Евгения Борисова
МЕТРО
Та встреча была неистовой. Света не знала, но догадывалась, что это – их последний день и последняя ночь. И сказала себе: да гори оно всё синим пламенем! – и взяла от этих суток всё что могла. Вцепилась в Илью – руками, губами и даже спала, взяв его за руку.
Утром он отвёз ее домой, и, войдя в квартиру, Света поняла, что у неё жар. Она горела тем самым пламенем неделю, бредила, хватала руками воздух. Илья в эту неделю спокойно собрал чемоданы и уехал в Москву. К жене и детям. Его длинная алтайская командировка закончилась.
Ещё год промаявшись в родном городе, Света рванула в Москву тоже. Телефон Ильи был недоступен, ничего она не знала ни о его нынешней жизни, ни о работе. Только помнила его рассказы о часах, проведенных в метро по пути в офис и обратно. И рассудила, что настоящей любви жизнь поможет.
Она нашла работу, внезапно обнаружив свою востребованность на казавшемся неприступным столичном рынке труда. Сняла крошечную квартиру на окраине Москвы и начала ждать.
Каждый раз, когда Света спускалась в метро, она была готова к этому свиданию. Искала Илью глазами. Она верила в случайную встречу и почему-то особенно сильно надеялась на это переплетение тоннелей и судеб – метро. Всматривалась в людей, в проплывающие навстречу вверх или вниз лица, скользила взглядом по любому перрону, на котором оказывалась. Осматривалась в вагонах. Это ожидание встречи с Ильей стало её привычкой. В какой-то момент она подумала, что со стороны, наверное, похожа на потерявшуюся в Москве туристку, улыбнулась своей мысли.
Каждый раз, спускаясь в метро, она помнила, что Илья тоже где-то здесь, в этом городе, в его запутанном и огромном подземелье. И надо лишь пересечься с ним, совместить траектории. До работы было ехать около часа. Света меняла маршруты, пересаживалась в центре на разных станциях, то сокращая, то увеличивая путь. Она не просто ждала встречи, она искала её.
Так прошло три года. Света поменяла работу, а в новом офисе встретила Ваню. Он был из тех, у которых на лице написано, что это добрый и хороший человек, безо всяких «но». Примчит на помощь, подставит плечо, заслонит собой от бед. Ваня почти заслонил от Светы воспоминания об Илье, на какое-то время она забылась, закружилась в вальсе их романа.
Потом они поженились, жизнь словно наполнилась, стала полноводной, как Катунь весной. Но каждый раз, спускаясь в метро, Света привычно разглядывала людей, ища среди них всего лишь одно лицо. Каждый день она помнила, что он где-то рядом, где-то здесь. Она продумала уже десятки вариантов их встречи. Сотни фраз, что она скажет Илье, были наготове. Столько всего изменилось в её жизни, но фразы были заготовлены давно и, казалось, навсегда.
Об изменениях в жизни Ильи она не знала и не думала. Знала только, что, если он позовёт её с собой, – она пойдёт. Поедет с ним по любому маршруту, сядет с ним, как свободная птица, на любую ветку.
Потом родилась дочь. Потом ещё одна. Света перевезла в столицу родителей, обросла друзьями, родственниками, коллегами и соседями. Но, каждый раз спускаясь в метро, она помнила, зачем она здесь. Каждый раз ждала.
Когда в семье появилась машина, Ваня стал настаивать на том, чтобы Света села за руль и стала ездить на работу «как белый человек». Она сопротивлялась. Сопротивлялась много лет, но своё 15-летие в Москве отметила тем, что сдала на права. И начала ездить за рулем, и нашла в этом особенный кайф свободы и управляемого перемещения в пространстве. Спрашивала себя, бывало, почему она решила, что найдет Илью именно в метро? Возможно, он давно уже тоже автомобилист. Но понимала, что просто успокаивает себя, оправдывает предательство своих надежд на встречу. Ведь они стали частью неё.
Илью она встретила на заправке. Узнала его по затылку. Он стоял перед ней в очереди в кассу и прижимал к уху телефон. Сердце билось изнутри о ребра, навстречу этому затылку, этим плечам. В ушах шумело. И через шум Света слышала то, что негромко говорит голос Ильи в телефон:
— Малыш, ты же знаешь, мне на дачу надо в пятницу вечером... Ну, что я ей скажу? Ну, хорошо, придумаю что-нибудь. Не дуйся, не надо. Ты же знаешь, я очень к тебе хочу. Да. Да. Целую, да. Везде целую. Всё, пока.
У Светы было время в две покупки стоящих перед ними людей, чтобы решить, обнаружить себя или нет. Её трясло, а в голове образовалась пустота, и каждое сказанное Ильей слово отдавало гулом. Пришел день, которого она ждала почти 20 лет, а она не знает, что делать. Зачем она ждала эту встречу? Какого разговора хотела? В пустоте ответов не находилось. Хотелось ухватить время за хвост, как-то остановить закрутившийся вокруг мир, крикнуть: подождите, дайте мне вздохнуть!
У Ильи снова зазвонил телефон, он взглянул на экран, раздраженно цыкнул и повернулся к Свете, скользнул по ней взглядом:
— Женщина, вы покупайте пока, мне надо поговорить, если что, я за вами, — и отошёл.
Света успела заметить глубокие морщины у глаз, залысины, шрам на подбородке, которого раньше не было. И самое главное она тоже заметила: он не узнал её. Не вспомнил!
Она шагнула к кассе, заплатила за бензин и купила мороженое сидящим в машине дочерям. Вышла из магазина, Илья стоял в стороне и что-то громко и зло говорил в телефон. Света села в машину, отдала мороженое детям, тронулась. Рассмеялась от того, что хочется плакать.
С заправки выезжала разочарованная, но свободная женщина.
