Мужики одобрительно загудели в ответ. А Попков между тем продолжил свою речь:
– Весной 36-го собираются организовать здесь артель по заготовке леса, пилораму поставят, сельсовет откроют – тоже дом строить надо под сельсовет. Как-никак, а все власть...
– А вот тут-то, Семен Семенович, надо иначе смотреть: для себя мы можем и в праздник поработать, и ночью, а уж для сельсовета можно лес-то привезти с лагерной делянки... Там и лошади есть – все не на пупу тащить пять килОметров-то... Власти нужен сельсовет – пусть помогает...
– Резон есть в твоих словах, Антон Степанович, – криво усмехнулся Попков. – С сельсоветом мы потом думать будем, а сейчас надо людей подымать и идти туда... Вот, Филипп вам укажет то место, где лес валить... Только делать это надо без шуму лишнего да язык за зубами держать, а то и этот лес отнимут в пользу государства. Куда лес складировать, Филипп знает... Да, Филя, возьми лошадь, но только не уморите ее, а то срок всем намотают за порчу государственного имущества, и вам, и мне... Через полчаса чтобы никого не было в поселке: дети до 16 лет, старики, больные могут не выходить. Вы, Хвостов, Селезнев и Тыргашев, тоже можете не ходить, ежели нездоровы... А вы, Алена Ивановна, задержитесь на минутку...
– Мы, однако, с народом пойдем, – за всех старейшин-десятников высказался Хвостов, – надо, чтоб порядок там был... А вот Алену
Ивановну бы надо поберечь, гражданин комендант...
– Ладно, ладно, сами разберемся... – как-то неуверенно отозвался Попков.
Неторопливо покидали теплую комнату мужики, ныряя в ноябрьское ненастье, а Алена, уже вставшая со стула, задержалась у двери. Когда вышел последний десятник, комендант оглянулся к себе за спину и прикрикнул на Зубастика, который, похоже, не хотел оставлять теплую печку:
– А ты что прилип к ней, не слышал команды? Подбрось дров и геть отселева!..
Через минуту в кабинете коменданта остались двое – Семен Попков и Алена Кузнецова. Похоже, мужчина был несколько смущен и торопливо раскуривал папироску, а затем, спохватившись, предложил Алене:
– Не курите, Алена Ивановна?
– Нет, гражданин комендант. Муж всю жизнь курил, а я как-то не сподобилась – не женское это занятие...
– Это вы точно подметили, Алена Ивановна, да только здесь многие женщины начинают курить, пить ... блудить...
– Мне это тоже не грозит, гражданин комендант – родители правильные были, и меня воспитали такой... – голос Алены звучал жестко, но где-то на окраине ее сознания всплыло лицо Федора, и легкая краска упала на осунувшиеся щеки женщины.
– Нет-нет, что вы, я не о вас... вы... не волнуйтесь... И что вы все заладили – "гражданин комендант"?.. Зовите меня просто Семен Семенович... Если уж начальство или прилюдно, то можно и комендантом назвать – порядок такой!
– Хорошо, Семен Семенович, я учту на будущее...
Алена Кузнецова как женщина умная, к тому же одолевшая большую часть своей нелегкой жизни, давно заметила, насколько сильно тушуется этот строгий комендант в ее присутствии. Она понимала, что нравится ему, но положение обязывало его скрывать от нее свои симпатии, хотя получалось у него это плохо: и как бы то ни было, но человек остается человеком, а потому рано или поздно, но где-то прорвется какое-то чувство, какой-то интерес, выдавая с головой влюбленного.
– Семен Семенович, вы уже выяснили, что я не курю... Я могу идти, а то через пятнадцать минут я со своими работниками не успею к месту сбора...
– Я хотел сказать вам, Алена Ивановна, что вам ... что вы тоже можете не ходить на лесоповал...
– Я не больна, Семен Семенович... Или вы считаете, что я так стара, что меня можно освободить от труда? – она сказала это с веселой ноткой в голосе, чем повергла коменданта в смущение.
– Нет, что вы... Я не про возраст... Я вообще не хочу, чтобы вы морозились и рвали пуп на этой работе!...
– Я же трудпоселенка, Семен Семенович, как же я могу пренебречь той карой, которую мне назначили?
– Если вы откажетесь выполнять эту повинность – вас накажут, но если я отменю вам эту работу, вам ничего не будет...
– Но может так случится, что пострадаете вы?
– Не знаю... может быть... Но это единственное, что я могу сделать для той женщины, которую... которая... Алена Ивановна, я, наверное, глупо выгляжу в ваших глазах, но … я не знаю, как вам помочь, как вас спасти... Если с вами что-то случится, я, скорее всего, этого не переживу... Простите меня... Черт возьми!.. – он, возбужденный, вскочил со своего кресла и живо заходил по комнате. – Я никогда не был женат, у меня нет детей! Только служба да война ... И вдруг встретил ту, которая все мои пятьдесят лет жила в моей башке и... я ничего не могу ей предложить, не знаю, как ей понравиться... Глупо слышать вам это, не так ли?..
– Нет, Семен Семенович, я вас понимаю и по-человечески вам сочувствую... Я очень вам благодарна... Ведь при детях вы меня оставили по той же причине?
– Да, Алена Ивановна! Вы только не смейтесь надо мной и... не торопитесь сказать "нет"... Ведь я же еще ничего вам не предлагал, чтобы вы меня прогнали прочь?
– Семен Семенович, похоже, вы перепутали: не вы у меня наказание отбываете, а я у вас... Это вы меня могли бы прогнать отсюда. Спасибо, что не сделали этого. И все же хорошо, что вы ...такой вот, а не другой...
Глава 4
Сибирская зима, как повелось исстари, не стала удивлять людей, и на Рождество морозы достигли до 45-50 градусов. Как и ожидал комендант, первыми жертвами холода и голода стали старики и малолетние дети: десятка полтора их схоронили в заранее заготовленные с осени ямы, завалили лесом-тонкомером да засыпали снегом, чтобы зверье не глумилось над телами умерших, а уж весной намеревались оборудовать могилки как подобает. Круглые сутки горели в шалашах и землянках костры, не столько согревая их обитателей, сколько отравляя дымом и копотью. В один из темных зимних вечеров, после возвращения бригад с делянки, к Алене Ивановне подошел молодой паренек лет двадцати, одетый в видавшие виды телогрейку и серые валенки, явно не подходившие ему по размеру. Дуя на пальцы сквозь дырки в рукавицах, он сказал, как милостыню попросил:
– Алена Ивановна, я – Леша Ковальков… Я осмотрел некоторых детишек и стариков – завшивели сильно… Бани нет, мыться негде, как бы эпидемия тифа не началась…
– Алеша, а почему ты ко мне подошел, а не к коменданту?
– Мне батя сказал к вам подойти, потому как Семен Семеныч может не послушать меня…
– А меня, думаешь, послушает? – усмехнулась женщина. – Ну, хитрец, Лукьян Иванович. Что ж, пойдем к коменданту вместе…
Выслушав внимательно фельдшера-поселенца, Попков, как и всегда, попытался отшутиться:
– Что же, прикажете мне им вошек вычесывать? Пусть сами спасаются, ежели не хотят, чтобы вши их загрызли!
– Семен Семенович,– осторожно заговорила Алена Ивановна, – мы тут подумали с народом… Помещения у нас нет под баню, не успели построить…
– Эх, Алена Ивановна, теперь ни детпрют не построим, ни лазарет… Опять у нас лес отберут!
– Не о том я сейчас…Уже больше десяти человек померло… Может быть, как-то перераспределить жильцов в шалашах да землянках, освободить одну землянку для бани, досок накидать на пол, утеплить еще, дров побольше заготовить да поближе к ней привезти?
Слушая Алену Ивановну, комендант как-то страдальчески морщился, а глазами, казалось, обнимал ее стройное тело, которое не могла испортить даже ветхая телогрейка и шерстяная шаль, повязанная на ее голове по-старушечьи, «шалашиком».
– Хорошо, Алена Ивановна, посмотрите, кого можно переместить и куда, какая землянка больше подойдет для бани. Когда все будет готово, получите керосина на складе… Говорят, им хорошо вшей выводить. Других-то лекарств все равно нет. Вот еще, попробую дуст достать в лагере у Морозова. Им там все углы засыпают. А может, вы травы какие-то знаете?
– Знаем, гражданин комендант, – откликнулся Ковальков, – чемерица белая… Трава такая, точнее корни ее… Отвар мытника болотного и вшивицы болотной…Плаун-баранец…
– ...У нас в селе бабы сок чеснока использовали, багульник траву…– продолжила перечень Алена Ивановна.
– Э-э, да что говорить?! Где вы их сейчас найдете, из-под снега копать будете? А чеснок-то лучше есть, чтобы цинги не было... В общем, дуст, керосин и баня!
