допустил. Профессионалам он не доверяет! Да мне начхать на ваши экспертизы. Соплями начхать! Зелеными! И растереть! Да как вы смеете?.. Трубку бросил. Скотина! Маркиз, ты слыхал? Как же я не люблю эту братию! Передушил бы, как котов! Ой, Маркиз, извини. К тебе это не относится. Ты у нас человек порядочный. Оленин полистал записную книжку. – Кто у нас тут еще есть? Палец его проворно бегал по фамилиям, некоторые из которых заставляли его морщиться, будто он прикусил язык, некоторые вызывали брезгливую гримасу, но находились и такие, поразмышляв над которыми он снова брался за телефон. От этого кропотливого занятия антиквара в третьем поколении оторвал звонок в дверь. Оленин, не закончив набирать очередной номер, повесил трубку и направился к двери. – Ну? – обратил он к человеку за дверью свой обычный вопрос. – Это Коля, – послышался детский голос. – Шарахнуть бы тебя об забор, Коля, – произнес Оленин сквозь зубы. И уже громче добавил: – Иди домой. – Я вам собачку принес. – Какую еще собачку? Зачем? У меня кот живет! – Праправнучку Муму. – Это ты, наверное, мать свою принес, маленький негодяй! – опять сквозь зубы произнес Оленин. И резко выкрикнул: – Иди домой, Коля! И прекрати таскать мне всякое непотребство. Муму – вымышленный персонаж. И потом, ее утопили раньше, чем она принесла потомство. – Значит, не возьмете? – Нет. Может, мне еще и тебя взять? – Не, – весело отозвался голосок. – Я к вам не пойду. Я у вас с ума спрыгну. Такой же, как вы, стану! – Что? Вон отсюда! А то я возьму старый штуцер и выстрелю тебе солью в зад! Звонок заверещал, будто хотел взорвать оленинские барабанные перепонки, а за дверью послышался дробный топоток убегающего ребенка. – Уши отрежу и коту скормлю! – прокричал Оленин в замочную скважину. – Выросли цветочки на помойках, – ворчал он, уходя от двери. – Благоухают – не продохнуть. Он сел на стул и сердито уставился перед собой. – Хорошо бы детей лет до десяти, а лучше этак до четырнадцати держать в намордниках. Чтобы прежде, чем говорить, думать научились. А то мозги размером с ириску, а оно уже разговаривает. Нет. Ты помолчи, подумай, что людям сказать хочешь. Созрей хоть до восковой спелости, а потом начинай звуки издавать. А то бегают, тявкают под дверью. Шантрапа! Последнее слово он прокричал себе за спину, в сторону прихожей. Потом взял со стола записную книжку, нахмурился: – Кто у нас тут следующий?.. Уже и страницу-то потерял... Но тут снова раздался звонок. – Да что ж это такое! Оленин долго смотрел в глазок, поворачивал голову под разными углами, словно надеясь, что изменение угла обзора прояснит ситуацию. – Маркиз, там какой-то мужик с телеграфным столбом. Представляешь? – прошептал он уголком рта и поскреб макушку, укрытую редкими волосками. – Зачем мне телеграфный столб? Электричество он тут собрался проводить, что ли? Так у меня есть вроде. Он щелкнул выключателем, под потолком загорелась едко-желтая немощная лампочка, по виду чуть не ровесница Оленину. – Да, есть. Звонок зазвенел снова. – Ну?! – наконец требовательно произнес старик, не отрываясь от глазка и разглядывая чернявого человека, стоящего в обнимку с чем-то, по виду и вправду напоминающим телеграфный столб. – Отец, я тут тебе матч принес, – раздался веселый голос с восточным акцентом. Оленин оглянулся по сторонам, словно прикидывая, где разместить здесь столб, и переспросил: – Какой еще матч? – А нет. Не матч. Это я, черт нерусский, слова путаю. Мачт! Мачт я тебе принес. Слышь, от корабля старинного. От этой... Непобедимой! Как ее, шайтан... Непобедимой армады. – «Непобедимой армады»? Мачта корабля испанской «Непобедимой армады»? И откуда она у тебя? – Слышь, из моря. – Хе-хе! – захихикал старик и пригрозил двери пальцем. – Ты