Автор: Ольга Графт
Часть первая
НАШИ НРАВЫ
МОРЕ, СКАЛЫ, СЕЛФИ
Несмотря на раннее июльское утро, побережье уже было переполнено людьми. (Туристическая деревушка в Геленджикском районе). На пляже яблоку упасть было негде. Словно пол-России разом здесь очутилось. Я искала тихое место. Душа требовала уединения, взывала к созерцанию вдали от гущи людей, так дико, всей толпой одновременно, жаждущих моря.
Мои поиски успешно завершились, когда я добралась до отдаленного местечка – скалы, прижатой к берегу. Спуск к морю здесь был довольно сложен и неудобен.
Красная табличка: «Осторожно! Опасная зона!» защищала туристов от непредсказуемости природы, а природу – от предсказуемости туристов, сохраняя ее первозданность и чистоту, режущую глаз.
Я спустилась под скалу к высоким прибрежным камням. Скала создавала приятную тень. Скала притягивала и восхищала своей высотой. Она хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Тихий ветер иногда подталкивал море к скале и камням, и оно будто шептало о чем-то важном. Я уселась на большой прибрежный камень. Вокруг не было почти никого. Разве что вдали – влюбленная парочка. И неподалеку в море, близко к берегу, у самых камней, мужчина в маске для подводного плавания. Он нырял так, что над водой оставалась видна только трубка от его подводной маски. Потом выныривал, подплывал к камню, садился на него, и, передохнув, снова погружался под воду, видимо, исследуя красоты, специально припрятанные природой поглубже от нас.
Глотая чистый морской воздух, шепот моря и смыслы из очередной книги, которую я уже вынула из своего рюкзака и жадно в нее вчитывалась, я думала, что здесь-то ничто и никто не сможет отвлечь меня от уединенного созерцания. Мне так казалось.
Как только утро незаметно перешло из раннего в позднее, я услышала диалог, развернувшийся рядом, на соседнем высоком камне:
– Во-оот! Здесь! Круто!!! Давай здесь!
– С ума сошла! Отсюда навернуться можно!
– Не навернемся! Доставай! Я пока губы накрашу!.. Э! Ты че?! Аккуратнее! Уронишь, блин, не рассчитаешься со мной! Ты цену этого айфона знаешь?!
– Не парься! Не уроню! Вставай давай! Фоткать буду! Лямки от купальника отстегни! Без них круче!
Девушка обхватила тонкими пальцами дорогой айфон (вероятно, новейшей модели) и стала фотографировать подружку.
– О! Вот так круто! Сверху! Клевая ава будет! Давай вместе!
– Давай!
Девушки достали из сумочки самый неотъемлемый аксессуар современного туриста – палку для селфи (я тоже не в силах выговорить: карманный монопод с эргономичным держателем). Присоединили всё теми же тонкими пальчиками к ней свой «клевый» айфон, вознесли эту палку повыше – к небесам, и, меняя позы (впрочем, не сильно отличавшиеся друг от друга), стали увековечивать себя на фоне природы.
– Реально клёво! Когда сверху фоткаешь, море видно! Блин, правда, там мужик внизу у камней в кадр попал – всё испортил! Давай еще раз!
– Да бесполезно! Он все равно в кадре будет!
– Эй, мужчина! Что вы там делаете, а?
Мужчина удивленно поднял голову на высокий камень.
– Я? – неуверенно уточнил он.
Девушка (громко и слегка раздраженно):
– Да вы, вы! Че там делаете так долго, а?!
Мужчина, проскользнув взглядом по девушкам, спокойно и флегматично проговаривая каждое слово:
– Я здесь ныряю. А вы полагали, что можно еще что-то делать в маске для ныряния?..
Девушка:
– А долго вы еще это делать будете – нырять?! А то мы сфоткаться хотим нормально, а вы нам мешаете!
Мужчина, прояснив ситуацию, пренебрежительно и несколько философски:
– Минуточку подождите.
Девушка – подружке:
– Чё он сказал?!
Мужчина (чуть громче):
– Я сказал, милые леди, что через минуту я вам уже не буду мешать.
Надел маску, сконцентрировался так, будто спланировал нырнуть надолго, чтобы никому не портить хорошие кадры, и спустя несколько секунд оставил над водой только краешек трубки от подводной маски и окружающую действительность.
Я тоже решила нырнуть глубже и перелистнула очередную страницу. «Мода стала деспотом», – прочла я у кого-то из современных авторов и тут же получила от жизни целую вереницу аргументов в пользу этого утверждения. Читать дальше не получилось. К скале по скользким неудобным камням карабкалась тучная дама лет сорока. Палочки для селфи у нее с собой не было, но руку она старалась вытянуть как можно дальше от себя, чтобы в кадр вместе с ней попало еще и какое-то количество пейзажа. Она тянула руку со своим мобильным так, что, казалось, та скоро заскрипит от натяжения. Хорошие кадры, видно, не удавались, и она повторяла попытки снова и снова. Потом дама окликнула меня и попросила, если меня не затруднит, подойти к ней поближе и сфотографировать «немножко как бы сбоку, чтобы еще и вон та скала была захвачена». Я выполнила просьбу. Дама, расплываясь в улыбке от счастья и благодарности, стала карабкаться по камням обратно, спотыкаясь, соскальзывая, рискуя…
Потом снова девушки с палкой для селфи, потом девушки без палки, через время еще кто-то, запыхаясь, поскальзываясь, тяжело вздыхая, но вскоре – быстро преображаясь в деланной улыбке перед тем, как вылетит птичка. Одна мамочка умудрилась притащить сюда ребенка лет шести. Мальчишка бросил камушек в море и замер от восторга, глядя на подпрыгнувшие брызги. Как лезвием по сердцу резанул их короткий разговор:
– Давай фотографируй быстрее! Я сюда три часа тащилась! Из рюкзака фотоаппарат доставай! – крикнула мама.
– А куда мне твое пиво деть? – спросил мальчик, которому была доверена бутылка с пивом, пока мама принимала позу.
– Поставь ты ее куда-нибудь, да и всё! Фотографируй быстрее и пошли обратно! Нам к обеду надо успеть вернуться!
…Море, собственно, не замечало людей и по-прежнему было спокойным и тихим (научиться бы такой невозмутимости). Скала по-прежнему хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Какие тогда были нравы? Неужели и правда когда-то был всемирный потоп? И что же тогда разгневало природу? Покидая оказавшееся не совсем безлюдным место, я заметила, как мужчина укладывал в рюкзак принадлежности для подводного плавания. Он тоже собирался уходить. Не будешь же все время плавать под водой, чтобы не замечать некоторые наши нравы.
КТО В ОТВЕТЕ И С КОГО СПРОСИТЬ?
Я сидела за столиком в вагоне-ресторане. Делала в записной книжке заметки и ожидала, когда официант принесет чай. Мне предстояло четверо с лишним суток ехать из одной части России в другую. Это была дорога обратно. Дорога туда уже подарила уникальные сюжеты, подбросила характерных спутников – готовых персонажей (хоть портреты пиши, и ничего выдумывать не надо).
