– Я не в состоянии ни спорить, ни соглашаться. Мне очень надо выпить. Я могу умереть.
Оленин посмотрел на его бледное, будто рыбье, брюхо, лицо, и гадкое чувство власти над другим человеком протекло через каждую жилку и каждое нервное волоконце его тела.
– Двести рублей, – наконец провозгласил старик.
– Десять тысяч.
– Не смешите. Двести рублей.
– Извините, у вас выпить нет? – спросил гость.
– Нет, – сурово отрезал Оленин.
– Хорошо. Пятьсот, – уступил владелец щиблеты.
– Двести, – улыбнулся Оленин. – Двести, милый юноша!
– Ну хоть триста!
– Двести четырнадцать, и ни копейки сверху. Все равно больше никто не поверит, что эту щиблету действительно держал в руках Хлебников. Только я один во всем свете поверю.
Человечек порывисто выхватил щиблету из руки старика и вышел. Лицо его дрожало от негодования. Оленин, склонив голову набок и прислушиваясь, остался стоять перед полуоткрытой дверью, даже не думая ее закрывать на замок. Чутье и опыт не подвели. Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась. Человечек сунул щиблету в руку старика. Попытался что-то сказать, но не смог. По лицу его было видно, что он еле удерживается от слез. Оленин опустил руку в карман, но не нашел денег. Задумчиво обернулся, увидел лежащие на полу купюры, неторопливо поднял их.
– Что за странная манера держать деньги на полу? – произнес он.
Оленин вручил гостю двести четырнадцать рублей, и тот мгновенно исчез.
– Ближайший магазин на Гоголевском бульваре, сразу за углом, – сказал он вслед человечку.
Тот в ответ лишь нечленораздельно булькнул.
– Вы, если что, заходите, я вам эту щиблету... потрогать дам, – пообещал старик, закрывая дверь.
Человечек был ему определенно симпатичен, но радость победы не давала проникнуться состраданием к поверженному сопернику. Победители и счастливчики – страшные эгоисты. Мелко хихикая и потирая ручки, Оленин прошел к холодильнику, ловким, каким-то гусарским жестом выудил бутылку. Выпил и замер, мечтательно глядя на солнце, отражающееся в окне дома напротив.
– Ай да я! Ай да делец! – наконец произнес он. – Вот так-так! Маркиз, щиблета Хлебникова! Не что-нибудь. Щиблета Хлебникова! О-го-го! Ну, где еще есть такое? Нигде, только у меня! Только у меня! Тра-та-та! Тра-та-та!
Широко раскидывая колени, он сделал несколько нелепых па возле холодильника.
– А если б не я? А? Что? Пропала бы вещь! Пропала! Сгинула! А я спас! Люди потом в музее будут смотреть и думать: «Ай да Оленин, молодец какой! Не дал вещи сгинуть». Хлебников! Это вам не Чубайс какой-нибудь, прости господи. Или Абрамович, дважды прости господи. Дети знают цену таким вещам. Маркиз, ну иди! Порадуйся со мной. Целый день тебя не видел.
Он оглядел свои «хоромы».
– Ох, да ты все молоко уже выпил. И блюдце, как всегда, перевернул. Сумасшедший кот. Драть тебя некому. Сколько раз просил: не переворачивай ты его...
Оленин налил в блюдце новую порцию молока, замер на полпути и резко выпрямился.
– Маркиз, я ж совсем забыл... И ты, дармоед, не напомнил! Я ведь собирался сегодня по музеям пройтись.
Старик забегал, засуетился, словно в его квартиру с минуты на минуту должен нагрянуть некий высокий гость. Роняя вещи и немилосердно пыля, извлек откуда-то галстук-бабочку, спрятал мхатовский занавес, почистил затрапезный халат. Застегнулся на все пуговицы, придирчиво осмотрел себя в старое, облупившееся по краям зеркало. Увиденное не разочаровало.
– Отлично, – сказал он себе самодовольно. – Хотя бабочку можно бы и поновей. Да и халат тоже... Но, но, но! При всем прочем – элегантен, как рояль! А? Ловкач и выжига! Хе-хе.
Он сбил с лацкана пылинку, прокашлялся, взял несколько нот, пробуя голос, и потянулся к телефону.
– Алло. Аристарха Евфратовича, будьте добры. – голос его был глубок и важен, как у какого-нибудь генерал-аншефа. – Оленин говорит. Он меня знает. Алло, Аристарх Евфратович? Добрый день. Узнали? Да, Оленин. Я вам на прошлой неделе ружье Тургенева приносил. Ну да... Остаток ствола. Ржавый. От разорвавшегося ружья. Да, и в дневниках этот случай описан. А я утверждаю, что описан. И прошу за него всего-то сорок тысяч рублей. Да, рублей. Смешные деньги. Ну и что? Зато он настоящий. Как кто может подтвердить? Я! Я могу! Или вам моего слова мало? Ну, знаете! Вас антиквар в третьем поколении с пятидесятилетним опытом уверяет, что вещь подлинная, и это не аргумент? Как вас с таким подходом взяли музеем руководить? Я бы вас туалетом на улице управлять не допустил. Профессионалам он не доверяет! Да мне начхать на ваши экспертизы. Соплями начхать! Зелеными! И растереть! Да как вы смеете?.. Трубку бросил. Скотина! Маркиз, ты слыхал? Как же я не люблю эту братию! Передушил бы, как котов! Ой, Маркиз, извини. К тебе это не относится. Ты у нас человек порядочный.
Оленин полистал записную книжку.
– Кто у нас тут еще есть?
Палец его проворно бегал по фамилиям, некоторые из которых заставляли его морщиться, будто он прикусил язык, некоторые вызывали брезгливую гримасу, но находились и такие, поразмышляв над которыми он снова брался за телефон.
От этого кропотливого занятия антиквара в третьем поколении оторвал звонок в дверь. Оленин, не закончив набирать очередной номер, повесил трубку и направился к двери.
– Ну? – обратил он к человеку за дверью свой обычный вопрос.
– Это Коля, – послышался детский голос.
– Шарахнуть бы тебя об забор, Коля, – произнес Оленин сквозь зубы. И уже громче добавил: – Иди домой.
– Я вам собачку принес.
– Какую еще собачку? Зачем? У меня кот живет!
– Праправнучку Муму.
– Это ты, наверное, мать свою принес, маленький негодяй! – опять сквозь зубы произнес Оленин. И резко выкрикнул: – Иди домой, Коля! И прекрати таскать мне всякое непотребство. Муму – вымышленный персонаж. И потом, ее утопили раньше, чем она принесла потомство.
– Значит, не возьмете?
– Нет. Может, мне еще и тебя взять?
– Не, – весело отозвался голосок. – Я к вам не пойду. Я у вас с ума спрыгну. Такой же, как вы, стану!
– Что? Вон отсюда! А то я возьму старый штуцер и выстрелю тебе солью в зад!
Звонок заверещал, будто хотел взорвать оленинские барабанные перепонки, а за дверью послышался дробный топоток убегающего ребенка.
– Уши отрежу и коту скормлю! – прокричал Оленин в замочную скважину. – Выросли цветочки на помойках, – ворчал он, уходя от двери. – Благоухают – не продохнуть.
Он сел на стул и сердито уставился перед собой.
– Хорошо бы детей лет до десяти, а лучше этак до четырнадцати держать в намордниках. Чтобы прежде, чем говорить, думать научились. А то мозги размером с ириску, а оно уже разговаривает. Нет. Ты помолчи, подумай, что людям сказать хочешь. Созрей хоть до восковой спелости, а потом начинай звуки издавать. А то бегают, тявкают под дверью. Шантрапа!