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПАНЦИРЯ
Алексей Михайлович влюбился стремительно. Ещё утром заходил в офис крепким семьянином, состоявшимся и прочно стоящим на земле мужчиной, а выходил вечером – растерянным мальчишкой, смущённым и взволнованным.
А дело было так.
В самой середине июля, когда почти весь офис ушёл в отпуск или осел на дачной удалёнке, скоропалительно уволилась офис-менеджер Алла, полная и громкая блондинка. Через неделю рано утром, ещё до начала рабочего дня, Алексею Михайловичу позвонила Галя – кадровик и соседка по кабинету:
«Алексей Михалыч, миленький, – затараторила она, – у меня там сегодня девочка выходит первый день, новый офис-менеджер. А у меня Петька температурил всю ночь, врача вот ждём. Алексей Михалыч, ты встреть там эту девочку, покажи, расскажи, введи в курс дела, пожалуйста. А то и так в офисе никого, что она там одна делать будет?»
Алексей Михайлович, бывший военный, трудился по хозяйственной части. Но за несколько лет работы в компании уже освоил навыки сразу нескольких специалистов, – мог и на телефон ответить, и даже с потенциальными клиентами пообщаться. Уж офис-менеджеру показать, что к чему, он точно сможет.
Когда он вошёл в офис, на стуле у входа сидела девушка. Она обернулась, и Алексей Михайлович буквально застыл от этого поворота головы, этих мягких волос, в которых словно запутались лучи утреннего солнца, этих огромных серых глаз в обрамлении длинных ресниц.
«Здравствуйте, – сказала девушка, – я Аня, офис-менеджер новый. Я пришла, а никого нет... Я рано?» – и улыбнулась.
И от этой улыбки – открытой, искренней, красивой – Алексей Михайлович пропал окончательно.
Но что с ним произошло, он понял не сразу. Он показал Ане её стол, объяснил, как звонить, где лежат журналы входящих и исходящих писем, где заказывать воду, когда поливать цветы, где стоят гостевые чайные чашки на маленькой кухне, как работает кофемашина. Потом зашёл в свой кабинет, сел за стол и понял, что ему беспокойно. Сердце не на месте. И сидеть просто так, не выходя в коридор, очень сложно. Поэтому Алексей Михайлович взял свою большую кружку и пошёл на кухню наливать чай. А проходя мимо новенькой сотрудницы, порекомендовал ей принести свою кружку и ложку. И спросил, предпочитает она чай или кофе. И какое у неё образование. И где работала до этого. И ещё что-то.
Аня – молодой специалист с дипломом социолога и девственной трудовой книжкой – показалась Алексею Михайловичу какой-то неземной. Её предшественница Алла, бросившая институт за пару лет до этого, поняла уже об этой жизни всё и приспособилась. Аня же была чистый лист и с благодарностью впитывала каждое слово, обращённое к ней. Если Алла была дешевый коньяк, то Аня – питьевая вода. Такое сравнение пришло на ум Алексею Михайловичу к концу того дня, когда он, слегка оглохший, неспешно шёл к автобусной остановке.
Следующим утром по дороге на работу он заскочил в магазин и купил конфет. И печенья. Чтобы было, чем угостить Аню. Кроме неё в офисе иногда появлялись менеджеры отдела продаж, но набегами, стремительно и необременительно для общения Алексея Михайловича и Ани. Поначалу старожил компании пытался держать темы разговоров в рабочем русле, но очень быстро река девичьего обаяния унесла его в сторону.
Они говорили обо всём – о фильмах, о сериалах, о том, кто где был и где хотел бы побывать, обсуждали новости, даже анекдоты рассказывали. Алексей Михайлович говорил, Аня больше слушала. Но – Боже! – как она слушала! Казалось, она была полностью поглощена собеседником: смотрела не отрываясь, прямо в глаза, кивала, поддакивала, переспрашивала, уточняла, удивлялась, восхищалась, вскидывала брови к аккуратной чёлке и смеялась-смеялась звонким мелодичным смехом. Алексей Михайлович понял, что его никто никогда так не слушал. Даже Люся.
Люся – Людмила, Людочка – первая и единственная женщина Алексея Михайловича, единственная любовь, самый близкий друг и соратник. С девятого класса школы вместе, помотались по гарнизонам, родили и почти уже вырастили сына. Не представлял Алексей Михайлович другой женщины рядом с собой, да и просто Люся одна воплощала в себе весь женский род. Говорю «женщина» – подразумеваю «Люся» – часто шутил Алексей Михайлович.
Люся – обладательница тихого голоса и твёрдого характера. Её любовь, благосклонность и хорошее настроение всегда нужно было заслужить, и Алексей Михайлович словно догонял свою жену всю совместную жизнь. И даже в минуты самой тёплой близости Люся оставалась в тонком невидимом панцире, и разрушить эту оболочку было невысказанной сверхзадачей семейной жизни Алексея Михайловича. На этом и держался их крепкий брак, думал он.
И тут Аня – человек без панциря, без дистанции, его не надо догонять и угадывать – вот он, весь на ладони. Открыт, готов смеяться тебе, с тобой, радуется каждому твоему слову. Для Алексея Михайловича это было открытие и какое-то щемящее удовольствие – быть в центре внимания такой красивой, молодой, тёплой девушки.
Первую неделю Аниной работы Алексей Михайлович ощущал себя на бесконечном свидании. Будьте благословенны, отпускники! Бежал на работу, невесомо мандражировал весь день, вечером засиживался допоздна, чтобы доделать всё, что не успевал за чаепитиями и разговорами. А потом случились первые выходные, первая ломка, и в мрачном настроении Алексей Михайлович наконец спросил себя: да что со мной такое?! – но побоялся честно ответить.
Во вторую неделю лёгкость была потеряна. Началась маета. Угадывание подтекста. Улавливание взглядов. К вечеру, перед закономерным расставанием, настроение неумолимо портилось. И в пятницу Алексей Михайлович так разозлился на себя, что полдня просидел в кабинете безвылазно.