Монотонное покачивание и ровный, уносящий куда-то вдаль, ставший уже в первые сутки привычным шум рельсов наводили тоску, вызывали нежные мысли о доме и о большущей нашей России. Дождь бился о стекла вагона так громко, как ошалевший дятел в безлюдном лесу. Девушка-официант, молоденькая, но опытная, поставила на столик пузатый чайник и пустую чашку. Я ждала, когда чай насытится кипятком, станет крепким и скрепит все мои плавающие образы во что-нибудь цельное...
За соседний столик присели мужчина и женщина. По возрасту ближе к пятидесяти. Попросили меню. Сделали заказ. Две солянки, хлеб, рис с курицей. Женщина недовольно посмотрела на принесенные блюда. Сморщив лицо – официантке:
– Девушка! Разве нельзя к рису подать сметану или кетчуп?! Рис у вас сухой просто невыносимо!
Официантка молча принесла кетчуп.
– Девушка! – во второй раз женщина позвала голосом еще более критичным и сердитым. – У вас в ресторане горчица вообще имеется?! Если есть – принесите. Курица безвкусная.
Официантка смиренно принесла горчицу.
– Девушка! Счет принесите… Если можно, побыстрее.
Изучив счет, вскипев от возмущения и нарастающего недовольства:
– Девушка! Тысяча сто пятьдесят рублей?! С ума можно сойти! Это что за цены! У вас пища хуже столовской! А деньги хапаете огромные! Если у вас ресторан и цены такие, как в ресторане, то и блюда должны по качеству соответствовать РЕСТОРАННЫМ! (Делая особый акцент на последнем слове). В солянке плавают две оливки – и всё! А где тогда лимон?! Где свиной язык, как для солянки положено?! Вам должно быть стыдно!! (И еще несколько высказываний в том же духе).
То был заключительный пассаж. Женщина вышла из вагона-ресторана, захватив с собой своего мужчину, который всё время молчал, слушал и съел, кстати, всё до последней крошки.
Девушка налилась краской, опустила глаза, крепко сжала поднос. Губы ее немного затряслись. Она вдохнула так глубоко, как будто желала скорее проглотить огромный ком нанесенной ей обиды. Оглянулась. Мол, не видел ли кто. И, не всплакнув все-таки прилюдно, продолжила выполнять свою работу.
Поезд – невольное ограничение пространства, и оттого – невольный образец, микромодель нашей жизни. Здесь и радости наши, и беды, только в уменьшенном масштабе.
В нашем обществе существует колоссальная путаница, связанная с пониманием ответственности за происходящее. Мы регулярно путаем тех, кто несет ответственность за что-либо, с тем, кто ее не несет. Забываем спросить с того, кто должен ответить. И предъявляем претензии не по адресу – тому, кому их легко предъявить. Ответственность у нас как шарик, который быстро перебрасывается под музыку из одних рук в другие, и каждый торопится скорее передать этот шарик, боясь, что музыка вдруг остановится и шарик останется (не дай бог!) у него в руках. Эти игры с шариком привели к отсутствию культуры нести ответственность, четко очерчивая и осознавая ее круг. К отсутствию культуры спрашивать с ответственного лица (да и знать лицо ответственного лица нам далеко не всегда свойственно). К отсутствию последствий за невыполнение своих обязательств.
«Вам не в этот кабинет, вон в тот!», «Нет-нет! Это не к нам! Пройдите в другой кабинет!» Перекладывание ответственности. Невыполнение обязательств и отсутствие последствий (последствия ощущает на себе не ответственный, а крайний). Робость перед высшим должностным лицом и неумение с него спросить, в то время как выпустить пар на самом низшем звене иерархической лестницы – это легко.
Ответственные, круг обязательств, последствия – всё это оказалось размытым. А пока всё это расплывчато и зыбко, девушке-официантке, которая, разумеется, не несет ответственности ни за цены в вагоне-ресторане, ни за набор продуктов для приготовления блюд, ни за меню, приходится глотать ком обиды, прилюдно сдерживая слезы. Что поделаешь, такие у нас пока еще нравы.
ЛУЖА
Во дворе многоэтажного дома, где я жила в детстве, была лужа. Впрочем, почему же была? Она там есть. До сих пор. Лужа эта весьма примечательная. Она заслуживает отдельной истории. Лужа, довольно глубокая и ужас какая широкая – во весь почти двор, образовалась вот как. Двадцать пять лет назад рабочие укладывали асфальт во дворе, появившемся после строительства пары домов. Мне тогда было лет шесть, и наша семья переехала в новую девятиэтажку. Асфальт частично выложили – ближе к подъездам, а дальше – нет. Работы по каким-то причинам остановились (многое тогда стало внезапно останавливаться: начались 90-е годы). Во дворе осталось большое незаасфальтированное углубление. Осенью полили дожди. Так родилась лужа.
С жильцами ее отношения сразу не сложились. Лужа создавала неудобства. Подойти к подъезду после дождей было невозможно. Нужно было обойти огромную лужу вокруг, пройти аккуратно по скользкой тропинке, удерживая равновесие, иначе соскользнешь – и ногой прямо в лужу, и только тогда войти в подъезд. Припарковаться во дворе было большой проблемой. Автомобильная парковка - все-таки дело сухопутное. Зимой лужа по законам природы приобретала новые свойства: превращалась в твердую ледяную поверхность. От чего, впрочем, жильцы не становились к ней благодушнее. Особенно когда лужу присыпало свежим снегом. Лед был коварно припрятан, и кто-нибудь так и норовил поскользнуться.
Пришла весна, лед растаял, и лужа снова стала лужей, а после весенних гроз – лужищей. Летнего зноя не хватило, чтобы лужа высохла. Она, конечно, поуменьшилась в масштабах, но по-прежнему оставалась на месте.
Жильцы начали активно бороться с лужей. Теми методами, какие им были известны. Собрали подписи граждан, проживающих в доме («лужа, мол, мешает, подтверждаю и подписываюсь»), и отнесли бумагу в соответствующую на тот момент инстанцию. Говорили потом, что «носительницу» этой бумаги сначала отправили в один кабинет к какому-то важному лицу, затем в другой – к еще более важному лицу, потом в третий кабинет, где наконец вынесли вердикт: «Ваша заявка принята». – «Принята, да?! Ой, спасибо!» – взволнованно, но с явным облегчением обрадовалась «носительница». И хотела было уходить на радостях, но вспомнила вдруг: «Так, а ждать-то сколько? Когда заасфальтируют? Что мне соседям-то передать? Я же, это, ото всех делегирована…». – «Сколько ожидать?.. Не могу знать, – сказало важное лицо, нахмурив брови, и, не взглянув на «носительницу», продолжило: – Передадут ваш документ из нашего отдела в другой, там рассмотрят, и дальше видно будет. Ожидайте…»
Прошел год. Лужа оказалась забытой соответствующей инстанцией и продолжала жить своей жизнью, меняя от сезона к сезону свою природную сущность. У жильцов она по-прежнему вызывала беспокойство. Особенно неловко чувствовала себя «носительница» бумаги, ее как-никак делегировали, коллективная ответственность как-никак. «Носительница» снова отправилась в соответствующую инстанцию. В кабинете, где она год назад оставила заявление, сидело уже другое важное лицо. Предыдущее, выяснилось, сменило работу. (Важные лица имеют такое свойство: находиться на своей должности либо неприлично мало, либо неприлично много времени). Выяснилось также, что «дело о луже» потеряно, бумаги и след простыл, то есть никто вроде как и не обращался (представьте себе изумление «носительницы»!). Она пишет новое обращение граждан, снова собирает подписи, и жители снова ждут…
И снова не дожидаются. Обращаются в инстанцию повыше – результат и того хуже. С высоты более высокой инстанции лужа выглядит совсем маленькой. «Мол, у нас тут таких проблем хватает, а вы со своей лужей! Не смешите!» Жильцы перестают смешить инстанции и больше по поводу лужи никуда не обращаются. Через некоторое время они, вкладывая собственные средства (помог кто чем мог), засыпают лужу гравием. Однако выровнять поверхность полностью все же не удается: насыпи не хватает. Лужа уменьшается и даже подсыхать весной начинает быстрее, чем раньше, а летом в сильный зной, бывает, и совсем не остается на ее месте ни капли воды.