на себе от Ла-Манша нес? – Зачем «на себе», ата? – в голосе восточного гостя послышалась озабоченность. – На корабле. У меня брат моряк. На сухогруз ходит. Слышь, да? Он привез. Объяснение не слишком убедило старика, но тем не менее внутри у него что-то дрогнуло, как бывало при близкой удаче. – А про меня откуда узнал? – Соседи ваш рассказали. Живет, сказали, в первой квартире... Этот... У, шайтан... Антиквар живет. Серьезный человек. Понял, да? Оленин, не снимая цепочки, приоткрыл дверь. – Это верно, я антиквар, а вот ты кто? Он подозрительно оглядел владельца странного артефакта, скинул цепочку. – Ладно. Вноси. Восточный человек внес черный массивный обломок бревна и с интересом осмотрелся. На Оленина пахнуло пряностями и дымом. – Мачта... – пробормотал он, вцепляясь в нее глазами. – Давай посмотрим, что за мачта... Сюда клади. Ага. Все, отходи, не мешай. Оленин принялся ходить вокруг бревна – то ли как хищник вокруг добычи, то ли как голубь, обхаживающий самку. Потягивал носом воздух, ноздри его вожделенно раздулись. На лице проступил нервный румянец, красные жилки на носу и щеках обозначились резче. Он ходил, горбясь, сгибаясь все ниже и ниже, напоминая уже не хищника и не жениха, а скорее шамана в трансе. Гастарбайтер за его спиной покрутил пальцем у виска, пробормотал: – Правду хорошие люди говорили, совсем привет старикашка. Оленин, опускаясь все ниже и ниже, дотронулся до бревна и тут же отдернул руку, словно обжегшись. Отскочил, отошел в угол, достал кошелек и принялся считать деньги, бормоча и споря с самим собой: – На еду совсем ничего не останется. А пенсия двадцать первого. Три дня... Ладно, хлеб пока есть. На молоко Маркизу тоже хватит. Ну, разведу водой немного в крайнем случае. А может, и так хватит. За свет опять заплатить не получится. Ладно, не в первый раз. Он решительно повернулся к гостю, сунул ему деньги, будто ткнул ножом в живот. – Вот сто двадцать рублей. Больше не просите, все равно не дам. Взял мужика за плечо и подтолкнул к двери, намереваясь поскорее выпроводить. Однако восточный гость уперся. – Э-э! Ну что ты предлагаешь? Обидеть хочешь? Оскорбить? Ай-яй-яй. Седой человек. Да этот бревен просто в подъезд занести и то больше стоит! Оленин навалился на него, оттирая к двери. – Нету денег. Как говорил Борис Березовский, «деньги были, деньги будут, сейчас денег нет». Идите, юноша. Восточный гость был недвижим, как заводской забор. – Что значит «нету»? Ата, так не разговор. Не нужен этот колдобина – обратно отнесу. Или просто сяду тут, и все. Понял, да? И он действительно уселся на бревно с видом, будто готов провести здесь как минимум остаток дня, а может, и недели. Оленин выпрямился, твердым, как гвоздь, пальцем указал на дверь: – А ну, вон отсюда! Гость лишь отмахнулся с деланой усталостью. Темные масленые глаза его сияли покоем и лукавством. – Ой, не шуми, ата, голова заболит. Пошарил по карманам потасканной спецовки, достал сигареты. – Здесь нельзя курить! Тут исторические реликвии хранятся! – сдвинув брови, рявкнул Оленин. Гастарбайтер закурил, хитро прищурился, демонстративно стряхнул пепел на пол. В стекле остановившихся напольных часов увидел стоящего за его спиной Оленина. Сложил из пальцев «пистолет», выстрелил в отражение старика, подул в указательный палец, как в ствол, и засмеялся. – Ах, так?! – гюрзой зашипел Оленин. – Ну, басмач, пожалеешь. Он отбежал к полкам и вернулся с изогнутым, похожим на берцовую кость кремневым пистолетом. Раздался щелчок, по-видимому, означавший, что оружие приведено в боевую готовность. – Молись, чебурек! – тоном, не оставляющим сомнений, приказал Оленин. – Э-э, ты чего? – гастарбайтер обернулся, посмотрел на чудное оружие с любопытством и опаской. – Чего-чего... Я