ЕСТО В ПАМЯТИ
После первого года учебы в Томском строительном техникуме нашу группу направили на практические занятия по геодезии «на пересеченной местности». Практика была рассчитана на две недели. За это время мы должны были освоить приборы геодезистов и строителей – нивелир и теодолит. Должны были произвести съемку местности, нанести на карту расположение строений, дорог, насаждений в виде деревьев, кустарников, цветников.
А участок достался нам на старинном кладбище, в конце улицы Красноармейской. Томичи-старожилы называли это кладбище Купеческим. Мол, места здесь выделяли только людям, имевшим вес в обществе, господам благородного происхождения. Захоронения на кладбище прекратились тридцать лет назад, и теперь в городских верхах было принято решение объект снести, освободить место для цивильной застройки.
В том, что покоились на Купеческом кладбище люди состоятельные, мы, студенты, смогли убедиться, побродив среди могил. Те располагались ровными рядами, на почтительном расстоянии одна от другой. Были здесь в полной сохранности металлические кованые оградки, скорее даже ограды. Внушали невольное уважение к усопшим и их родственникам массивные каменные надгробные плиты и тоже каменные, отполированные до блеска, солидные скамьи. Удивляли разнообразием и художественным вкусом многочисленные памятники. Были среди них милые ангелочки из белого мрамора, были темные памятники-монументы, с литыми барельефами, причудливыми вензелями. Встречались на иных могилах и строгие, без особых затей кресты. Но и они выглядели гораздо величественнее тех деревянных крестов, которые мне, например, доводилось видеть на кладбище в моем скромном родном городке Тайге.
А Купеческое – это было не кладбище, это был удивительный, полный тайн и открытий настоящий музей. Неужели все это снесут? Вот этих ангелочков, всю эту красоту, и чью-то память сотрут с земли, и чью-то боль? Однако долго размышлять на эту тему и бродить в изумлении среди могил нам не довелось. Надо было заниматься делом.
Тут мы обратили внимание, что в отдалении, на краю кладбища, уже вовсю кипела работа. Мощный бульдозер сгребал в кучу с могил каменные плиты, ковш экскаватора, вгрызаясь в захоронения, выбрасывал на-гора гробы с останками умерших десятки лет назад. Из рассыпавшихся гробов вываливались белые человеческие черепа и кости.
Мы, второкурсники, в оцепенении наблюдали за происходящим. Никто из нас вслух не возмутился, рта не раскрыл. Нет, Леночка Щепинова, похожая на благородную девицу прошлого века, рот все-таки раскрыла, потому что у нее началась рвота. Она зажимала ладонями губы, но это ей мало помогало. Из ее обезумевших глаз в два ручья лились слезы. Лена покачнулась, взмахнула руками и начала оседать на землю. Хулиганистый Вовка Казанцев, побледнев, бросился к несчастной девочке, подхватил ее под мышки, усадил на траву и, не выпуская из рук, присел на корточки рядом. Я-то давно заметила, что Казанцев неравнодушен к милой и скромной прелестнице. Вот уж не пара. На что надеялся, бедняга? А может, вовсе и не надеялся, просто был влюблен.
Наша наставница – учитель химии Клавдия Ивановна – крикнула хорошо поставленным голосом:
– Вы чего уставились на это... это…
Мы подумали, что «химуля» осуждает поведение Казанцева, а классная кивнула, глазами указала на экскаватор и скомандовала:
– Живо все под деревья! Такая жара, напечет макушки, чего доброго. Пятнадцать минут даю на отдых, потом – на трамвай и домой. Завтра начнете практические занятия. Может быть, до вечера вывезут все это безобразие… Я позвоню в гороно, так не оставлю. А завтра сюда прибудет геодезист ваш, Виктор Михайлович. Я-то в этом ничего не смыслю, начальство послало меня с вами для ознакомления с площадкой. Вот и ознакомились…
Вспомнилось это кладбище, особенно остро вспомнилось в мои сорок лет, когда я начала работать корреспондентом городской газеты «Тайгинский рабочий». Какой огромный исследовательский материал в конце 1950-х предоставляла мне сама судьба! Почему не взяла я тогда в руки блокнот для записей, ручку или хотя бы карандаш? Ведь с детства была твердо уверена, что стану писателем. С двенадцати лет начала сочинять и записывать стихи. В двадцать два написала первый рассказ, который позже даже включила в одну из своих «взрослых» книг. А вот такой богатейший материал из настоящей истории попросту проморгала. Столько можно было переписать имен и званий похороненных на Купеческом кладбище, столько сохранить подлинных – и душевных, и явно льстивых (от бывших подчиненных, наверное) – слов, посвященных покойным. Попадались на могильных плитах даже, на мой взгляд, поэтически совершенные строки. Может быть, принадлежали они перу известных стихотворцев?
