А на Невской площади огненный «театр» уже давно собрал кучу народа. Зеваки ахали и охали, когда в стылое ночное небо, рассыпая ослепительные искры, с треском взмётывались кипучие « колонны» разноцветных фейерверков. На площади от Невы до театра в сверкающем «венке» лучились затейливые голубые светильники-«цветы», окаймлённые светом изумрудных ламп-«листьев». Слепила глаза ошеломлённым ротозеям изображённая свечными лампадами из ярко рубинового стекла царская корона. Отблеск её колеблющихся свечей кровавил постамент с вызолоченным вензелем государыни. В середине площади гордо, в человеческий рост, высилась мраморная пирамида с серебряной табличкой и раболепной надписью: «Имя её вознесут народы». Украшалось это зрелище пятнадцатью тысячами свечных, масленых ламп и фонарей. От того рядом стоящая Академия наук тоже ярко высвечивала своё каменное достоинство. Гвардейцы оцепили пламенное пространство площади, не допуская докучливых зрителей до царской огненной забавы. Издали же любоваться не возбранялось никому.
Кибитка тайного советника одиноко подкатила к Зимнему дворцу. Опоздав к началу ассамблеи, Татищев как мог торопливо взбежал вверх по дворцовой лестнице, сдерживая болезненную одышку ещё неокрепшего тела. Государыня уже изволила принять немало чужестранных особ, знатное шляхетство, майоров, бригадиров, полковников, подполковников и штатских высоких классов в густо напудренных париках с их жёнами и дщерями на выданье. Дамы в пышных муаровых и атласных платьях с глубокими декольте склонились в почтительном поклоне. Анна Иоанновна, шурша подолом платья из тугой лионской парчи, важно шествовала по залу рука об руку с Бироном. Не удостаивая никого личным вниманием, она небрежно совала в алчущие ладони золотые и серебряные жетоны, на одной стороне которых была отчеканена парсуна императрицы, а на другой – памятная надпись: «Благодать от Вышнего». Императрица нежно держалась за мясистую ладонь куртизана, изредка бросая на него ревнивый взгляд, а любострастный фаворит снисходительно кивал красивой породистой головой и ей, и окружающим царедворцам.
«М-да, отожрался, бугаина, на русских хлебах. Ишь, от сыти бока заворотило. Небось, утруждается, каналья, токмо в государевой постели», – неприязненно подумал о нём Татищев и тут же оскалился в подобострастной улыбке, когда державная пара прошуршала мимо. Вслед царице заискивающе семенил провидец-подъячий. Он тащил за поводок упирающуюся обезьяну, брякал в жестяной колоколец и чревовещал:
– Дон! Дон! Ниже кланяйтесь! Идёт «грозный царь Иван Васильевич»! По супротивной голове палач скучает.
За ним, дурацки кривляясь, кувыркался и всё хлопал растопыренными крыльями – руками «Квасник» Михайло Голицын:
– Курочка-тараторочка по двору ходит, цыпляток выводит, хохолок раздувает, бояр привечает. Баре, баре по грошу пара, поперешнику – кара. Петух курочку клюёт да под крылышко ведёт. Анна-банна, нога деревянна, шейка-копейка, голова алтын.
Гости при виде клоунской свиты склабились ухмылками от нарочного веселья, шушукались после, и, наконец, были званы на торжественный обед. Татищев откровенно давился белужиной, ибо аппетит ему портил безмятежный вид Андрея Ивановича Ушакова, которого он узрел как раз напротив себя. Его превосходительство услаждал своё чрево, смакуя анчоусы итальянские и устрицы флембургские. А у Татищева кусок поперёк горла встал: «Это надо же было именно сегодня подлюге приволочься на ассамблею!» И виделся ему в благожелательных очах генерал-аншефа зловещий отсвет пыточных углей.