тебе, азиатская рожа, сейчас третий глаз во лбу открою! Ни один шайтан не закроет! – Ты это!.. Хорош уже! Вдруг он стреляет? – Стреляет, Мамай, не сомневайся. Это пистолет кавалерист-девицы Дуровой. Она из него десяток французов в восемьсот двенадцатом положила. Сейчас и ты ляжешь. Ну! Оленин принялся угрожающе наступать на супостата. И супостат дрогнул. Послюнявив пальцы, аккуратно затушил окурок, запасливо спрятал за ухо и с неожиданной добротой в голосе произнес: – Правду про тебя люди говорили, вся голова ненормальный. Он поднялся и пошел к двери. Быстро разобрался с засовами и замками. Обернулся и с восхищением добавил: – Но ты ураган-дед! Понял, да? Уважаю! Старик со вздохом облегчения закрыл за ним дверь. – Браво, Оленин! – нервно и радостно воскликнул, хлопая себя по груди. – Браво, старый воин! Кутузов и Наполеон в одном лице! Не грех и... хе-хе... отпраздновать викторию. Рюмка пролетела пташечкой, за ней вторая. Оленин устало опустился рядом с бревном, тронул темное дерево руками. Лицо его опало, за-острились, под подбородком натянулись складки старческой кожи. Он лег на пол, обнял бывшую мачту руками, прижался щекой, и на него обрушился целый шквал звуков и запахов, от которых пошла мурашками кожа... Перед глазами заметались отблески пламени, накатил шум моря, гул от далеких и близких разрывов, треск дерева. Сумрак вздрагивал красным. Рот Оленина открылся, и из него сами собой полились слова. Старик говорил с закрытыми глазами, как сомнамбула, нервно вздрагивая, ежась и по временам скрипя остатками зубов: – Все горит, горит... Дым. Кислый запах пороха. Грохот. Пушки стреляют. Как будто бьют под дых. Хряск дерева. Обломки разлетаются во все стороны. Впиваются в тело... Куски железа... Отрывают от людей клочья мяса... Кровь, кровь повсюду... Скользко... Не устоять на ногах. Палуба покрыта опилками и кровью. Опилки, чтобы впитывать кровь, чтобы не скользить. Но все равно скользко. Боль... Кричат люди. Живые так кричать не могут. Это мертвые кричат. Просто они еще не знают, что умерли. В трюмах захлебываются раненые... Ползут по лестницам наверх. Как черви. Давят друг друга. Но вода наступает быстрее. Из трюма поток горячего воздуха... Корабль тонет... Снова заверещал дверной звонок. И почти сразу же, словно отозвавшись ему, разразился трезвоном звонок телефонный. Несколько секунд Оленин метался, словно не понимая, где находится, и не зная, куда пойти в первую очередь. С выражением крайней, почти детской растерянности на лице в итоге выбрал дверь. – Ну?! – Письмо Венеры Милосской Нике Самофракийской не интересует? – послышались подростковые, галдящие наперебой голоса. – От мертвого осла уши? Рукава от жилетки? Нос Буратино! – Паспорт Чингачгука?! – пробасил кто-то из подростков неожиданно глубоким голосом. – Тьфу вам в лицо! – крикнул Оленин и бросился к телефону. Но не успел добежать, тот умолк. Оленин на всякий случай все же снял трубку, произнес просительно: «Алло!», однако в ответ услышал лишь пустой безнадежный гудок. – Спиногрызы бессовестные! – крикнул старик в сторону двери. – А если это из музея звонили? Хотели купить что-нибудь? А, бестолочи? – Есть пенсне царя Соломона! – продолжали выкрикивать за дверью. – Череп Вольтера-ребенка! Силиконовая грудь Клеопатры! Спинер Софокла! – Варвары! Коту скормлю! – Какому коту, убогий? – послышался дерзкий смех. – Твоего кота пять лет назад машиной переехало. Хорош бредить! – Это вас машиной переехало! А Маркиз, кот-мой-кот, сегодня молоко вылакал и блюдце перевернул. Сейчас возьму шашку и порублю вас в капусту! Или в милицию позвоню! – Милиция на вызовы из дурдома не приезжает! Да и нет давно никакой милиции. Оленин, потеряв терпение, схватил с полки ржавую шашку, распахнул