За двадцать пять лет жильцы дома менялись. Умирали старики – в квартиры заселялись их дети или внуки. Уезжали в большие города студенты, а за ними иногда и родители, продавая свои квартиры новым хозяевам. Иные переселялись в деревню («там хоть огород свой, а в городе теперь нам не выжить»). Остались, конечно, и прежние жильцы: повзрослевшие, которые двадцать пять лет назад были малы, и постаревшие, которые были тогда уже не очень молоды… «Ну а по поводу лужи-то с тех пор больше никуда коллективно не обращались?» – спросила я недавно у «носительницы», состарившейся, сгорбившейся, схоронившей недавно мужа (произносит трепетно: «своего деда»). Живет она всё в том же доме. «Нет, что ты! Никто не обращается никуда с тех пор! Ни старики, ни молодежь! А что толку обращаться-то, раз никому дела до нас нет! Всё фасадами занимаются, которые вдоль центральной дороги. Красят да перекрашивают, особенно если ждут, что какое-нибудь важное лицо в город приедет. А мы-то, мы далеко от этих фасадов», – говорит она, выглядывая из окна во двор, где до сих пор – лужа.
Удивительно, что новые жильцы, не знающие историю оставленных без отклика обращений в инстанции, тоже никуда не обращаются. Что это? Укоренившееся с годами чувство неуслышанного голоса, закрепившаяся привычка к отсутствию диалога между личностью и какой-либо государственной инстанцией?
Недавно, по зиме, таксист из другого российского города и другого российского двора рассказал мне такую историю: "Снега этой зимой у нас выпало ух сколько! Сугробы во дворе – ужас, какие высокие были! Заехать – никак, припарковаться – никак. Мы, жильцы, звоним по очереди в управляющую компанию: просим снег почистить. Они нам в ответ: «Скоро машину пришлем!» Зима идет, машину не высылают! Тогда мы вышли всем скопом с лопатами и сами свой двор почистили. Все жильцы вышли. Даже дед Вася, которому уже под девяносто, с нами чистить пошел. В общем, без их снегоуборочной техники проблему решили. А когда они машину все-таки прислали, чистить там уже нечего было!» История таксиста оказалась до боли знакомой, и я невольно вспомнила лужу.
Интересно, глухота соответствующих инстанций к обращениям граждан чаще приводит к усилению гражданской активности, как это произошло в истории, рассказанной таксистом, или, напротив, – к апатии, ощущению безвыходности, невозможности что-либо изменить в лучшую сторону (как в истории с лужей)? Как эта глухота меняет наши нравы? Хочется, конечно, верить, что преобладает первая тенденция. А если вторая? Тогда снова – лужа…
СБИТЫЕ ПРИЦЕЛЫ
Тошнит. От сбитых прицелов тошнит. Впрочем, ничего не поделаешь. Моя тошнота – моя проблема и только. Ибо истинная ценность – не строгий физический закон, который можно эмпирически доказать, а лишь мнение, с которым можно по своему усмотрению согласиться или, напротив, по тому же усмотрению не соглашаться никогда.
Ложная ценность и ценность истинная абсолютно равны в правах. И тот, кто придерживается ложной ценности, обладает тем же правом считать ее верной, как и тот, кто придерживается ценности истинной. В том-то и драматизм весь. Ложная ценность может уверенно шагать по планете, чувствуя себя хорошо защищенной и неуязвимой. Когда же ложная ценность имеет много ярых сторонников и громких защитников, то и расползается она быстрее, ширится, въедается в нравы и легко слывет ценностью истинной, признаваемой большинством несомненной.
Тошнит. От брендов тошнит. Точнее – от того, что пытается называть себя брендом, не являясь, по сути, ничем. Еще же сильнее – от нескончаемой погони за этими брендами.
Тошнит от малого, которое выставляет себя великим. Сильнее же – от тех, кто дает публичную площадку этому малому. Дает времени и места в эфире столько, будто это боги спустились с небес в студию и им непременно нужно отдать все микрофоны, чтобы они пели, плясали, кричали, вещали.
От самовыпячивания воротит просто. Юбилейное шоу одной из поп-, прости господи, звезд, лучше которой (в разы лучше!) уже давно поют даже дети, транслируется, например, под громким названием «Я». От этого яканья тошнит. Ни ума, ни таланта выразить свою индивидуальность другим способом, кроме как кричать о ней. Бессмысленные, давно мало кому интересные потуги, которым дается добро, сцена, эфир, деньги.
От быстрого дешевого успеха тошнит. И – от страстного желания достичь – во что бы то ни стало – такого успеха. От забытья. Забыто, что быстрый успех – удел гениев. А просто способным надо еще и много работать. Не говоря уже о том, сколько нужно работать неспособным.
От псевдодискуссий тошнит. От неслышанья и нежелания слышать. От пустых неестественных криков, от плохой игры в дебаты, от пережевывания одних и тех же проблем. И – от безнадежно укоренившегося отсутствия их решений.
От псевдосенсаций. Чем эксклюзивнее, тем, черт возьми, круче, нужнее, слышнее. И эксклюзива – по горло. И он давно нормален, привычен и уж точно не эксклюзивен. От псевдоновостей – до боли уже тошнит.
От псевдоталантов, псевдопрофессионалов, псевдодеятельности. Вообще – от всей этой тотальной псевдоты, ей-богу, уже тошнит.
От шоуности и показухи – аналогично. В эфир вечернего шоу, к примеру, приглашен девятилетний мальчик-блогер. Харизматичный, но абсолютно безголосый. Набрал за счет харизмы и возраста несколько тысяч просмотров на YouTube.
Ведущий:
– А в шоу «Голос» Вы не хотели бы принять участие?
Мальчик – самонадеянно и коряво:
– В шоу «Голос» я пробовал отобраться, но вот меня почему-то не взяли. Я даже не знаю почему. И я сюда к вам пришел в студию попросить: не могли бы вы посодействовать, чтобы я как-нибудь туда все-таки попал.