Когда довольный Ковальков ушел, Попков, также осторожно, как совсем недавно обратилась к нему Кузнецова, сказал:
– Алена Ивановна, а вы и ваше семейство может один раз в неделю топить мою баню и… мыться… Кстати, там много березовых веников заготовлено, мне все равно одному их не одолеть…
Алена Ивановна, отведя в сторону глаза, ответила негромко:
– Спасибо, Семен Семенович, за веники, а в баню к коменданту мне по чину не положено, да и вас потом могут строго наказать…
– Алена Ивановна, что я могу сделать для вас, чтобы …
– Семен Семенович, мы все ближе с вами, а пропасть все глубже. Я не хочу, чтобы вы пострадали из-за меня. Отступитесь от меня и… забудьте…
Баню оборудовали в одной из освобожденных землянок. Мужики настелили поверх лапника, разбросанного на полу, доски, а рядом отгрузили гору березовых дров. По приказу Попкова, туда же доставили с десяток березовых веников, ведерко дуста и бидон керосина, а фельдшер Ковальков взял под свой контроль весь процесс лечения. Эпидемию удалось предотвратить…
Но вскоре пришла новая беда, откуда ее не ждали, и пришла она в шалаш № 3, в семью Кузнецовых...
Алена Ивановна, вместе с фельдшером объявившая войну вшам, на какое-то время чуть ослабила контроль за детьми поселенцев, и пятеро мальчишек под предводительством Егорки Кузнецова самовольно пошли к реке, чтобы в полынье посмотреть живых рыбок, и так случилось, что сам вожак свалился в студеную темную воду Васюгана. Растеряйся хоть на миг мальчишки, и забрала бы суровая сибирская река у Алены Ивановны внука, но вцепились они в моментально промокшую одежонку своего друга и тянули наверх, до крика, до стона, пока не вытащили его на ледяную корку вокруг полыньи. Пока добежали до кузнецовского шалаша, одежда на Егорке заледенела и стала ломаться при каждом неосторожном движении. Побежали ребятишки искать Егоркину бабушку. Схватив в охапку внука, Алена Ивановна принесла его в банный шалаш, где еще оставалось тепло от утренней помывки очередной партии поселенцев. Что только ни делали они с фельдшером, чтобы спасти ребенка от простуды, но уже к вечеру у него подскочила температура, а утром он уже метался в горячечном бреду...
– Алена Ивановна, – со слезами на глазах причитал Леша Ковальков, сидя около больного в кузнецовском шалаше. – Жар убьет его... у него, наверное, температура за сорок, и что делать – не знаю... Аспирин нужен, пирамидон, еще лекарства...
Рядом сидела зареванная Марта и шептала молитвы на русском и немецком языках. Никита подсел к матери и, склонившись к ее уху, прошептал:
– А что, если к коменданту сходить?..
– Я пойду, сынок… я к самому товарищу Сталину пойду ради внука...
Не смог отказать комендант в просьбе Алене Ивановне, оседлал своего Бобрика и уже к обеду привез таблетки, мед, варенье малиновое и какие-то сушеные лечебные травы.
– Вот, Алена Ивановна, все, что было у лагерного фельдшера... Сейчас надо перенести ребенка сюда, ко мне, не то в шалаше вашем он погибнет.
– Добрый вы человек, Семен Семенович... И как-то вам под этой шинелью живется? Это ж сущая мука - видеть все эти страдания и... оставаться таким?
Вдвоем с комендантом принесли они бредившего в жару мальчика в комендатуру. Все взрослое население было на делянке, и потому надеяться было не на кого. Алена хотела положить Егорку на старый затертый диван, что стоял в углу жилой комнаты коменданта, смежной с его кабинетом и отгородившейся от него печкой-голландкой и дверью, сделанной из не строганных досок, на манер входной. Но Попков бурно возразил:
– Кладите на кровать... Ребенок все же, а мне и дивана хватит... Может, вам или Марте на первых порах придется ночевать при нем, а кровать широкая
– всех примет.
– Ой, Семен Семенович, как и благодарить-то вас за такую доброту, да не случится так, что вам за это попадет?
– А какого хрена мне бояться – сниму шинель да пойду на пилораму... Поселюсь где-нибудь в избушке около лагеря, где вольняшки живут, женюсь... Пойдешь, Алена Ивановна, замуж за старого солдата войск НКВД?
– Ох, Семен Семенович, бедовый ты мужик, как я посмотрю, ни Бога не боишься, ни начальства...
– А что, ты в своей жизни не видала бедовых-то мужиков, а?
– Ну, как не видала, были и такие... Муж мой, Гордей, царствие ему небесное, чего стоил!.. Один с топором пошел на комиссию, когда раскулачивать пришли...
– И что, убили?..
– Нет, сам умер... разрыв сердца, царствие ему небесное...– она осенила себя крестным знамением, – как раз у калитки своей и умер, а нас, значит, сюда отправили, к тебе...
Пока они вели такой разговор, Алена Ивановна убрала с кровати хозяйское постельное белье и бросила на нее свою потемневшую от времени и частой стирки в мутной воде простыню. Хотела снять наволочку, но Попков остановил:
– Не трудись, Алена Ивановна, я только утром сегодня все белье поменял, не спал еще... Простыни-то брось на диван – там я буду теперь ночевать, а наволочки-то у тебя своей, как я вижу, нет... Пусть мальчонка на ней спит, а я себе старую надену, мне сойдет...
– Господи, да что же ты со мной делаешь-то, Семен Семенович? – страдальчески хмурясь, произнесла Кузнецова.
– А что я?!.. – Попков растерянно смотрел на нее. – Ежели что-то не так сказал или сделал – ты уж прости, Алена Ивановна...
– Мне ведь тебя, Семен Семенович, все тяжельше будет от себя оттолкнуть... – она укрыла Егорку небольшим одеяльцем, сшитым ею из цветных лоскутков еще в родном селе в первые мирные дни после изгнания Колчака.
– Так ты и не отталкивай, а, Алена Ивановна?.. – Попков подсел рядом к ней на кровать и чуть приобнял, – ...потому как я еще сгожусь тебе... времена-то вон какие...
Алена резко сбросила его руку со своего плеча и встала:
– А вот это ты зря, Семен Семенович, не курицу на базаре покупаешь, не девку гулящую... Я ведь понимаю, чего ты хочешь, да только, по моему разумению, это должно через душу пройти, через сердце, а ты – "сгожусь..." – эх, ты, гражданин комендант!.. Ладно, Семен Семенович, поговорили... Чтобы не смущать тебя более, посади ты лучше с ребенком его мать, Марту, а я вместо нее на делянку пойду сучки рубить. Всем лучше будет: и меня бес искушать не будет, и тебя начальство не тронет.
Теперь и Попков вскочил на ноги и нервно заходил по тесной комнате, на ходу пытаясь раскурить папироску, но, спохватившись, спросил свою гостью:
– Разрешишь, Алена Ивановна, закурить? Так, кажется, мужики должны у дам спрашивать?
– Чудак ты, Семен Семенович, хозяин, а спрашиваешь... И где же ты даму здесь увидел? Спецпоселенка я, Кузнецова, бывшая кулачка... Чего уж церемониться-то?
– Ну, ладно, что ты, Алена Ивановна? Тебя-то я освободил от порубки... по старости....– заметив, как женщина резко вскинула голову, он быстро поправился, – в смысле, по возрасту… а вот Марту вряд ли удастся от работы освободить – начальство не поймет...
– Да, а вот к начальству-то своему поостерегись ходить с такими вопросами, а то, не дай бог, оно припишет тебе мягкотелость и жалость к врагам народа, а это может тебе всю жизнь испортить.
– Вот его-то, начальство свое, я не очень боюсь, устал бояться за четверть века, что служу... Тебя я боюсь, Алена Ивановна!..
– Меня? – искренне удивилась женщина, – меня-то с какой радости?..
– ...А что пошлешь ты меня куда подальше со всеми моими переживаниями, а что мне потом делать-то?..
– Чудной ты, право, Семен Семенович... – она подошла к нему.
Коренастый, с густыми серыми усами и мелкой сетью морщинок вокруг глаз, Попков был ниже Алены Ивановны, что позволяло ей смотреть на него сверху вниз. Похоже, это обстоятельство сильно смущало его, но он мужественно пытался выдержать твердый взгляд ее черных глаз.
– Не пошлю я тебя... теперь уж точно не пошлю... Почти два года я вдовствую... Думала, жизнь моя бабья закончилась, а, похоже, нет... Хочется еще человеческого тепла... Дай нам только одолеть болезнь Егоркину...
Слушал Попков слова любимой женщины, а на лице его, словно
сполохи на предгрозовом небе, отражались проблески былого страха,
настоящей радости и какого-то сомнения, а руки его судорожно сжимали ее обветренные, огрубевшие от морозов и черной работы ладони.
– Жар у мальчонки? Алена Ивановна, я слышал, надо водкой тело натереть... она жар снимает...
– Я уже дала ему аспирина две таблетки... Да и где же водку-то взять?..
– Глупые вопросы задаешь, Алена Ивановна, я кто здесь, комендант или хрен собачий?.. – но тут же спохватился, стушевался. – Прости, Алена Ивановна, это я от волнения башку потерял...
Он метнулся к шкафу, который занимал еще один угол его спальни, и вернулся с початой бутылкой водки, заткнутой пробкой из газеты. Взболтнув ее, спросил:
– Хватит?..
– Хватит.. Тут хватит и Егорку натереть, и выпить останется....
Мальчик с тяжелым хрипом дышал и сквозь полуоткрытые веки смотрел на стоявших рядом с ним людей, изредка выдыхая:
– Баба...бабушка...