дверь: – Ну, погодите у меня, зверьки... Едва заслышав лязг засовов, дети кинулись вверх по лестнице, и Оленину осталось довольствоваться лишь их топотом и смехом. – У, бесенята! – прокричал он им вслед, воздев над головой заржавленное оружие и став похожим на нескладный, почти пародийный памятник. Новый телефонный звонок сорвал его с места. Спешно закрыв дверь, Оленин поторопился к столу. – Да! Оленин! Что?! – едва не дымясь от гнева, закричал он. – Опять вы?! Никуда не поеду! Ни в Теплый Стан! Ни в Тушино! Ни в Бобруйск! Животные. Никуда! На носу себе зарубите! На носу поганом своем так и зарубите! Топором! Ясно? Выселите? Раньше я вас всех выселю! Из нор ваших крысиных! Выселят они... Не надо меня пугать! Я пуганый. Сам кого хочешь напугаю. Спокойно она говорит... Это я спокойно говорю! Никуда не поеду! Мой дом. Все. Он швырнул трубку. – Надоели! Он обессиленно опустился на стул, уронил саблю на пол, закрыл лицо руками. – Устал я, Маркиз. Устал. Он взъерошил волосы на висках. – Так, а что я хотел? – Оленин растерянно оглянулся. – Я же ведь делал что-то. Но что? Вот память, память. Старый склеротик. Ах да, музеи!.. Но снова звонок в дверь. Старик даже не удивился. Действуя с монотонностью уставшего автомата, он положил руку на цепочку и буркнул: – Ну? – Уникальная вещь, чернильница Бакунина. Оленин привычными движениями приоткрыл дверь, не снимая цепочки, хмуро скомандовал: – Суйте. Внутрь просунулась рука с небольшим прозрачным пузырьком. Оленин недоверчиво посмотрел, понюхал воздух, почти коснулся стекла кончиками пальцев, но в последний момент убрал руку. – Пустышка! – сказал как отрубил. – Нет-нет. Точно, Бакунина! – Пустышка, – уверенно и ровно повторил он. – Вранье. Уберите руку. – Господин Оленин, точно говорю. – Хотите рубль за нее? Из уважения к старине. – Рубль?! За чернильницу Бакунина?! – За пузырек мутного стекла. – Ну, знаете!.. – Нет? Ну и чудесно. Уберите руку. Он начал закрывать дверь, рука исчезла, будто ушла в темную воду. – Опять с мысли сбили. А, музеи! Вот. Вернулся к телефону, полистал записную книжку. – Если он еще жив, старый вор, – сказал он себе, накручивая диск. – Богдан Ильич? Здравствуйте. Как самочувствие? Это Оленин. Не помните? Антиквар! Да, тот самый... Он недоуменно посмотрел на трубку, будто в ствол пистолета, давшего осечку. – Связь прервалась... Он снова набрал номер. – Алло! Тут что-то со связью... Алло! Трубку бросил. Ах, негодяй! Подонок сиракузский! Он сделал движение, будто колотит трубкой по столу, и снова принялся изучать записную книжку. – Липницкий... Нет. Кто? Шайзе? А, не, Шлейзе. Было бы смешно, если б я позвал к телефону господина Шайзе... А это кто? Х-н-к-н-сян... Дал же бог фамилию... Пять согласных подряд. Из семи букв – шесть согласных. Заспанцев... К псам его... Звонку в дверь Оленин не удивился. – Да, хреновую пьесу написал этот режиссер, хреновую. Никакой фантазии, – шаркая ногами, отправился он к источнику звука. – Ну? – Здравствуйте! – произнес довольно молодой, но неуверенный и сбивающийся голос. И тут же замолк. – Ну, и?.. – с нарастающим нетерпением подбодрил визитера Оленин. – Здравствуйте, – еще менее уверенно повторили за дверью. – Здоровались уже! Чего надо? За дверью послышался шумный, лошадиный вздох. – Мне нужен господин Оленин, – обреченно произнес голос. – Это я. – Вас-то мне и надо, – совсем уж безрадостно сказал гость. – У меня к вам дело... Я слышал... Дошли слухи, что у вас есть... есть веревка... За дверью все стихло, словно там никого и не было. – Прекратите мямлить! – рявкнул Оленин, чувствуя, как его наполняет новая энергия. – У меня много чего есть. На три музея хватит. Что конкретно вас интересует? – Меня? Ничего. То есть да... Интересует, конечно