А я тупо бродила с подругами среди уцелевших, еще не оскверненных могил, читала, например, такое: «Здесь обрела вечный покой мещанка Марфа Никитична Спиридонова, добропорядочная супруга, благодарная дочь, любящая мать четверых безвременно осиротевших детей. Никогда не забудем тебя, наша голубушка. Пусть поют тебе твои любимые песни ангелы небесные. Аминь». Я прослезилась, читая эту фразу, потому что подумала: «Какой вечный покой, когда творится вокруг такое?»
На другой могиле наше внимание привлекла массивная плита с длинной надписью, которую до конца я даже не дочитала: уже с трудом различались высеченные красивейшим шрифтом буквы на сером мраморе. Эту надпись тоже наверняка стоило бы занести в блокнот. Помню, что речь шла о высоком чине томской жандармерии. Подчиненные, не скупясь на похвалы, щедро перечисляли добродетели и заслуги покойного.
А дня через два ковш экскаватора извлек из этой могилы гроб с прахом высокого начальника царских времен и отправил его в отвал вместе с другими, менее именитыми соседями по кладбищу. На кресте датой смерти жандарма числился 1914 год. И гроб, обитый черным бархатом, не развалился – видно, на совесть был сделан из крепчайших досок лиственницы.
Всем, наверное, известно, что эта древесина не поддается гниению не только десятки, но и сотни лет. Лично я тому свидетель. Мой родной дед Степан Иванович Никитин в 1914 году построил пятистенок – бревенчатый дом на две половины. Так вот, фундамент дома был сработан из лиственницы. Ошкуренные столбы фундамента имели высоту около трех метров, а диаметр около полуметра. Когда в 1935 году моя мама вышла замуж за Михаила Никитина, молодожены поселились в одной из половин родительского дома. Во второй половине в то время продолжала жить вторая жена Степана, вернее его вдова. Мой дед – отец моего отца – покончил с собой, когда большевики лишили его магазина, лавки, складов с товарами и других построек. Степан Никитин был в старой Тайге видным человеком – то ли купцом, то ли лавочником. Моему будущему папе, когда произошла эта трагедия с его отцом, было всего четыре года. Вырастила его и брата Леню мачеха. Ей власти оставили дом, не отняли его при условии, что вдова купца не бросит сирот, дорастит их до совершеннолетия.
В этом доме мои родители пожили всего полтора года. Когда у них родился сынок Женя (а было это за четыре года до начала войны), Михаил решил продать свою половину и купить более просторное жилье. Так что я появилась на свет уже в другом доме. Отец ушел на войну. Мы нечасто, но навещали бабушку Марию. Мы – это мама, Женя и я. Мне нравилось бывать в «купеческом» доме. Здесь всегда царил безукоризненный порядок, радовали взгляд белоснежные накрахмаленные узорчатые занавески на больших окнах, такие же салфетки ручной работы на полочках резной этажерки и на комоде. А еще здесь были необычно высокие для того времени потолки, много воздуха, в котором всегда присутствовал еле уловимый аромат хвойной смолы. Новый дедушка нашей бабушки Иван Никитич, добрый, душевный человек, с удовольствием, прикрыв глаза, вдыхал этот воздух и говорил нам: «Чуете, как лесом пахнет? Это от матушки-лиственницы. Сколько лет живет она в подполе, а дух ее не слабеет, радует нас».
Я побывала в этом доме, построенном в 1914 году, спустя ровно век, в 2014-м. Неудержимо захотелось окунуться в прошлое, в такое далекое детство… Вот ведь стоит пока на том самом месте дедов дом и почти не изменился внешне: такой ровный, крепкий на вид, не покосился, не врос в землю, как его одряхлевшие соседи. Одно обстоятельство подпортило вид особняка: новые владельцы подновили свои половины дома по-разному. Причем те и другие зачем-то сняли с окон резные наличники и крепкие, на века сработанные ставни. Помню, в давние военные годы было у жителей домов, где имелись ставни, традицией, неким ритуалом закрывать их на запоры вечером и открывать утром, когда наступал рассвет. Я тогда, в свои три - шесть лет, жалела, что нет ставен в нашем доме. Они давали хозяевам ощущение защищенности (как металлические решетки на окнах, вошедшие в быт многих россиян в проклятые девяностые годы).