Последнее слово он прокричал себе за спину, в сторону прихожей. Потом взял со стола записную книжку, нахмурился:
– Кто у нас тут следующий?.. Уже и страницу-то потерял...
Но тут снова раздался звонок.
– Да что ж это такое!
Оленин долго смотрел в глазок, поворачивал голову под разными углами, словно надеясь, что изменение угла обзора прояснит ситуацию.
– Маркиз, там какой-то мужик с телеграфным столбом. Представляешь? – прошептал он уголком рта и поскреб макушку, укрытую редкими волосками. – Зачем мне телеграфный столб? Электричество он тут собрался проводить, что ли? Так у меня есть вроде.
Он щелкнул выключателем, под потолком загорелась едко-желтая немощная лампочка, по виду чуть не ровесница Оленину.
– Да, есть.
Звонок зазвенел снова.
– Ну?! – наконец требовательно произнес старик, не отрываясь от глазка и разглядывая чернявого человека, стоящего в обнимку с чем-то, по виду и вправду напоминающим телеграфный столб.
– Отец, я тут тебе матч принес, – раздался веселый голос с восточным акцентом.
Оленин оглянулся по сторонам, словно прикидывая, где разместить здесь столб, и переспросил:
– Какой еще матч?
– А нет. Не матч. Это я, черт нерусский, слова путаю. Мачт! Мачт я тебе принес. Слышь, от корабля старинного. От этой... Непобедимой! Как ее, шайтан... Непобедимой армады.
– «Непобедимой армады»? Мачта корабля испанской «Непобедимой армады»? И откуда она у тебя?
– Слышь, из моря.
– Хе-хе! – захихикал старик и пригрозил двери пальцем. – Ты на себе от Ла-Манша нес?
– Зачем «на себе», ата? – в голосе восточного гостя послышалась озабоченность. – На корабле. У меня брат моряк. На сухогруз ходит. Слышь, да? Он привез.
Объяснение не слишком убедило старика, но тем не менее внутри у него что-то дрогнуло, как бывало при близкой удаче.
– А про меня откуда узнал?
– Соседи ваш рассказали. Живет, сказали, в первой квартире... Этот... У, шайтан... Антиквар живет. Серьезный человек. Понял, да?
Оленин, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.
– Это верно, я антиквар, а вот ты кто?
Он подозрительно оглядел владельца странного артефакта, скинул цепочку.
– Ладно. Вноси.
Восточный человек внес черный массивный обломок бревна и с интересом осмотрелся. На Оленина пахнуло пряностями и дымом.
– Мачта... – пробормотал он, вцепляясь в нее глазами. – Давай посмотрим, что за мачта... Сюда клади. Ага. Все, отходи, не мешай.
Оленин принялся ходить вокруг бревна – то ли как хищник вокруг добычи, то ли как голубь, обхаживающий самку. Потягивал носом воздух, ноздри его вожделенно раздулись. На лице проступил нервный румянец, красные жилки на носу и щеках обозначились резче. Он ходил, горбясь, сгибаясь все ниже и ниже, напоминая уже не хищника и не жениха, а скорее шамана в трансе.
Гастарбайтер за его спиной покрутил пальцем у виска, пробормотал:
– Правду хорошие люди говорили, совсем привет старикашка.
Оленин, опускаясь все ниже и ниже, дотронулся до бревна и тут же отдернул руку, словно обжегшись. Отскочил, отошел в угол, достал кошелек и принялся считать деньги, бормоча и споря с самим собой:
– На еду совсем ничего не останется. А пенсия двадцать первого. Три дня... Ладно, хлеб пока есть. На молоко Маркизу тоже хватит. Ну, разведу водой немного в крайнем случае. А может, и так хватит. За свет опять заплатить не получится. Ладно, не в первый раз.
Он решительно повернулся к гостю, сунул ему деньги, будто ткнул ножом в живот.
– Вот сто двадцать рублей. Больше не просите, все равно не дам.
Взял мужика за плечо и подтолкнул к двери, намереваясь поскорее выпроводить. Однако восточный гость уперся.
– Э-э! Ну что ты предлагаешь? Обидеть хочешь? Оскорбить? Ай-яй-яй. Седой человек. Да этот бревен просто в подъезд занести и то больше стоит!
Оленин навалился на него, оттирая к двери.
– Нету денег. Как говорил Борис Березовский, «деньги были, деньги будут, сейчас денег нет». Идите, юноша.
Восточный гость был недвижим, как заводской забор.
– Что значит «нету»? Ата, так не разговор. Не нужен этот колдобина – обратно отнесу. Или просто сяду тут, и все. Понял, да?
И он действительно уселся на бревно с видом, будто готов провести здесь как минимум остаток дня, а может, и недели.
Оленин выпрямился, твердым, как гвоздь, пальцем указал на дверь:
– А ну, вон отсюда!
Гость лишь отмахнулся с деланой усталостью. Темные масленые глаза его сияли покоем и лукавством.
– Ой, не шуми, ата, голова заболит.
Пошарил по карманам потасканной спецовки, достал сигареты.
– Здесь нельзя курить! Тут исторические реликвии хранятся! – сдвинув брови, рявкнул Оленин.
Гастарбайтер закурил, хитро прищурился, демонстративно стряхнул пепел на пол. В стекле остановившихся напольных часов увидел стоящего за его спиной Оленина. Сложил из пальцев «пистолет», выстрелил в отражение старика, подул в указательный палец, как в ствол, и засмеялся.
– Ах, так?! – гюрзой зашипел Оленин. – Ну, басмач, пожалеешь.
Он отбежал к полкам и вернулся с изогнутым, похожим на берцовую кость кремневым пистолетом. Раздался щелчок, по-видимому, означавший, что оружие приведено в боевую готовность.
– Молись, чебурек! – тоном, не оставляющим сомнений, приказал Оленин.
– Э-э, ты чего? – гастарбайтер обернулся, посмотрел на чудное оружие с любопытством и опаской.
– Чего-чего... Я тебе, азиатская рожа, сейчас третий глаз во лбу открою! Ни один шайтан не закроет!
– Ты это!.. Хорош уже! Вдруг он стреляет?
– Стреляет, Мамай, не сомневайся. Это пистолет кавалерист-девицы Дуровой. Она из него десяток французов в восемьсот двенадцатом положила. Сейчас и ты ляжешь. Ну!
Оленин принялся угрожающе наступать на супостата. И супостат дрогнул.
Послюнявив пальцы, аккуратно затушил окурок, запасливо спрятал за ухо и с неожиданной добротой в голосе произнес:
– Правду про тебя люди говорили, вся голова ненормальный.
Он поднялся и пошел к двери. Быстро разобрался с засовами и замками.
Обернулся и с восхищением добавил:
– Но ты ураган-дед! Понял, да? Уважаю!
Старик со вздохом облегчения закрыл за ним дверь.
– Браво, Оленин! – нервно и радостно воскликнул, хлопая себя по груди. – Браво, старый воин! Кутузов и Наполеон в одном лице! Не грех и... хе-хе... отпраздновать викторию.
Рюмка пролетела пташечкой, за ней вторая. Оленин устало опустился рядом с бревном, тронул темное дерево руками. Лицо его опало, за-острились, под подбородком натянулись складки старческой кожи. Он лег на пол, обнял бывшую мачту руками, прижался щекой, и на него обрушился целый шквал звуков и запахов, от которых пошла мурашками кожа... Перед глазами заметались отблески пламени, накатил шум моря, гул от далеких и близких разрывов, треск дерева. Сумрак вздрагивал красным. Рот Оленина открылся, и из него сами собой полились слова.