– Сейчас, Егорушка, сейчас, мой родненький...– она откинула одеяльце и быстро раздела внука, лежавшего на спине, явив худенькое, костистое тельце, раз за разом сотрясаемое сильным кашлем.
– Здесь не холодно?.. – Попков выбежал в соседнюю комнату, откуда послышался лязг дверцы печки и кочерги, но уже через минуту он был у кровати больного.
– Семен Семенович, ты слей мне на руки водки, а я буду его растирать... Так быстрее у нас дело пойдет...
Алена сильными короткими движениями втирала в кожу целительную влагу, одновременно разминая истощенное и пылавшее жаром тельце внука. Глаза ребенка открылись шире и смотрели теперь осмысленно, а сам он пытался улыбнуться, но зубы его стучали мелкой дрожью.
– Бабуля, бабушка...мне холодно...я замерз....
– Сейчас, мой родненький, я тебя согрею...потерпи, сынок....– Алена Ивановна с еще большей энергией принялась мять тело больного, и даже Попков, стоявший рядом, тоже принялся осторожно потирать ноги ребенка, приговаривая вполголоса:
– Да разве мы дадим тебе замерзнуть... Терпи, казак, атаманом будешь...
Видимо, действия взрослых при натирании тела ребенка были настолько интенсивны, что мужская плоть его, еще по-детски маленькая, доселе пребывавшая в покое, вдруг вздыбилась, поднялась, увеличившись в размерах, словно дразня кого-то, а потом также мирно вернулась в свое прежнее состояние.
– Ой, ты, господи!.. – вскрикнула Алена Ивановна, непроизвольно схватила руку мужчины и сильно сжала ее.
– Вот ведь дела какие? – изумленно произнес комендант. – Что старый, что малый, а все в бой просится, и спасу от этого нет!.. Ну, все будет в порядке, скоро поправится твой внук... Это он так проголосовал за свою жизнь, Алена... – он хотел добавить ее отчество, но в последний момент промолчал, и от того его слова прозвучали так, словно сказал он их родному и близкому человеку.
– Да, это у них бывает иногда... у детей…– смущенно проговорила Алена и принялась укутывать внука одеялом, а сверху накинула тулуп, который ей подал мужчина, тоже пребывавший в изрядной доле смущения.
– Ага…Если б только у детей!.. Вот, чертенок, маленький, больной, слабенький, а в конфуз ввел взрослых людей!.. Ему-то проще – накинула тулуп – он и успокоился, а тут как быть? Ага... и я не знаю...
– Семен Семенович, перестань... не торопи... – смущенно проговорила Алена. Они стояли боком к кровати и лицом друг к другу. Его руки все еще нервно сжимали ее ладони и были готовы продолжить атаку на тело любимой женщины.
– Семен, дай ребенка поднять... Я ведь тоже не железная...
* * *
Жар спал к вечеру второго дня. Все это время Алена находилась рядом с внуком, успевая присматривать за другими детьми. Немного отдохнув от работы, на ночь к сыну приходила Марта. Она сидела рядом с кроватью, на которой лежал мальчик, на перевернутой набок табуретке, подстелив под себя свою телогрейку. В доме было тепло. Допоздна Попков сидел в своем кабинете, а когда собрался ложиться спать на диван, то обнаружил, что женщина, как есть, сидя на табуретке, уткнулась носом в матрац и тихо посапывала в унисон с сыном. Среди ночи он проснулся от глухого стука, а когда чиркнул зажигалкой, то обнаружил, что женщина во сне соскользнула со своего сидения и упала на пол. Тихонько, стараясь никого не разбудить, Марта поднялась на ноги, боясь даже потереть ушибленные места. Свет зажигалки коменданта выхватил из темноты ее испуганное личико с тонкими красивыми чертами и белесыми волосами.
– Что, авария, фрау Марта? – со смешком, едва сдерживая зевоту, спросил Попков.
– Найн… ой, нет, нет, гражданин комендант… нечаянно упала… я не буду шуметь…
– Ну, вот что, красавица, тебе завтра еще лес валить, а значит спать надо… Ложись-ка на диван, а я пойду в баню…Там тепло, а на лавке в предбанни-
ке даже двоим места хватит, да и тулупчик у меня там…
– Нет, нет!.. Простите меня, я больше не буду падать…
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Когда спишь, голова-то не работает…
– Какая бабушка? Алена Ивановна? Кому она говорила?..– испуганная и спросонья, Марта плохо понимала мужчину и говорила с заметным акцентом.
– Эх, ты, немчура… угораздило тебя попасть к черту на кулички!.. – с сочувствием в голосе проговорил Попков. – Завтра все объяснишь, красавица, а пока поправь постель сына да ложись на диван, а я пойду в баню…
Утром разбужу в шесть часов!..
Какое-то время она смотрела вслед ушедшему мужчине, и самые противоречивые чувства одолевали ее, но сильнее всех оказался сон, и уже через несколько минут она крепко спала на диване. Вторую ночь она также провела около сына…
Невелик поселок, и людей негусто, и потому уже на второй день все знали, где ночует больной внучек Алены Ивановны, «комендантши», как ее прозвали меж собой посельщики. Кто-то с юмором называл ее так, а кто-то с плохо скрываемой завистью и злобой, пришепетывая себе под нос: «Устроилась, зараза…». Но открыто никто не смел бросить в ее адрес какое бы то ни было обвинение. Одни боялись гнева коменданта (о его душевных делах тоже уже многие догадывались), других останавливал тот несомненный авторитет, который Кузнецова завоевала за то время, что партия поселенцев скиталась по разным стойбищам Нарымского округа за неполных два года ссылки.
Дошли эти слухи и до Морозова. Стоило только Попкову в очередной раз приехать в лагерь и появиться в кабинете начальника, как тот не удержался от едкой шутки в адрес коллеги:
– Что, Семен Семенович, кажись, женился ты или просто под юбку к бабе забрался?.. Колись до пупа и даже дальше, все равно у нас ничего не спрячешь: в лесу живем!
– Дезу тебе запустили твои разведчики: никакой жены, никакой бабы…
– Так уж и никакой?..
– Ни-ка-кой! – по слогам, делая ударение на каждом из них, произнес Попков. – Мне уже полста лет, полгроба из ж…пы торчит, а ты – жениться. Нет, Степан Егорович, у меня только служба на уме, только она…
– Ну, ты здорово врать научился: даже не засмеялся и не покраснел?..
– Да ну тебя, ей богу… Болтают тут разное, а ты и поверил!..
– Но мальчонку-то прижил у себя в спаленке? И бабенки рядышком спят…то ли с ребенком, то ли с тобой, а? Не темни!.. Дело-то житейское!.. Что товару пропадать зазря?! Пять-десять лет бабе дали, а мужика-то нет! А они ведь тоже живые люди, им тоже хотца, чтобы кто-то потревожил их сокровенное место, так что теряться-то, а?.. Присмотрел, какую получше, к фельдшеру сводил на осмотр, чтобы заразу какую не подхватить, пристроил у себя в комендатуре, штабе, на складе и мало ли где еще, и шоркай ее со всей пролетарской ненавистью… или любовью…
– Ну и фантазер ты, Степан Егорович, кто тебе эти сказки рассказывает, не пойму?
– И не поймешь, потому как ты там один, у тебя нет оперов, как у меня, нет «клух» и стукачей…
– У меня, кроме Зубастика, никого нет, он, да еще жеребец Бобрик…
– С Бобриком я не якшаюсь, но мне и Зубастика хватает…
– Вот, сучонок!.. Удавлю гада!..
– Но-но, комендант, не порти мне служебное имущество… то бишь, кадры мои. Они, конечно, гнилые, но мои… То, что он мне все докладывает – не беда…Мы с тобой как-никак разберемся, а вот если другой появится, да начнет стучать наверх в обход меня – хуже будет и тебе, и мне… В общем, про Зубастика забудь и не вздумай обнаружиться перед ним. Когда надо, я его сам уберу... Пока дела у тебя неплохо идут: смертность средняя, побегов нет, туфты вроде нет…Служи дальше также, а бабенку-то надо прижать… Этот этап уже около двух лет чалится у нас? Представляешь, сколько соку в ней скопилось?..
Слушая бесстыдные комментарии Морозова в отношении той, которая снилась ему в последнее время каждую ночь, Семен Семенович испытывал досаду и обиду за то, что не может так вот напрямую одернуть старшего по должности и званию, и потому приходилось терпеть.
– Ты же, Семен, вроде, на Соловках был, Беломорканал рыл? Неужто там не научился, как баб телешить одним взглядом? Там же, говорят, и генеральша, и артистка самая что ни на есть красивая и известная за пайку да за чистое белье любое твое желание в любой позе исполнит, так-нет?
– Наверное, коли, говорят… Только в Соловках-то не до этого было: холода, условия скотские, дисциплинка – не дай бог!..
– Ну, а на Беломорканале?..
– Там чуть мягче было… Кино показывали, артистов да писателей привозили…Самодеятельность была… Попоют, попляшут – им, артистам-то, все больше, бабам, стол со жратвой да выпивкой, ну, а потом, как водится, в барак свободный, где нары деревянные в ряд… Чудно поначалу-то было: свое дело делаешь, а сам по сторонам поглядываешь – как там у соседа дела идут, не нужна ли ему помощь?..
