Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб ч. 3

– А я, стало быть, Максим Иванович Шомонин, будем знакомы… – Голос его звучал не то насмешливо, не то высокомерно, но руки еще не до конца проснувшемуся Никите он не подал, а из огорода к калитке спешили две женщины.
– Вот, Максим Иваныч, сестра с племянником приехала… Картошку мы докопали… Никита тоже нам помог… Тебя ждали, чтобы баню затопить…
– Что ж, затопим… Накормила хоть сестру-то с племянником?
Увидев, как жена торопливо закивала головой в ответ, продолжил в той же манере, важно и отстраненно:
– Ну, коли гости приглашают хозяина в дом, я согласный… – Распахнув калитку настежь, он широко шагнул первым, на ходу отмечая результаты работы жены и ее сестры.
– Хорошую картошку накопали. Пусть пока она пробыгает на солнышке, а ввечеру мы с Никитой Гордеичем, – не оборачиваясь, он указал большим пальцем на идущего за ним вслед Никиту, – спустим ее в погреб по желобу – я там и доски еще не убрал…
Не останавливаясь, он вошел в дом, а остальные, словно завороженные, так же молча шли за ним. Открыв дверь в избу, Максим застыл на пороге:
– А это кто еще у нас тут?
– Максим Иванович… Максюша, я сейчас все объясню, – суетливо и с большой долей страха в голосе залепетала Вера.
– А это наши дети, Максим Иванович, – голос Алены Ивановны звучал ровно, спокойно, но за ним угадывалась какая-то внутренняя твердость. – Тот, что постарше – наш он, мой внук и сын Никиты Гордеича, а младший… Мы его отвезем родственникам в Артышту… Сирота он. Сын нашего земляка, что сгинул в ссылке, не в детдом же его отдавать…
– Ну-ну, раз решили – так и сделаем… Войти-то в дом можно?
– Шутковать, конечно, не грех, Максим Иванович, – проговорила Алена Ивановна, – да только время и место не совсем удачно выбрали: в сенях, когда и пыль-то дорожную мы с себя еще не смыли…
Голос ее звучал так напряженно, что даже хозяин заговорил теперь по-другому, более приветливо, а на сухом лице то и дело появлялась нечаянная улыбка.
– Сейчас я баньку затоплю, покушаем, у меня и водочка припасена… Покалякаем, подумаем, как жить дальше…
* * *
После бани все собрались за круглым столом в горнице. Розовые, обливающиеся потом взрослые готовились как к трапезе, так и к серьезному разговору, который неизбежен в такой ситуации: хозяева должны были узнать, кого им бог послал в лице НКВД, в то же время и гости должны понять, с кем придется им жить под одной крышей в ближайшие месяцы, а может быть, и годы. Впрочем, как будут жить их гости, Максим Иванович, похоже, уже давно решил для себя, а теперь ему оставалось только поведать о своем решении нечаянным квартирантам, с той лишь поправкой, что вместо двух постояльцев теперь будет четыре. Пропустив по два стаканчика водки «за встречу» и «за здоровье тех, кто за столом», отведав хозяйкиных угощений, Максим Иваныч начал серьезный и трудный разговор.
– Значит, жить будем так… Пока сыщете родню мальца, он вместе с Егоркой будет спать на гопчике у печки… Мы тут занавеску повесим, чтобы, значит, не смущать друг друга… Алена Ивановна будет спать на кухне, на сундуке… Он у нас вон какой! Как домовина! Найдется жених – и ему места хватит рядом…
Он засмеялся, утирая пот с раскрасневшегося лица, бросая игривые взгляды на сестру жены.
– Ну, вот, Максим Иваныч, я еще и ночи не ночевала, а уж замуж меня собрался выдать? Время ли такие шутки шутить, да еще при детях?
Смех Максима резко оборвался, улыбка сошла с лица, и дальше его голос звучал сухо и отчужденно:
– Никита как заразный больной должен помнить, что с людями живет, да еще и с малыми… Дома не кашлять, не чихать. Мать, выделишь ему личную посуду, чашки, ложки… Лучше маску носить. Жить Никита Гордеич будет в бане, там и столоваться будет… Да-да, там предбанник большой, да и печку всегда подтопить можно, угля хватит, даже зимой не замерзнет… А в доме-то ему лишний раз и вовсе появляться не стоит… Чахотка – поганая вещь!
Пока хозяин неторопливо и важно поучал своих гостей, Алена Ивановна и Никита не раз перекидывались недоуменными взглядами, а Вера прикладывала к глазам конец платка и не смела взглянуть на сестру.