Выходные прошли в чёрной тоске, даже Люся с лёгкой иронией спросила, не заболел ли он. В ответ он зло посмотрел на жену и сказал: хоть бы раз ты поговорила со мной по-человечески, хоть бы раз действительно поинтересовалась, как у меня дела. Оторопев от неожиданной и совершенно нетипичной претензии, жена сказала: «Я вот прямо сейчас вообще-то интересуюсь, что с тобой и как у тебя дела». «Не то это, не то!» – ответил Алексей Михайлович и удалился в другую комнату.
А третья неделя началась с удара. Автобус, на котором он ехал на работу, сломался на мосту, и пришлось долго ждать следующий, а потом ещё забежал в магазин за традиционным уже печеньем... В общем, Алексей Михайлович опоздал на работу. И первым, что он увидел, буквально забежав в офис, была широкая улыбка Ани и распахнутые глаза.
У стола офис-менеджера стоял Максим, руководитель отдела продаж, приехавший с морского курорта. Белая футболка-поло и светлые джинсы шикарно смотрелись на загорелом рельефном теле. Максим что-то рассказывал Ане, широко жестикулируя, а она с восторгом слушала, впитывала в себя каждое его слово и смеялась своим смехом-колокольчиком.
Алексей Михайлович словно с разбегу ударился о стеклянную стену. Даже в голове загудело.
«Доброе утро!» – ласково поприветствовала его Аня, Максим обернулся, пожал руку, и они снова нырнули в свой увлекательный диалог. Алексей Михайлович молча прошёл в свой кабинет. Там суетилась у принтера Галина: «Привет, Алексей Михалыч! Петька мой наконец-то выздоровел и пошёл в садик! Чуть с ума не сошла с ним! А ты чего такой... мрачный?»
Алексей Михайлович сел за стол, включил компьютер и понял, что ему хочется, как пацану, разреветься. Или разгромить что-нибудь. Или избить Максима. В общем, надо срочно изгнать из себя всю ту ярость и какую-то совершенно иррациональную обиду. Но вместо этого он сказал Галине:
«Девочку хорошую взяли на офис-менеджера, вроде».
«Да, хорошенькая, – отозвалась та. – Только не знаю, сколько проработает. Сегодня я пораньше прибежала, и она мне пожаловалась, что скучновато тут у нас, ничего не происходит, никого нет, поговорить не с кем. А я ей говорю: ну, ничего, лето заканчивается, сейчас все из отпусков выйдут, станет повеселее».
«Да, заканчивается», – эхом повторил Алексей Михайлович, взял кружку и пошёл наливать чай.
СВЯЗЬ
Наташа каждое утро махала камере наблюдения.
Она вышла на новую работу, и вся территория завода была увешана этими камерами. На парковке, на столбах вдоль дорожки от проходной к зданию заводоуправления, на углах построек, на каждом пролёте лестницы. Говорили, что в цеху (здесь все говорили «в цеху», хотя Наташа поначалу пыталась гнуть своё «в цехе») этих камер ещё больше. Ещё говорили, что директор и хозяин производства – из бывших военных и во главу угла ставит дисциплину, и вроде бы даже изображения с нескольких камер шли прямо на монитор в его кабинете.
Всё это Наташа узнала постепенно, не сразу. И так же постепенно она перестала замечать эти повсеместные камеры. Скрывать ей всё равно было нечего – приходила на работу она вовремя, в 9 утра уже сидела за компьютером, уходила даже чуть позже, чем все – на всякий случай.
Но вот одна камера – на лестнице, над самой дверью, ведущей на этаж, часто мигала маленьким синим огоньком. И Наташа в одно из зимних утр вдруг поняла, что камера ей подмигивает. Она остановилась, стянула с головы заснеженный капюшон и помахала в этот черный глазок. Камера снова мигнула синим, вроде как поздоровалась.
С тех пор каждое утро Наташа махала камере. Когда приходила на работу – и когда уходила. Камера неизменно подмигивала ей.
Наташа представила, что, например, каждое утро кто-то смотрит на неё. Возможно, даже директор завода, полумифический Эдуард Евгеньевич. Смотрит на неё, маленького незаметного ассистента конструкторского отдела, и здоровается и прощается с ней. Каждый раз от этой мысли на сердце у Наташи становилось теплее. А потом это тепло поселилось внутри, ширилось, ширилось, и превратилось... в привязанность. Да, наверное, в неё, анализировала Наташа. Прислушивалась к себе.
Представляла себе того человека, который каждый день подмигивает ей с помощью синего огонёчка. Может, он не очень красив, но точно очень добр. И участлив. И заботлив. И так же, как и Наташа, ждёт утра и вечера, чтобы послать ответный немой привет. Наташа несколько раз задумывалась о том, что, наверное, можно узнать, где и кто смотрит на неё через камеру, но... Она боялась. Боялась нарушить тонкую, воздушную, но совершенно осязаемую связь с этим неизвестным человеком. В принципе, решила Наташа для себя, ей не важно, кто это. Важно, что этот человек выделяет её среди других и посылает ей приветливые теплые сигналы.
Изображение со всех камер завода выводилось на пульт охраны. Крошечная комнатушка без окна напоминала центр управления полётами какой-нибудь космической миссии – два десятка мониторов разместились здесь по периметру трёх стен. И на каждый выводилось изображение сразу шести камер. Все изображения были мелкие, и только опытный взгляд, знающий всю территорию завода, все его закоулки, мог определить, на какой камере что происходит.
Люди, смотрящие в эти мониторы, менялись дважды в сутки. Маленькую девушку, которая утром машет в камеру на лестнице заводоуправления, первым заметил Семён Григорьевич, пенсионер, работающий на заводе уже больше десяти лет. Ну, машет и машет, никого это не удивляло. За годы напряженного вглядывания в эти мониторы сотрудник службы охраны столько всего видел, что удивить его уже было сложно, а о некоторых вещах и рассказать кому стыдно. Безобидный взмах ладошкой – мелочь.