Я набралась смелости и постучала в дверь бывшей бабушкиной квартиры. Теперь здесь жил одинокий пожилой человек, вдовец. Его жена, сказал он, умерла четыре года назад. Две взрослые дочери перебрались в Новосибирск. Отсутствие женских рук было заметно: в углу на полу прихожей лежали капустные кочаны, убранные с огорода для засолки, да так, похоже, и забытые. Верхние листья их уже скукожились и потемнели. И вообще в доме царил беспорядок. Я понимала: не вина это старого человека, а его беда. Извинилась за свой непрошеный визит, объяснила его причину: желание увидеть (скорее всего, в последний раз) дорогие сердцу уголки дома, сто лет назад построенного родным дедом, которого, к сожалению, не удалось мне узнать при жизни…
– Очень мне хочется, – сказала я, – узнать про фундамент дома. Не меняли его хоть однажды?
– Да вы что! – улыбнулся мне по-доброму человек. – Наш с вами дом на лиственничных столбах стоит. Да ведь и стены дома из этого бесценного дерева сработаны. Так что стоять им еще и стоять. От них до сей поры лес ным духом пахнет. Сто лет, говорите, дому? А я и не знал, спасибо, что пояснили. Вот так умели строить наши деды. Теперь хорошо, если тридцать лет продержится изба без капитального ремонта.
Я вернулась в свою квартиру. И перенеслась мыслями к порушенному кладбищу в Томске. Чувствую вину перед ним всю свою сознательную жизнь. За то, что не догадалась тогда, в 1959 году, сохранить память о нем для будущего, для многих людей, а не только для себя… Эх, мне тогда бы фотоаппарат цветной, каким сейчас владею… Не было и в мечтах тогда такой диковинки. Много чего не было.
С острым чувством горечи в который раз вспоминаю, как грязноватый мужик с выдергой в руках раскурочил крышку гроба жандарма царских времен. Потом этот ловкий советский человек порылся в одежде покойного. Сорвал с мундира какие-то знаки или награды, сунул их в карман спецовки и торопливо скрылся за растущими поодаль раскидистыми березами.
Тут же к раскрытому гробу подбежал однокурсник Витька Матвеев, которого все у нас в группе недолюбливали. Он то ли в самом деле был придурковатым, то ли прикидывался таким. Ведь худо-бедно, на трояки, но учился в техникуме. При этом часто клянчил у ребят то мелочи на булку хлеба, то горсть сахара на стакан чая. А еще Витька не любил стирать свою одежду и мыться в бане, и потому от него всегда дурно пахло.
Он наклонился над гробом, цепко выхватил сапоги покойного. Потряс ими (внутри что-то забренчало) и вытряхнул на землю кости ног. Заржал дурацким смехом, скинул свои заношенные башмаки, сунул ноги в сапоги покойника и принялся отплясывать в них на краю могилы. Чужая обувь была Витьке явно велика, верх голенищ с раструбами прикрывал его колени. И почему-то при каждом скачке Матвеева сапоги издавали мелодичный звон. Мы, зрители этого выступления, пригляделись и поняли, в чем дело. Задники сапог украшали золоченые шпоры с прикрепленными к ним такими же золочеными бубенчиками. Они-то и позванивали – должно быть, точно так же, как при каждом шаге бывшего бравого обладателя чудесных сапог.
Никогда больше мне не довелось видеть подобного чуда сапожного мастерства. Что стало потом с этими сапогами? Не потащил же наш дурачок их с собой в общагу? Бросил, конечно, «на месте преступления». А им бы место в музее, не иначе.
«Что он творит? – думала я тогда, глядя на отвратительного сотоварища. – Если бы был Бог, он наверняка наказал бы этого идиота за такую мерзкую выходку».
Не знаю, Господь ли наказал-таки Матвеева за его грехи или судьбой было ему такое предназначено, но вскоре после окончания техникума, года через два наверно, поместили Витьку на лечение в клинику для душевнобольных. Прямо со стройки увезли, где он, работая мастером, неожиданно принялся плясать на свежей кирпичной кладке стены четвертого этажа строящегося дома.
Не знаю, сколько времени провел бедолага в дурдоме. И вообще не знаю, вышел ли он из этого заведения на волю. Неужели это ему наказание за пляску в сапогах умершего? Не слишком ли сурово покарал его Господь? Но на все, как говорится, воля Божия.