Старик говорил с закрытыми глазами, как сомнамбула, нервно вздрагивая, ежась и по временам скрипя остатками зубов:
– Все горит, горит... Дым. Кислый запах пороха. Грохот. Пушки стреляют. Как будто бьют под дых. Хряск дерева. Обломки разлетаются во все стороны. Впиваются в тело... Куски железа... Отрывают от людей клочья мяса... Кровь, кровь повсюду... Скользко... Не устоять на ногах. Палуба покрыта опилками и кровью. Опилки, чтобы впитывать кровь, чтобы не скользить. Но все равно скользко. Боль... Кричат люди. Живые так кричать не могут. Это мертвые кричат. Просто они еще не знают, что умерли. В трюмах захлебываются раненые... Ползут по лестницам наверх. Как черви. Давят друг друга. Но вода наступает быстрее. Из трюма поток горячего воздуха... Корабль тонет...
Снова заверещал дверной звонок. И почти сразу же, словно отозвавшись ему, разразился трезвоном звонок телефонный. Несколько секунд Оленин метался, словно не понимая, где находится, и не зная, куда пойти в первую очередь. С выражением крайней, почти детской растерянности на лице в итоге выбрал дверь.
– Ну?!
– Письмо Венеры Милосской Нике Самофракийской не интересует? – послышались подростковые, галдящие наперебой голоса. – От мертвого осла уши? Рукава от жилетки? Нос Буратино!
– Паспорт Чингачгука?! – пробасил кто-то из подростков неожиданно глубоким голосом.
– Тьфу вам в лицо! – крикнул Оленин и бросился к телефону.
Но не успел добежать, тот умолк. Оленин на всякий случай все же снял трубку, произнес просительно: «Алло!», однако в ответ услышал лишь пустой безнадежный гудок.
– Спиногрызы бессовестные! – крикнул старик в сторону двери. – А если это из музея звонили? Хотели купить что-нибудь? А, бестолочи?
– Есть пенсне царя Соломона! – продолжали выкрикивать за дверью. – Череп Вольтера-ребенка! Силиконовая грудь Клеопатры! Спинер Софокла!
– Варвары! Коту скормлю!
– Какому коту, убогий? – послышался дерзкий смех. – Твоего кота пять лет назад машиной переехало. Хорош бредить!
– Это вас машиной переехало! А Маркиз, кот-мой-кот, сегодня молоко вылакал и блюдце перевернул. Сейчас возьму шашку и порублю вас в капусту! Или в милицию позвоню!
– Милиция на вызовы из дурдома не приезжает! Да и нет давно никакой милиции.
Оленин, потеряв терпение, схватил с полки ржавую шашку, распахнул дверь:
– Ну, погодите у меня, зверьки...
Едва заслышав лязг засовов, дети кинулись вверх по лестнице, и Оленину осталось довольствоваться лишь их топотом и смехом.
– У, бесенята! – прокричал он им вслед, воздев над головой заржавленное оружие и став похожим на нескладный, почти пародийный памятник.
Новый телефонный звонок сорвал его с места. Спешно закрыв дверь, Оленин поторопился к столу.
– Да! Оленин! Что?! – едва не дымясь от гнева, закричал он. – Опять вы?! Никуда не поеду! Ни в Теплый Стан! Ни в Тушино! Ни в Бобруйск! Животные. Никуда! На носу себе зарубите! На носу поганом своем так и зарубите! Топором! Ясно? Выселите? Раньше я вас всех выселю! Из нор ваших крысиных! Выселят они... Не надо меня пугать! Я пуганый. Сам кого хочешь напугаю. Спокойно она говорит... Это я спокойно говорю! Никуда не поеду! Мой дом. Все.
Он швырнул трубку.
– Надоели!
Он обессиленно опустился на стул, уронил саблю на пол, закрыл лицо руками.
– Устал я, Маркиз. Устал.
Он взъерошил волосы на висках.
– Так, а что я хотел? – Оленин растерянно оглянулся. – Я же ведь делал что-то. Но что? Вот память, память. Старый склеротик. Ах да, музеи!..
Но снова звонок в дверь. Старик даже не удивился. Действуя с монотонностью уставшего автомата, он положил руку на цепочку и буркнул:
– Ну?
– Уникальная вещь, чернильница Бакунина.
Оленин привычными движениями приоткрыл дверь, не снимая цепочки, хмуро скомандовал:
– Суйте.
Внутрь просунулась рука с небольшим прозрачным пузырьком. Оленин недоверчиво посмотрел, понюхал воздух, почти коснулся стекла кончиками пальцев, но в последний момент убрал руку.
– Пустышка! – сказал как отрубил.
– Нет-нет. Точно, Бакунина!
– Пустышка, – уверенно и ровно повторил он. – Вранье. Уберите руку.
– Господин Оленин, точно говорю.
– Хотите рубль за нее? Из уважения к старине.
– Рубль?! За чернильницу Бакунина?!
– За пузырек мутного стекла.
– Ну, знаете!..
– Нет? Ну и чудесно. Уберите руку.
Он начал закрывать дверь, рука исчезла, будто ушла в темную воду.
– Опять с мысли сбили. А, музеи! Вот.
Вернулся к телефону, полистал записную книжку.
– Если он еще жив, старый вор, – сказал он себе, накручивая диск. – Богдан Ильич? Здравствуйте. Как самочувствие? Это Оленин. Не помните? Антиквар! Да, тот самый...
Он недоуменно посмотрел на трубку, будто в ствол пистолета, давшего осечку.
– Связь прервалась...
Он снова набрал номер.
– Алло! Тут что-то со связью... Алло! Трубку бросил. Ах, негодяй! Подонок сиракузский!
Он сделал движение, будто колотит трубкой по столу, и снова принялся изучать записную книжку.
– Липницкий... Нет. Кто? Шайзе? А, не, Шлейзе. Было бы смешно, если б я позвал к телефону господина Шайзе... А это кто? Х-н-к-н-сян... Дал же бог фамилию... Пять согласных подряд. Из семи букв – шесть согласных. Заспанцев... К псам его...
Звонку в дверь Оленин не удивился.
– Да, хреновую пьесу написал этот режиссер, хреновую. Никакой фантазии, – шаркая ногами, отправился он к источнику звука.
– Ну?
– Здравствуйте! – произнес довольно молодой, но неуверенный и сбивающийся голос. И тут же замолк.
– Ну, и?.. – с нарастающим нетерпением подбодрил визитера Оленин.
– Здравствуйте, – еще менее уверенно повторили за дверью.
– Здоровались уже! Чего надо?
За дверью послышался шумный, лошадиный вздох.
– Мне нужен господин Оленин, – обреченно произнес голос.
– Это я.
– Вас-то мне и надо, – совсем уж безрадостно сказал гость. – У меня к вам дело... Я слышал... Дошли слухи, что у вас есть... есть веревка...
За дверью все стихло, словно там никого и не было.
– Прекратите мямлить! – рявкнул Оленин, чувствуя, как его наполняет новая энергия. – У меня много чего есть. На три музея хватит. Что конкретно вас интересует?
– Меня? Ничего. То есть да... Интересует, конечно же. Веревка русских поэтов.
– Что-что? – удивился Оленин, такого экспоната он в своей коллекции не припоминал.
– Веревка, на которой повесился Сергей Есенин...
– Ах вот оно что... Допустим, есть. И что?
Снова пауза.
– Можно мне войти?
– Еще не знаю.
– Видите ли, я тоже поэт. Ефимцев моя фамилия. Не слышали?
– Нет.
– Вот. И никто не слышал.
– Поэтов всегда слишком много. Именно поэтому читать современную поэзию не стоит.