Потом в одну из смен он увидел нетипичное движение на одной из камер и понял, что девушка машет в камеру и в завершение рабочего дня. Камера висела высоко, со временем несколько запылилась, и лица девушки было не разглядеть. Но у Семёна Григорьевича даже немного кольнуло сердце – так она была похожа на его дочку Лизу, давно живущую за границей. Сейчас уже Лиза была крепкой и даже массивной женщиной, Елизаветой Семёновной, хотя в стране, где она жила, отчество, словно и весь род, было отрезано от её имени и от неё самой. А девчушка перед камерой напоминала мужчине Лизу-школьницу, Лизу-студентку: длинные гладкие волосы, ровный пробор, узкая ладошка. И даже плавное движение локтем, которое производила девушка, передавая кому-то невидимому привет, словно тоже было позаимствовано из воспоминаний Семена Григорьевича о давно ушедшей молодости и единственной любимой дочке.
Постепенно он привык видеть эту девушку, этот пробор и эту ладошку несколько раз в неделю – утром и вечером. И услужливая реальность незаметно для него расщепилась, и вот уже он чувствовал, словно туда, в большое здание заводоуправления (северная проходная, второй корпус, третий этаж) приходит его Лиза. Знал, что не может она быть там, а всё равно – тепло разливалось в его груди, когда в углу центрального монитора он видел эту девушку. Была как-то мысль поузнавать, что за сотрудница, но Семён Григорьевич отбросил её. На заводе три тысячи человек работает, найти можно, конечно, но придется спрашивать, неудобно как-то... Да и к чему?
Этот безмолвный диалог длился год. И завершился предновогодней встречей.
В конце декабря Наташа увольнялась. Подруга позвала её секретарем в небольшую строительную фирму. Ближе к дому, работа похожая, зарплата чуть выше, другая сфера, подруга опять же рядом. И Наташа решилась. Последняя неделя года стала для нее последней неделей перед тем, как окончательно расстаться с заводом, своей прежней жизнью и невидимым ей человеком за камерой.
Тридцатого декабря она собрала свои вещи в небольшой пакет, вышла на лестницу и постояла перед камерой на лестнице целую минуту. Смотрела, молчала и пыталась мысленно донести до своего невидимого собеседника то, как она благодарна ему за такое невесомое общение, за теплоту и участие. Камера подмигнула: человек «на той стороне» всё понял. Наташа прощально помахала в камеру, резко развернулась и побежала вниз. Ей ещё нужно было сдать пропуск на дальней, южной проходной завода, где она была лишь однажды, когда получала этот самый кусочек пластика.
Прощального стояния перед камерой Семён Григорьевич не видел, потому что именно в этот день подменял заболевшего коллегу в бюро пропусков. Сидел в маленькой каморке на южной проходной завода и отчаянно скучал. Через стекло видел, как тоскливо скучает в неуютном углу проходной и обряженная в китайскую гирлянду ёлка. Он ждал наступления завтрашнего дня, своего ночного новогоднего дежурства, когда завод хотя бы на сутки замрёт, наполнится торжественной тишиной. Семён Григорьевич любил это чувство, сравнимое с радостью единоличного владения чем-то большим и важным.
В конце дня прибежала молодая девушка: волосы убраны под большую вязаную шапку, шарф до половины лица, бледная, брови с ресницами светлые, почти не видны – бесцветная девица какая-то. Молча просунула в окошко пропуск рукой в вязаной перчатке, следом, не снимая перчатку, расписалась в журнале. Попрощалась, ушла. Потом вернулась и, немного замешкавшись, спросила:
– Извините, а вы не знаете, почему у нас на заводе одни камеры подмигивают синими лампочками, а другие нет?
– С чего это они подмигивают, – буркнул Семён Григорьевич, – они мигают просто. Раз в 30 секунд. Мигают те, которые тут первыми ставили, старые уже камеры, а другие, новые, не мигают.
– А может человек камерой подмигнуть? – как будто даже возмутилась девушка.
– Какой человек?
– Ну... как вы. Охранник. Или другой.
– Нет, конечно! – ответ получился каким-то грубым, тут же укорил себя охранник, но сразу успокоился – вопрос действительно дурацкий.
– Понятно, – сказала девушка, развернулась и ушла.
– С наступающим! – крикнул ей в спину Семён Григорьевич, чтобы как-то загладить свою грубость, но девушка уже не слышала его. Вышла из здания, и в открытую дверь ворвалась декабрьская метель, снег долетел даже до забившейся в угол ёлки.
В январе, несколько смен подряд не увидев девушку, которая машет по утрам и вечерам в камеру на лестнице (второй корпус, третий этаж), Семён Григорьевич наконец осознал, что она уволилась. И не сразу, но вспомнил замотанную в шарф и шапку девчонку с пропуском и дурацким вопросом про подмигивающие камеры. А когда вспомнил, стало ему горько, что так грубо ответил он ей. И заныл затылок, когда дошло, что спрашивала она про ту самую камеру на лестнице. И сокрушался: ну как не распознал-то он её? Как не догадался? А потом понял: просто совсем не похожа она на Лизку оказалась. Вот совсем. Потому и не узнал. Ведь не Лиза она. А как зовут – и не запомнил даже, мельком глянул на пропуск-то.
Старый дурак, сказал себе, придумал ведь чёрти чё. А в конце смены надел очки, достал телефон, ткнул на зеленый кружок мессенджера и, кряхтя, набрал дочери сообщение: «Лиза, пришли хоть свежих фотографий». И телефон быстро тренькнул ответным сообщением, и снова стало тепло на сердце Семёна Григорьевича, потому что с экрана ему улыбалась не только раздобревшая на заморском фастфуде дочка, но и два белобрысых внука в одинаковых футболках. Курносые носы, ямочки на щечках. Точь-в-точь Лизка в детстве.