– Спасибо, Максим Иванович, – с плохо скрытой усмешкой проговорила Алена Ивановна, – что все обдумал за нас, все решил… Только таким тоном с нами начальник лагеря разговаривал, а ты вроде как родственник нам приходишься…
– Понимаю вашу насмешку, Алена Ивановна, да только жизнь сейчас у нас такая: враги кругом, живем, как в лагере… А туберкулез? Не за себя боюсь, я человек могутный, небось, одолею эту гадость, а вот детки ваши, Вера Ивановна… Да и вы, Алена Ивановна, – поберечься бы надо…
Обстановка в доме накалялась. Дети притихли и испуганно молчали, катая шарики из мякиша хлеба; Вера, прикрывшись платочком, беззвучно плакала. Никита тупо смотрел перед собой в стол, желая только одного – не сорваться, не сказать грубости хозяину. Он понимал: если хозяин откажет их принять, то можно будет собираться назад, в Нарым… Алена Ивановна с укоризной смотрела на хозяина, а по ее красивому лицу, нет-нет да пробегала легкая усмешка. Зато Максим Иванович смотрел на всех с каким-то плохо скрываемым торжеством, словно он, произнося свои слова, похожие на приговор «тройки», что-то кому-то доказывал и самоутверждался.
– Сурово ты, Максим Иванович, разговариваешь с нами, будто не родственники мы тебе, а враги!
– Время такое, Алена Ивановна, бдительность терять нельзя ни на минуту!
– А ежели Никита вовсе даже не больной, так зачем ему в наморднике ходить?
– Как это не больной?! – Брови хозяина изумленно полезли вверх, а голос стал еще суровее. – Вы что… обманули работников НКВД?
Теперь тишина стала угрожающей, казалось, даже ходики в углу на какое-то время прекратили свой бег, дабы не нарушить ответственность момента.
– Так как это случилось, что больной Никита совсем не больной, а?
Выдержав небольшую паузу, Алена Ивановна сказала твердо, низким голосом:
– Максим Иванович, мы полгода добирались до вас… В дороге лечились как могли, где врачи помогали, где знахари да ведуньи… Мир не без добрых людей… Похоже, болячка отступила, но чтобы не ошибиться, Никита пройдет еще проверку у местных врачей, а до этого, конечно, поживет в бане, чтобы никого не заразить. В любом случае он пойдет работать, надо – и я пойду, так что нахлебниками у вас не будем…
– Ну, Алена Ивановна, сразу нахлебниками… – теперь голос его звучал мягче, а на некрасивом лице появлялось подобие улыбки. – Вам уж и сказать-то ничего нельзя…
– Можно, Максим Иванович, но не в первый же день да прямо у порога и не таким голосом. У нас надзиратели не все так говорили с нами, были и среди них нормальные люди. Неужто, Максим Иванович, завтра пошел бы доказывать в НКВД на моего сына, на племянника твоей жены?
– Ну, что вы, Алена Ивановна! – Тяжелый разговор продолжался, но, похоже, никто не заметил, что гостья называет хозяина на «ты», а он ее – на «вы». Понимая опасность ситуации, резко сменила тон и Алена Ивановна.
– Мы ведь тоже люди, Максим Иванович, пожили на свете и добро ценить умеем… Вот за баньку спасибо, за хлеб-соль да за чарку водки… Там еще, кажется, осталось? Почему не приглашаешь выпить?
– Да-да, конечно. – Он поспешно принялся разливать водку по стаканчикам, легонько толкнул жену в плечо. – Ну, что нюни распустила? От радости, наверное, что сестру встретила? Она тут все уши мне прожужжала, какая у нее сестра… Вижу, правду говорила… Ну, давайте выпьем за встречу, забудем все непонятки... Потом дадите мне фамилию родственников мальчика… Тебя Илья зовут? Вот, найдем Илюше тетку с дядькой и отвезем… Живите, обустраивайтесь, неволить вас не будем, как-никак, а родня…

Последующие события несколько нарушили, казалось бы, безукоризненные расчеты Максима Шомонина. Медицинская комиссия, тщательно проверив состояние здоровья Никиты Гордеевича Кузнецова и не обнаружив у него и следов туберкулеза, усомнилась в правильности анализов и решила провести через месяц повторную проверку. Почему через месяц, а не сразу или через полгода, Никите не пояснили, и потому он невольно весь октябрь пребывал без дела. За годы ссылки отученный бездельничать, он сам искал себе работу в скромном хозяйстве Шамониных: пользуясь тем, что осень была сухая и поздняя, вместе с хозяином они перестелили пол и крышу в бане, отремонтировали крышу в доме, выправили скособоченное крыльцо, а потом взялись городить забор вокруг дома и огорода, что было делом непривычным для этих мест. Местные хозяева огораживали только двор перед домом, а огород, как правило, уходил в поле, где встречался с таким же огородиком соседа, и только утоптанная межа говорила хозяевам, где чья земля. Рачительный и, как заметил Никита, скуповатый Максим Иваныч, оказывается, давно хотел отгородиться от своих соседей какой-то оградкой, а лучше – глухим забором. Средств на добротный забор у него не было, но его приятель и постоянный собутыльник Капков Захар Филипыч, рабочий лесного склада шахты, подсказал, что на такой-то забор могут сгодиться затяжки, как отбракованные, так и те, что отслужили свой срок в шахте и которые выбрасывают наверх, дабы не захламлять ими подземные переходы. Не желая упускать удачного случая (руки Никиты простаивали без работы), он согласился на затяжки, и теперь Захар Филипыч ежедневно отбирал на лесном отвале нужные для его дружка доски, которые они потемну на тележке привозили в сараюшку, а уж потом Максим и Никита городили забор. Впрочем, забор – громко сказано для штакетника из запачканных углем и покореженных невесть чем досок. Как бы то ни было, но до зимних холодов двор и огород Максима Шомонина отгородился от мира несуразным, а все же заборчиком.