же. Веревка русских поэтов. – Что-что? – удивился Оленин, такого экспоната он в своей коллекции не припоминал. – Веревка, на которой повесился Сергей Есенин... – Ах вот оно что... Допустим, есть. И что? Снова пауза. – Можно мне войти? – Еще не знаю. – Видите ли, я тоже поэт. Ефимцев моя фамилия. Не слышали? – Нет. – Вот. И никто не слышал. – Поэтов всегда слишком много. Именно поэтому читать современную поэзию не стоит. – Так вот, веревка... Вы не подумайте, я очень хорошо понимаю, какая это святыня. Мы хотели бы приобрести у вас веревку. – Приобрести? – В голосе Оленина послышались живые нотки заинтересованности. – Я не продаю свои экспонаты частным лицам. Только музеям! – Я от музея! – поспешно заверил визитер. – Самого настоящего музея! Поверьте! Оленин несколько растерялся. Такие предложения поступали ему очень редко. Если быть честным, это вообще было первое предложение такого рода. Продать да даже и отдать что-либо в настоящий музей оставалось давней и недостижимой мечтой старого антиквара, по поводу которого музейная среда никак не могла определиться – считать его безумцем или же прохиндеем. – Вот как... От какого? – От Рязанского... Рязанского краеведческого музея. – Что, и документ у вас есть? – Да-да. Вот. Оленин открыл дверь, оставив цепочку накинутой. – Вот, пожалуйста. В щель просунулась тертая красная книжечка с потускневшими золотистыми буквами. Оленин выхватил пропуск из пальцев никому не известного поэта. Начал изучать и тут же воскликнул с негодованием: – Просрочен! – Тут, понимаете... Я не успел продлить, – поспешно заверил Ефимцев. – Но когда вернусь, обязательно... Оленин выдержал длинную паузу, которую в среде полуобразованной интеллигенции любят именовать «мхатовской». – Хорошо, входите. В дверной проем протиснулся высокий нескладный юноша немного за двадцать. Остановился, затоптался на месте, не зная, куда девать длинные, будто купленные по случаю руки. Оленин привычно спрятал ключ в карман, где тот звякнул о стеклянный бок стопки. Старик ощущал волнение и, обычно дьявольски гордый, непривычную неуверенность в себе. – Так-так... – произнес он, не соображая, с чего начать. – Это очень хорошо, что ваш музей заинтересован... Я рад... – Я тоже. Они постояли некоторое время, бестолково глядя друг на друга. – Можно посмотреть? – спросил Ефимцев. – На что? – На веревку. – Какую? Ах, веревку... Извините. Да, конечно. Оленин забегал, засуетился. Открыл гроссбух, нашел нужную запись. Грохоча, приволок шаткую, всю в потеках краски и известки стремянку. Вскарабкался, попутно обретя черты пожилой неряшливой обезьяны, принялся шарить по полкам. – Так... Полка три, место тринадцать. Или тридцать один? Ах ты ж, склеротик... Он снова слез, проверил по гроссбуху. – Да тринадцать же, тринадцать, – досадуя на себя и оттого еще больше волнуясь, бормотал он. – Сейчас, сейчас. У меня все на месте, – успокаивающе заверил он с верхотуры Ефимцева и смешно, как ему казалось, пошутил: – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы. Вряд ли сам Оленин да и кто бы то ни было вспомнили бы, когда старик последний раз шутил с посетителем. Он слез, держа в руках пыльный до полной непрозрачности полиэтиленовый пакет. Стал развязывать, полетела пыль. Оленин и Ефимцев принялись наперебой чихать. Оленин – быстро и смешно, как кошка, Ефимцев – редко, ухая при этом, как гаубица, и стесняясь своей громогласности. Отчихавшись, старик извлек из пакета веревку с петлей и поднял ее перед собой. Та закачалась в воздухе, похожая на маятник. – Вот, – сказал старик. – Неужели та самая? – Даже не сомневайтесь. – Можно? Малоизвестный поэт трепетно взял в руки реликвию. Оглядел сверху донизу, непроизвольно тронул себя за шею. – Но я должен быть