– И что, помогали?
– Всяко было!.. Если красотуля какая, то за ней целая очередь выстраи-
валась… А куда ей деваться, если слева – карцер, а справа – 5-7 лет сроку… Так и выживали…
– Ну, а ты-то свою когда начнешь … «лечить»?...
– Степан Егорович, даже если я и буду ее «лечить», как ты говоришь, я тебе об этом не скажу…извини!..
– Ты, может, еще и женишься на ней?
– Как знать…может, и женюсь…
– Семен, смотри: партбилет положишь на стол, погоны снимут, пенсию потеряешь, а то и вовсе ко мне в лагерь попадешь… Смотри, друже, не промахнись!
… В глубоком раздумье пребывал Попков, возвращаясь на своем Бобрике в Шишкино: было о чем подумать, было, что взвесить, но Марту освободить из-за болезни ребенка Морозов не разрешил, и потому после каждой тревожной ночи, проведенной у кровати больного сына, Марте приходилось уходить каждое утро с колонной поселенцев в черную нарымскую мглу. Впрочем, на пятый день мальчик уже мог вставать с кровати и ходить по избе, но его продолжал мучить страшный кашель. Фельдшер Ковальков подсказал, что надо мальчонку хорошо пропарить в бане, напоить горячим молоком с медом и малиной, а потом натереть грудь и спину барсучьим салом. Сало и молоко в поселок привез опять же комендант Попков…
С его же разрешения в один из вечеров Алена Ивановна натопила баню и, дождавшись с работы Марту, принялась вместе с ней мыть и парить Егорку. Вскоре их рубахи насквозь пропитались потом и водой, и потому женщины решили их снять. Оставшись нагишом, они три раза принимались парить сухенькое тело мальчонки, затем выносили в предбанник, где давали ему отойти от жары, поили молоком с медом, и снова шли в парилку… Наскоро окунувшись, Марта не без труда надела на влажное тело рубаху, телогрейку, подхватила и понесла сына в ставшую им уже родной спаленку коменданта. Тот сидел за столом, просматривая сводки рабочего дня, изучал поступившие депеши и похотливым взглядом проводил фигурку Марты. При ходьбе рубашка у женщины высоко задралась, предательски открывая красивые ноги взору одинокого мужчины, давно истосковавшегося по женской ласке. Отодвинув документы в сторону, Попков воровато оглянулся и прошел в спаленку вслед за женщиной. Скинув телогрейку на пол, Марта положила ребенка на кровать и, наскоро обтерев, склонилась над ним, укутывая потеплее. Егорка, осовевшей от неимоверной жары и бесконечного купания, плохо понимал происходящее и только негромко постанывал.
– Ну как, фрау Марта, добили болячку сына?
– Ой! – спохватилась женщина, пытаясь спустить пониже прилипшую к телу рубаху.
– Да не дрожи, не боись…– левой рукой он по-хозяйски приподнял подол ее рубашки до уровня груди, горящими глазами изучил все ее обнаженное тело, слегка ущипнул по-бабьи отвисшую грудь, крепко потискал ягодицу, затем рыкнув по-волчьи, отошел к двери. Женщина так и продолжала стоять в немом оцепенении, не зная, как вести себя в такой ситуации. Спохватившись, Попков откашлялся, закурил папироску и уже на выходе из спаленки сказал чуть осипшим голосом, стоя в полуоборота к женщине:
– Ты, это… фрау, ни об чем не думай и не бойся… Я как комендант должен знать все и каждого, кто у меня в поселке… Не боись, я тебя не трону и другим не дам, окромя мужа, конечно…
С тем и вышел, но уже через мгновение в дверях снова появилась его голова в серой волчьей шапке:
– А Алена Ивановна где?
– Дак там она…в бане моется …
– Ну и лады!.. Ты закрывайся, значит, на крючок и никого не впускай, кроме меня, конечно, и сама нос на улицу не высовывай… Алену Ивановну я провожу до дома, не волнуйся…
Никуда он не проводил Алену в этот вечер: по-хозяйски рванул дверь в предбанник, запер ее изнутри, в одно мгновение скинул с себя тяжелую зимнюю одежду и, одуревший от обуреваемых им чувств, нагой шагнул в баню, где ждала его желанная… Горячо и страстно начался у Алены Ивановны новый этап ее жизни …
Не заметили только в зимней ночи ни комендант, ни женщины, как у плохо зашторенных окон дома и бани крутился худощавый, небольшого росточка, человек. Довольный увиденным за окнами, он щерился в беззубой улыбке: ему нужно было отрабатывать свой хлеб – таково было требование окаянного времени…
* * *
…Лес, заготовленный спецпоселенцами Шишкино, к месту его складирования на берегу Васюгана доставляли несколько бригад возчиков на лошадях: зимой две лошадки впрягались в широкие сани с низкими бортами, а летом – в телеги о двух колесах, на которых крепились поперечные бруски с металлическими штырями. На эти бруски клали комлем вперед три-пять бревен, предварительно избавленные от сучков, веток и лишней коры, которые крепились веревками или проволокой к штырям, после чего возчики из числа «лагерных контриков» - как правило, их было двое - доставляли груз на берег реки, где его принимала другая бригада, состоявшая обычно из уголовников. Они не утруждали себя тяжелой работой и заставляли возчиков освобождать стволы от крепления, подкатывать или подносить бревна ближе к берегу, где уже они штабелевали их таким образом, чтобы весной или летом, в период многоводия реки, выбив одним ударом крепление, можно было опрокинуть эти бревна к самой воде и уже там собирать из них плоты, а то и просто отправлять «диким» сплавом вниз по течению реки до Каргасока. Первые годы после начала коллективизации лошадей не хватало, поэтому лес с делянки на берег реки доставляли волоком раскулаченные спецпоселенцы, впрягаясь по пять-десять человек в каждое бревно. Работа тяжелая, часто сопровождалась травмами, и потому ее поручали репрессированным по политическим мотивам – кулакам и прочей контре. Штабелевание же леса на берегу реки считалось занятием менее трудоемким и травмоопасным, и потому здесь, как правило, находили себе место уголовники – «социально-близкий» власти контингент.
… Рабочий день близился к концу, хотя апрельское солнце светило еще ярко, намереваясь людям подарить еще пару часов света и тепла, а спецпоселенцам – два полных часа ударной работы. Шишкинцы, среди которых был и Яков Яковлев, только что закончили погрузку бревен и теперь ожидали, когда возчики примут их работу и отправятся с грузом на берег реки, к месту складирования леса для будущего сплава. Возчики, мужички небольшого росточка в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет, проверили, насколько крепко привязаны бревна к бруску (просмотришь, и если они развяжутся, то в дороге придется уже самим устранять все неполадки). Один из них, Максимыч, сухенький, с большим горбатым носом на ссохшемся морщинистом лице, закончив осмотр, присел на лесину и стал крутить самокрутку, другой же, не поверив в крепость веревочного узла, влез на лесину и попытался потуже затянуть веревку, но одна из лошадей, словно устав от долгого бесцельного стояния, вдруг дернулась вперед. Не удержавшись на ногах, возчик упал с бревен, неловко подвернув ногу, и заголосил благим матом. Максимыч, а вслед за ним и лесорубы-спецпоселенцы бросились к раненому. Беглого взгляда было достаточно: открытый перелом голени. Возчик громко стонал, умудряясь между стенаниями приговаривать:
– Братцы, не бросайте!.. Братцы… врача!..
– Да, парень, похоже, ты отпрыгался….– озабоченно произнес старший в бригаде трудпоселенцев Митрофан Салов, вечно угрюмый мужик с ярко-рыжей шевелюрой. – В лазарет тебе надо, но сам не дойдешь…
В это самое время около них остановилась еще одна повозка, и возчик закричал с облучка:
– Что за шум, а драки нет? – оставив вожжи, он подошел к лежащему, за
ним подошел его напарниик.– Вот оно что… Ладно, терпи, Михалыч, щас мы тебя свезем к фельдшеру… Залазь к нам на телегу… На брус садись и держись за штыри…
– Да, ребята, – удрученно проговорил Салов, – но если он еще раз упадет с вашей телеги, то и вторую лапу сломает… Тут бы простую телегу…
– Да где ж ее возьмешь-то? – выразил общее мнение Яковлев. – Во! Ты садись рядом с ним и поддерживай, – сказал он напарнику возницы, – можешь даже привязать его к бруску, чтобы не соскользнул…
– Мужики, а мне ехать надо…– подал голос Максимыч. – Последняя ходка. Не привезу – пайку урежут да и уголовнички будут куражиться…
– А ты вези… Вон возьми напарника со второй повозки – и вперед, а мы тут его сопроводим…
– Не-е, мужики, – сказал мужик со второй повозки,– у нас работа нонче кончилась, мы с Антипом на своей телеге, так и быть, отвезем Михалыча в лазарет, а уж Максимычу вы помогайте… Вон того мордатого посадите на бревна. Случись что в дороге, Максимыч один не справится…
Как ни пытался отговориться Яшка от сопровождения повозки с лесом – не удалось, никто не захотел ехать за пять километров в вечернее время. Это значило, что в поселок он вернется уже затемно, один и пешком.