Ведущий поощрительно и умиленно улыбается, потакая мальчику:
– Что ж, давайте обратимся к организаторам проекта «Голос»! Может быть, наш юный герой примет там участие в следующем сезоне?!
Мальчику – аплодисменты. Бурные аплодисменты зала. Реклама.
Поддержка нескромности и бездарности опостылела. Особенно – если взрослый публично поощряет детскую нескромность, взращивая, удваивая (да что там удваивая – удесятеряя ее), укрепляя ее корни – публично их подпитывая.
От потребительского безумия тошнит. От бездумной погони за очередной новинкой. И ладно в советское время, когда новинка дефицитна (очередь за ней простительна). И ладно тогда – в 90-е, когда многое не видели, не слышали и вдруг впервые увидели, а потому стали пробовать без разбора, хватать без разбора (тоже простительно, ибо у каждого поколения свои уроки). Но теперь, когда все, что можно было увидеть, увидели и все, что можно было попробовать, попробовали, в московском ГУМе (ночью!) выстраивается очередь. За новым айфоном. «Стою с 12 часов ночи, я триста второй, очень доволен!» (цитата с места события).
В провинции свои очереди. От которых тоже тошнит. Толпа на открытии первого в городе «Макдональдса». И ладно бы это было что-то исключительное. И ладно бы были голодные… Но на открытие шли специально. Целенаправленно. Вели с собой детей, с ними стояли у входа, ждали, когда же откроется, чтобы войти в «Макдональдс» первыми. Неужели мы еще не наелись так, чтобы смотреть спокойно на бутерброд, сделанный по ускоренной технологии? Неужели не пресытились так, чтобы не вестись на громкую торговую марку?..
Тошнит.
И вроде бы это моя личная проблема. Тихо выскажись – и останься наедине со своей тошнотой. Ведь то, что одни считают дурным, другие вправе считать хорошим. И отказаться от этого никак нельзя, ибо отказ от этого есть отказ от свободы мнений, которая как воздух дорога.
Да, формально ценности равны в правах. Но все же… Что-то заставляет считать, что у профессионализма должно быть больше прав, чем у непрофессионализма, что скромность красивее нескромности, что здравомыслие мудрее бездумности, что диалог правдивее, чем единоличные собственные крики, что истинно созданное имеет больше прав на публичную площадку, чем показное, искусственное, натужное. И то общество здоровее, где в цене – здоровые прицелы. А потому: кто может, кто в силах, кто неравнодушен, кого тоже тошнит, – мужества вам, терпения и большая моя любовь. Только вы – лекарство от этой тошноты. Ибо нет дела более благородного, более нужного, и – остается надеяться – не безнадежного, чем вольно или невольно менять акценты с больных на здоровые нравы.
ГОВОРЯЩИЕ «СТЕНЫ»
Ограничения дисциплинируют. Их полное отсутствие – расхолаживает. Допустим, у вас есть один чистый лист бумаги (и только!). Перспективы иметь большее долго не предвидится. Тогда бумага наверняка будет использоваться осмысленнее, нежели когда чистых листов целая кипа. К примеру, в свитках далекой древности фиксировались исключительно важные для времени и эпохи сведения. Какой бы длины ни был свиток, размер его (даже при стандартной длине 3–5 метров, а в некоторых случаях – куда больше) все равно был ограничен. Дорого и неудобно.
Современные свитки не имеют ограничений. Бесконечными кликами на «показать предыдущие записи» мы можем бесконечно их удлинять и разворачивать. У каждого есть возможность иметь личный свиток. Дешево и удобно. Ограничения по размеру отсутствуют. По содержанию – тоже. Я – об индивидуальных лентах новостей в социальных сетях. О «стенах». Наших новых, абсолютно безграничных «свитках».
Туда попало всё – от фотографий и видео всякого содержания до реплик и текстов тоже всякого содержания. Там оказалось всё, что считает нужным обладатель «свитка». И безусловный плюс – возможность свободно высказаться, выразиться, рассказывать что-то важное своим индивидуальным образом на собственной публичной площадке (какому еще поколению доставался такой дар прогресса?) спаян с безусловным минусом. Вседозволенностью в использовании свободного ресурса. Мы можем поместить на публичную страницу что угодно. «Всё» понято нами буквально. Отсюда – желание засвидетельствовать публично каждый свой шаг. И ладно бы – большой. Это еще куда ни шло. Но мы фиксируем публично каждый свой шажочек. Самопоклонение перед собственными мизерно-мелкими шагами стало здесь нормой. Доминантой содержания.
#Мое утро #капучинка #крутяшка – и фотография утренней чашки кофе на столике какого-нибудь заведения. Посмотрите все, какая я молодец! Я пью кофе! Который сварила не я, налила и оформила не я, принесла и поставила на столик тоже не я. Но вы посмотрите! Пью-то его я! Крутяшка. И прикусываю нежным капкейком! Полюбуйтесь, каким воздушным! Какая я! (Фото прилагается в нескольких ракурсах).
Я обедаю: #обед #вкусняшка #рыбка #не могу жить без семги (фото). Встречаюсь с подружками: #подружки #мы клевые (фото). Купила новые туфли: фото. Вышла замуж: серия фото. Развелась: поменяла статус, приложила фото. Пеку блины (героизм просто!): #блинчики #c икоркой (фото). Блинчик подгорел #бывает (фото). Не подгоревший: #крутяшка (фото). Засыпаю: фото. Проснулась: #мой новый день #ножки из-под одеялка (фото). Купила машину: #моя красавица (фото). Села за руль: #рулю (фото). Посадила ребенка в машину: #мой пассажир (фото)… Села – фото. Встала – фото. Легла – фото… И под тэгами «проснулась», «покушала», «сходила на фитнес» куча лайков (равно одобрений) от фрэндов.
Радоваться малому надо уметь, согласна. Философия малых дел бывает весьма полезной. Но почему сесть, встать, поесть – стало событием, требующим публичной фиксации и публичного одобрения?.. «Машенька взяла ложечку! Машенька кушает! Ой, как вкусно!» – так приговаривают около двухлетнего ребенка, когда он самостоятельно пытается взять в руки ложку и начать ею пользоваться. Но для ребенка и его окружения – это событие. Это – освоение первых жизненных навыков. Которое, к тому же, вслух одобряется только ближайшим окружением и не придается широкой публичной огласке. Почему же для взрослой личности всё это стало подвигом, который нужно презентовать? Подвигом, за который нужно погладить себя по головке и ждать массового одобрения?
…Дед мой работал шахтером. Вставал каждое утро в 5:00, завтракал, добирался до шахты к семи тридцати. В восемь – спускался под землю. И так тридцать пять лет. До тех пор, пока не возникли возрастные противопоказания. Да и то, несмотря на них, продолжил работать – правда, на земле, а не под землей, как раньше. Ни про один свой спуск в шахту он никогда не рассказывал. Даже если спрашивали – старался отшутиться или уйти от ответа. Не считал нужным говорить об этом вообще. Кстати, обед его включал несколько кусков сала, ломоть хлеба и пару яиц вкрутую. Всё это бабуля моя бережно заворачивала в газетный сверток и вручала деду, когда тот отправлялся на работу. Сама она тоже ежедневно посвящала себя труду. Ни у него, ни у нее и в голову не пришло бы считать себя «крутяшками» и подчеркнуть значимость своих дел даже ближайшему окружению. Просьба рассказать о своих делах публично привела бы их в недоумение. А если бы дед узнал, что очень большое количество людей станут свидетелями того, что и как он ест во время обеда, он оставил бы свой газетный сверток неразвернутым.