А в это время в танцевальной зале грянули фанфары, возвещая о том, что начался бал. Гости неохотно оторвались от изысканных лакомств, лениво зашевелились, поднимаясь с кресел, и неспешно попозли следом за государыней. Татищев же выскочил из-за стола, как пробка из бутылки шампанского. Он вовсе не был охоч до танцевальных пируэтов, но поспешно юркнул в танцевальную залу, подальше от умильно-пытливых глаз Ушакова. Под расписными дворцовыми потолками одновременно чинился политес и церемонное выкаблучивание в минуэтах и полонезах. Послы иноземные жались в сторонке, ибо их по тёмной одежде принимали за лакеев. Не ведомо им было, что Анна Иоанновна на своих придворных строжайший запрет наложила, чтоб не являлись во дворец в одеждах цвета печали. А Бирон и вовсе видел в чёрном цвете устрашающий знак грядущей смерти.
Помазанница на балу откровенно скучала. Да и понятно. Гренадёрский рост не позволял ей ветрено скакать в танцах, а тучная фигура быстро и сильно упревала от безостановочного верчения. И она по-хозяйски ходила взад и вперёд по длинному залу в сопровождении всё тех же убогих и уродцев.
Фаворит же удалился в соседнюю залу и уселся за карточный стол, ибо не мог иначе проводить время, как играя в карты, притом на большие куши. С ним укромно уединились барон фон Шомберг и уральский старец-заводчик Акинфий Демидов. К общему неудовольствию тёплой компании, к ней без приглашения подсел и тайный советник Татищев. Рядом деликатно отирался слухач Ушаков. Сам он играть не брался, считая карты бесовскими листами, но наблюдал за картёжниками с азартом. К тому же мотал на ус все разговоры и случайные реплики.
Раскинули карты в «Макао»*. Бирон вытащил свою колоду. Василь Никитич, настороженно глянув в сторону генерал-аншефа, тоже выметнул свои карты. Игра началась. Банковал дворцовый любимец. Никто не смел возражать, ибо сановитый куртизан проигрывать не любил. Бирон метнул карты понтёрам и, как бы между прочим обронил:
– А что ты, Фасиль Никитич, недафно без федома директора Берг-коллегии к государыне с каким-то Указом пристафал? – и враждебно набычился на назойливого прожектёра, поимевшего наглость выходить на императрицу без его посредничества.
Шомберг тут же заёрзал на стуле, строго насупился и выпятил бутончик розовых губ, выговаривая Татищеву:
– О, да! Что за манир, господин софетник, скакайт поверх голоф?
– Об чём хлопотал? – в свою очередь насторожился Демидов, всегда подозревавший Татищева в злом умысле против своей персоны.
– Да один указик просил подписать об учреждении заводика в Сибири, – отмахнулся Татищев.
– Шелезных зафодов итак достаточно. Зафодить, так серебряные, – недовольно бросил Бирон.
– Государству ноне, как никогда боле, надобны пушки и ядра, чтоб оборону от турка держать, – горячо возразил Татищев, сбрасывая десятки: – С Вас прикуп, светлейший герцог, – польстил он Бирону, который совсем недавно грозой выбил из спесивых курляндских дворян сей лестный титул.
– А зело богат ли рудник? – присватался Демидов.
– Так, средней руки рудничёк, – уклончиво ответил советник, дабы не привлекать внимание к Ирбинской руде.
– А стоит ли тогда тратиться на зафод, если на рутнике недостаточно руты? – поддакнул Бирону угодливый Берг-Директор и шустро перетасовал колоду.
– Барыш с накладом в одном кармане. Не потратишься – не окупится. Отечеству тако же нужны металлы и для внутренних надобностей, аки и для продажи за рубежи, – гнул своё Татищев и укорил вроде бы невзначай: – Уж тебе, барон, хорошо должно быть ведомо, сколь прибыльно торговать железом, – и ещё громче спросил язвительно. – А кто из-под носа у Шифнера и Вольфа перехватил контракт? Купцы платили за сибирское железо полновесно, по шестьдесят копеек за пудик, а ты по пятьдесят восемь. А за сколь продаёшь за рубежи? Поди-ка, много недоплаченных копеек засунул в свой карман? – и он шутя хлопнул сбоку по карману немецкого кафтана. – Не крохоборничай, господин Шомберг, а выкладывай русский рупь на кон.