А тут приспело время повторной медицинской комиссии – результат тот же. Сверхбдительный врач, усомнившийся в сбивчивых объяснениях Никиты о том, как и чем он лечился, пока добирался из Нарыма в Белово, поспешил доложить свои сомнения уполномоченному Беловского горотдела НКВД Лихареву, отвечающему за порядок на шахте и в поселке. Тот, выслушав пояснения Никиты, как он пил какие-то травяные отвары, ел мясо каких-то зверей («чем угощали, то и ел…»), натирался барсучьим жиром, верил не верил, а все же отправил запрос в Колпашево для прояснения обстоятельств «списания ссыльного поселенца Никиты Гордеевича Кузнецова» на свободу. Долго ходил этот запрос, потому как начальник ГРОВД посчитал вопрос малозначительным и телеграф использовать запретил. Только в январе 1939 года был получен ответ: заверенная копия медицинской справки на имя Никиты Кузнецова, той самой, что и была предъявлена им врачам беловской больницы. В сопроводительной записке работника колпашевской комендатуры неровными буквами было добавлено:
« Допросить коменданта Шишкинской комендатуры Попкова Семена Семеновича, кем был утвержден «акт о списании ссыльно-поселенца Кузнецова Н.Г. и препровождении его в Белово, не представилось возможным ввиду гибели последнего в апреле 1938 года (застрелился)».
Беловский чекист тщательно сверил оригинал акта о комиссовании Кузнецова Н.Г. и его копию, долго размышлял над последней строчкой,
тщетно пытаясь найти причинную взаимосвязь между двумя событиями. Застрелился комендант? Ну, и дурак! Хотя причин для этого у него, наверное, было много… Например, был пьян и нечаянно стрельнул в себя… А может быть, проворовался – и такое бывает: там ведь лес кругом, звери с дорогой шкурой. А ну, если вывели на чистую воду? А может быть, на бабе погорел. Это сплошь и рядом в лагерях: бабы – товар заманчивый, доступный для комендантов и начальников тюрем… Нет, это не пойдет, здесь-то не баба, а Никита Гордеевич Кузнецов… Что теперь гадать, когда человека уже нет в живых. Вызвал он на допрос Никиту, задал без особого энтузиазма несколько незначительных вопросов и отпустил восвояси: иди, мол, работай. Сразу-то в шахту не возьмут, проверят на поверхности, каков ты работник, научат, что делать в шахте, вот тогда и станешь настоящим шахтером. Но уже в дверях остановил Никиту неожиданным вопросом: а чегой-то ваш комендант Попков застрелился, а?
– Семен Семеныч?! – удивленно выдохнул Никита. И настолько это удивление было искренним, что чекист понял: не знал туберкулезник об этом событии. Одновременно, хоть и с некоторым запозданием, он сообразил, что сболтнул лишнего. Поманив пальцем Кузнецова к себе, предварительно велев притворить дверь, сказал строго:
– Как тебя… Никита Гордеевич, про то, что кто-то там застрелился, – ни-ко-му! Понял? Ежели откуда дойдет до меня эта весточка – ты у меня назад поедешь в Нарым или тебя придавит где-нибудь в шахте… У нас это запросто делается… Понял?
Еще не пришедший в себя от услышанного, Никита утвердительно кивнул в ответ и озадаченный вышел из кабинета. Знал, сколько сделал добра Семен Семенович для их семьи, какие отношения связывали коменданта и его мать, и потому, не желая огорчать ее, а вовсе не из страха перед чекистом, он долгие годы будет скрывать эту весть.