Когда «на стену» выкладывали самолично испеченные пироги, это не сильно настораживало и поначалу было отчасти даже любопытно (хотя в целом приготовление пищи – это элементарный жизненный навык человека, мало-мальски овладевшего бытовой культурой). Но когда после фото свежего утреннего пирога во «фрэндовской» ленте последовало фото вечерних остатков пирога с тэгом «#пирог почти съеден», захотелось закричать: «Друзья, что с нами?!»
Элементарный навык – подвиг для человека с ограниченными возможностями. Но не для здоровых зрелых людей. Мы же не немощны, чтобы делать культ из каждого шага, восхищаться малейшим собственным передвижением в пространстве.
Если столь мелкие действия для нас теперь фетиш, способны ли мы создавать великое? Великое ведь – результат неудовлетворенности и поиска. А мы уже довольны. Тем, что сели, встали, купили… Публично фиксируя это, мы думаем, что создаем себе имидж, позиционируем себя наилучшим образом, открываемся миру. На самом деле – мы просто глупо и неприкрыто демонстрируем то, какие у нас сейчас господствуют нравы.
ЗА БОРТОМ ФОРМАТА
В утреннем эфире на Пятом канале не так давно увидела Сергея Волчкова, современного исполнителя, победителя шоу «Голос». Ведущие программы пригласили певца в качестве гостя. Он пел (на мой взгляд, профессионально), тонко шутил и в ответ на вопрос ведущей: «Есть ли у вас новые песни?» открыто, скромно, честно, без толики претензий к кому-то сказал: «Да, конечно. Для меня Александра Пахмутова написала недавно новые песни. Другое дело, что вы не сможете услышать их на радио – их просто не возьмут. Они – не формат. Эти песни можно услышать только на моих сольных концертах». Ответил без пафоса. Спокойно. С достоинством. Словом, высококультурно.
Я пользуюсь общественным транспортом ежедневно. И потому – давно вынужденно знаю, что в формате современных музыкальных радиостанций. Водители часто слушают радио, невольно заставляя слушать его и пассажиров. За годы передвижения в городских автобусах и маршрутных такси я привыкла ко многому. Ну, например, в приблизительной хронологической последовательности: «Мама Люба, давай-давай…», потом «танцуй, Россия, и плачь, Европа», чуть позже «на лабутенах» и из последнего: «цвет настроения синий, внутри мартини, а в руках бикини»… Уже долгие годы в салонах изо дня в день все это скрипит, сипит, скрежещет и вызывает ощущения хуже, чем когда скоблишь ногтями по стеклу, откусываешь кусок мела или лечишь кариес без наркоза.
О вкусах не спорят – могут напомнить мне. Кому Волчков с песнями на стихи Пахмутовой, а кому – «цвет настроения синий». Каждому свое – это да. Но в данном случае я не о вкусах. Я о профессионализме, который никто не отменял (не в силах отменить!). Просто он остался за бортом формата. Сила голоса, диапазон, вариативность, смысл – без этого исполнителя не назовешь профессиональным. Никогда. Просто в одну эпоху профессиональный равно популярный, форматный, а значит – ценный. В другую эпоху, как оказалось, профессионализм не востребован на публичной «арене». Его не хватают за руки и за ноги: мол, придите, покажите, исполните… Он выброшен за борт корабля: плыви и карабкайся сам вместе со своим тембром, диапазоном. Выброшен без спасательной шлюпки («Ты нам не нужен! Нам нужен формат!»). А корабль захватили не имеющие к профессионализму никакого отношения. Его захватили «лабутены» и «мамы Любы». В таком составе корабль поплыл…
И это не только в эстрадной музыке. Читаю пост пользователя Faсebook о кинематографе: «…Не могу смолчать – распирает. Я путаю двух актеров, смотря телевизор. Это Иван Охлобыстин и Дмитрий Нагиев. Меня они раздражают, пугают, разочаровывают. Смотрю вокруг и вижу охлобыстиных и нагиевых - циничных, наглых, стёбных, крикливых… Ну, лично мне, если интересно кому-то, нравятся Вячеслав Тихонов и Олег Янковский. Вот как представлю Нагиева в роли фулюгана деревенского Матвея Морозова из фильма "Дело было в Пенькове", так и - не могу представить!..» Это тоже не о вкусовщине. Это – о профессионализме. Автор цитируемых слов прав: нельзя представить названных актеров в роли Матвея Морозова. Диапазона бы не хватило. Вариативности. Мастерства. В то время как Тихонов или Янковский в два счета смогли бы сыграть доктора Быкова из «Интернов». Смогли бы, да не стали. Потому что профессионализм – это ко всему прочему еще и смысл, и высокая планка. От них профессионал не отказывается. Не за это ли он оказался за бортом большого корабля?..
Пестреет и пестреет состав выброшенных. В сферах, которые в обществе напрямую не ассоциируются с творческими, тоже довлеют свои форматы. Поделюсь одной известной мне историей. В городской поликлинике работал много лет врач. Работал самоотверженно и страстно, применяя новые технологии, новые методы лечения. Работал на результат. Брался за сложные случаи. Были к этому доктору на прием большие очереди, потому как сарафанное радио разносило: «Если бы не он, не знаю, что бы со мной стало…» К другим врачам этой же поликлиники очереди не выстраивались. В городе началась оптимизация в сфере здравоохранения. И – доктор-спаситель был выведен за пределы штата. Его методы и его специальность по новым стандартам не вошли в перечень обязательных…
Режиссер Лев Додин в одном из интервью поделился мыслью: «Если бы сцена была толщиной с проволочный канат для циркача, то желающих ходить по ней было бы гораздо меньше». Но сцена – не канат. Так же, как политика, журналистика, литература, медицина, образование… Корабль переполнен. На борту все больше – форматных. Всё меньше – профессиональных. Сколько еще суждено плыть кораблю с таким пассажирским составом? Не создали ли мы «Титаник» нашей эпохи? Рано или поздно корабль без профессионалов на борту всё равно уйдет ко дну. Не виной ли тому окажутся наши нравы?
НАШИ НРАВЫ
МОРЕ, СКАЛЫ, СЕЛФИ
Несмотря на раннее июльское утро, побережье уже было переполнено людьми. (Туристическая деревушка в Геленджикском районе). На пляже яблоку упасть было негде. Словно пол-России разом здесь очутилось. Я искала тихое место. Душа требовала уединения, взывала к созерцанию вдали от гущи людей, так дико, всей толпой одновременно, жаждущих моря.
Мои поиски успешно завершились, когда я добралась до отдаленного местечка – скалы, прижатой к берегу. Спуск к морю здесь был довольно сложен и неудобен.