Та встреча была неистовой. Света не знала, но догадывалась, что это – их последний день и последняя ночь. И сказала себе: да гори оно всё синим пламенем! – и взяла от этих суток всё что могла. Вцепилась в Илью – руками, губами и даже спала, взяв его за руку.
Утром он отвёз ее домой, и, войдя в квартиру, Света поняла, что у неё жар. Она горела тем самым пламенем неделю, бредила, хватала руками воздух. Илья в эту неделю спокойно собрал чемоданы и уехал в Москву. К жене и детям. Его длинная алтайская командировка закончилась.
Ещё год промаявшись в родном городе, Света рванула в Москву тоже. Телефон Ильи был недоступен, ничего она не знала ни о его нынешней жизни, ни о работе. Только помнила его рассказы о часах, проведенных в метро по пути в офис и обратно. И рассудила, что настоящей любви жизнь поможет.
Она нашла работу, внезапно обнаружив свою востребованность на казавшемся неприступным столичном рынке труда. Сняла крошечную квартиру на окраине Москвы и начала ждать.
Каждый раз, когда Света спускалась в метро, она была готова к этому свиданию. Искала Илью глазами. Она верила в случайную встречу и почему-то особенно сильно надеялась на это переплетение тоннелей и судеб – метро. Всматривалась в людей, в проплывающие навстречу вверх или вниз лица, скользила взглядом по любому перрону, на котором оказывалась. Осматривалась в вагонах. Это ожидание встречи с Ильей стало её привычкой. В какой-то момент она подумала, что со стороны, наверное, похожа на потерявшуюся в Москве туристку, улыбнулась своей мысли.
Каждый раз, спускаясь в метро, она помнила, что Илья тоже где-то здесь, в этом городе, в его запутанном и огромном подземелье. И надо лишь пересечься с ним, совместить траектории. До работы было ехать около часа. Света меняла маршруты, пересаживалась в центре на разных станциях, то сокращая, то увеличивая путь. Она не просто ждала встречи, она искала её.
Так прошло три года. Света поменяла работу, а в новом офисе встретила Ваню. Он был из тех, у которых на лице написано, что это добрый и хороший человек, безо всяких «но». Примчит на помощь, подставит плечо, заслонит собой от бед. Ваня почти заслонил от Светы воспоминания об Илье, на какое-то время она забылась, закружилась в вальсе их романа.
Потом они поженились, жизнь словно наполнилась, стала полноводной, как Катунь весной. Но каждый раз, спускаясь в метро, Света привычно разглядывала людей, ища среди них всего лишь одно лицо. Каждый день она помнила, что он где-то рядом, где-то здесь. Она продумала уже десятки вариантов их встречи. Сотни фраз, что она скажет Илье, были наготове. Столько всего изменилось в её жизни, но фразы были заготовлены давно и, казалось, навсегда.
Об изменениях в жизни Ильи она не знала и не думала. Знала только, что, если он позовёт её с собой, – она пойдёт. Поедет с ним по любому маршруту, сядет с ним, как свободная птица, на любую ветку.
Потом родилась дочь. Потом ещё одна. Света перевезла в столицу родителей, обросла друзьями, родственниками, коллегами и соседями. Но, каждый раз спускаясь в метро, она помнила, зачем она здесь. Каждый раз ждала.
Когда в семье появилась машина, Ваня стал настаивать на том, чтобы Света села за руль и стала ездить на работу «как белый человек». Она сопротивлялась. Сопротивлялась много лет, но своё 15-летие в Москве отметила тем, что сдала на права. И начала ездить за рулем, и нашла в этом особенный кайф свободы и управляемого перемещения в пространстве. Спрашивала себя, бывало, почему она решила, что найдет Илью именно в метро? Возможно, он давно уже тоже автомобилист. Но понимала, что просто успокаивает себя, оправдывает предательство своих надежд на встречу. Ведь они стали частью неё.
Илью она встретила на заправке. Узнала его по затылку. Он стоял перед ней в очереди в кассу и прижимал к уху телефон. Сердце билось изнутри о ребра, навстречу этому затылку, этим плечам. В ушах шумело. И через шум Света слышала то, что негромко говорит голос Ильи в телефон:
— Малыш, ты же знаешь, мне на дачу надо в пятницу вечером... Ну, что я ей скажу? Ну, хорошо, придумаю что-нибудь. Не дуйся, не надо. Ты же знаешь, я очень к тебе хочу. Да. Да. Целую, да. Везде целую. Всё, пока.
У Светы было время в две покупки стоящих перед ними людей, чтобы решить, обнаружить себя или нет. Её трясло, а в голове образовалась пустота, и каждое сказанное Ильей слово отдавало гулом. Пришел день, которого она ждала почти 20 лет, а она не знает, что делать. Зачем она ждала эту встречу? Какого разговора хотела? В пустоте ответов не находилось. Хотелось ухватить время за хвост, как-то остановить закрутившийся вокруг мир, крикнуть: подождите, дайте мне вздохнуть!
У Ильи снова зазвонил телефон, он взглянул на экран, раздраженно цыкнул и повернулся к Свете, скользнул по ней взглядом:
— Женщина, вы покупайте пока, мне надо поговорить, если что, я за вами, — и отошёл.
Света успела заметить глубокие морщины у глаз, залысины, шрам на подбородке, которого раньше не было. И самое главное она тоже заметила: он не узнал её. Не вспомнил!
Она шагнула к кассе, заплатила за бензин и купила мороженое сидящим в машине дочерям. Вышла из магазина, Илья стоял в стороне и что-то громко и зло говорил в телефон. Света села в машину, отдала мороженое детям, тронулась. Рассмеялась от того, что хочется плакать.
С заправки выезжала разочарованная, но свободная женщина.
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПАНЦИРЯ
Алексей Михайлович влюбился стремительно. Ещё утром заходил в офис крепким семьянином, состоявшимся и прочно стоящим на земле мужчиной, а выходил вечером – растерянным мальчишкой, смущённым и взволнованным.