– Весной 36-го собираются организовать здесь артель по заготовке леса, пилораму поставят, сельсовет откроют – тоже дом строить надо под сельсовет. Как-никак, а все власть...
– А вот тут-то, Семен Семенович, надо иначе смотреть: для себя мы можем и в праздник поработать, и ночью, а уж для сельсовета можно лес-то привезти с лагерной делянки... Там и лошади есть – все не на пупу тащить пять килОметров-то... Власти нужен сельсовет – пусть помогает...
– Резон есть в твоих словах, Антон Степанович, – криво усмехнулся Попков. – С сельсоветом мы потом думать будем, а сейчас надо людей подымать и идти туда... Вот, Филипп вам укажет то место, где лес валить... Только делать это надо без шуму лишнего да язык за зубами держать, а то и этот лес отнимут в пользу государства. Куда лес складировать, Филипп знает... Да, Филя, возьми лошадь, но только не уморите ее, а то срок всем намотают за порчу государственного имущества, и вам, и мне... Через полчаса чтобы никого не было в поселке: дети до 16 лет, старики, больные могут не выходить. Вы, Хвостов, Селезнев и Тыргашев, тоже можете не ходить, ежели нездоровы... А вы, Алена Ивановна, задержитесь на минутку...
– Мы, однако, с народом пойдем, – за всех старейшин-десятников высказался Хвостов, – надо, чтоб порядок там был... А вот Алену
Ивановну бы надо поберечь, гражданин комендант...
– Ладно, ладно, сами разберемся... – как-то неуверенно отозвался Попков.
Неторопливо покидали теплую комнату мужики, ныряя в ноябрьское ненастье, а Алена, уже вставшая со стула, задержалась у двери. Когда вышел последний десятник, комендант оглянулся к себе за спину и прикрикнул на Зубастика, который, похоже, не хотел оставлять теплую печку:
– А ты что прилип к ней, не слышал команды? Подбрось дров и геть отселева!..
Через минуту в кабинете коменданта остались двое – Семен Попков и Алена Кузнецова. Похоже, мужчина был несколько смущен и торопливо раскуривал папироску, а затем, спохватившись, предложил Алене:
– Не курите, Алена Ивановна?
– Нет, гражданин комендант. Муж всю жизнь курил, а я как-то не сподобилась – не женское это занятие...
– Это вы точно подметили, Алена Ивановна, да только здесь многие женщины начинают курить, пить ... блудить...
– Мне это тоже не грозит, гражданин комендант – родители правильные были, и меня воспитали такой... – голос Алены звучал жестко, но где-то на окраине ее сознания всплыло лицо Федора, и легкая краска упала на осунувшиеся щеки женщины.
– Нет-нет, что вы, я не о вас... вы... не волнуйтесь... И что вы все заладили – "гражданин комендант"?.. Зовите меня просто Семен Семенович... Если уж начальство или прилюдно, то можно и комендантом назвать – порядок такой!
– Хорошо, Семен Семенович, я учту на будущее...
Алена Кузнецова как женщина умная, к тому же одолевшая большую часть своей нелегкой жизни, давно заметила, насколько сильно тушуется этот строгий комендант в ее присутствии. Она понимала, что нравится ему, но положение обязывало его скрывать от нее свои симпатии, хотя получалось у него это плохо: и как бы то ни было, но человек остается человеком, а потому рано или поздно, но где-то прорвется какое-то чувство, какой-то интерес, выдавая с головой влюбленного.
– Семен Семенович, вы уже выяснили, что я не курю... Я могу идти, а то через пятнадцать минут я со своими работниками не успею к месту сбора...
– Я хотел сказать вам, Алена Ивановна, что вам ... что вы тоже можете не ходить на лесоповал...
– Я не больна, Семен Семенович... Или вы считаете, что я так стара, что меня можно освободить от труда? – она сказала это с веселой ноткой в голосе, чем повергла коменданта в смущение.
– Нет, что вы... Я не про возраст... Я вообще не хочу, чтобы вы морозились и рвали пуп на этой работе!...
– Я же трудпоселенка, Семен Семенович, как же я могу пренебречь той карой, которую мне назначили?
– Если вы откажетесь выполнять эту повинность – вас накажут, но если я отменю вам эту работу, вам ничего не будет...
– Но может так случится, что пострадаете вы?
– Не знаю... может быть... Но это единственное, что я могу сделать для той женщины, которую... которая... Алена Ивановна, я, наверное, глупо выгляжу в ваших глазах, но … я не знаю, как вам помочь, как вас спасти... Если с вами что-то случится, я, скорее всего, этого не переживу... Простите меня... Черт возьми!.. – он, возбужденный, вскочил со своего кресла и живо заходил по комнате. – Я никогда не был женат, у меня нет детей! Только служба да война ... И вдруг встретил ту, которая все мои пятьдесят лет жила в моей башке и... я ничего не могу ей предложить, не знаю, как ей понравиться... Глупо слышать вам это, не так ли?..
– Нет, Семен Семенович, я вас понимаю и по-человечески вам сочувствую... Я очень вам благодарна... Ведь при детях вы меня оставили по той же причине?
– Да, Алена Ивановна! Вы только не смейтесь надо мной и... не торопитесь сказать "нет"... Ведь я же еще ничего вам не предлагал, чтобы вы меня прогнали прочь?
– Семен Семенович, похоже, вы перепутали: не вы у меня наказание отбываете, а я у вас... Это вы меня могли бы прогнать отсюда. Спасибо, что не сделали этого. И все же хорошо, что вы ...такой вот, а не другой...
Глава 4
Сибирская зима, как повелось исстари, не стала удивлять людей, и на Рождество морозы достигли до 45-50 градусов. Как и ожидал комендант, первыми жертвами холода и голода стали старики и малолетние дети: десятка полтора их схоронили в заранее заготовленные с осени ямы, завалили лесом-тонкомером да засыпали снегом, чтобы зверье не глумилось над телами умерших, а уж весной намеревались оборудовать могилки как подобает. Круглые сутки горели в шалашах и землянках костры, не столько согревая их обитателей, сколько отравляя дымом и копотью. В один из темных зимних вечеров, после возвращения бригад с делянки, к Алене Ивановне подошел молодой паренек лет двадцати, одетый в видавшие виды телогрейку и серые валенки, явно не подходившие ему по размеру. Дуя на пальцы сквозь дырки в рукавицах, он сказал, как милостыню попросил:
– Алена Ивановна, я – Леша Ковальков… Я осмотрел некоторых детишек и стариков – завшивели сильно… Бани нет, мыться негде, как бы эпидемия тифа не началась…
– Алеша, а почему ты ко мне подошел, а не к коменданту?
– Мне батя сказал к вам подойти, потому как Семен Семеныч может не послушать меня…
– А меня, думаешь, послушает? – усмехнулась женщина. – Ну, хитрец, Лукьян Иванович. Что ж, пойдем к коменданту вместе…
Выслушав внимательно фельдшера-поселенца, Попков, как и всегда, попытался отшутиться:
– Что же, прикажете мне им вошек вычесывать? Пусть сами спасаются, ежели не хотят, чтобы вши их загрызли!
– Семен Семенович,– осторожно заговорила Алена Ивановна, – мы тут подумали с народом… Помещения у нас нет под баню, не успели построить…
– Эх, Алена Ивановна, теперь ни детпрют не построим, ни лазарет… Опять у нас лес отберут!
– Не о том я сейчас…Уже больше десяти человек померло… Может быть, как-то перераспределить жильцов в шалашах да землянках, освободить одну землянку для бани, досок накидать на пол, утеплить еще, дров побольше заготовить да поближе к ней привезти?
Слушая Алену Ивановну, комендант как-то страдальчески морщился, а глазами, казалось, обнимал ее стройное тело, которое не могла испортить даже ветхая телогрейка и шерстяная шаль, повязанная на ее голове по-старушечьи, «шалашиком».
– Хорошо, Алена Ивановна, посмотрите, кого можно переместить и куда, какая землянка больше подойдет для бани. Когда все будет готово, получите керосина на складе… Говорят, им хорошо вшей выводить. Других-то лекарств все равно нет. Вот еще, попробую дуст достать в лагере у Морозова. Им там все углы засыпают. А может, вы травы какие-то знаете?
– Знаем, гражданин комендант, – откликнулся Ковальков, – чемерица белая… Трава такая, точнее корни ее… Отвар мытника болотного и вшивицы болотной…Плаун-баранец…
– ...У нас в селе бабы сок чеснока использовали, багульник траву…– продолжила перечень Алена Ивановна.
– Э-э, да что говорить?! Где вы их сейчас найдете, из-под снега копать будете? А чеснок-то лучше есть, чтобы цинги не было... В общем, дуст, керосин и баня!