– Так вот, веревка... Вы не подумайте, я очень хорошо понимаю, какая это святыня. Мы хотели бы приобрести у вас веревку.
– Приобрести? – В голосе Оленина послышались живые нотки заинтересованности. – Я не продаю свои экспонаты частным лицам. Только музеям!
– Я от музея! – поспешно заверил визитер. – Самого настоящего музея! Поверьте!
Оленин несколько растерялся. Такие предложения поступали ему очень редко. Если быть честным, это вообще было первое предложение такого рода. Продать да даже и отдать что-либо в настоящий музей оставалось давней и недостижимой мечтой старого антиквара, по поводу которого музейная среда никак не могла определиться – считать его безумцем или же прохиндеем.
– Вот как... От какого?
– От Рязанского... Рязанского краеведческого музея.
– Что, и документ у вас есть?
– Да-да. Вот.
Оленин открыл дверь, оставив цепочку накинутой.
– Вот, пожалуйста.
В щель просунулась тертая красная книжечка с потускневшими золотистыми буквами.
Оленин выхватил пропуск из пальцев никому не известного поэта. Начал изучать и тут же воскликнул с негодованием:
– Просрочен!
– Тут, понимаете... Я не успел продлить, – поспешно заверил Ефимцев. – Но когда вернусь, обязательно...
Оленин выдержал длинную паузу, которую в среде полуобразованной интеллигенции любят именовать «мхатовской».
– Хорошо, входите.
В дверной проем протиснулся высокий нескладный юноша немного за двадцать. Остановился, затоптался на месте, не зная, куда девать длинные, будто купленные по случаю руки. Оленин привычно спрятал ключ в карман, где тот звякнул о стеклянный бок стопки. Старик ощущал волнение и, обычно дьявольски гордый, непривычную неуверенность в себе.
– Так-так... – произнес он, не соображая, с чего начать. – Это очень хорошо, что ваш музей заинтересован... Я рад...
– Я тоже.
Они постояли некоторое время, бестолково глядя друг на друга.
– Можно посмотреть? – спросил Ефимцев.
– На что?
– На веревку.
– Какую? Ах, веревку... Извините. Да, конечно.
Оленин забегал, засуетился. Открыл гроссбух, нашел нужную запись. Грохоча, приволок шаткую, всю в потеках краски и известки стремянку. Вскарабкался, попутно обретя черты пожилой неряшливой обезьяны, принялся шарить по полкам.
– Так... Полка три, место тринадцать. Или тридцать один? Ах ты ж, склеротик...
Он снова слез, проверил по гроссбуху.
– Да тринадцать же, тринадцать, – досадуя на себя и оттого еще больше волнуясь, бормотал он. – Сейчас, сейчас. У меня все на месте, – успокаивающе заверил он с верхотуры Ефимцева и смешно, как ему казалось, пошутил: – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.
Вряд ли сам Оленин да и кто бы то ни было вспомнили бы, когда старик последний раз шутил с посетителем.
Он слез, держа в руках пыльный до полной непрозрачности полиэтиленовый пакет. Стал развязывать, полетела пыль. Оленин и Ефимцев принялись наперебой чихать. Оленин – быстро и смешно, как кошка, Ефимцев – редко, ухая при этом, как гаубица, и стесняясь своей громогласности.
Отчихавшись, старик извлек из пакета веревку с петлей и поднял ее перед собой. Та закачалась в воздухе, похожая на маятник.
– Вот, – сказал старик.
– Неужели та самая?
– Даже не сомневайтесь.
– Можно?
Малоизвестный поэт трепетно взял в руки реликвию. Оглядел сверху донизу, непроизвольно тронул себя за шею.
– Но я должен быть уверенным, что она не будет лежать в запасниках! – непререкаемым тоном произнес Оленин.
Ефимцев, погруженный в свои мысли, ответил не сразу.
– Что? Да-да, конечно. Какие еще запасники! Такая вещь... Как она к вам попала?
– Человек принес.
– Она ведь должна быть в архиве питерского ГПУ.
Оленин пожал плечами:
– Наверное, тот человек украл ее. Люди вообще вороваты.
– Давно это было?
– Что?
– Веревку вам принес тот человек.
– Не очень. Лет тридцать назад.
– Я тогда еще не родился.
– Для вас, значит, давно. Извините, я бы хотел узнать: сколько вы за нее можете дать денег?
– Денег? – переспросил Ефимцев, не отрывая глаз от веревки. – Миллион.
– Миллион? – пораженно выдохнул Оленин. – Целый миллион? Мне?
– Да. И еще пятьсот тысяч.
Оленин искательно заглянул ему в лицо:
– Вы не обманываете? Правда?
– Правда.
Оленин пришел в сильнейшее возбуждение. Жилка на виске у него забилась, глаза забегали.
– Ах ты, ах ты... Миллион пятьсот тысяч... Миллион пятьсот тысяч! Боже мой! Боже мой! Какие невероятные деньги. Это ж тогда можно!.. – он оглянулся вокруг, заговорил срывающимся, пляшущим голосом. – Знаете, у меня есть мечта. Вы видите все эти экспонаты? Это собрание начал собирать мой прадед, потом дед собирал, теперь вот я. И знаете, здесь все настоящее. Все до последней пылинки! Я такие вещи чувствую. Если вещь настоящая, связана с чем-то большим, по ней словно ток идет. Вот как по этой веревке. Вы чувствуете? Ток. Чувствуете?
– Да... Чувствую.
– Вот-вот. И здесь везде так. – он показал вокруг. – Троньте это. Или это. Столько подлинных исторических памятников, но никто их не видит. Словно они в землю зарыты. А ведь это же история человечества! Наша жизнь и наше спасение. Я бы очень хотел показать их. Но ведь негде! А вот если у меня будет миллион пятьсот тысяч, я ведь смогу арендовать зал в каком-нибудь музее и там показать свое собрание! Понимаете? Должны же люди почувствовать, что это подлинники! Что это живая история! Должны! А дальше дело пойдет. Начнут приглашать в разные города. Даже, может быть, в другие страны! Надо только начать. Вы пришли с таким предложением! У меня просто сердце трясется! Нет слов!
Он потер ручки, захихикал, восторженно забормотал себе под нос что-то нечленораз-дельное.
– Может быть, по такому случаю... – Оленин показал небольшой зазор между большим и указательным пальцем правой руки. – Чуть-чуть? А? Не против?
– Я? Нет. Я не против. Я только за.
Гость говорил теперь медленно и всем видом своим, всеми движениями и реакциями напоминал человека, погруженного даже не в воду, а в среду еще более плотную, вроде масла или меда.
Оленин отправился на кухню, принялся искать рюмку и закуску для гостя, сам-то он никогда не закусывал. На середине поисков остановился, замер, спрятав лицо в ладонях и едва удерживаясь от радостного крика. Посмотрел в окно под потолком, сложил руки перед собой, будто в молитве, но не молился, он не был религиозен. Волнение переполняло его, голова отказывалась работать...
Ефимцев, проводив взглядом спину хозяина, отправился к двери. Бесшумно открыл два засова, снял, не звякнув, цепочку. Дернул ручку раз, другой, дверь не открылась. Ключ от последнего замка находился в кармане Оленина. Поняв, что оказался в западне, Ефимцев с веревкой в руках заметался по квартире. Подошел к окну, но оно находилось слишком высоко, да и размеры его были столь невелики, что пролезть в него смог бы разве что ребенок или человек комплекции Оленина.
Тогда с выражением крайнего отчаяния на лице Ефимцев привязал веревку к самой высокой перекладине стремянки, оказавшейся почти на уровне его головы. Быстро накинул петлю на шею. Тяжело дыша, постоял несколько секунд, морщась и шепча что-то. В этот самый миг на пороге комнаты появился
Оленин посмотрел на его бледное, будто рыбье, брюхо, лицо, и гадкое чувство власти над другим человеком протекло через каждую жилку и каждое нервное волоконце его тела.