А дело было так.
В самой середине июля, когда почти весь офис ушёл в отпуск или осел на дачной удалёнке, скоропалительно уволилась офис-менеджер Алла, полная и громкая блондинка. Через неделю рано утром, ещё до начала рабочего дня, Алексею Михайловичу позвонила Галя – кадровик и соседка по кабинету:
«Алексей Михалыч, миленький, – затараторила она, – у меня там сегодня девочка выходит первый день, новый офис-менеджер. А у меня Петька температурил всю ночь, врача вот ждём. Алексей Михалыч, ты встреть там эту девочку, покажи, расскажи, введи в курс дела, пожалуйста. А то и так в офисе никого, что она там одна делать будет?»
Алексей Михайлович, бывший военный, трудился по хозяйственной части. Но за несколько лет работы в компании уже освоил навыки сразу нескольких специалистов, – мог и на телефон ответить, и даже с потенциальными клиентами пообщаться. Уж офис-менеджеру показать, что к чему, он точно сможет.
Когда он вошёл в офис, на стуле у входа сидела девушка. Она обернулась, и Алексей Михайлович буквально застыл от этого поворота головы, этих мягких волос, в которых словно запутались лучи утреннего солнца, этих огромных серых глаз в обрамлении длинных ресниц.
«Здравствуйте, – сказала девушка, – я Аня, офис-менеджер новый. Я пришла, а никого нет... Я рано?» – и улыбнулась.
И от этой улыбки – открытой, искренней, красивой – Алексей Михайлович пропал окончательно.
Но что с ним произошло, он понял не сразу. Он показал Ане её стол, объяснил, как звонить, где лежат журналы входящих и исходящих писем, где заказывать воду, когда поливать цветы, где стоят гостевые чайные чашки на маленькой кухне, как работает кофемашина. Потом зашёл в свой кабинет, сел за стол и понял, что ему беспокойно. Сердце не на месте. И сидеть просто так, не выходя в коридор, очень сложно. Поэтому Алексей Михайлович взял свою большую кружку и пошёл на кухню наливать чай. А проходя мимо новенькой сотрудницы, порекомендовал ей принести свою кружку и ложку. И спросил, предпочитает она чай или кофе. И какое у неё образование. И где работала до этого. И ещё что-то.
Аня – молодой специалист с дипломом социолога и девственной трудовой книжкой – показалась Алексею Михайловичу какой-то неземной. Её предшественница Алла, бросившая институт за пару лет до этого, поняла уже об этой жизни всё и приспособилась. Аня же была чистый лист и с благодарностью впитывала каждое слово, обращённое к ней. Если Алла была дешевый коньяк, то Аня – питьевая вода. Такое сравнение пришло на ум Алексею Михайловичу к концу того дня, когда он, слегка оглохший, неспешно шёл к автобусной остановке.
Следующим утром по дороге на работу он заскочил в магазин и купил конфет. И печенья. Чтобы было, чем угостить Аню. Кроме неё в офисе иногда появлялись менеджеры отдела продаж, но набегами, стремительно и необременительно для общения Алексея Михайловича и Ани. Поначалу старожил компании пытался держать темы разговоров в рабочем русле, но очень быстро река девичьего обаяния унесла его в сторону.
Они говорили обо всём – о фильмах, о сериалах, о том, кто где был и где хотел бы побывать, обсуждали новости, даже анекдоты рассказывали. Алексей Михайлович говорил, Аня больше слушала. Но – Боже! – как она слушала! Казалось, она была полностью поглощена собеседником: смотрела не отрываясь, прямо в глаза, кивала, поддакивала, переспрашивала, уточняла, удивлялась, восхищалась, вскидывала брови к аккуратной чёлке и смеялась-смеялась звонким мелодичным смехом. Алексей Михайлович понял, что его никто никогда так не слушал. Даже Люся.
Люся – Людмила, Людочка – первая и единственная женщина Алексея Михайловича, единственная любовь, самый близкий друг и соратник. С девятого класса школы вместе, помотались по гарнизонам, родили и почти уже вырастили сына. Не представлял Алексей Михайлович другой женщины рядом с собой, да и просто Люся одна воплощала в себе весь женский род. Говорю «женщина» – подразумеваю «Люся» – часто шутил Алексей Михайлович.
Люся – обладательница тихого голоса и твёрдого характера. Её любовь, благосклонность и хорошее настроение всегда нужно было заслужить, и Алексей Михайлович словно догонял свою жену всю совместную жизнь. И даже в минуты самой тёплой близости Люся оставалась в тонком невидимом панцире, и разрушить эту оболочку было невысказанной сверхзадачей семейной жизни Алексея Михайловича. На этом и держался их крепкий брак, думал он.
И тут Аня – человек без панциря, без дистанции, его не надо догонять и угадывать – вот он, весь на ладони. Открыт, готов смеяться тебе, с тобой, радуется каждому твоему слову. Для Алексея Михайловича это было открытие и какое-то щемящее удовольствие – быть в центре внимания такой красивой, молодой, тёплой девушки.
Первую неделю Аниной работы Алексей Михайлович ощущал себя на бесконечном свидании. Будьте благословенны, отпускники! Бежал на работу, невесомо мандражировал весь день, вечером засиживался допоздна, чтобы доделать всё, что не успевал за чаепитиями и разговорами. А потом случились первые выходные, первая ломка, и в мрачном настроении Алексей Михайлович наконец спросил себя: да что со мной такое?! – но побоялся честно ответить.
Во вторую неделю лёгкость была потеряна. Началась маета. Угадывание подтекста. Улавливание взглядов. К вечеру, перед закономерным расставанием, настроение неумолимо портилось. И в пятницу Алексей Михайлович так разозлился на себя, что полдня просидел в кабинете безвылазно.