Когда довольный Ковальков ушел, Попков, также осторожно, как совсем недавно обратилась к нему Кузнецова, сказал:
– Алена Ивановна, а вы и ваше семейство может один раз в неделю топить мою баню и… мыться… Кстати, там много березовых веников заготовлено, мне все равно одному их не одолеть…
Алена Ивановна, отведя в сторону глаза, ответила негромко:
– Спасибо, Семен Семенович, за веники, а в баню к коменданту мне по чину не положено, да и вас потом могут строго наказать…
– Алена Ивановна, что я могу сделать для вас, чтобы …
– Семен Семенович, мы все ближе с вами, а пропасть все глубже. Я не хочу, чтобы вы пострадали из-за меня. Отступитесь от меня и… забудьте…
Баню оборудовали в одной из освобожденных землянок. Мужики настелили поверх лапника, разбросанного на полу, доски, а рядом отгрузили гору березовых дров. По приказу Попкова, туда же доставили с десяток березовых веников, ведерко дуста и бидон керосина, а фельдшер Ковальков взял под свой контроль весь процесс лечения. Эпидемию удалось предотвратить…
Но вскоре пришла новая беда, откуда ее не ждали, и пришла она в шалаш № 3, в семью Кузнецовых...
Алена Ивановна, вместе с фельдшером объявившая войну вшам, на какое-то время чуть ослабила контроль за детьми поселенцев, и пятеро мальчишек под предводительством Егорки Кузнецова самовольно пошли к реке, чтобы в полынье посмотреть живых рыбок, и так случилось, что сам вожак свалился в студеную темную воду Васюгана. Растеряйся хоть на миг мальчишки, и забрала бы суровая сибирская река у Алены Ивановны внука, но вцепились они в моментально промокшую одежонку своего друга и тянули наверх, до крика, до стона, пока не вытащили его на ледяную корку вокруг полыньи. Пока добежали до кузнецовского шалаша, одежда на Егорке заледенела и стала ломаться при каждом неосторожном движении. Побежали ребятишки искать Егоркину бабушку. Схватив в охапку внука, Алена Ивановна принесла его в банный шалаш, где еще оставалось тепло от утренней помывки очередной партии поселенцев. Что только ни делали они с фельдшером, чтобы спасти ребенка от простуды, но уже к вечеру у него подскочила температура, а утром он уже метался в горячечном бреду...
– Алена Ивановна, – со слезами на глазах причитал Леша Ковальков, сидя около больного в кузнецовском шалаше. – Жар убьет его... у него, наверное, температура за сорок, и что делать – не знаю... Аспирин нужен, пирамидон, еще лекарства...
Рядом сидела зареванная Марта и шептала молитвы на русском и немецком языках. Никита подсел к матери и, склонившись к ее уху, прошептал:
– А что, если к коменданту сходить?..
– Я пойду, сынок… я к самому товарищу Сталину пойду ради внука...
Не смог отказать комендант в просьбе Алене Ивановне, оседлал своего Бобрика и уже к обеду привез таблетки, мед, варенье малиновое и какие-то сушеные лечебные травы.
– Вот, Алена Ивановна, все, что было у лагерного фельдшера... Сейчас надо перенести ребенка сюда, ко мне, не то в шалаше вашем он погибнет.
– Добрый вы человек, Семен Семенович... И как-то вам под этой шинелью живется? Это ж сущая мука - видеть все эти страдания и... оставаться таким?
Вдвоем с комендантом принесли они бредившего в жару мальчика в комендатуру. Все взрослое население было на делянке, и потому надеяться было не на кого. Алена хотела положить Егорку на старый затертый диван, что стоял в углу жилой комнаты коменданта, смежной с его кабинетом и отгородившейся от него печкой-голландкой и дверью, сделанной из не строганных досок, на манер входной. Но Попков бурно возразил:
– Кладите на кровать... Ребенок все же, а мне и дивана хватит... Может, вам или Марте на первых порах придется ночевать при нем, а кровать широкая
– всех примет.
– Ой, Семен Семенович, как и благодарить-то вас за такую доброту, да не случится так, что вам за это попадет?
– А какого хрена мне бояться – сниму шинель да пойду на пилораму... Поселюсь где-нибудь в избушке около лагеря, где вольняшки живут, женюсь... Пойдешь, Алена Ивановна, замуж за старого солдата войск НКВД?
– Ох, Семен Семенович, бедовый ты мужик, как я посмотрю, ни Бога не боишься, ни начальства...
– А что, ты в своей жизни не видала бедовых-то мужиков, а?
– Ну, как не видала, были и такие... Муж мой, Гордей, царствие ему небесное, чего стоил!.. Один с топором пошел на комиссию, когда раскулачивать пришли...
– И что, убили?..
– Нет, сам умер... разрыв сердца, царствие ему небесное...– она осенила себя крестным знамением, – как раз у калитки своей и умер, а нас, значит, сюда отправили, к тебе...
Пока они вели такой разговор, Алена Ивановна убрала с кровати хозяйское постельное белье и бросила на нее свою потемневшую от времени и частой стирки в мутной воде простыню. Хотела снять наволочку, но Попков остановил:
– Не трудись, Алена Ивановна, я только утром сегодня все белье поменял, не спал еще... Простыни-то брось на диван – там я буду теперь ночевать, а наволочки-то у тебя своей, как я вижу, нет... Пусть мальчонка на ней спит, а я себе старую надену, мне сойдет...
– Господи, да что же ты со мной делаешь-то, Семен Семенович? – страдальчески хмурясь, произнесла Кузнецова.
– А что я?!.. – Попков растерянно смотрел на нее. – Ежели что-то не так сказал или сделал – ты уж прости, Алена Ивановна...
– Мне ведь тебя, Семен Семенович, все тяжельше будет от себя оттолкнуть... – она укрыла Егорку небольшим одеяльцем, сшитым ею из цветных лоскутков еще в родном селе в первые мирные дни после изгнания Колчака.
– Так ты и не отталкивай, а, Алена Ивановна?.. – Попков подсел рядом к ней на кровать и чуть приобнял, – ...потому как я еще сгожусь тебе... времена-то вон какие...
Алена резко сбросила его руку со своего плеча и встала:
– А вот это ты зря, Семен Семенович, не курицу на базаре покупаешь, не девку гулящую... Я ведь понимаю, чего ты хочешь, да только, по моему разумению, это должно через душу пройти, через сердце, а ты – "сгожусь..." – эх, ты, гражданин комендант!.. Ладно, Семен Семенович, поговорили... Чтобы не смущать тебя более, посади ты лучше с ребенком его мать, Марту, а я вместо нее на делянку пойду сучки рубить. Всем лучше будет: и меня бес искушать не будет, и тебя начальство не тронет.
Теперь и Попков вскочил на ноги и нервно заходил по тесной комнате, на ходу пытаясь раскурить папироску, но, спохватившись, спросил свою гостью:
– Разрешишь, Алена Ивановна, закурить? Так, кажется, мужики должны у дам спрашивать?
– Чудак ты, Семен Семенович, хозяин, а спрашиваешь... И где же ты даму здесь увидел? Спецпоселенка я, Кузнецова, бывшая кулачка... Чего уж церемониться-то?
– Ну, ладно, что ты, Алена Ивановна? Тебя-то я освободил от порубки... по старости....– заметив, как женщина резко вскинула голову, он быстро поправился, – в смысле, по возрасту… а вот Марту вряд ли удастся от работы освободить – начальство не поймет...
– Да, а вот к начальству-то своему поостерегись ходить с такими вопросами, а то, не дай бог, оно припишет тебе мягкотелость и жалость к врагам народа, а это может тебе всю жизнь испортить.
– Вот его-то, начальство свое, я не очень боюсь, устал бояться за четверть века, что служу... Тебя я боюсь, Алена Ивановна!..
– Меня? – искренне удивилась женщина, – меня-то с какой радости?..
– ...А что пошлешь ты меня куда подальше со всеми моими переживаниями, а что мне потом делать-то?..
– Чудной ты, право, Семен Семенович... – она подошла к нему.
Коренастый, с густыми серыми усами и мелкой сетью морщинок вокруг глаз, Попков был ниже Алены Ивановны, что позволяло ей смотреть на него сверху вниз. Похоже, это обстоятельство сильно смущало его, но он мужественно пытался выдержать твердый взгляд ее черных глаз.
– Не пошлю я тебя... теперь уж точно не пошлю... Почти два года я вдовствую... Думала, жизнь моя бабья закончилась, а, похоже, нет... Хочется еще человеческого тепла... Дай нам только одолеть болезнь Егоркину...
Слушал Попков слова любимой женщины, а на лице его, словно
сполохи на предгрозовом небе, отражались проблески былого страха,
настоящей радости и какого-то сомнения, а руки его судорожно сжимали ее обветренные, огрубевшие от морозов и черной работы ладони.
– Жар у мальчонки? Алена Ивановна, я слышал, надо водкой тело натереть... она жар снимает...
– Я уже дала ему аспирина две таблетки... Да и где же водку-то взять?..
– Глупые вопросы задаешь, Алена Ивановна, я кто здесь, комендант или хрен собачий?.. – но тут же спохватился, стушевался. – Прости, Алена Ивановна, это я от волнения башку потерял...
Он метнулся к шкафу, который занимал еще один угол его спальни, и вернулся с початой бутылкой водки, заткнутой пробкой из газеты. Взболтнув ее, спросил:
– Хватит?..
– Хватит.. Тут хватит и Егорку натереть, и выпить останется....
Мальчик с тяжелым хрипом дышал и сквозь полуоткрытые веки смотрел на стоявших рядом с ним людей, изредка выдыхая:
– Баба...бабушка...