После первого года учебы в Томском строительном техникуме нашу группу направили на практические занятия по геодезии «на пересеченной местности». Практика была рассчитана на две недели. За это время мы должны были освоить приборы геодезистов и строителей – нивелир и теодолит. Должны были произвести съемку местности, нанести на карту расположение строений, дорог, насаждений в виде деревьев, кустарников, цветников.
А участок достался нам на старинном кладбище, в конце улицы Красноармейской. Томичи-старожилы называли это кладбище Купеческим. Мол, места здесь выделяли только людям, имевшим вес в обществе, господам благородного происхождения. Захоронения на кладбище прекратились тридцать лет назад, и теперь в городских верхах было принято решение объект снести, освободить место для цивильной застройки.
В том, что покоились на Купеческом кладбище люди состоятельные, мы, студенты, смогли убедиться, побродив среди могил. Те располагались ровными рядами, на почтительном расстоянии одна от другой. Были здесь в полной сохранности металлические кованые оградки, скорее даже ограды. Внушали невольное уважение к усопшим и их родственникам массивные каменные надгробные плиты и тоже каменные, отполированные до блеска, солидные скамьи. Удивляли разнообразием и художественным вкусом многочисленные памятники. Были среди них милые ангелочки из белого мрамора, были темные памятники-монументы, с литыми барельефами, причудливыми вензелями. Встречались на иных могилах и строгие, без особых затей кресты. Но и они выглядели гораздо величественнее тех деревянных крестов, которые мне, например, доводилось видеть на кладбище в моем скромном родном городке Тайге.
А Купеческое – это было не кладбище, это был удивительный, полный тайн и открытий настоящий музей. Неужели все это снесут? Вот этих ангелочков, всю эту красоту, и чью-то память сотрут с земли, и чью-то боль? Однако долго размышлять на эту тему и бродить в изумлении среди могил нам не довелось. Надо было заниматься делом.
Тут мы обратили внимание, что в отдалении, на краю кладбища, уже вовсю кипела работа. Мощный бульдозер сгребал в кучу с могил каменные плиты, ковш экскаватора, вгрызаясь в захоронения, выбрасывал на-гора гробы с останками умерших десятки лет назад. Из рассыпавшихся гробов вываливались белые человеческие черепа и кости.
Мы, второкурсники, в оцепенении наблюдали за происходящим. Никто из нас вслух не возмутился, рта не раскрыл. Нет, Леночка Щепинова, похожая на благородную девицу прошлого века, рот все-таки раскрыла, потому что у нее началась рвота. Она зажимала ладонями губы, но это ей мало помогало. Из ее обезумевших глаз в два ручья лились слезы. Лена покачнулась, взмахнула руками и начала оседать на землю. Хулиганистый Вовка Казанцев, побледнев, бросился к несчастной девочке, подхватил ее под мышки, усадил на траву и, не выпуская из рук, присел на корточки рядом. Я-то давно заметила, что Казанцев неравнодушен к милой и скромной прелестнице. Вот уж не пара. На что надеялся, бедняга? А может, вовсе и не надеялся, просто был влюблен.
Наша наставница – учитель химии Клавдия Ивановна – крикнула хорошо поставленным голосом:
– Вы чего уставились на это... это…
Мы подумали, что «химуля» осуждает поведение Казанцева, а классная кивнула, глазами указала на экскаватор и скомандовала:
– Живо все под деревья! Такая жара, напечет макушки, чего доброго. Пятнадцать минут даю на отдых, потом – на трамвай и домой. Завтра начнете практические занятия. Может быть, до вечера вывезут все это безобразие… Я позвоню в гороно, так не оставлю. А завтра сюда прибудет геодезист ваш, Виктор Михайлович. Я-то в этом ничего не смыслю, начальство послало меня с вами для ознакомления с площадкой. Вот и ознакомились…
Вспомнилось это кладбище, особенно остро вспомнилось в мои сорок лет, когда я начала работать корреспондентом городской газеты «Тайгинский рабочий». Какой огромный исследовательский материал в конце 1950-х предоставляла мне сама судьба! Почему не взяла я тогда в руки блокнот для записей, ручку или хотя бы карандаш? Ведь с детства была твердо уверена, что стану писателем. С двенадцати лет начала сочинять и записывать стихи. В двадцать два написала первый рассказ, который позже даже включила в одну из своих «взрослых» книг. А вот такой богатейший материал из настоящей истории попросту проморгала. Столько можно было переписать имен и званий похороненных на Купеческом кладбище, столько сохранить подлинных – и душевных, и явно льстивых (от бывших подчиненных, наверное) – слов, посвященных покойным. Попадались на могильных плитах даже, на мой взгляд, поэтически совершенные строки. Может быть, принадлежали они перу известных стихотворцев?