Красная табличка: «Осторожно! Опасная зона!» защищала туристов от непредсказуемости природы, а природу – от предсказуемости туристов, сохраняя ее первозданность и чистоту, режущую глаз.
Я спустилась под скалу к высоким прибрежным камням. Скала создавала приятную тень. Скала притягивала и восхищала своей высотой. Она хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Тихий ветер иногда подталкивал море к скале и камням, и оно будто шептало о чем-то важном. Я уселась на большой прибрежный камень. Вокруг не было почти никого. Разве что вдали – влюбленная парочка. И неподалеку в море, близко к берегу, у самых камней, мужчина в маске для подводного плавания. Он нырял так, что над водой оставалась видна только трубка от его подводной маски. Потом выныривал, подплывал к камню, садился на него, и, передохнув, снова погружался под воду, видимо, исследуя красоты, специально припрятанные природой поглубже от нас.
Глотая чистый морской воздух, шепот моря и смыслы из очередной книги, которую я уже вынула из своего рюкзака и жадно в нее вчитывалась, я думала, что здесь-то ничто и никто не сможет отвлечь меня от уединенного созерцания. Мне так казалось.
Как только утро незаметно перешло из раннего в позднее, я услышала диалог, развернувшийся рядом, на соседнем высоком камне:
– Во-оот! Здесь! Круто!!! Давай здесь!
– С ума сошла! Отсюда навернуться можно!
– Не навернемся! Доставай! Я пока губы накрашу!.. Э! Ты че?! Аккуратнее! Уронишь, блин, не рассчитаешься со мной! Ты цену этого айфона знаешь?!
– Не парься! Не уроню! Вставай давай! Фоткать буду! Лямки от купальника отстегни! Без них круче!
Девушка обхватила тонкими пальцами дорогой айфон (вероятно, новейшей модели) и стала фотографировать подружку.
– О! Вот так круто! Сверху! Клевая ава будет! Давай вместе!
– Давай!
Девушки достали из сумочки самый неотъемлемый аксессуар современного туриста – палку для селфи (я тоже не в силах выговорить: карманный монопод с эргономичным держателем). Присоединили всё теми же тонкими пальчиками к ней свой «клевый» айфон, вознесли эту палку повыше – к небесам, и, меняя позы (впрочем, не сильно отличавшиеся друг от друга), стали увековечивать себя на фоне природы.
– Реально клёво! Когда сверху фоткаешь, море видно! Блин, правда, там мужик внизу у камней в кадр попал – всё испортил! Давай еще раз!
– Да бесполезно! Он все равно в кадре будет!
– Эй, мужчина! Что вы там делаете, а?
Мужчина удивленно поднял голову на высокий камень.
– Я? – неуверенно уточнил он.
Девушка (громко и слегка раздраженно):
– Да вы, вы! Че там делаете так долго, а?!
Мужчина, проскользнув взглядом по девушкам, спокойно и флегматично проговаривая каждое слово:
– Я здесь ныряю. А вы полагали, что можно еще что-то делать в маске для ныряния?..
Девушка:
– А долго вы еще это делать будете – нырять?! А то мы сфоткаться хотим нормально, а вы нам мешаете!
Мужчина, прояснив ситуацию, пренебрежительно и несколько философски:
– Минуточку подождите.
Девушка – подружке:
– Чё он сказал?!
Мужчина (чуть громче):
– Я сказал, милые леди, что через минуту я вам уже не буду мешать.
Надел маску, сконцентрировался так, будто спланировал нырнуть надолго, чтобы никому не портить хорошие кадры, и спустя несколько секунд оставил над водой только краешек трубки от подводной маски и окружающую действительность.
Я тоже решила нырнуть глубже и перелистнула очередную страницу. «Мода стала деспотом», – прочла я у кого-то из современных авторов и тут же получила от жизни целую вереницу аргументов в пользу этого утверждения. Читать дальше не получилось. К скале по скользким неудобным камням карабкалась тучная дама лет сорока. Палочки для селфи у нее с собой не было, но руку она старалась вытянуть как можно дальше от себя, чтобы в кадр вместе с ней попало еще и какое-то количество пейзажа. Она тянула руку со своим мобильным так, что, казалось, та скоро заскрипит от натяжения. Хорошие кадры, видно, не удавались, и она повторяла попытки снова и снова. Потом дама окликнула меня и попросила, если меня не затруднит, подойти к ней поближе и сфотографировать «немножко как бы сбоку, чтобы еще и вон та скала была захвачена». Я выполнила просьбу. Дама, расплываясь в улыбке от счастья и благодарности, стала карабкаться по камням обратно, спотыкаясь, соскальзывая, рискуя…
Потом снова девушки с палкой для селфи, потом девушки без палки, через время еще кто-то, запыхаясь, поскальзываясь, тяжело вздыхая, но вскоре – быстро преображаясь в деланной улыбке перед тем, как вылетит птичка. Одна мамочка умудрилась притащить сюда ребенка лет шести. Мальчишка бросил камушек в море и замер от восторга, глядя на подпрыгнувшие брызги. Как лезвием по сердцу резанул их короткий разговор:
– Давай фотографируй быстрее! Я сюда три часа тащилась! Из рюкзака фотоаппарат доставай! – крикнула мама.
– А куда мне твое пиво деть? – спросил мальчик, которому была доверена бутылка с пивом, пока мама принимала позу.
– Поставь ты ее куда-нибудь, да и всё! Фотографируй быстрее и пошли обратно! Нам к обеду надо успеть вернуться!
…Море, собственно, не замечало людей и по-прежнему было спокойным и тихим (научиться бы такой невозмутимости). Скала по-прежнему хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Какие тогда были нравы? Неужели и правда когда-то был всемирный потоп? И что же тогда разгневало природу? Покидая оказавшееся не совсем безлюдным место, я заметила, как мужчина укладывал в рюкзак принадлежности для подводного плавания. Он тоже собирался уходить. Не будешь же все время плавать под водой, чтобы не замечать некоторые наши нравы.
КТО В ОТВЕТЕ И С КОГО СПРОСИТЬ?
Я сидела за столиком в вагоне-ресторане. Делала в записной книжке заметки и ожидала, когда официант принесет чай. Мне предстояло четверо с лишним суток ехать из одной части России в другую. Это была дорога обратно. Дорога туда уже подарила уникальные сюжеты, подбросила характерных спутников – готовых персонажей (хоть портреты пиши, и ничего выдумывать не надо).
Монотонное покачивание и ровный, уносящий куда-то вдаль, ставший уже в первые сутки привычным шум рельсов наводили тоску, вызывали нежные мысли о доме и о большущей нашей России. Дождь бился о стекла вагона так громко, как ошалевший дятел в безлюдном лесу. Девушка-официант, молоденькая, но опытная, поставила на столик пузатый чайник и пустую чашку. Я ждала, когда чай насытится кипятком, станет крепким и скрепит все мои плавающие образы во что-нибудь цельное...
За соседний столик присели мужчина и женщина. По возрасту ближе к пятидесяти. Попросили меню. Сделали заказ. Две солянки, хлеб, рис с курицей. Женщина недовольно посмотрела на принесенные блюда. Сморщив лицо – официантке:
– Девушка! Разве нельзя к рису подать сметану или кетчуп?! Рис у вас сухой просто невыносимо!