– Пфуй! Пфуй! Плёхой привычка заглядывайт в чужой карман, считайт чужой теньга.– расфыркался раздражённый Шомберг, покосился на Ушакова, вьюном крутанулся на стуле и выпорхнул из-за стола амурничать с фрейлиной Аграфеной Александровной Щербатовой.
«Вот и выметнулась шестёрка из колоды, – ухмыльнуся тайный советник. – Теперь надобно скинуть «уральского короля». Пошла игра…
*сколок – копия.
* Макао – карточная игра, предназначенная для большого количества игроков.
Глава двенадцатая. Побитый король
– Мой туз и четфёрка! – обрадовался сиятельный куртизан, жадно загребая выигрыш и обеспечивая себе на время доброе расположение духа.
– Дык что? Подписала государыня указ о строительстве? – затаив дыхание, как можно равнодушнее осведомился у Татищева скаредный Демидов. Ну, не выгоден ему даже захудалый казённый заводишко под боком.
– В том и бяда, что нет, – сокрушённо признался тот. – А ежели вдруг подпишет, где набрать рударей? Их у нас великая скуда. Одно остаётся: к заводам приписать ближайшие слободы и ослобонить крестьянина от платежа подушного. Пущай эти двенадцать гривен* вырабливают на заводской работе. А всё, что свыше подати, то выдавать на руки. Да сверх положенного крестьян не неволить, ибо работнички сии временны. А нужда в рударях зело велика.
Тут Бирон поднатужился и великоумно изрёк:
– Не фыгоднее ли перейти к фольному найму?
– А я вот всю работу произвожу токмо вольным наёмом и не знаю нужды в работной силе, – похвалился Акинфий Демидов.
– В Зауралье это не можно, – горячо возразил Татищев. – Сибирский мужик – эт вам не московит – лапотник. Живёт вольготно. Лаптей сроду не нашивал. И земелька сибирячку никем не меряна. Знай себе паши, покудова пуп от жадобы не затрещит. Хлебная скудность ему не ведома. Тайга же зверьём изобильна, в реке рыбы вдосталь. Сибиряк сыт, пьян и нос в табаке. Помещика над ним нет. Так что на казённые заводы в кабалу его и калачом не заманешь.
– Матушка-государыня, милостью своею великой повелела люд токма вольным наймом в заводы брать, – громко, дабы слышало ухо Ушакова, прошепелявил уральский старец. – А ты, Василь Никитич, всё на свою афёру делаешь*. Ослушничаешь и всех колодников отправляешь на каторгу в казённы заводы, – не без умысла подгадил Татищеву старый заводчик.
– А пущай воры-разбойнички незадарма по узилищам хлеб жуют, а пользу Отечеству приносят, – желчно отрезал советник, ибо к ссыльным ворам не испытывал никакого милосердия. И хитро прищурился на старца: – Однако же не я один царскому Указу ослушник. А не у тебя ли, Акинфий, сто пятьдесят беглых рекрутов на заводе изыскали? А как же Указ? Ты, поди-ка, от избытка работной силы топишь рударей, как слепых кутят? – съязвил Татищев, намекая на демидовскую незаконную чеканку монет из алтайского серебра. – Наедут досмотрщики, ты воды из озерца в мастерские напущаещь, и аминь беглому люду. А как уедет ревизия, воду откачаешь, мертвяков вынешь, заупокойную поп отпоёт, и делу амба. А ты свечу потолше поставишь, те поп грех смертный и отпустит. И внове ворота настежь для утеклецов.
– Всё мерзопакостная лжа и поклёп облыжный, – подскочил как ужаленный Акинфий и тревожно оглянулся на начальника тайной розыскной канцелярии. Но тот уже давно гулял среди придворных, чутко насторожив к светской беседе волосатые уши. Не сболтнёт ли кто хулительное словцо?
– С изветами ты боле моего наторел, Акинфий, – продолжал издеваться Никитич. И ещё громче, на всю залу припомнил: – Ведь ты ещё с шести тыщ штрафа, что на тебя Великим Пётром был наложен за оболгание меня, двести рублёв мне так и не додал. Али запамятовал по старческой немощи?