А я тупо бродила с подругами среди уцелевших, еще не оскверненных могил, читала, например, такое: «Здесь обрела вечный покой мещанка Марфа Никитична Спиридонова, добропорядочная супруга, благодарная дочь, любящая мать четверых безвременно осиротевших детей. Никогда не забудем тебя, наша голубушка. Пусть поют тебе твои любимые песни ангелы небесные. Аминь». Я прослезилась, читая эту фразу, потому что подумала: «Какой вечный покой, когда творится вокруг такое?»
На другой могиле наше внимание привлекла массивная плита с длинной надписью, которую до конца я даже не дочитала: уже с трудом различались высеченные красивейшим шрифтом буквы на сером мраморе. Эту надпись тоже наверняка стоило бы занести в блокнот. Помню, что речь шла о высоком чине томской жандармерии. Подчиненные, не скупясь на похвалы, щедро перечисляли добродетели и заслуги покойного.
А дня через два ковш экскаватора извлек из этой могилы гроб с прахом высокого начальника царских времен и отправил его в отвал вместе с другими, менее именитыми соседями по кладбищу. На кресте датой смерти жандарма числился 1914 год. И гроб, обитый черным бархатом, не развалился – видно, на совесть был сделан из крепчайших досок лиственницы.
Всем, наверное, известно, что эта древесина не поддается гниению не только десятки, но и сотни лет. Лично я тому свидетель. Мой родной дед Степан Иванович Никитин в 1914 году построил пятистенок – бревенчатый дом на две половины. Так вот, фундамент дома был сработан из лиственницы. Ошкуренные столбы фундамента имели высоту около трех метров, а диаметр около полуметра. Когда в 1935 году моя мама вышла замуж за Михаила Никитина, молодожены поселились в одной из половин родительского дома. Во второй половине в то время продолжала жить вторая жена Степана, вернее его вдова. Мой дед – отец моего отца – покончил с собой, когда большевики лишили его магазина, лавки, складов с товарами и других построек. Степан Никитин был в старой Тайге видным человеком – то ли купцом, то ли лавочником. Моему будущему папе, когда произошла эта трагедия с его отцом, было всего четыре года. Вырастила его и брата Леню мачеха. Ей власти оставили дом, не отняли его при условии, что вдова купца не бросит сирот, дорастит их до совершеннолетия.
В этом доме мои родители пожили всего полтора года. Когда у них родился сынок Женя (а было это за четыре года до начала войны), Михаил решил продать свою половину и купить более просторное жилье. Так что я появилась на свет уже в другом доме. Отец ушел на войну. Мы нечасто, но навещали бабушку Марию. Мы – это мама, Женя и я. Мне нравилось бывать в «купеческом» доме. Здесь всегда царил безукоризненный порядок, радовали взгляд белоснежные накрахмаленные узорчатые занавески на больших окнах, такие же салфетки ручной работы на полочках резной этажерки и на комоде. А еще здесь были необычно высокие для того времени потолки, много воздуха, в котором всегда присутствовал еле уловимый аромат хвойной смолы. Новый дедушка нашей бабушки Иван Никитич, добрый, душевный человек, с удовольствием, прикрыв глаза, вдыхал этот воздух и говорил нам: «Чуете, как лесом пахнет? Это от матушки-лиственницы. Сколько лет живет она в подполе, а дух ее не слабеет, радует нас».
Я побывала в этом доме, построенном в 1914 году, спустя ровно век, в 2014-м. Неудержимо захотелось окунуться в прошлое, в такое далекое детство… Вот ведь стоит пока на том самом месте дедов дом и почти не изменился внешне: такой ровный, крепкий на вид, не покосился, не врос в землю, как его одряхлевшие соседи. Одно обстоятельство подпортило вид особняка: новые владельцы подновили свои половины дома по-разному. Причем те и другие зачем-то сняли с окон резные наличники и крепкие, на века сработанные ставни. Помню, в давние военные годы было у жителей домов, где имелись ставни, традицией, неким ритуалом закрывать их на запоры вечером и открывать утром, когда наступал рассвет. Я тогда, в свои три - шесть лет, жалела, что нет ставен в нашем доме. Они давали хозяевам ощущение защищенности (как металлические решетки на окнах, вошедшие в быт многих россиян в проклятые девяностые годы).