А Максим Иванович, удачно решивший свои проблемы с забором, занятый работой и небезопасным промыслом по хищению затяжек со склада, казалось, совсем забыл о розыске родственников Ильи Яковлева, маленького нарымского сиротки. Спохватился только перед самым Новым годом, и лишь в начале марта 1939 года ему пришел ответ о месте проживания Золиной Аксиньи Яковлевны, родной дочери Яшки Чуваша и тетки семилетнего Ильи Яковлева. На семейном совете решили, что ребенка они отвезут, когда подсохнет весенняя грязь. А все это время, как Кузнецовы появились в поселке Бабанаково, их жизнь протекала точно так, как ее спланировал Максим Иванович Шомонин. Остаток осени, зиму и весну дети спали в зале, отделенные от хозяев занавеской; Алена Ивановна – в кухне на сундуке, а Никита – в предбаннике. Как бы то ни было, а все же лучше, чем нарымская зима в шалаше…
Глава 3
И пошел Никита работать на шахту. Как и говорил чекист, сначала его взяли рабочим на лесной склад и определили в помощники Капкову. Только неделю и удалось покуражиться Захару Филипычу перед новым работником, обучая его премудростям новой работы. Оказалось, что никаких премудростей в ней не было, а бегать за водкой Никита категорически отказался. Жалился Капков своему приятелю Максиму, что не слушает его Никита, да все без толку – пришлось отступиться. Через три месяца такой стажировки Никиту определили в слесаря, а кадровик, ознакомивший его с приказом о переводе на новую работу, пояснил коротко, но доходчиво:
– …под землей работать будешь, а это тебе не баклуши бить на складе, зато зарплата больше… Дней десять походишь на курсы электрослесарей, в шахту сходишь с мастером, а там своей головой думай да команду начальства выполняй… Шахту механизировать будут, скоро ГТК-3 придут на шахту… Слыхал? – Мужчина снисходительно поглядывал на Никиту.– Так называется врубовая машина. Это тебе не кайлом махать – ух! Скучать не придется… А эту технику надо будет кому-то обслуживать. Ну, согласен учиться на слесаря? Вот и ладно, ступай, а приказ я сегодня подготовлю…
Никита и так никогда скучно не жил, а тут и вовсе весело стало: уходишь на работу – солнца еще нет, весь день в темноте да на четвереньках, а на-гора поднимешься, порой свет в глазах тухнет. Получается, опять темно… Старые рабочие успокоили: «пообыкнешься, молодой еще… Потом на танцы будешь бегать после смены-то!..»
До танцев дело не дошло: какие танцы, когда сын уже в школу ходит! И вправду, уже через месяц Никита освоился в шахте и, смыв с себя в мойке пот и грязь, переодевшись в чистое, он бодрым шагом возвращался домой, и только угольная пыль, осевшая на ресницах, выдавала в нем шахтера. Уже забывший, как он получал когда-то нормальную зарплату на Гурьевском железодела¬тельном заводе, Никита со сдержанным достоинством положил на середину стола свою первую получку, словно бы говоря всем присутствующим – пожалте, наш доход! Судя по тому, как округлились у Веры Ивановны глаза, она нечасто видела такую сумму денег. А Максим Иваныч и вовсе не дал времени на размышление: резво встал с табуретки и забрал все деньги, обронив невнятно:
– Вот и ладно! За кров, за пропитание и за доброе отношение!
Алена Ивановна с Никитой обменялись красноречивыми взглядами, но ничего не сказали, решив, что негоже отбирать у хозяина деньги, которыми сами так опрометчиво распорядились. Но судьбу следующей получки Никиты разрешила уже Алена Ивановна. Прознав у сестры размер зарплаты Максима, она удвоила эту сумму и так же за столом передала ее хозяину, а в ответ на его недоуменный взгляд сказала:
– Здесь и квартирные, и за пропитание. Вас – двое, а нас четверо, стало быть, с нас и брать надо вдвое больше. А только, Максим Иваныч, и нам деньги нужны: детям к лету рубашки, штанишки да обувку надо взять, да и нам с Никитой тоже надо что-то прикупить, чай не босяки… А отдадим Илюшу тетке, то и расчет новый сделаем… Чтобы по справедливости все было. Не в обиде будете, Максим Иваныч и Вера Ивановна?
– Нет, что ты, Аленушка, – поспешила ответить хозяйка, а Максим так глянул на жену, что та поежилась.