Выходные прошли в чёрной тоске, даже Люся с лёгкой иронией спросила, не заболел ли он. В ответ он зло посмотрел на жену и сказал: хоть бы раз ты поговорила со мной по-человечески, хоть бы раз действительно поинтересовалась, как у меня дела. Оторопев от неожиданной и совершенно нетипичной претензии, жена сказала: «Я вот прямо сейчас вообще-то интересуюсь, что с тобой и как у тебя дела». «Не то это, не то!» – ответил Алексей Михайлович и удалился в другую комнату.
А третья неделя началась с удара. Автобус, на котором он ехал на работу, сломался на мосту, и пришлось долго ждать следующий, а потом ещё забежал в магазин за традиционным уже печеньем... В общем, Алексей Михайлович опоздал на работу. И первым, что он увидел, буквально забежав в офис, была широкая улыбка Ани и распахнутые глаза.
У стола офис-менеджера стоял Максим, руководитель отдела продаж, приехавший с морского курорта. Белая футболка-поло и светлые джинсы шикарно смотрелись на загорелом рельефном теле. Максим что-то рассказывал Ане, широко жестикулируя, а она с восторгом слушала, впитывала в себя каждое его слово и смеялась своим смехом-колокольчиком.
Алексей Михайлович словно с разбегу ударился о стеклянную стену. Даже в голове загудело.
«Доброе утро!» – ласково поприветствовала его Аня, Максим обернулся, пожал руку, и они снова нырнули в свой увлекательный диалог. Алексей Михайлович молча прошёл в свой кабинет. Там суетилась у принтера Галина: «Привет, Алексей Михалыч! Петька мой наконец-то выздоровел и пошёл в садик! Чуть с ума не сошла с ним! А ты чего такой... мрачный?»
Алексей Михайлович сел за стол, включил компьютер и понял, что ему хочется, как пацану, разреветься. Или разгромить что-нибудь. Или избить Максима. В общем, надо срочно изгнать из себя всю ту ярость и какую-то совершенно иррациональную обиду. Но вместо этого он сказал Галине:
«Девочку хорошую взяли на офис-менеджера, вроде».
«Да, хорошенькая, – отозвалась та. – Только не знаю, сколько проработает. Сегодня я пораньше прибежала, и она мне пожаловалась, что скучновато тут у нас, ничего не происходит, никого нет, поговорить не с кем. А я ей говорю: ну, ничего, лето заканчивается, сейчас все из отпусков выйдут, станет повеселее».
«Да, заканчивается», – эхом повторил Алексей Михайлович, взял кружку и пошёл наливать чай.
СВЯЗЬ
Наташа каждое утро махала камере наблюдения.
Она вышла на новую работу, и вся территория завода была увешана этими камерами. На парковке, на столбах вдоль дорожки от проходной к зданию заводоуправления, на углах построек, на каждом пролёте лестницы. Говорили, что в цеху (здесь все говорили «в цеху», хотя Наташа поначалу пыталась гнуть своё «в цехе») этих камер ещё больше. Ещё говорили, что директор и хозяин производства – из бывших военных и во главу угла ставит дисциплину, и вроде бы даже изображения с нескольких камер шли прямо на монитор в его кабинете.
Всё это Наташа узнала постепенно, не сразу. И так же постепенно она перестала замечать эти повсеместные камеры. Скрывать ей всё равно было нечего – приходила на работу она вовремя, в 9 утра уже сидела за компьютером, уходила даже чуть позже, чем все – на всякий случай.
Но вот одна камера – на лестнице, над самой дверью, ведущей на этаж, часто мигала маленьким синим огоньком. И Наташа в одно из зимних утр вдруг поняла, что камера ей подмигивает. Она остановилась, стянула с головы заснеженный капюшон и помахала в этот черный глазок. Камера снова мигнула синим, вроде как поздоровалась.
С тех пор каждое утро Наташа махала камере. Когда приходила на работу – и когда уходила. Камера неизменно подмигивала ей.
Наташа представила, что, например, каждое утро кто-то смотрит на неё. Возможно, даже директор завода, полумифический Эдуард Евгеньевич. Смотрит на неё, маленького незаметного ассистента конструкторского отдела, и здоровается и прощается с ней. Каждый раз от этой мысли на сердце у Наташи становилось теплее. А потом это тепло поселилось внутри, ширилось, ширилось, и превратилось... в привязанность. Да, наверное, в неё, анализировала Наташа. Прислушивалась к себе.
Представляла себе того человека, который каждый день подмигивает ей с помощью синего огонёчка. Может, он не очень красив, но точно очень добр. И участлив. И заботлив. И так же, как и Наташа, ждёт утра и вечера, чтобы послать ответный немой привет. Наташа несколько раз задумывалась о том, что, наверное, можно узнать, где и кто смотрит на неё через камеру, но... Она боялась. Боялась нарушить тонкую, воздушную, но совершенно осязаемую связь с этим неизвестным человеком. В принципе, решила Наташа для себя, ей не важно, кто это. Важно, что этот человек выделяет её среди других и посылает ей приветливые теплые сигналы.
Изображение со всех камер завода выводилось на пульт охраны. Крошечная комнатушка без окна напоминала центр управления полётами какой-нибудь космической миссии – два десятка мониторов разместились здесь по периметру трёх стен. И на каждый выводилось изображение сразу шести камер. Все изображения были мелкие, и только опытный взгляд, знающий всю территорию завода, все его закоулки, мог определить, на какой камере что происходит.
Люди, смотрящие в эти мониторы, менялись дважды в сутки. Маленькую девушку, которая утром машет в камеру на лестнице заводоуправления, первым заметил Семён Григорьевич, пенсионер, работающий на заводе уже больше десяти лет. Ну, машет и машет, никого это не удивляло. За годы напряженного вглядывания в эти мониторы сотрудник службы охраны столько всего видел, что удивить его уже было сложно, а о некоторых вещах и рассказать кому стыдно. Безобидный взмах ладошкой – мелочь.