– Двести рублей, – наконец провозгласил старик.
– Десять тысяч.
– Не смешите. Двести рублей.
– Извините, у вас выпить нет? – спросил гость.
– Нет, – сурово отрезал Оленин.
– Хорошо. Пятьсот, – уступил владелец щиблеты.
– Двести, – улыбнулся Оленин. – Двести, милый юноша!
– Ну хоть триста!
– Двести четырнадцать, и ни копейки сверху. Все равно больше никто не поверит, что эту щиблету действительно держал в руках Хлебников. Только я один во всем свете поверю.
Человечек порывисто выхватил щиблету из руки старика и вышел. Лицо его дрожало от негодования. Оленин, склонив голову набок и прислушиваясь, остался стоять перед полуоткрытой дверью, даже не думая ее закрывать на замок. Чутье и опыт не подвели. Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась. Человечек сунул щиблету в руку старика. Попытался что-то сказать, но не смог. По лицу его было видно, что он еле удерживается от слез. Оленин опустил руку в карман, но не нашел денег. Задумчиво обернулся, увидел лежащие на полу купюры, неторопливо поднял их.
– Что за странная манера держать деньги на полу? – произнес он.
Оленин вручил гостю двести четырнадцать рублей, и тот мгновенно исчез.
– Ближайший магазин на Гоголевском бульваре, сразу за углом, – сказал он вслед человечку.
Тот в ответ лишь нечленораздельно булькнул.
– Вы, если что, заходите, я вам эту щиблету... потрогать дам, – пообещал старик, закрывая дверь.
Человечек был ему определенно симпатичен, но радость победы не давала проникнуться состраданием к поверженному сопернику. Победители и счастливчики – страшные эгоисты. Мелко хихикая и потирая ручки, Оленин прошел к холодильнику, ловким, каким-то гусарским жестом выудил бутылку. Выпил и замер, мечтательно глядя на солнце, отражающееся в окне дома напротив.
– Ай да я! Ай да делец! – наконец произнес он. – Вот так-так! Маркиз, щиблета Хлебникова! Не что-нибудь. Щиблета Хлебникова! О-го-го! Ну, где еще есть такое? Нигде, только у меня! Только у меня! Тра-та-та! Тра-та-та!
Широко раскидывая колени, он сделал несколько нелепых па возле холодильника.
– А если б не я? А? Что? Пропала бы вещь! Пропала! Сгинула! А я спас! Люди потом в музее будут смотреть и думать: «Ай да Оленин, молодец какой! Не дал вещи сгинуть». Хлебников! Это вам не Чубайс какой-нибудь, прости господи. Или Абрамович, дважды прости господи. Дети знают цену таким вещам. Маркиз, ну иди! Порадуйся со мной. Целый день тебя не видел.
Он оглядел свои «хоромы».
– Ох, да ты все молоко уже выпил. И блюдце, как всегда, перевернул. Сумасшедший кот. Драть тебя некому. Сколько раз просил: не переворачивай ты его...
Оленин налил в блюдце новую порцию молока, замер на полпути и резко выпрямился.
– Маркиз, я ж совсем забыл... И ты, дармоед, не напомнил! Я ведь собирался сегодня по музеям пройтись.
Старик забегал, засуетился, словно в его квартиру с минуты на минуту должен нагрянуть некий высокий гость. Роняя вещи и немилосердно пыля, извлек откуда-то галстук-бабочку, спрятал мхатовский занавес, почистил затрапезный халат. Застегнулся на все пуговицы, придирчиво осмотрел себя в старое, облупившееся по краям зеркало. Увиденное не разочаровало.
– Отлично, – сказал он себе самодовольно. – Хотя бабочку можно бы и поновей. Да и халат тоже... Но, но, но! При всем прочем – элегантен, как рояль! А? Ловкач и выжига! Хе-хе.
Он сбил с лацкана пылинку, прокашлялся, взял несколько нот, пробуя голос, и потянулся к телефону.
– Алло. Аристарха Евфратовича, будьте добры. – голос его был глубок и важен, как у какого-нибудь генерал-аншефа. – Оленин говорит. Он меня знает. Алло, Аристарх Евфратович? Добрый день. Узнали? Да, Оленин. Я вам на прошлой неделе ружье Тургенева приносил. Ну да... Остаток ствола. Ржавый. От разорвавшегося ружья. Да, и в дневниках этот случай описан. А я утверждаю, что описан. И прошу за него всего-то сорок тысяч рублей. Да, рублей. Смешные деньги. Ну и что? Зато он настоящий. Как кто может подтвердить? Я! Я могу! Или вам моего слова мало? Ну, знаете! Вас антиквар в третьем поколении с пятидесятилетним опытом уверяет, что вещь подлинная, и это не аргумент? Как вас с таким подходом взяли музеем руководить? Я бы вас туалетом на улице управлять не допустил. Профессионалам он не доверяет! Да мне начхать на ваши экспертизы. Соплями начхать! Зелеными! И растереть! Да как вы смеете?.. Трубку бросил. Скотина! Маркиз, ты слыхал? Как же я не люблю эту братию! Передушил бы, как котов! Ой, Маркиз, извини. К тебе это не относится. Ты у нас человек порядочный.
Оленин полистал записную книжку.
– Кто у нас тут еще есть?
Палец его проворно бегал по фамилиям, некоторые из которых заставляли его морщиться, будто он прикусил язык, некоторые вызывали брезгливую гримасу, но находились и такие, поразмышляв над которыми он снова брался за телефон.
От этого кропотливого занятия антиквара в третьем поколении оторвал звонок в дверь. Оленин, не закончив набирать очередной номер, повесил трубку и направился к двери.
– Ну? – обратил он к человеку за дверью свой обычный вопрос.
– Это Коля, – послышался детский голос.
– Шарахнуть бы тебя об забор, Коля, – произнес Оленин сквозь зубы. И уже громче добавил: – Иди домой.
– Я вам собачку принес.
– Какую еще собачку? Зачем? У меня кот живет!
– Праправнучку Муму.
– Это ты, наверное, мать свою принес, маленький негодяй! – опять сквозь зубы произнес Оленин. И резко выкрикнул: – Иди домой, Коля! И прекрати таскать мне всякое непотребство. Муму – вымышленный персонаж. И потом, ее утопили раньше, чем она принесла потомство.
– Значит, не возьмете?
– Нет. Может, мне еще и тебя взять?
– Не, – весело отозвался голосок. – Я к вам не пойду. Я у вас с ума спрыгну. Такой же, как вы, стану!
– Что? Вон отсюда! А то я возьму старый штуцер и выстрелю тебе солью в зад!
Звонок заверещал, будто хотел взорвать оленинские барабанные перепонки, а за дверью послышался дробный топоток убегающего ребенка.
– Уши отрежу и коту скормлю! – прокричал Оленин в замочную скважину. – Выросли цветочки на помойках, – ворчал он, уходя от двери. – Благоухают – не продохнуть.
Он сел на стул и сердито уставился перед собой.
– Хорошо бы детей лет до десяти, а лучше этак до четырнадцати держать в намордниках. Чтобы прежде, чем говорить, думать научились. А то мозги размером с ириску, а оно уже разговаривает. Нет. Ты помолчи, подумай, что людям сказать хочешь. Созрей хоть до восковой спелости, а потом начинай звуки издавать. А то бегают, тявкают под дверью. Шантрапа!