– Ничего, Максим Иваныч, – продолжала Алена Ивановна, – мы люди не чужие, должны помогать друг другу, а с нуждой сообща бороться надо… Как раньше говорили: толпой и батьку бить легче…
Отныне все свои денежные вопросы Кузнецовы решали сами…

В последние дни апреля 39-го, когда отжурчали в ручьях талые воды, а весенняя распутица, усыхая на глазах, покрывала коростами утомленную зимними холодами землю, на семейном совете Шомониных и Кузнецовых было решено отвезти маленького Илью к тетке в Артышту в середине мая. Все расчеты по поездке делал Максим Иваныч: погода ожидалась без дождей, распутица осталась позади, по ночам уже тепло. Это на тот случай, если придется заночевать в пути – как-никак почти шестьдесят килОметров между Белово и Артыштой, да все лесом. Пока он рассуждал о длинной дороге, о вынужденной ночевке в лесу, искоса поглядывал на Алену Ивановну, словно проверяя ее готовность к такому дальнему путешествию с ним. Как ни хитрил он, Алена Ивановна с сыном раскусили его. Сделав простецкое лицо, Никита заявил прямо:
- Дядя Максим, маме трудно будет эти 60 верст одолеть, а я с тобой съезжу...
- Ну, это ты зазря удумал… Дело серьезное – ребенок все-таки. Надо, чтоб Алена Ивановна за ним догляд имела… Да мы, может, в тот же день и вернемся – делов-то. А то, у этой, как ее… Ксении и заночуем, а на следующий день взадь вернемся…
- Нет, дядь Максим, мы с мамой уже порешили - я поеду… Неможется ей – какая дорога?
Алена с удивлением глядела на сына, а хозяин все еще пытался отстоять свое право на поездку с женщиной, которая уже около полугода тревожила его воображение, превращая ночной сон в кошмар. А в дороге, ночью, в лесу все может статься…
- Нет, дядь Максим, ежели чего, я и один могу Илюшку отвези. Чай, в Сибири вырос!
- Э-э, нет, - решительно возразил Шомонин,- кому попало свою лошадку не доверю – дорогая игрушка!
- Максим Иваныч, у тебя нет лошади, ты ж говорил, что у брата ее возьмешь на ездку?- спросила Алена Ивановна.
Захваченный врасплох неожиданным вопросом, хозяин старался придумать какой-то ответ, а тут снова подвела его жена:
- Так лошадку-то эту Максим Иваныч на деньги, что я дом продала в Бачатах, купил, да еще коровку… Молоко-то кажин день пьете, нравится поди?
Сморщился Максим, как от зубной боли, глядя на свою болтливую жену.
- А чо ж сами-то не доржите? – с едва сдерживая хитрую улыбку, продолжала допрос Алена Ивановна.
- Дак налоги большие платить надо за живность-то, - опять поспешила с ответом Вера Ивановна, - да и партейное начальство на шахте в ту пору было шибко строгое: нельзя, мол, пролетарьяту богатеть! А брат-то его, Ефим, недалече живет, в деревне, а им запрету нету… Он на своей да нашей лошадке хлеб развозит по деревням-от… Опять же, на лошадь-то сена много надо и еще чего, а Максим у нас по горняцкому делу мастер, ему недосуг…
Последние слова она сказала с гордостью и улыбкой на лице. И потому была удивлена, что муж рассердился:
- Ну, разболталась тут, шалаболка шахтовая: «мастер», «недосуг»!
- А рази не так, Максюш?
- Ага, тебя послушаешь, так я вроде как советскую власть обманываю и прячу от налога свои богатства! Думать же надо, что говоришь, дура!
- Максюш, так ведь это родня наша, надо ли ее бояться-то понапрасну?
- Ага, сколько лет прошло. Два-три, когда за каждую мелочь садили, а тут раскудахталась, курица безмозглая!