– Сейчас, Егорушка, сейчас, мой родненький...– она откинула одеяльце и быстро раздела внука, лежавшего на спине, явив худенькое, костистое тельце, раз за разом сотрясаемое сильным кашлем.
– Здесь не холодно?.. – Попков выбежал в соседнюю комнату, откуда послышался лязг дверцы печки и кочерги, но уже через минуту он был у кровати больного.
– Семен Семенович, ты слей мне на руки водки, а я буду его растирать... Так быстрее у нас дело пойдет...
Алена сильными короткими движениями втирала в кожу целительную влагу, одновременно разминая истощенное и пылавшее жаром тельце внука. Глаза ребенка открылись шире и смотрели теперь осмысленно, а сам он пытался улыбнуться, но зубы его стучали мелкой дрожью.
– Бабуля, бабушка...мне холодно...я замерз....
– Сейчас, мой родненький, я тебя согрею...потерпи, сынок....– Алена Ивановна с еще большей энергией принялась мять тело больного, и даже Попков, стоявший рядом, тоже принялся осторожно потирать ноги ребенка, приговаривая вполголоса:
– Да разве мы дадим тебе замерзнуть... Терпи, казак, атаманом будешь...
Видимо, действия взрослых при натирании тела ребенка были настолько интенсивны, что мужская плоть его, еще по-детски маленькая, доселе пребывавшая в покое, вдруг вздыбилась, поднялась, увеличившись в размерах, словно дразня кого-то, а потом также мирно вернулась в свое прежнее состояние.
– Ой, ты, господи!.. – вскрикнула Алена Ивановна, непроизвольно схватила руку мужчины и сильно сжала ее.
– Вот ведь дела какие? – изумленно произнес комендант. – Что старый, что малый, а все в бой просится, и спасу от этого нет!.. Ну, все будет в порядке, скоро поправится твой внук... Это он так проголосовал за свою жизнь, Алена... – он хотел добавить ее отчество, но в последний момент промолчал, и от того его слова прозвучали так, словно сказал он их родному и близкому человеку.
– Да, это у них бывает иногда... у детей…– смущенно проговорила Алена и принялась укутывать внука одеялом, а сверху накинула тулуп, который ей подал мужчина, тоже пребывавший в изрядной доле смущения.
– Ага…Если б только у детей!.. Вот, чертенок, маленький, больной, слабенький, а в конфуз ввел взрослых людей!.. Ему-то проще – накинула тулуп – он и успокоился, а тут как быть? Ага... и я не знаю...
– Семен Семенович, перестань... не торопи... – смущенно проговорила Алена. Они стояли боком к кровати и лицом друг к другу. Его руки все еще нервно сжимали ее ладони и были готовы продолжить атаку на тело любимой женщины.
– Семен, дай ребенка поднять... Я ведь тоже не железная...
* * *
Жар спал к вечеру второго дня. Все это время Алена находилась рядом с внуком, успевая присматривать за другими детьми. Немного отдохнув от работы, на ночь к сыну приходила Марта. Она сидела рядом с кроватью, на которой лежал мальчик, на перевернутой набок табуретке, подстелив под себя свою телогрейку. В доме было тепло. Допоздна Попков сидел в своем кабинете, а когда собрался ложиться спать на диван, то обнаружил, что женщина, как есть, сидя на табуретке, уткнулась носом в матрац и тихо посапывала в унисон с сыном. Среди ночи он проснулся от глухого стука, а когда чиркнул зажигалкой, то обнаружил, что женщина во сне соскользнула со своего сидения и упала на пол. Тихонько, стараясь никого не разбудить, Марта поднялась на ноги, боясь даже потереть ушибленные места. Свет зажигалки коменданта выхватил из темноты ее испуганное личико с тонкими красивыми чертами и белесыми волосами.
– Что, авария, фрау Марта? – со смешком, едва сдерживая зевоту, спросил Попков.
– Найн… ой, нет, нет, гражданин комендант… нечаянно упала… я не буду шуметь…
– Ну, вот что, красавица, тебе завтра еще лес валить, а значит спать надо… Ложись-ка на диван, а я пойду в баню…Там тепло, а на лавке в предбанни-
ке даже двоим места хватит, да и тулупчик у меня там…
– Нет, нет!.. Простите меня, я больше не буду падать…
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Когда спишь, голова-то не работает…
– Какая бабушка? Алена Ивановна? Кому она говорила?..– испуганная и спросонья, Марта плохо понимала мужчину и говорила с заметным акцентом.
– Эх, ты, немчура… угораздило тебя попасть к черту на кулички!.. – с сочувствием в голосе проговорил Попков. – Завтра все объяснишь, красавица, а пока поправь постель сына да ложись на диван, а я пойду в баню…
Утром разбужу в шесть часов!..
Какое-то время она смотрела вслед ушедшему мужчине, и самые противоречивые чувства одолевали ее, но сильнее всех оказался сон, и уже через несколько минут она крепко спала на диване. Вторую ночь она также провела около сына…
Невелик поселок, и людей негусто, и потому уже на второй день все знали, где ночует больной внучек Алены Ивановны, «комендантши», как ее прозвали меж собой посельщики. Кто-то с юмором называл ее так, а кто-то с плохо скрываемой завистью и злобой, пришепетывая себе под нос: «Устроилась, зараза…». Но открыто никто не смел бросить в ее адрес какое бы то ни было обвинение. Одни боялись гнева коменданта (о его душевных делах тоже уже многие догадывались), других останавливал тот несомненный авторитет, который Кузнецова завоевала за то время, что партия поселенцев скиталась по разным стойбищам Нарымского округа за неполных два года ссылки.
Дошли эти слухи и до Морозова. Стоило только Попкову в очередной раз приехать в лагерь и появиться в кабинете начальника, как тот не удержался от едкой шутки в адрес коллеги:
– Что, Семен Семенович, кажись, женился ты или просто под юбку к бабе забрался?.. Колись до пупа и даже дальше, все равно у нас ничего не спрячешь: в лесу живем!
– Дезу тебе запустили твои разведчики: никакой жены, никакой бабы…
– Так уж и никакой?..
– Ни-ка-кой! – по слогам, делая ударение на каждом из них, произнес Попков. – Мне уже полста лет, полгроба из ж…пы торчит, а ты – жениться. Нет, Степан Егорович, у меня только служба на уме, только она…
– Ну, ты здорово врать научился: даже не засмеялся и не покраснел?..
– Да ну тебя, ей богу… Болтают тут разное, а ты и поверил!..
– Но мальчонку-то прижил у себя в спаленке? И бабенки рядышком спят…то ли с ребенком, то ли с тобой, а? Не темни!.. Дело-то житейское!.. Что товару пропадать зазря?! Пять-десять лет бабе дали, а мужика-то нет! А они ведь тоже живые люди, им тоже хотца, чтобы кто-то потревожил их сокровенное место, так что теряться-то, а?.. Присмотрел, какую получше, к фельдшеру сводил на осмотр, чтобы заразу какую не подхватить, пристроил у себя в комендатуре, штабе, на складе и мало ли где еще, и шоркай ее со всей пролетарской ненавистью… или любовью…
– Ну и фантазер ты, Степан Егорович, кто тебе эти сказки рассказывает, не пойму?
– И не поймешь, потому как ты там один, у тебя нет оперов, как у меня, нет «клух» и стукачей…
– У меня, кроме Зубастика, никого нет, он, да еще жеребец Бобрик…
– С Бобриком я не якшаюсь, но мне и Зубастика хватает…
– Вот, сучонок!.. Удавлю гада!..
– Но-но, комендант, не порти мне служебное имущество… то бишь, кадры мои. Они, конечно, гнилые, но мои… То, что он мне все докладывает – не беда…Мы с тобой как-никак разберемся, а вот если другой появится, да начнет стучать наверх в обход меня – хуже будет и тебе, и мне… В общем, про Зубастика забудь и не вздумай обнаружиться перед ним. Когда надо, я его сам уберу... Пока дела у тебя неплохо идут: смертность средняя, побегов нет, туфты вроде нет…Служи дальше также, а бабенку-то надо прижать… Этот этап уже около двух лет чалится у нас? Представляешь, сколько соку в ней скопилось?..
Слушая бесстыдные комментарии Морозова в отношении той, которая снилась ему в последнее время каждую ночь, Семен Семенович испытывал досаду и обиду за то, что не может так вот напрямую одернуть старшего по должности и званию, и потому приходилось терпеть.
– Ты же, Семен, вроде, на Соловках был, Беломорканал рыл? Неужто там не научился, как баб телешить одним взглядом? Там же, говорят, и генеральша, и артистка самая что ни на есть красивая и известная за пайку да за чистое белье любое твое желание в любой позе исполнит, так-нет?
– Наверное, коли, говорят… Только в Соловках-то не до этого было: холода, условия скотские, дисциплинка – не дай бог!..
– Ну, а на Беломорканале?..
– Там чуть мягче было… Кино показывали, артистов да писателей привозили…Самодеятельность была… Попоют, попляшут – им, артистам-то, все больше, бабам, стол со жратвой да выпивкой, ну, а потом, как водится, в барак свободный, где нары деревянные в ряд… Чудно поначалу-то было: свое дело делаешь, а сам по сторонам поглядываешь – как там у соседа дела идут, не нужна ли ему помощь?..