Я набралась смелости и постучала в дверь бывшей бабушкиной квартиры. Теперь здесь жил одинокий пожилой человек, вдовец. Его жена, сказал он, умерла четыре года назад. Две взрослые дочери перебрались в Новосибирск. Отсутствие женских рук было заметно: в углу на полу прихожей лежали капустные кочаны, убранные с огорода для засолки, да так, похоже, и забытые. Верхние листья их уже скукожились и потемнели. И вообще в доме царил беспорядок. Я понимала: не вина это старого человека, а его беда. Извинилась за свой непрошеный визит, объяснила его причину: желание увидеть (скорее всего, в последний раз) дорогие сердцу уголки дома, сто лет назад построенного родным дедом, которого, к сожалению, не удалось мне узнать при жизни…
– Очень мне хочется, – сказала я, – узнать про фундамент дома. Не меняли его хоть однажды?
– Да вы что! – улыбнулся мне по-доброму человек. – Наш с вами дом на лиственничных столбах стоит. Да ведь и стены дома из этого бесценного дерева сработаны. Так что стоять им еще и стоять. От них до сей поры лес ным духом пахнет. Сто лет, говорите, дому? А я и не знал, спасибо, что пояснили. Вот так умели строить наши деды. Теперь хорошо, если тридцать лет продержится изба без капитального ремонта.
Я вернулась в свою квартиру. И перенеслась мыслями к порушенному кладбищу в Томске. Чувствую вину перед ним всю свою сознательную жизнь. За то, что не догадалась тогда, в 1959 году, сохранить память о нем для будущего, для многих людей, а не только для себя… Эх, мне тогда бы фотоаппарат цветной, каким сейчас владею… Не было и в мечтах тогда такой диковинки. Много чего не было.
С острым чувством горечи в который раз вспоминаю, как грязноватый мужик с выдергой в руках раскурочил крышку гроба жандарма царских времен. Потом этот ловкий советский человек порылся в одежде покойного. Сорвал с мундира какие-то знаки или награды, сунул их в карман спецовки и торопливо скрылся за растущими поодаль раскидистыми березами.
Тут же к раскрытому гробу подбежал однокурсник Витька Матвеев, которого все у нас в группе недолюбливали. Он то ли в самом деле был придурковатым, то ли прикидывался таким. Ведь худо-бедно, на трояки, но учился в техникуме. При этом часто клянчил у ребят то мелочи на булку хлеба, то горсть сахара на стакан чая. А еще Витька не любил стирать свою одежду и мыться в бане, и потому от него всегда дурно пахло.
Он наклонился над гробом, цепко выхватил сапоги покойного. Потряс ими (внутри что-то забренчало) и вытряхнул на землю кости ног. Заржал дурацким смехом, скинул свои заношенные башмаки, сунул ноги в сапоги покойника и принялся отплясывать в них на краю могилы. Чужая обувь была Витьке явно велика, верх голенищ с раструбами прикрывал его колени. И почему-то при каждом скачке Матвеева сапоги издавали мелодичный звон. Мы, зрители этого выступления, пригляделись и поняли, в чем дело. Задники сапог украшали золоченые шпоры с прикрепленными к ним такими же золочеными бубенчиками. Они-то и позванивали – должно быть, точно так же, как при каждом шаге бывшего бравого обладателя чудесных сапог.
Никогда больше мне не довелось видеть подобного чуда сапожного мастерства. Что стало потом с этими сапогами? Не потащил же наш дурачок их с собой в общагу? Бросил, конечно, «на месте преступления». А им бы место в музее, не иначе.
«Что он творит? – думала я тогда, глядя на отвратительного сотоварища. – Если бы был Бог, он наверняка наказал бы этого идиота за такую мерзкую выходку».
Не знаю, Господь ли наказал-таки Матвеева за его грехи или судьбой было ему такое предназначено, но вскоре после окончания техникума, года через два наверно, поместили Витьку на лечение в клинику для душевнобольных. Прямо со стройки увезли, где он, работая мастером, неожиданно принялся плясать на свежей кирпичной кладке стены четвертого этажа строящегося дома.
Не знаю, сколько времени провел бедолага в дурдоме. И вообще не знаю, вышел ли он из этого заведения на волю. Неужели это ему наказание за пляску в сапогах умершего? Не слишком ли сурово покарал его Господь? Но на все, как говорится, воля Божия.
Назад |