Официантка молча принесла кетчуп.
– Девушка! – во второй раз женщина позвала голосом еще более критичным и сердитым. – У вас в ресторане горчица вообще имеется?! Если есть – принесите. Курица безвкусная.
Официантка смиренно принесла горчицу.
– Девушка! Счет принесите… Если можно, побыстрее.
Изучив счет, вскипев от возмущения и нарастающего недовольства:
– Девушка! Тысяча сто пятьдесят рублей?! С ума можно сойти! Это что за цены! У вас пища хуже столовской! А деньги хапаете огромные! Если у вас ресторан и цены такие, как в ресторане, то и блюда должны по качеству соответствовать РЕСТОРАННЫМ! (Делая особый акцент на последнем слове). В солянке плавают две оливки – и всё! А где тогда лимон?! Где свиной язык, как для солянки положено?! Вам должно быть стыдно!! (И еще несколько высказываний в том же духе).
То был заключительный пассаж. Женщина вышла из вагона-ресторана, захватив с собой своего мужчину, который всё время молчал, слушал и съел, кстати, всё до последней крошки.
Девушка налилась краской, опустила глаза, крепко сжала поднос. Губы ее немного затряслись. Она вдохнула так глубоко, как будто желала скорее проглотить огромный ком нанесенной ей обиды. Оглянулась. Мол, не видел ли кто. И, не всплакнув все-таки прилюдно, продолжила выполнять свою работу.
Поезд – невольное ограничение пространства, и оттого – невольный образец, микромодель нашей жизни. Здесь и радости наши, и беды, только в уменьшенном масштабе.
В нашем обществе существует колоссальная путаница, связанная с пониманием ответственности за происходящее. Мы регулярно путаем тех, кто несет ответственность за что-либо, с тем, кто ее не несет. Забываем спросить с того, кто должен ответить. И предъявляем претензии не по адресу – тому, кому их легко предъявить. Ответственность у нас как шарик, который быстро перебрасывается под музыку из одних рук в другие, и каждый торопится скорее передать этот шарик, боясь, что музыка вдруг остановится и шарик останется (не дай бог!) у него в руках. Эти игры с шариком привели к отсутствию культуры нести ответственность, четко очерчивая и осознавая ее круг. К отсутствию культуры спрашивать с ответственного лица (да и знать лицо ответственного лица нам далеко не всегда свойственно). К отсутствию последствий за невыполнение своих обязательств.
«Вам не в этот кабинет, вон в тот!», «Нет-нет! Это не к нам! Пройдите в другой кабинет!» Перекладывание ответственности. Невыполнение обязательств и отсутствие последствий (последствия ощущает на себе не ответственный, а крайний). Робость перед высшим должностным лицом и неумение с него спросить, в то время как выпустить пар на самом низшем звене иерархической лестницы – это легко.
Ответственные, круг обязательств, последствия – всё это оказалось размытым. А пока всё это расплывчато и зыбко, девушке-официантке, которая, разумеется, не несет ответственности ни за цены в вагоне-ресторане, ни за набор продуктов для приготовления блюд, ни за меню, приходится глотать ком обиды, прилюдно сдерживая слезы. Что поделаешь, такие у нас пока еще нравы.
ЛУЖА
Во дворе многоэтажного дома, где я жила в детстве, была лужа. Впрочем, почему же была? Она там есть. До сих пор. Лужа эта весьма примечательная. Она заслуживает отдельной истории. Лужа, довольно глубокая и ужас какая широкая – во весь почти двор, образовалась вот как. Двадцать пять лет назад рабочие укладывали асфальт во дворе, появившемся после строительства пары домов. Мне тогда было лет шесть, и наша семья переехала в новую девятиэтажку. Асфальт частично выложили – ближе к подъездам, а дальше – нет. Работы по каким-то причинам остановились (многое тогда стало внезапно останавливаться: начались 90-е годы). Во дворе осталось большое незаасфальтированное углубление. Осенью полили дожди. Так родилась лужа.
С жильцами ее отношения сразу не сложились. Лужа создавала неудобства. Подойти к подъезду после дождей было невозможно. Нужно было обойти огромную лужу вокруг, пройти аккуратно по скользкой тропинке, удерживая равновесие, иначе соскользнешь – и ногой прямо в лужу, и только тогда войти в подъезд. Припарковаться во дворе было большой проблемой. Автомобильная парковка - все-таки дело сухопутное. Зимой лужа по законам природы приобретала новые свойства: превращалась в твердую ледяную поверхность. От чего, впрочем, жильцы не становились к ней благодушнее. Особенно когда лужу присыпало свежим снегом. Лед был коварно припрятан, и кто-нибудь так и норовил поскользнуться.
Пришла весна, лед растаял, и лужа снова стала лужей, а после весенних гроз – лужищей. Летнего зноя не хватило, чтобы лужа высохла. Она, конечно, поуменьшилась в масштабах, но по-прежнему оставалась на месте.
Жильцы начали активно бороться с лужей. Теми методами, какие им были известны. Собрали подписи граждан, проживающих в доме («лужа, мол, мешает, подтверждаю и подписываюсь»), и отнесли бумагу в соответствующую на тот момент инстанцию. Говорили потом, что «носительницу» этой бумаги сначала отправили в один кабинет к какому-то важному лицу, затем в другой – к еще более важному лицу, потом в третий кабинет, где наконец вынесли вердикт: «Ваша заявка принята». – «Принята, да?! Ой, спасибо!» – взволнованно, но с явным облегчением обрадовалась «носительница». И хотела было уходить на радостях, но вспомнила вдруг: «Так, а ждать-то сколько? Когда заасфальтируют? Что мне соседям-то передать? Я же, это, ото всех делегирована…». – «Сколько ожидать?.. Не могу знать, – сказало важное лицо, нахмурив брови, и, не взглянув на «носительницу», продолжило: – Передадут ваш документ из нашего отдела в другой, там рассмотрят, и дальше видно будет. Ожидайте…»
Прошел год. Лужа оказалась забытой соответствующей инстанцией и продолжала жить своей жизнью, меняя от сезона к сезону свою природную сущность. У жильцов она по-прежнему вызывала беспокойство. Особенно неловко чувствовала себя «носительница» бумаги, ее как-никак делегировали, коллективная ответственность как-никак. «Носительница» снова отправилась в соответствующую инстанцию. В кабинете, где она год назад оставила заявление, сидело уже другое важное лицо. Предыдущее, выяснилось, сменило работу. (Важные лица имеют такое свойство: находиться на своей должности либо неприлично мало, либо неприлично много времени). Выяснилось также, что «дело о луже» потеряно, бумаги и след простыл, то есть никто вроде как и не обращался (представьте себе изумление «носительницы»!). Она пишет новое обращение граждан, снова собирает подписи, и жители снова ждут…
И снова не дожидаются. Обращаются в инстанцию повыше – результат и того хуже. С высоты более высокой инстанции лужа выглядит совсем маленькой. «Мол, у нас тут таких проблем хватает, а вы со своей лужей! Не смешите!» Жильцы перестают смешить инстанции и больше по поводу лужи никуда не обращаются. Через некоторое время они, вкладывая собственные средства (помог кто чем мог), засыпают лужу гравием. Однако выровнять поверхность полностью все же не удается: насыпи не хватает. Лужа уменьшается и даже подсыхать весной начинает быстрее, чем раньше, а летом в сильный зной, бывает, и совсем не остается на ее месте ни капли воды.