Демидов отшвырнул от себя карты:
– Мне твою калмыцкую рожу и без тово видеть было невмочь. А тепереча и за одним столом сидеть мерзит. Тьфу ты! – злобно сплюнул и потащился в танцевальную залу заигрывать с фрейлинами.
Бирон сухо приказал советнику:
– Не суй нос, Фасиль Никитич, в дела Демидофские.
*гривна – денежная единица, которая использовалась в массовом монетном производстве до 1796 года включительно и была заменена "10 копейками" при Павле I в 1797 году.
*на свою аферу – по – своему.
Глава тринадцатая. Дуэль в лабиринте
Татищев спокойно проглотил совет, радуясь, что наконец-то остался с Бирошкой с глазу на глаз. Теперь его выход. Рыцарь случайного ломбера ни за что не упустит момент удачи. Он должен выиграть дуэль, чёрт возьми! В голове сразу промелькнуло Васькино завлекательное присловье: «Да рази без хабара игра в интерес?» И он вкрадчивым голосом змея-искусителя предложил:
– Ващ-щ-ш сиятельство, а не сыграть ли нам в ломбер на барышный интерес?
– Ф чём заключается парышный интерес? – пренебрежительно поднял брови иноземец и надменно оттопырил нижнюю губу.
Татищев выложил на стол из комзольного кармана заказные серьги, а рядом припасённый Указ.
– Серьги сии против Указа об учреждении Ирбинского завода. Я проиграю – отдаю чудскую диковину. А коли ты проиграешь – подмахнёшь у государыни сей документ. Только, чур! Карты на сей раз я мечу!
Тут к столу приблизилась Анна Иоанновна и остановилась в изумлении, завидев затейливую драгоценность. Огромные изумрудные каменья маняще сияли загадочным мягким светом. Россыпь мелких алмазов в золотой оправе незнакомого узорочья искрила и переливалась в свете лампад на лаковой поверхности игрального стола. Падкое на драгоценные украшения сорочье око царицы загорелось алчным блеском. Она нетерпеливо постучала воздушным веером по пухлой ладони и метнула на Бирона острый взгляд, намертво впитавший алмазный отсвет.
Царедворец глянул на неё и согласно кивнул. И царица сразу повеселела, распушила веер, гордо вскинула тройной подбородок и поплыла далее, даруя свою державную улыбку прочим подданным.
А в это время тайный советник, ловко растасовав карты в угодном ему порядке, украдкой передёрнул двойку на восьмёрку. Незаметно нащупал в потаённом кармашке недостающего туза. Но тот вдруг выскользнул из неловких пальцев под стол, упав недалеко от ног советника: «Эх, руки-крюки! Какая страшная оплошка-то вышла», – похолодел Татищев и попытался прикрыть подошвой злополучную карту. Мысли, как осиный рой, суматошно метались и жалили: «Нужен-нужен до зарезу этот козырь! Не токмо карьера, но и живот в сей момент болтается на тонюсенькой волосинке. Святые мученики! Сам Ушаков к столу подскочил! Сильна чуйка на палёное у начальника тайной канцелярии. Спаси, Господи!»
Никитич отвёл взгляд от Ушакова и вовсе помертвел, когда натолкнулся на злорадную ухмылочку подъячего вещуна. А вот и царица снова повернула свои пышные юбки к ломберному столику. Окаменел советник, аки степной хангарайский идол. Всё произошло мгновенно. Тимофей Архипыч, хищно растопырив пальцы, кинулся к карте, чтоб явить на свет татищенское жульство. Раздался душераздирающий визг. Это шут, Михайло «Квасник», вороном налетел на подъячего, яростным хорьком вцепился ногтями в елейную харю провидца. Повалил на пол и давай грызть, лягать, за волосья драть и волтузить гунявого мужика. Придворная знать в момент окружила драчунов, усматривая в сём не предписанное протоколом развлечение, и раболепно подхихикивала императрице, что гулко, как в бочку, хохотала под опахалом. Ох, и любила она, когда её дураки и дурки собачатся и дерутся меж собой. То-то потеха!