Мирный разговор неожиданно окончился слезами Веры Ивановны и гневом Максима Ивановича. Алена Ивановна обняла сестру и принялась ее успокаивать, а когда та перестала плакать, бросила в глаза ее мужу:
- Однако, Максим Иваныч, ты как будто шибко напуганный этой властью. Как ты вцепился, когда я сказала, что Никита не болеет туберкулезом, помнишь? Как будто вора за руку поймал! Наверное, доказал о том кому надо, потому милиционер так долго проверял его да письма писал в Нарым… А ведь мы родня с тобой, с моей родной сестрой живешь, так неужто нельзя по-человечьи относиться к нам, по-семейному? Так вот, наперед знай, что и мы проведали о твоих делишках – о досках с лесного склада, о лошадке… Никому мы не скажем о твоих секретах, но и ты уж нас оставь в покое и не пугай лишний раз. Недолго будем вас стеснять, потому как мы решили с сыном свою избу ставить. Лес выпишем, деньжат подкопим… Вот Илюшу отвезем - все больше денег оставаться будет, за год-то сруб поставим, а в 41-м году и съедем от вас. Не обессудь, Максим Иваныч, но сестру мою не забижай, по-человечьи прошу…
Так пробежала меж хозяевами и квартирантами черная кошка... А мальчика в Артышту в середине мая отвез Никита на поезде, поскольку ехать с ним Максим Иванович отказался и лошадь не дал. А строительство своего дома теперь стало для Кузнецовых главной заботой и необходимостью. Жить под одной крышей с подловатым Максимом Ивановичем становилось все труднее: его ворчание утомляло всех, а Вера Ивановна, казалось, таяла на глазах…
* * *
/ Короткая вставка об Илюше и Ежове/
Тяжелые думы одолевали в последнее время начальника Гурьевского ГО НКВД Антона Ивановича Кравцова. Страшным кошмаром остался в его памяти год 37-й. Этот людоедский приказ № 00447, постоянные отчеты и длинные списки арестованных по 1-й и 2-й категориям… Их отделовский «воронок» редко ночевал в гараже: именно ночью «брали» врагов народа, и было этих врагов столько, что начинало казаться, что нормальных людей на свободе уже не остается, а те, кто все же оставались, смотрели на мир глазами запуганной насмерть кошки, собаки или какого другого животного. Уже тогда, сидя в своем кабинете по ночам, он с ужасом думал: а кто ответит за все эти зверства, когда настанет судный день? И вот, похоже, этот день настал: сняли Ежова, а потом и арестовали. Старый чекист, Кравцов понимал, что шлейф арестов сторонников опального наркома пойдет по всей стране. И хоть говорят иногда на Руси, успокаивая себя: вверху буря, а у нас тут тихо… Нет, похоже, у нас тихо не будет! Куда-то перевелся в срочном порядке на Украину бывший начальник Новосибирского УНКВД, совсем неожиданно исчез из Томского ГО НКВД Карманов, даже дружка своего, Кутько, не предупредил. Ищут... Говорят, видели его в последний раз, когда он садился в поезд на Дальний Восток на небольшом полустанке под Томском. Документы в сейфе оставил, а вот оружие увез с собой… Всесильного Мальцева, заместителя начальника УНКВД, тоже взяли – где-то сейчас в пересыльной тюрьме мается… А Голубчик ? Это же он всех нас долбил, требуя придумывать разные шпионско-террористические истории про тех, кого надо брать. Как изощрялся, сукин сын! Помнил Кравцов, что ему в голову на одном из совещаний, которое проводил Голубчик, пришла шальная мысль: прикажи этому новосибирскому начальнику сейчас придумать на каждого участника совещания убедительное обвинение по ст. 58 УК РСФСР – наверняка придумает, не вставая из-за стола, и тут же всех арестует, а может, и расстреляет сразу… Страшный человек, и что, где он сейчас? Тоже, наверное, ждет, какую шпионскую историю ему придумают, и потом расстреляют. Какие головы летят! А что, если эта мясорубка и до нас дойдет, до Гурьевска? А ведь около Голубчика все вертелся этот Кутько, сволочь! Все подсказывал, кого, как и за что можно ловчее брать, и все норовил включить этих бедолаг в списки по 1-й категории, в расстрельные списки. А ну, потянется ниточка к Кутько, а тут вот и его прямой начальник – товарищ Кравцов!. Нет, надо что-то делать, причем срочно… Надо, чтобы Кутько исчез так же внезапно и неизвестно куда, как его дружок Карманов…
- Вызывал, Антон Иваныч? - в кабинет заглянул Кутько (разыскал-таки его помощник дежурного).
- Садись-ка, Богдан Иваныч, раскинем мозгой. как дальше жить будем? Чуешь, какие ветра теперь дуют? Не страшно тебе?
- А что мне бояться?- вызывающе ответил Кутько. - Мы люди маленькие, нам приказали – мы сделали…
- А не забыл, как ты с Голубчиком козни строил? Не забыл, как охоту устроил за полковником Кузнецовым?! Говорил тебе – отступись, так нет - крови захотелось?! А ты знаешь, что секретная депеша пришла из Москвы, что Кузнецова зазря репрессировали?
- Нет… Покажи…
- А вот это ты не хочешь посмотреть? - И Кравцов сунул под нос подчиненному увесистый кукиш из пальцев, заросших седым волосом. – Слушал тебя, дурака, и сам дураком стал!
- Да что ты паникуешь, Антон Иваныч, может, ничего и не будет…
- Замолчь, сволочь! Слушай внимательно, делай быстро и … чтобы я тебя уже завтра здесь не видел: ключ от сейфа – на стол! Я сам посмотрю все твои бумаги, а ты забирай свои манатки и… вали на все четыре стороны!