Потом в одну из смен он увидел нетипичное движение на одной из камер и понял, что девушка машет в камеру и в завершение рабочего дня. Камера висела высоко, со временем несколько запылилась, и лица девушки было не разглядеть. Но у Семёна Григорьевича даже немного кольнуло сердце – так она была похожа на его дочку Лизу, давно живущую за границей. Сейчас уже Лиза была крепкой и даже массивной женщиной, Елизаветой Семёновной, хотя в стране, где она жила, отчество, словно и весь род, было отрезано от её имени и от неё самой. А девчушка перед камерой напоминала мужчине Лизу-школьницу, Лизу-студентку: длинные гладкие волосы, ровный пробор, узкая ладошка. И даже плавное движение локтем, которое производила девушка, передавая кому-то невидимому привет, словно тоже было позаимствовано из воспоминаний Семена Григорьевича о давно ушедшей молодости и единственной любимой дочке.
Постепенно он привык видеть эту девушку, этот пробор и эту ладошку несколько раз в неделю – утром и вечером. И услужливая реальность незаметно для него расщепилась, и вот уже он чувствовал, словно туда, в большое здание заводоуправления (северная проходная, второй корпус, третий этаж) приходит его Лиза. Знал, что не может она быть там, а всё равно – тепло разливалось в его груди, когда в углу центрального монитора он видел эту девушку. Была как-то мысль поузнавать, что за сотрудница, но Семён Григорьевич отбросил её. На заводе три тысячи человек работает, найти можно, конечно, но придется спрашивать, неудобно как-то... Да и к чему?
Этот безмолвный диалог длился год. И завершился предновогодней встречей.
В конце декабря Наташа увольнялась. Подруга позвала её секретарем в небольшую строительную фирму. Ближе к дому, работа похожая, зарплата чуть выше, другая сфера, подруга опять же рядом. И Наташа решилась. Последняя неделя года стала для нее последней неделей перед тем, как окончательно расстаться с заводом, своей прежней жизнью и невидимым ей человеком за камерой.
Тридцатого декабря она собрала свои вещи в небольшой пакет, вышла на лестницу и постояла перед камерой на лестнице целую минуту. Смотрела, молчала и пыталась мысленно донести до своего невидимого собеседника то, как она благодарна ему за такое невесомое общение, за теплоту и участие. Камера подмигнула: человек «на той стороне» всё понял. Наташа прощально помахала в камеру, резко развернулась и побежала вниз. Ей ещё нужно было сдать пропуск на дальней, южной проходной завода, где она была лишь однажды, когда получала этот самый кусочек пластика.
Прощального стояния перед камерой Семён Григорьевич не видел, потому что именно в этот день подменял заболевшего коллегу в бюро пропусков. Сидел в маленькой каморке на южной проходной завода и отчаянно скучал. Через стекло видел, как тоскливо скучает в неуютном углу проходной и обряженная в китайскую гирлянду ёлка. Он ждал наступления завтрашнего дня, своего ночного новогоднего дежурства, когда завод хотя бы на сутки замрёт, наполнится торжественной тишиной. Семён Григорьевич любил это чувство, сравнимое с радостью единоличного владения чем-то большим и важным.
В конце дня прибежала молодая девушка: волосы убраны под большую вязаную шапку, шарф до половины лица, бледная, брови с ресницами светлые, почти не видны – бесцветная девица какая-то. Молча просунула в окошко пропуск рукой в вязаной перчатке, следом, не снимая перчатку, расписалась в журнале. Попрощалась, ушла. Потом вернулась и, немного замешкавшись, спросила:
– Извините, а вы не знаете, почему у нас на заводе одни камеры подмигивают синими лампочками, а другие нет?
– С чего это они подмигивают, – буркнул Семён Григорьевич, – они мигают просто. Раз в 30 секунд. Мигают те, которые тут первыми ставили, старые уже камеры, а другие, новые, не мигают.
– А может человек камерой подмигнуть? – как будто даже возмутилась девушка.
– Какой человек?
– Ну... как вы. Охранник. Или другой.
– Нет, конечно! – ответ получился каким-то грубым, тут же укорил себя охранник, но сразу успокоился – вопрос действительно дурацкий.
– Понятно, – сказала девушка, развернулась и ушла.
– С наступающим! – крикнул ей в спину Семён Григорьевич, чтобы как-то загладить свою грубость, но девушка уже не слышала его. Вышла из здания, и в открытую дверь ворвалась декабрьская метель, снег долетел даже до забившейся в угол ёлки.
В январе, несколько смен подряд не увидев девушку, которая машет по утрам и вечерам в камеру на лестнице (второй корпус, третий этаж), Семён Григорьевич наконец осознал, что она уволилась. И не сразу, но вспомнил замотанную в шарф и шапку девчонку с пропуском и дурацким вопросом про подмигивающие камеры. А когда вспомнил, стало ему горько, что так грубо ответил он ей. И заныл затылок, когда дошло, что спрашивала она про ту самую камеру на лестнице. И сокрушался: ну как не распознал-то он её? Как не догадался? А потом понял: просто совсем не похожа она на Лизку оказалась. Вот совсем. Потому и не узнал. Ведь не Лиза она. А как зовут – и не запомнил даже, мельком глянул на пропуск-то.
Старый дурак, сказал себе, придумал ведь чёрти чё. А в конце смены надел очки, достал телефон, ткнул на зеленый кружок мессенджера и, кряхтя, набрал дочери сообщение: «Лиза, пришли хоть свежих фотографий». И телефон быстро тренькнул ответным сообщением, и снова стало тепло на сердце Семёна Григорьевича, потому что с экрана ему улыбалась не только раздобревшая на заморском фастфуде дочка, но и два белобрысых внука в одинаковых футболках. Курносые носы, ямочки на щечках. Точь-в-точь Лизка в детстве.
| Далее