Провидец еле отодрал от себя блаженного и, завывая и размазывая по рыхлым щекам кровавую юшку, что ручьём текла из расквашенного носа, подале отполз от взбесившегося шута. И про окаянную карту у каверзного пророка из памяти вышибло напрочь.
«Квасник» же закувыркался радостно и колобком покатился под игральный стол, бормоча себе под нос :
– Попалась мне бумажка-гвамотка. В ей писано-переписано после Ивана Денисова. Не поп писал– Ермошка, коротенька ножка. «Коль языцем ты речист, мастер пытошный плечист. Коль Бирошке ты убытошен, ждёт тебя застенок пытошный. Там в застенке угли жгут и на дыбе кости гнут. Жарким веником всех парят, батогами спинки гладят. Супостату плеть да кнут, гостенёчка ждут-пождут»…
Он украдкой подобрал оброненный заветный козырь, быстро сунул карту в вяло опущенную ладонь советника и присел на корточки рядом с креслом Бирона. Растерявшийся Василий Никитич встретился с таким проникновенным взором шута, точно дурень только что в разум вошёл и подначивает: «Ну же!» Татищев отдёрнул руку с картой, как из полымя вынул, и с размаху шлёпнул по столу козырем:
– Мой куш!
И торжествующе протянул Бирону Указ на подпись. Тот скривился, но не падать же курляндскому герцогу перед придворной чернью лицом в грязь? Карточный долг– долг рыцарской чести. Тут и царица не выдержала, подошла нетерпеливо ещё раз взглянуть на запавшие в душу чудские диковинки. Бирон хмуро подал ей бумагу:
– Анхен, шрайбен, битте!
Он и так не жаловал Татищева, а тут и вовсе люто возненавидел наглого русина. Царица хотела было выразить неудовольствие, но, заметив на лице фаворита гнев начинающейся грозы, торопливо, не утруждая себя чтением, подмахнула Указ. Помнила, под горячую руку сердешный галант мог и прибить. Татищев подобострастно прогнулся, преподнося императрице режущий игрой алмазов сибирский презент:
– Сия диковина из страны Хангории, где Ваше Величество завод железоделательный желает учредить.
Анна Иоанновна выразила Татищеву удовольствие за дорогой подарок и тут же украсила жирные мочки ушей затейливыми серьгами.
– Благодарствую, князь! – тихо шепнул Василий Никитич, проходя мимо шута, и слегка поклонился ему. – От застенков петропавловских, шутя, оборонил меня.
– Спаси тя Бог! Отчего ж не помочь? – грустно улыбнулся «Квасник». – Али русское золото и в грязи не видать? От иноземцев же нам добра не ждать, – смигнул невольную слезу и приметил, как с насторожёнными ушами к ним на мягких кошачьих лапках подкрадывается ласковый Ушаков. Заколотился шут нарочно в дурацком причете:
– Куда-ах, тах-тах! Ходит курочка в сапожках, выронила пёрышко, из перышка-то ядрышко; укатилось оно на Иваново село. На Ивановом селе-то собачка на лычке потявкивает, медведь на цепочке порывается, господин на печке обувается, госпожа за печкой оладьи печёт, сухари толчёт…
А вскоре Татищев провожал возок Арцыбашева в сибирские земли. У заставы напоследок крепко обнялись:
– Ну, не поминай лихом, Егор Михайлыч! Как мог, так я дело и справил. На тебя теперь вся надёжа. Бог даст, встренемся, наеду глянуть на вашу Хангорию и завод Ирбинский.
– Милости просим, Никита Васильич.
И тут мимо них по заснеженной дороге, бряцая студёными цепями, поволоклась закованная в ножные кандалы и ручные «железа» длинная вереница арестантов, нанизанных по десятку на «шнур» * Ссыльных ея Величества по этапу гнали в Сибирь на каторгу. Они понуро брели, лишь изредка поднимая бледные лица с клеймеными лбами и рваными ноздрями, и протягивали ладони за жалкой милостыней. Вдруг один из них споткнулся на месте, остолбенел на минуту, а затем рванулся из связки арестантов. Кандальник взбешённо мычал, гукал и яростно тыкал пальцем в сторону Татищева. Он широко разевал рот, болтал в нём обрубком языка, булькал, силясь выдавить: «Ы-ы-а-а!»