Последнее слово он прокричал себе за спину, в сторону прихожей. Потом взял со стола записную книжку, нахмурился:
– Кто у нас тут следующий?.. Уже и страницу-то потерял...
Но тут снова раздался звонок.
– Да что ж это такое!
Оленин долго смотрел в глазок, поворачивал голову под разными углами, словно надеясь, что изменение угла обзора прояснит ситуацию.
– Маркиз, там какой-то мужик с телеграфным столбом. Представляешь? – прошептал он уголком рта и поскреб макушку, укрытую редкими волосками. – Зачем мне телеграфный столб? Электричество он тут собрался проводить, что ли? Так у меня есть вроде.
Он щелкнул выключателем, под потолком загорелась едко-желтая немощная лампочка, по виду чуть не ровесница Оленину.
– Да, есть.
Звонок зазвенел снова.
– Ну?! – наконец требовательно произнес старик, не отрываясь от глазка и разглядывая чернявого человека, стоящего в обнимку с чем-то, по виду и вправду напоминающим телеграфный столб.
– Отец, я тут тебе матч принес, – раздался веселый голос с восточным акцентом.
Оленин оглянулся по сторонам, словно прикидывая, где разместить здесь столб, и переспросил:
– Какой еще матч?
– А нет. Не матч. Это я, черт нерусский, слова путаю. Мачт! Мачт я тебе принес. Слышь, от корабля старинного. От этой... Непобедимой! Как ее, шайтан... Непобедимой армады.
– «Непобедимой армады»? Мачта корабля испанской «Непобедимой армады»? И откуда она у тебя?
– Слышь, из моря.
– Хе-хе! – захихикал старик и пригрозил двери пальцем. – Ты на себе от Ла-Манша нес?
– Зачем «на себе», ата? – в голосе восточного гостя послышалась озабоченность. – На корабле. У меня брат моряк. На сухогруз ходит. Слышь, да? Он привез.
Объяснение не слишком убедило старика, но тем не менее внутри у него что-то дрогнуло, как бывало при близкой удаче.
– А про меня откуда узнал?
– Соседи ваш рассказали. Живет, сказали, в первой квартире... Этот... У, шайтан... Антиквар живет. Серьезный человек. Понял, да?
Оленин, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.
– Это верно, я антиквар, а вот ты кто?
Он подозрительно оглядел владельца странного артефакта, скинул цепочку.
– Ладно. Вноси.
Восточный человек внес черный массивный обломок бревна и с интересом осмотрелся. На Оленина пахнуло пряностями и дымом.
– Мачта... – пробормотал он, вцепляясь в нее глазами. – Давай посмотрим, что за мачта... Сюда клади. Ага. Все, отходи, не мешай.
Оленин принялся ходить вокруг бревна – то ли как хищник вокруг добычи, то ли как голубь, обхаживающий самку. Потягивал носом воздух, ноздри его вожделенно раздулись. На лице проступил нервный румянец, красные жилки на носу и щеках обозначились резче. Он ходил, горбясь, сгибаясь все ниже и ниже, напоминая уже не хищника и не жениха, а скорее шамана в трансе.
Гастарбайтер за его спиной покрутил пальцем у виска, пробормотал:
– Правду хорошие люди говорили, совсем привет старикашка.
Оленин, опускаясь все ниже и ниже, дотронулся до бревна и тут же отдернул руку, словно обжегшись. Отскочил, отошел в угол, достал кошелек и принялся считать деньги, бормоча и споря с самим собой:
– На еду совсем ничего не останется. А пенсия двадцать первого. Три дня... Ладно, хлеб пока есть. На молоко Маркизу тоже хватит. Ну, разведу водой немного в крайнем случае. А может, и так хватит. За свет опять заплатить не получится. Ладно, не в первый раз.
Он решительно повернулся к гостю, сунул ему деньги, будто ткнул ножом в живот.
– Вот сто двадцать рублей. Больше не просите, все равно не дам.
Взял мужика за плечо и подтолкнул к двери, намереваясь поскорее выпроводить. Однако восточный гость уперся.
– Э-э! Ну что ты предлагаешь? Обидеть хочешь? Оскорбить? Ай-яй-яй. Седой человек. Да этот бревен просто в подъезд занести и то больше стоит!
Оленин навалился на него, оттирая к двери.
– Нету денег. Как говорил Борис Березовский, «деньги были, деньги будут, сейчас денег нет». Идите, юноша.
Восточный гость был недвижим, как заводской забор.
– Что значит «нету»? Ата, так не разговор. Не нужен этот колдобина – обратно отнесу. Или просто сяду тут, и все. Понял, да?
И он действительно уселся на бревно с видом, будто готов провести здесь как минимум остаток дня, а может, и недели.
Оленин выпрямился, твердым, как гвоздь, пальцем указал на дверь:
– А ну, вон отсюда!
Гость лишь отмахнулся с деланой усталостью. Темные масленые глаза его сияли покоем и лукавством.
– Ой, не шуми, ата, голова заболит.
Пошарил по карманам потасканной спецовки, достал сигареты.
– Здесь нельзя курить! Тут исторические реликвии хранятся! – сдвинув брови, рявкнул Оленин.
Гастарбайтер закурил, хитро прищурился, демонстративно стряхнул пепел на пол. В стекле остановившихся напольных часов увидел стоящего за его спиной Оленина. Сложил из пальцев «пистолет», выстрелил в отражение старика, подул в указательный палец, как в ствол, и засмеялся.
– Ах, так?! – гюрзой зашипел Оленин. – Ну, басмач, пожалеешь.
Он отбежал к полкам и вернулся с изогнутым, похожим на берцовую кость кремневым пистолетом. Раздался щелчок, по-видимому, означавший, что оружие приведено в боевую готовность.
– Молись, чебурек! – тоном, не оставляющим сомнений, приказал Оленин.
– Э-э, ты чего? – гастарбайтер обернулся, посмотрел на чудное оружие с любопытством и опаской.
– Чего-чего... Я тебе, азиатская рожа, сейчас третий глаз во лбу открою! Ни один шайтан не закроет!
– Ты это!.. Хорош уже! Вдруг он стреляет?
– Стреляет, Мамай, не сомневайся. Это пистолет кавалерист-девицы Дуровой. Она из него десяток французов в восемьсот двенадцатом положила. Сейчас и ты ляжешь. Ну!
Оленин принялся угрожающе наступать на супостата. И супостат дрогнул.
Послюнявив пальцы, аккуратно затушил окурок, запасливо спрятал за ухо и с неожиданной добротой в голосе произнес:
– Правду про тебя люди говорили, вся голова ненормальный.
Он поднялся и пошел к двери. Быстро разобрался с засовами и замками.
Обернулся и с восхищением добавил:
– Но ты ураган-дед! Понял, да? Уважаю!
Старик со вздохом облегчения закрыл за ним дверь.
– Браво, Оленин! – нервно и радостно воскликнул, хлопая себя по груди. – Браво, старый воин! Кутузов и Наполеон в одном лице! Не грех и... хе-хе... отпраздновать викторию.
Рюмка пролетела пташечкой, за ней вторая. Оленин устало опустился рядом с бревном, тронул темное дерево руками. Лицо его опало, за-острились, под подбородком натянулись складки старческой кожи. Он лег на пол, обнял бывшую мачту руками, прижался щекой, и на него обрушился целый шквал звуков и запахов, от которых пошла мурашками кожа... Перед глазами заметались отблески пламени, накатил шум моря, гул от далеких и близких разрывов, треск дерева. Сумрак вздрагивал красным. Рот Оленина открылся, и из него сами собой полились слова.