- Оружие не отдам! - вскинулся Кутько.
- Черт с ним! Уже завтра я сообщу, что младший лейтенант Кутько дезертировал вместе с табельным оружием и объявлю тебя в розыск. Сутки у тебя есть, только сутки, а потом не взыщи!
- Да куда ж мне деваться, Антон Иваныч?
- А хоть в ж…пу! Ты один, ни жены, ни детей… Тьфу на тебя – пустоцвет, а не человек! Исчезни, говорю, лучше фамилию смени… Вон, езжай в Белово, там сейчас строят завод, шахты… Людей со всего Союза навербовали – затеряешься и носа не кажи до лучших времен, да языком не болтай!
Слушавший своего начальника с явно растерянным видом Кутько вдруг усмехнулся ядовитой улыбкой и, наклонившись к нему, зашептал вдруг с угрозой:
- А если я все это доложу куда надо, что с тобой будет, Кравцов, а?! Может, вслед за Мальцевым отправишься?
Явно не ожидавший такого поворота, начальник горотдела даже онемел на время, а потом взревел, как бык, вскочил из-за стола, в руке у него был револьвер:
- Убью, сука! Застрелю…
Похоже, и Кутько не ожидал такой реакции от своего мягкосердого и добродушного начальника, потому и рухнул на колени у стола с побелевшим лицом:
- Антон Иваныч, помилуй, не губи! Бес попутал… Уйду, сегодня же уеду… Никогда не услышишь про меня больше. А все грехи, если придут за тобой, вали на меня. Теперь с меня все взятки гладки! Вот ключ от сейфа – все документы там…
Он успокоился, поднялся на ноги, отряхнул свои заношенные галифе. Но все еще опасливо поглядывал на револьвер Кравцова.
- Ну, застрелишь ты меня сейчас, комиссии приедут, станут все ворошить… А так-то оно, может быть, еще и обойдется, да только меня здесь уже не будет…
Кравцов так же успел просчитать вариант с убийством: даже если он застрелит этого мерзавца сейчас, то действительно не миновать проверок из управления, а может быть, из самого наркомата, а там могут такое нарыть… Тяжело переводя дыхание, не отводя револьвера со своего визави, он выдавил хриплым голосом:
- Все просчитал! Исчезни, мразь! Навсегда исчезни!
Бросив на стол начальника ключи от сейфа, уже со спокойным лицом и пружинистой походкой Кутько вышел из кабинета. Никто из сослуживцев, кто встретился ему на пути, никогда не догадался бы, какой разговор у него состоялся несколько минут назад со своим начальником. Впрочем, за стенами отдела это был уже не Кутько, а Кульков Борис Иванович. Новый паспорт он изготовил себе заранее, едва узнав о бегстве своего дружка Карманова...

* * *
Лето всегда было милостиво к сибирскому мужику, щедро оделяя его солнечным теплом и светом, дарами земли, возделанной его умелыми руками, женскими улыбками и звонким ребячьим смехом, который так редко был слышен в короткие и суровые зимние дни. Закончились школьные дни у Егорки, и теперь он был предоставлен сам себе, но под строгим надзором бабушки Алены. Вместе они помогали бабе Вере по дому, в огороде, а как пошли грибы да ягоды, втроем ходили в ближайшую рощицу и на обступившие ее луга. И чисто было дома, и стол всегда накрыт к приходу Максима Иваныча с работы, а все бурчит он недовольно да шпыняет свою жену, особо не разбираясь, поделом или понапрасну. Попробовала Алена Ивановна раз-другой вступиться за сестру, но разве уследишь за всеми его выходками – норовил обидеть жену без свидетелей, и всякий раз заступничество старшей сестры оборачивалось для нее новыми слезами. Дозвалась Алена Ивановна сестру на откровенный разговор и сама не возрадовалась услышанному: мало того что обобрал Максим Веру, присвоив все деньги от продажи бачатского дома, так еще и разлучил с родной дочерью…
– Да что ж ты его терпишь, Верунь, аль мужик такой бесценный на наш бабий интерес?
– Да кого уж… Одно дело, что спим вместе, а толку-то…
– А с виду мужик крепкий еще… Пятьдесят ему?