Татищев признал в каторжанине Ваську Жужлу и равнодушно отвернулся. Конвоир же огрел буйного зихорника прикладом и выровнял строй. Арцыбашев с сожалением посмотрел ему вслед, а потом нахмурился, махнул рукой, закутался в медвежью доху и завалился в крытый возок. Там угрелся под плотной рогожей и тронулся в дальний путь на Ирбинский рудник. Так и добирались они в горнорудную Сибирь одной дорогой. Встретились ли они на Ирбинском руднике? О том история умалчивает, ибо судьба каторжанина Васьки Жужлы столь малозначительна, что в дальнейшем не оставила никаких следов на её скрижалях.
* «шнур» – на этапировании для предупреждения побегов использовались "ручные укрепления" – так в официальных документах тех лет именовались длинные железные прутья. На каждый такой прут надевалось по десять наручников с арестантами и в таком виде этапируемые передвигались многие версты до следующего этапного острога. Так как эту систему предложил Иоганн Дибич, в то время начальник генштаба российской армии, то на жаргоне конвойных её прозвали "прутом Дибича". Среди же арестантов этот прут именовали "шнуром".
Эпилог
Об остальных героях сего повествования равнодушное перо истории черкнуло несколько строк.
Татищева вскоре вызвала к себе императрица и велела с поспешанием отправляться в Оренбургскую экспедицию усмирять киргизских мятежников. И он понял, что Бирон его убирает с пути, ибо тайный советник всё же умудрился отстранить от должности члена Берг-Директориума барона Шомберга за взятничество и другие злоупотребления. Но пока Василий Никитич уговаривал хана Абдул Хаира снова присягнуть российской императрице, златорогий Минотавр уже через подставного заводчика Осокина овладел железорудной горой Благодатной, когда-то открытой Татищевым. Карьера Татищеву так и не удалась, семейной жизни как таковой тоже не было, друзей осталось мало, а врагов он нажил – пруд пруди. Умер Василий Никитич 15 июня 1750 года в деревне Болдино. Накануне смерти он получил известие о своём награждении государыней Елизаветой орденом Святого Александра Невского. Татищев письмом поблагодарил императрицу… и возвратил орден как уже ненужный ему. Вслед за господином убрался на тот свет и верный раб, денщик Афанасий.
Анна Иоанновна же скончалась тогда, когда ей и предвещалось в пророческом сне. Случилось это совершенно неожиданно. С утра веселая и бодрая, за обедом Анна Иоанновна вдруг потеряла сознание. Придя в себя, она сразу заговорила о престолонаследии. Царица понимала, что жить ей оставалось недолго. Преемником, по желанию императрицы, становился полугодовалый сын её племянницы Анны Леопольдовны. И 17 октября 1740 года императрицы не стало.
Бирон недолго горевал о смерти любовницы. Озлобленный, подозрительный и хитрый, регент правил жестоко и самоуверенно. Однако властвовать ему суждено было менее месяца. Он был обвинён в захвате регентства и небрежении здоровьем покойной государыни. 18 апреля 1741 года был обнародован манифест «О винах бывшего герцога Курляндского». Как говорили его недоброжелатели, «ему обломали золотые рога и сделали бодливого быка комолым». При аресте Бирон отчаянно сопротивлялся. Служивые осерчали и «успокоили» бывшего фаворита крепкими тумаками. Допрашивал его с чрезвычайным пристрастием всё тот же любезный Андрей Иванович Ушаков. Эрнест фон Бирон был приговорён к смертной казни, но помилован и отправлен под строгим надзором на высылку в Шлиссельбург.
Арцыбашев Егор Михайлович, горный инженер, выпускник Славяно-латинской академии, ещё долго и успешно управлял Луказским медным и Ирбинским железоделательным заводами. А с 1774 года казённый Ирбинский завод попал в частное владение авантюристам, много лет переходил из одних жадных рук в другие, пока не заполыхал всеобщим возмущением и отчаянным бунтарским пожаром.
Но это уже другая история…
Назад |