Старик говорил с закрытыми глазами, как сомнамбула, нервно вздрагивая, ежась и по временам скрипя остатками зубов:
– Все горит, горит... Дым. Кислый запах пороха. Грохот. Пушки стреляют. Как будто бьют под дых. Хряск дерева. Обломки разлетаются во все стороны. Впиваются в тело... Куски железа... Отрывают от людей клочья мяса... Кровь, кровь повсюду... Скользко... Не устоять на ногах. Палуба покрыта опилками и кровью. Опилки, чтобы впитывать кровь, чтобы не скользить. Но все равно скользко. Боль... Кричат люди. Живые так кричать не могут. Это мертвые кричат. Просто они еще не знают, что умерли. В трюмах захлебываются раненые... Ползут по лестницам наверх. Как черви. Давят друг друга. Но вода наступает быстрее. Из трюма поток горячего воздуха... Корабль тонет...
Снова заверещал дверной звонок. И почти сразу же, словно отозвавшись ему, разразился трезвоном звонок телефонный. Несколько секунд Оленин метался, словно не понимая, где находится, и не зная, куда пойти в первую очередь. С выражением крайней, почти детской растерянности на лице в итоге выбрал дверь.
– Ну?!
– Письмо Венеры Милосской Нике Самофракийской не интересует? – послышались подростковые, галдящие наперебой голоса. – От мертвого осла уши? Рукава от жилетки? Нос Буратино!
– Паспорт Чингачгука?! – пробасил кто-то из подростков неожиданно глубоким голосом.
– Тьфу вам в лицо! – крикнул Оленин и бросился к телефону.
Но не успел добежать, тот умолк. Оленин на всякий случай все же снял трубку, произнес просительно: «Алло!», однако в ответ услышал лишь пустой безнадежный гудок.
– Спиногрызы бессовестные! – крикнул старик в сторону двери. – А если это из музея звонили? Хотели купить что-нибудь? А, бестолочи?
– Есть пенсне царя Соломона! – продолжали выкрикивать за дверью. – Череп Вольтера-ребенка! Силиконовая грудь Клеопатры! Спинер Софокла!
– Варвары! Коту скормлю!
– Какому коту, убогий? – послышался дерзкий смех. – Твоего кота пять лет назад машиной переехало. Хорош бредить!
– Это вас машиной переехало! А Маркиз, кот-мой-кот, сегодня молоко вылакал и блюдце перевернул. Сейчас возьму шашку и порублю вас в капусту! Или в милицию позвоню!
– Милиция на вызовы из дурдома не приезжает! Да и нет давно никакой милиции.
Оленин, потеряв терпение, схватил с полки ржавую шашку, распахнул дверь:
– Ну, погодите у меня, зверьки...
Едва заслышав лязг засовов, дети кинулись вверх по лестнице, и Оленину осталось довольствоваться лишь их топотом и смехом.
– У, бесенята! – прокричал он им вслед, воздев над головой заржавленное оружие и став похожим на нескладный, почти пародийный памятник.
Новый телефонный звонок сорвал его с места. Спешно закрыв дверь, Оленин поторопился к столу.
– Да! Оленин! Что?! – едва не дымясь от гнева, закричал он. – Опять вы?! Никуда не поеду! Ни в Теплый Стан! Ни в Тушино! Ни в Бобруйск! Животные. Никуда! На носу себе зарубите! На носу поганом своем так и зарубите! Топором! Ясно? Выселите? Раньше я вас всех выселю! Из нор ваших крысиных! Выселят они... Не надо меня пугать! Я пуганый. Сам кого хочешь напугаю. Спокойно она говорит... Это я спокойно говорю! Никуда не поеду! Мой дом. Все.
Он швырнул трубку.
– Надоели!
Он обессиленно опустился на стул, уронил саблю на пол, закрыл лицо руками.
– Устал я, Маркиз. Устал.
Он взъерошил волосы на висках.
– Так, а что я хотел? – Оленин растерянно оглянулся. – Я же ведь делал что-то. Но что? Вот память, память. Старый склеротик. Ах да, музеи!..
Но снова звонок в дверь. Старик даже не удивился. Действуя с монотонностью уставшего автомата, он положил руку на цепочку и буркнул:
– Ну?
– Уникальная вещь, чернильница Бакунина.
Оленин привычными движениями приоткрыл дверь, не снимая цепочки, хмуро скомандовал:
– Суйте.
Внутрь просунулась рука с небольшим прозрачным пузырьком. Оленин недоверчиво посмотрел, понюхал воздух, почти коснулся стекла кончиками пальцев, но в последний момент убрал руку.
– Пустышка! – сказал как отрубил.
– Нет-нет. Точно, Бакунина!
– Пустышка, – уверенно и ровно повторил он. – Вранье. Уберите руку.
– Господин Оленин, точно говорю.
– Хотите рубль за нее? Из уважения к старине.
– Рубль?! За чернильницу Бакунина?!
– За пузырек мутного стекла.
– Ну, знаете!..
– Нет? Ну и чудесно. Уберите руку.
Он начал закрывать дверь, рука исчезла, будто ушла в темную воду.
– Опять с мысли сбили. А, музеи! Вот.
Вернулся к телефону, полистал записную книжку.
– Если он еще жив, старый вор, – сказал он себе, накручивая диск. – Богдан Ильич? Здравствуйте. Как самочувствие? Это Оленин. Не помните? Антиквар! Да, тот самый...
Он недоуменно посмотрел на трубку, будто в ствол пистолета, давшего осечку.
– Связь прервалась...
Он снова набрал номер.
– Алло! Тут что-то со связью... Алло! Трубку бросил. Ах, негодяй! Подонок сиракузский!
Он сделал движение, будто колотит трубкой по столу, и снова принялся изучать записную книжку.
– Липницкий... Нет. Кто? Шайзе? А, не, Шлейзе. Было бы смешно, если б я позвал к телефону господина Шайзе... А это кто? Х-н-к-н-сян... Дал же бог фамилию... Пять согласных подряд. Из семи букв – шесть согласных. Заспанцев... К псам его...
Звонку в дверь Оленин не удивился.
– Да, хреновую пьесу написал этот режиссер, хреновую. Никакой фантазии, – шаркая ногами, отправился он к источнику звука.
– Ну?
– Здравствуйте! – произнес довольно молодой, но неуверенный и сбивающийся голос. И тут же замолк.
– Ну, и?.. – с нарастающим нетерпением подбодрил визитера Оленин.
– Здравствуйте, – еще менее уверенно повторили за дверью.
– Здоровались уже! Чего надо?
За дверью послышался шумный, лошадиный вздох.
– Мне нужен господин Оленин, – обреченно произнес голос.
– Это я.
– Вас-то мне и надо, – совсем уж безрадостно сказал гость. – У меня к вам дело... Я слышал... Дошли слухи, что у вас есть... есть веревка...
За дверью все стихло, словно там никого и не было.
– Прекратите мямлить! – рявкнул Оленин, чувствуя, как его наполняет новая энергия. – У меня много чего есть. На три музея хватит. Что конкретно вас интересует?
– Меня? Ничего. То есть да... Интересует, конечно же. Веревка русских поэтов.
– Что-что? – удивился Оленин, такого экспоната он в своей коллекции не припоминал.
– Веревка, на которой повесился Сергей Есенин...
– Ах вот оно что... Допустим, есть. И что?
Снова пауза.
– Можно мне войти?
– Еще не знаю.
– Видите ли, я тоже поэт. Ефимцев моя фамилия. Не слышали?
– Нет.
– Вот. И никто не слышал.
– Поэтов всегда слишком много. Именно поэтому читать современную поэзию не стоит.
– Так вот, веревка... Вы не подумайте, я очень хорошо понимаю, какая это святыня. Мы хотели бы приобрести у вас веревку.