– И что, помогали?
– Всяко было!.. Если красотуля какая, то за ней целая очередь выстраи-
валась… А куда ей деваться, если слева – карцер, а справа – 5-7 лет сроку… Так и выживали…
– Ну, а ты-то свою когда начнешь … «лечить»?...
– Степан Егорович, даже если я и буду ее «лечить», как ты говоришь, я тебе об этом не скажу…извини!..
– Ты, может, еще и женишься на ней?
– Как знать…может, и женюсь…
– Семен, смотри: партбилет положишь на стол, погоны снимут, пенсию потеряешь, а то и вовсе ко мне в лагерь попадешь… Смотри, друже, не промахнись!
… В глубоком раздумье пребывал Попков, возвращаясь на своем Бобрике в Шишкино: было о чем подумать, было, что взвесить, но Марту освободить из-за болезни ребенка Морозов не разрешил, и потому после каждой тревожной ночи, проведенной у кровати больного сына, Марте приходилось уходить каждое утро с колонной поселенцев в черную нарымскую мглу. Впрочем, на пятый день мальчик уже мог вставать с кровати и ходить по избе, но его продолжал мучить страшный кашель. Фельдшер Ковальков подсказал, что надо мальчонку хорошо пропарить в бане, напоить горячим молоком с медом и малиной, а потом натереть грудь и спину барсучьим салом. Сало и молоко в поселок привез опять же комендант Попков…
С его же разрешения в один из вечеров Алена Ивановна натопила баню и, дождавшись с работы Марту, принялась вместе с ней мыть и парить Егорку. Вскоре их рубахи насквозь пропитались потом и водой, и потому женщины решили их снять. Оставшись нагишом, они три раза принимались парить сухенькое тело мальчонки, затем выносили в предбанник, где давали ему отойти от жары, поили молоком с медом, и снова шли в парилку… Наскоро окунувшись, Марта не без труда надела на влажное тело рубаху, телогрейку, подхватила и понесла сына в ставшую им уже родной спаленку коменданта. Тот сидел за столом, просматривая сводки рабочего дня, изучал поступившие депеши и похотливым взглядом проводил фигурку Марты. При ходьбе рубашка у женщины высоко задралась, предательски открывая красивые ноги взору одинокого мужчины, давно истосковавшегося по женской ласке. Отодвинув документы в сторону, Попков воровато оглянулся и прошел в спаленку вслед за женщиной. Скинув телогрейку на пол, Марта положила ребенка на кровать и, наскоро обтерев, склонилась над ним, укутывая потеплее. Егорка, осовевшей от неимоверной жары и бесконечного купания, плохо понимал происходящее и только негромко постанывал.
– Ну как, фрау Марта, добили болячку сына?
– Ой! – спохватилась женщина, пытаясь спустить пониже прилипшую к телу рубаху.
– Да не дрожи, не боись…– левой рукой он по-хозяйски приподнял подол ее рубашки до уровня груди, горящими глазами изучил все ее обнаженное тело, слегка ущипнул по-бабьи отвисшую грудь, крепко потискал ягодицу, затем рыкнув по-волчьи, отошел к двери. Женщина так и продолжала стоять в немом оцепенении, не зная, как вести себя в такой ситуации. Спохватившись, Попков откашлялся, закурил папироску и уже на выходе из спаленки сказал чуть осипшим голосом, стоя в полуоборота к женщине:
– Ты, это… фрау, ни об чем не думай и не бойся… Я как комендант должен знать все и каждого, кто у меня в поселке… Не боись, я тебя не трону и другим не дам, окромя мужа, конечно…
С тем и вышел, но уже через мгновение в дверях снова появилась его голова в серой волчьей шапке:
– А Алена Ивановна где?
– Дак там она…в бане моется …
– Ну и лады!.. Ты закрывайся, значит, на крючок и никого не впускай, кроме меня, конечно, и сама нос на улицу не высовывай… Алену Ивановну я провожу до дома, не волнуйся…
Никуда он не проводил Алену в этот вечер: по-хозяйски рванул дверь в предбанник, запер ее изнутри, в одно мгновение скинул с себя тяжелую зимнюю одежду и, одуревший от обуреваемых им чувств, нагой шагнул в баню, где ждала его желанная… Горячо и страстно начался у Алены Ивановны новый этап ее жизни …
Не заметили только в зимней ночи ни комендант, ни женщины, как у плохо зашторенных окон дома и бани крутился худощавый, небольшого росточка, человек. Довольный увиденным за окнами, он щерился в беззубой улыбке: ему нужно было отрабатывать свой хлеб – таково было требование окаянного времени…
* * *
…Лес, заготовленный спецпоселенцами Шишкино, к месту его складирования на берегу Васюгана доставляли несколько бригад возчиков на лошадях: зимой две лошадки впрягались в широкие сани с низкими бортами, а летом – в телеги о двух колесах, на которых крепились поперечные бруски с металлическими штырями. На эти бруски клали комлем вперед три-пять бревен, предварительно избавленные от сучков, веток и лишней коры, которые крепились веревками или проволокой к штырям, после чего возчики из числа «лагерных контриков» - как правило, их было двое - доставляли груз на берег реки, где его принимала другая бригада, состоявшая обычно из уголовников. Они не утруждали себя тяжелой работой и заставляли возчиков освобождать стволы от крепления, подкатывать или подносить бревна ближе к берегу, где уже они штабелевали их таким образом, чтобы весной или летом, в период многоводия реки, выбив одним ударом крепление, можно было опрокинуть эти бревна к самой воде и уже там собирать из них плоты, а то и просто отправлять «диким» сплавом вниз по течению реки до Каргасока. Первые годы после начала коллективизации лошадей не хватало, поэтому лес с делянки на берег реки доставляли волоком раскулаченные спецпоселенцы, впрягаясь по пять-десять человек в каждое бревно. Работа тяжелая, часто сопровождалась травмами, и потому ее поручали репрессированным по политическим мотивам – кулакам и прочей контре. Штабелевание же леса на берегу реки считалось занятием менее трудоемким и травмоопасным, и потому здесь, как правило, находили себе место уголовники – «социально-близкий» власти контингент.
… Рабочий день близился к концу, хотя апрельское солнце светило еще ярко, намереваясь людям подарить еще пару часов света и тепла, а спецпоселенцам – два полных часа ударной работы. Шишкинцы, среди которых был и Яков Яковлев, только что закончили погрузку бревен и теперь ожидали, когда возчики примут их работу и отправятся с грузом на берег реки, к месту складирования леса для будущего сплава. Возчики, мужички небольшого росточка в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет, проверили, насколько крепко привязаны бревна к бруску (просмотришь, и если они развяжутся, то в дороге придется уже самим устранять все неполадки). Один из них, Максимыч, сухенький, с большим горбатым носом на ссохшемся морщинистом лице, закончив осмотр, присел на лесину и стал крутить самокрутку, другой же, не поверив в крепость веревочного узла, влез на лесину и попытался потуже затянуть веревку, но одна из лошадей, словно устав от долгого бесцельного стояния, вдруг дернулась вперед. Не удержавшись на ногах, возчик упал с бревен, неловко подвернув ногу, и заголосил благим матом. Максимыч, а вслед за ним и лесорубы-спецпоселенцы бросились к раненому. Беглого взгляда было достаточно: открытый перелом голени. Возчик громко стонал, умудряясь между стенаниями приговаривать:
– Братцы, не бросайте!.. Братцы… врача!..
– Да, парень, похоже, ты отпрыгался….– озабоченно произнес старший в бригаде трудпоселенцев Митрофан Салов, вечно угрюмый мужик с ярко-рыжей шевелюрой. – В лазарет тебе надо, но сам не дойдешь…
В это самое время около них остановилась еще одна повозка, и возчик закричал с облучка:
– Что за шум, а драки нет? – оставив вожжи, он подошел к лежащему, за
ним подошел его напарниик.– Вот оно что… Ладно, терпи, Михалыч, щас мы тебя свезем к фельдшеру… Залазь к нам на телегу… На брус садись и держись за штыри…
– Да, ребята, – удрученно проговорил Салов, – но если он еще раз упадет с вашей телеги, то и вторую лапу сломает… Тут бы простую телегу…
– Да где ж ее возьмешь-то? – выразил общее мнение Яковлев. – Во! Ты садись рядом с ним и поддерживай, – сказал он напарнику возницы, – можешь даже привязать его к бруску, чтобы не соскользнул…
– Мужики, а мне ехать надо…– подал голос Максимыч. – Последняя ходка. Не привезу – пайку урежут да и уголовнички будут куражиться…
– А ты вези… Вон возьми напарника со второй повозки – и вперед, а мы тут его сопроводим…
– Не-е, мужики, – сказал мужик со второй повозки,– у нас работа нонче кончилась, мы с Антипом на своей телеге, так и быть, отвезем Михалыча в лазарет, а уж Максимычу вы помогайте… Вон того мордатого посадите на бревна. Случись что в дороге, Максимыч один не справится…
Как ни пытался отговориться Яшка от сопровождения повозки с лесом – не удалось, никто не захотел ехать за пять километров в вечернее время. Это значило, что в поселок он вернется уже затемно, один и пешком.