– Пятьдесят три, а толку-то…
– Ой, Вера, неужто мы вам мешаем с Егоркой? Какие уж тут потехи, когда за шторкой чужие сопят…
– Да нет, Алена, полюбовницу он себе завел на шахте. Она поломойкой работает, грязь по углам чистит, да там же в углах и милуется с ним, а то к нему в каморку бежит. Ему-то что: спустил клеть с рабочими – и свободен. Главное-то, далеко не отходи от своей будки, а зазвонят снизу или по телефону - он тут как тут… Все успевает Максим Иваныч. До этого с ламповщицей шашни крутил, пока мужик её не выследил их… Побил обоих, а его-то чуть в дырку не сбросил… Сказывали потом шахтеры, что даже в забое было слышно, как кто-то ревел наверху… Видать, мой Максюша жизню свою вымаливал… Разбирались начальники, да не разобрались, а баба эта с мужиком-то быстро рассчитались с шахты… С год, поди, тихо жил, а потом опять потянуло… Черного кота сколько ни мой – все одно не отмоешь! А тут ведь что удумал: тобой совладать захотел, гад этакий! Ты думаешь, что он Никиту отговаривал от поездки? А-а, все подгадывал, как тебя в лесу да ночью поприжать…
– Ой, сестренка, это мы с Никиткой сразу поняли, потому-то было не по его, а по-нашему…
– А терплю все потому, что денег, сказал он, никогда не отдаст, а к дочери идти – у нее свой мужик не лучше, да и домик маловат… В барак уйти – нельзя, потому как здоровье у меня совсем поломалось: застужусь мало-мало или работа в тяжесть – задыхаюсь, того и гляди задохнусь…
– Я заметила, – грустно отозвалась Алена. – Никак грудная жаба тебя давит?
– Она самая! Врач мне так сказал, что-то прописал, да, видно, поздно уже… А он, Максим, злыдень, проведал, что как расстроюсь я, так задыхаюсь, и иногда нарочно гундит и гундит… Обормот окаянный!
– А если к полюбовнице уйдет?
– Да ради Бога! Я бы деньги все ему простила, лишь бы избушку эту оставил… Да куда ему: ей ведь тридцать лет только, а за ее хвостом столько котов бегает. Ему ведь и от этих кавалеров уже не раз доставалось. Здоровый мужик, а в шахту не хочет лезти: боится, что задохнется или присыплет его там. Все мужики как мужики: работают, деньги хорошие получают, а у него зарплата – с гулькин нос. Потому-то он так схватил ваши деньги со стола, когда Никита впервой принес получку: никогда столько не держал в руках…
– Это мы тоже поняли, – усмехнулась Алена.– Но мы более потачку не давали ему…
– И правильно, сестричка…
– Бедная моя Вера! – Алена притянула сестру к себе, ткнулась в ее плечо лицом. – Намедни с Никиткой поедем место выбирать, где дом ставить будем, выпишем лес, уже плотников подыскали. Никита заверил меня, что за полгода-год построят дом-от, и к 41-му будем жить в новом доме… И тебя с собой заберем, мы ли не родные сестры?!
– Да, да, Аленушка, ты мне всегда заместо матушки была… Господи, и почему ты так рано отнял у нас и батюшку, и матушку?! За какие грехи тяжкие?
– То не боженька их отнял у нас, а злые вороги… Он ведь там один, а нас столько много… Не уследил, похоже, Вседержитель, но Федор-то, Гордея брат, наказал того злодея в Томске, за что и в тюрьму попал…
И поведала Алена Ивановна родной сестре те самые потаенные события из своей жизни, о которых та знать не могла, открылась, что отцом ее Никиты был не Гордей, а Федор, и как потом братья оберегали ее женскую честь и детскую душу Никитки. Вера Ивановна слушала сестру с широко раскрытыми глазами и лишь удрученно кивала головой.
– То-то, я думаю, в кого он такой рыжий? Вы-то с Гордеем темноволосые, опять же, Никитка тонкой кости, не в Гордея… Ай-ай! А сам-от он знает про своего отца Федора или как?
– Сама я не говорила, Федор с Гордеем – не могли сказать, для них это была святая тайна, а если кто-то из чужих обмолвился… Не знаю, истинный Бог, не знаю, а сам Никитка никогда даже намека не сделал и Гордея до последнего звал «батей» или «отцом».
– Ну, и слава Богу, что так все случилось! – подвела итог разговору Вера. Разговор их начался случайно, пока Егорка бегал на улице с ребятней, а Максим и Никита были на работе. За разговором сестры присели за стол, и хозяйка вмиг накрыла его и выставила на стол свою наливку из смородины. Чуть порозовевшие от выпитого, а главное, от душевных разговоров и воспоминаний, сестры вовремя спохватились, бросив взгляд на ходики: через час-полтора придут мужчины, которым совсем ни к чему знать об их секретах.
– Дольше терпела, Верунька, потерпи еще немного, и уйдешь вместе с нами от этого остолопа, а пока не будем дразнить судьбу… Главное, что мы вместе…