– Приобрести? – В голосе Оленина послышались живые нотки заинтересованности. – Я не продаю свои экспонаты частным лицам. Только музеям!
– Я от музея! – поспешно заверил визитер. – Самого настоящего музея! Поверьте!
Оленин несколько растерялся. Такие предложения поступали ему очень редко. Если быть честным, это вообще было первое предложение такого рода. Продать да даже и отдать что-либо в настоящий музей оставалось давней и недостижимой мечтой старого антиквара, по поводу которого музейная среда никак не могла определиться – считать его безумцем или же прохиндеем.
– Вот как... От какого?
– От Рязанского... Рязанского краеведческого музея.
– Что, и документ у вас есть?
– Да-да. Вот.
Оленин открыл дверь, оставив цепочку накинутой.
– Вот, пожалуйста.
В щель просунулась тертая красная книжечка с потускневшими золотистыми буквами.
Оленин выхватил пропуск из пальцев никому не известного поэта. Начал изучать и тут же воскликнул с негодованием:
– Просрочен!
– Тут, понимаете... Я не успел продлить, – поспешно заверил Ефимцев. – Но когда вернусь, обязательно...
Оленин выдержал длинную паузу, которую в среде полуобразованной интеллигенции любят именовать «мхатовской».
– Хорошо, входите.
В дверной проем протиснулся высокий нескладный юноша немного за двадцать. Остановился, затоптался на месте, не зная, куда девать длинные, будто купленные по случаю руки. Оленин привычно спрятал ключ в карман, где тот звякнул о стеклянный бок стопки. Старик ощущал волнение и, обычно дьявольски гордый, непривычную неуверенность в себе.
– Так-так... – произнес он, не соображая, с чего начать. – Это очень хорошо, что ваш музей заинтересован... Я рад...
– Я тоже.
Они постояли некоторое время, бестолково глядя друг на друга.
– Можно посмотреть? – спросил Ефимцев.
– На что?
– На веревку.
– Какую? Ах, веревку... Извините. Да, конечно.
Оленин забегал, засуетился. Открыл гроссбух, нашел нужную запись. Грохоча, приволок шаткую, всю в потеках краски и известки стремянку. Вскарабкался, попутно обретя черты пожилой неряшливой обезьяны, принялся шарить по полкам.
– Так... Полка три, место тринадцать. Или тридцать один? Ах ты ж, склеротик...
Он снова слез, проверил по гроссбуху.
– Да тринадцать же, тринадцать, – досадуя на себя и оттого еще больше волнуясь, бормотал он. – Сейчас, сейчас. У меня все на месте, – успокаивающе заверил он с верхотуры Ефимцева и смешно, как ему казалось, пошутил: – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.
Вряд ли сам Оленин да и кто бы то ни было вспомнили бы, когда старик последний раз шутил с посетителем.
Он слез, держа в руках пыльный до полной непрозрачности полиэтиленовый пакет. Стал развязывать, полетела пыль. Оленин и Ефимцев принялись наперебой чихать. Оленин – быстро и смешно, как кошка, Ефимцев – редко, ухая при этом, как гаубица, и стесняясь своей громогласности.
Отчихавшись, старик извлек из пакета веревку с петлей и поднял ее перед собой. Та закачалась в воздухе, похожая на маятник.
– Вот, – сказал старик.
– Неужели та самая?
– Даже не сомневайтесь.
– Можно?
Малоизвестный поэт трепетно взял в руки реликвию. Оглядел сверху донизу, непроизвольно тронул себя за шею.
– Но я должен быть уверенным, что она не будет лежать в запасниках! – непререкаемым тоном произнес Оленин.
Ефимцев, погруженный в свои мысли, ответил не сразу.
– Что? Да-да, конечно. Какие еще запасники! Такая вещь... Как она к вам попала?
– Человек принес.
– Она ведь должна быть в архиве питерского ГПУ.
Оленин пожал плечами:
– Наверное, тот человек украл ее. Люди вообще вороваты.
– Давно это было?
– Что?
– Веревку вам принес тот человек.
– Не очень. Лет тридцать назад.
– Я тогда еще не родился.
– Для вас, значит, давно. Извините, я бы хотел узнать: сколько вы за нее можете дать денег?
– Денег? – переспросил Ефимцев, не отрывая глаз от веревки. – Миллион.
– Миллион? – пораженно выдохнул Оленин. – Целый миллион? Мне?
– Да. И еще пятьсот тысяч.
Оленин искательно заглянул ему в лицо:
– Вы не обманываете? Правда?
– Правда.
Оленин пришел в сильнейшее возбуждение. Жилка на виске у него забилась, глаза забегали.
– Ах ты, ах ты... Миллион пятьсот тысяч... Миллион пятьсот тысяч! Боже мой! Боже мой! Какие невероятные деньги. Это ж тогда можно!.. – он оглянулся вокруг, заговорил срывающимся, пляшущим голосом. – Знаете, у меня есть мечта. Вы видите все эти экспонаты? Это собрание начал собирать мой прадед, потом дед собирал, теперь вот я. И знаете, здесь все настоящее. Все до последней пылинки! Я такие вещи чувствую. Если вещь настоящая, связана с чем-то большим, по ней словно ток идет. Вот как по этой веревке. Вы чувствуете? Ток. Чувствуете?
– Да... Чувствую.
– Вот-вот. И здесь везде так. – он показал вокруг. – Троньте это. Или это. Столько подлинных исторических памятников, но никто их не видит. Словно они в землю зарыты. А ведь это же история человечества! Наша жизнь и наше спасение. Я бы очень хотел показать их. Но ведь негде! А вот если у меня будет миллион пятьсот тысяч, я ведь смогу арендовать зал в каком-нибудь музее и там показать свое собрание! Понимаете? Должны же люди почувствовать, что это подлинники! Что это живая история! Должны! А дальше дело пойдет. Начнут приглашать в разные города. Даже, может быть, в другие страны! Надо только начать. Вы пришли с таким предложением! У меня просто сердце трясется! Нет слов!
Он потер ручки, захихикал, восторженно забормотал себе под нос что-то нечленораз-дельное.
– Может быть, по такому случаю... – Оленин показал небольшой зазор между большим и указательным пальцем правой руки. – Чуть-чуть? А? Не против?
– Я? Нет. Я не против. Я только за.
Гость говорил теперь медленно и всем видом своим, всеми движениями и реакциями напоминал человека, погруженного даже не в воду, а в среду еще более плотную, вроде масла или меда.
Оленин отправился на кухню, принялся искать рюмку и закуску для гостя, сам-то он никогда не закусывал. На середине поисков остановился, замер, спрятав лицо в ладонях и едва удерживаясь от радостного крика. Посмотрел в окно под потолком, сложил руки перед собой, будто в молитве, но не молился, он не был религиозен. Волнение переполняло его, голова отказывалась работать...
Ефимцев, проводив взглядом спину хозяина, отправился к двери. Бесшумно открыл два засова, снял, не звякнув, цепочку. Дернул ручку раз, другой, дверь не открылась. Ключ от последнего замка находился в кармане Оленина. Поняв, что оказался в западне, Ефимцев с веревкой в руках заметался по квартире. Подошел к окну, но оно находилось слишком высоко, да и размеры его были столь невелики, что пролезть в него смог бы разве что ребенок или человек комплекции Оленина.
Тогда с выражением крайнего отчаяния на лице Ефимцев привязал веревку к самой высокой перекладине стремянки, оказавшейся почти на уровне его головы. Быстро накинул петлю на шею. Тяжело дыша, постоял несколько секунд, морщась и шепча что-то. В этот самый миг на пороге комнаты появился