уверенным, что она не будет лежать в запасниках! – непререкаемым тоном произнес Оленин. Ефимцев, погруженный в свои мысли, ответил не сразу. – Что? Да-да, конечно. Какие еще запасники! Такая вещь... Как она к вам попала? – Человек принес. – Она ведь должна быть в архиве питерского ГПУ. Оленин пожал плечами: – Наверное, тот человек украл ее. Люди вообще вороваты. – Давно это было? – Что? – Веревку вам принес тот человек. – Не очень. Лет тридцать назад. – Я тогда еще не родился. – Для вас, значит, давно. Извините, я бы хотел узнать: сколько вы за нее можете дать денег? – Денег? – переспросил Ефимцев, не отрывая глаз от веревки. – Миллион. – Миллион? – пораженно выдохнул Оленин. – Целый миллион? Мне? – Да. И еще пятьсот тысяч. Оленин искательно заглянул ему в лицо: – Вы не обманываете? Правда? – Правда. Оленин пришел в сильнейшее возбуждение. Жилка на виске у него забилась, глаза забегали. – Ах ты, ах ты... Миллион пятьсот тысяч... Миллион пятьсот тысяч! Боже мой! Боже мой! Какие невероятные деньги. Это ж тогда можно!.. – он оглянулся вокруг, заговорил срывающимся, пляшущим голосом. – Знаете, у меня есть мечта. Вы видите все эти экспонаты? Это собрание начал собирать мой прадед, потом дед собирал, теперь вот я. И знаете, здесь все настоящее. Все до последней пылинки! Я такие вещи чувствую. Если вещь настоящая, связана с чем-то большим, по ней словно ток идет. Вот как по этой веревке. Вы чувствуете? Ток. Чувствуете? – Да... Чувствую. – Вот-вот. И здесь везде так. – он показал вокруг. – Троньте это. Или это. Столько подлинных исторических памятников, но никто их не видит. Словно они в землю зарыты. А ведь это же история человечества! Наша жизнь и наше спасение. Я бы очень хотел показать их. Но ведь негде! А вот если у меня будет миллион пятьсот тысяч, я ведь смогу арендовать зал в каком-нибудь музее и там показать свое собрание! Понимаете? Должны же люди почувствовать, что это подлинники! Что это живая история! Должны! А дальше дело пойдет. Начнут приглашать в разные города. Даже, может быть, в другие страны! Надо только начать. Вы пришли с таким предложением! У меня просто сердце трясется! Нет слов! Он потер ручки, захихикал, восторженно забормотал себе под нос что-то нечленораз-дельное. – Может быть, по такому случаю... – Оленин показал небольшой зазор между большим и указательным пальцем правой руки. – Чуть-чуть? А? Не против? – Я? Нет. Я не против. Я только за. Гость говорил теперь медленно и всем видом своим, всеми движениями и реакциями напоминал человека, погруженного даже не в воду, а в среду еще более плотную, вроде масла или меда. Оленин отправился на кухню, принялся искать рюмку и закуску для гостя, сам-то он никогда не закусывал. На середине поисков остановился, замер, спрятав лицо в ладонях и едва удерживаясь от радостного крика. Посмотрел в окно под потолком, сложил руки перед собой, будто в молитве, но не молился, он не был религиозен. Волнение переполняло его, голова отказывалась работать... Ефимцев, проводив взглядом спину хозяина, отправился к двери. Бесшумно открыл два засова, снял, не звякнув, цепочку. Дернул ручку раз, другой, дверь не открылась. Ключ от последнего замка находился в кармане Оленина. Поняв, что оказался в западне, Ефимцев с веревкой в руках заметался по квартире. Подошел к окну, но оно находилось слишком высоко, да и размеры его были столь невелики, что пролезть в него смог бы разве что ребенок или человек комплекции Оленина. Тогда с выражением крайнего отчаяния на лице Ефимцев привязал веревку к самой высокой перекладине стремянки, оказавшейся почти на уровне его головы. Быстро накинул петлю на шею. Тяжело дыша, постоял несколько секунд, морщась и шепча что-то. В этот самый миг на пороге комнаты появился