За двадцать пять лет жильцы дома менялись. Умирали старики – в квартиры заселялись их дети или внуки. Уезжали в большие города студенты, а за ними иногда и родители, продавая свои квартиры новым хозяевам. Иные переселялись в деревню («там хоть огород свой, а в городе теперь нам не выжить»). Остались, конечно, и прежние жильцы: повзрослевшие, которые двадцать пять лет назад были малы, и постаревшие, которые были тогда уже не очень молоды… «Ну а по поводу лужи-то с тех пор больше никуда коллективно не обращались?» – спросила я недавно у «носительницы», состарившейся, сгорбившейся, схоронившей недавно мужа (произносит трепетно: «своего деда»). Живет она всё в том же доме. «Нет, что ты! Никто не обращается никуда с тех пор! Ни старики, ни молодежь! А что толку обращаться-то, раз никому дела до нас нет! Всё фасадами занимаются, которые вдоль центральной дороги. Красят да перекрашивают, особенно если ждут, что какое-нибудь важное лицо в город приедет. А мы-то, мы далеко от этих фасадов», – говорит она, выглядывая из окна во двор, где до сих пор – лужа.
Удивительно, что новые жильцы, не знающие историю оставленных без отклика обращений в инстанции, тоже никуда не обращаются. Что это? Укоренившееся с годами чувство неуслышанного голоса, закрепившаяся привычка к отсутствию диалога между личностью и какой-либо государственной инстанцией?
Недавно, по зиме, таксист из другого российского города и другого российского двора рассказал мне такую историю: "Снега этой зимой у нас выпало ух сколько! Сугробы во дворе – ужас, какие высокие были! Заехать – никак, припарковаться – никак. Мы, жильцы, звоним по очереди в управляющую компанию: просим снег почистить. Они нам в ответ: «Скоро машину пришлем!» Зима идет, машину не высылают! Тогда мы вышли всем скопом с лопатами и сами свой двор почистили. Все жильцы вышли. Даже дед Вася, которому уже под девяносто, с нами чистить пошел. В общем, без их снегоуборочной техники проблему решили. А когда они машину все-таки прислали, чистить там уже нечего было!» История таксиста оказалась до боли знакомой, и я невольно вспомнила лужу.
Интересно, глухота соответствующих инстанций к обращениям граждан чаще приводит к усилению гражданской активности, как это произошло в истории, рассказанной таксистом, или, напротив, – к апатии, ощущению безвыходности, невозможности что-либо изменить в лучшую сторону (как в истории с лужей)? Как эта глухота меняет наши нравы? Хочется, конечно, верить, что преобладает первая тенденция. А если вторая? Тогда снова – лужа…
СБИТЫЕ ПРИЦЕЛЫ
Тошнит. От сбитых прицелов тошнит. Впрочем, ничего не поделаешь. Моя тошнота – моя проблема и только. Ибо истинная ценность – не строгий физический закон, который можно эмпирически доказать, а лишь мнение, с которым можно по своему усмотрению согласиться или, напротив, по тому же усмотрению не соглашаться никогда.
Ложная ценность и ценность истинная абсолютно равны в правах. И тот, кто придерживается ложной ценности, обладает тем же правом считать ее верной, как и тот, кто придерживается ценности истинной. В том-то и драматизм весь. Ложная ценность может уверенно шагать по планете, чувствуя себя хорошо защищенной и неуязвимой. Когда же ложная ценность имеет много ярых сторонников и громких защитников, то и расползается она быстрее, ширится, въедается в нравы и легко слывет ценностью истинной, признаваемой большинством несомненной.
Тошнит. От брендов тошнит. Точнее – от того, что пытается называть себя брендом, не являясь, по сути, ничем. Еще же сильнее – от нескончаемой погони за этими брендами.
Тошнит от малого, которое выставляет себя великим. Сильнее же – от тех, кто дает публичную площадку этому малому. Дает времени и места в эфире столько, будто это боги спустились с небес в студию и им непременно нужно отдать все микрофоны, чтобы они пели, плясали, кричали, вещали.
От самовыпячивания воротит просто. Юбилейное шоу одной из поп-, прости господи, звезд, лучше которой (в разы лучше!) уже давно поют даже дети, транслируется, например, под громким названием «Я». От этого яканья тошнит. Ни ума, ни таланта выразить свою индивидуальность другим способом, кроме как кричать о ней. Бессмысленные, давно мало кому интересные потуги, которым дается добро, сцена, эфир, деньги.
От быстрого дешевого успеха тошнит. И – от страстного желания достичь – во что бы то ни стало – такого успеха. От забытья. Забыто, что быстрый успех – удел гениев. А просто способным надо еще и много работать. Не говоря уже о том, сколько нужно работать неспособным.
От псевдодискуссий тошнит. От неслышанья и нежелания слышать. От пустых неестественных криков, от плохой игры в дебаты, от пережевывания одних и тех же проблем. И – от безнадежно укоренившегося отсутствия их решений.
От псевдосенсаций. Чем эксклюзивнее, тем, черт возьми, круче, нужнее, слышнее. И эксклюзива – по горло. И он давно нормален, привычен и уж точно не эксклюзивен. От псевдоновостей – до боли уже тошнит.
От псевдоталантов, псевдопрофессионалов, псевдодеятельности. Вообще – от всей этой тотальной псевдоты, ей-богу, уже тошнит.
От шоуности и показухи – аналогично. В эфир вечернего шоу, к примеру, приглашен девятилетний мальчик-блогер. Харизматичный, но абсолютно безголосый. Набрал за счет харизмы и возраста несколько тысяч просмотров на YouTube.
Ведущий:
– А в шоу «Голос» Вы не хотели бы принять участие?
Мальчик – самонадеянно и коряво:
– В шоу «Голос» я пробовал отобраться, но вот меня почему-то не взяли. Я даже не знаю почему. И я сюда к вам пришел в студию попросить: не могли бы вы посодействовать, чтобы я как-нибудь туда все-таки попал.
Ведущий поощрительно и умиленно улыбается, потакая мальчику:
– Что ж, давайте обратимся к организаторам проекта «Голос»! Может быть, наш юный герой примет там участие в следующем сезоне?!
Мальчику – аплодисменты. Бурные аплодисменты зала. Реклама.
Поддержка нескромности и бездарности опостылела. Особенно – если взрослый публично поощряет детскую нескромность, взращивая, удваивая (да что там удваивая – удесятеряя ее), укрепляя ее корни – публично их подпитывая.
От потребительского безумия тошнит. От бездумной погони за очередной новинкой. И ладно в советское время, когда новинка дефицитна (очередь за ней простительна). И ладно тогда – в 90-е, когда многое не видели, не слышали и вдруг впервые увидели, а потому стали пробовать без разбора, хватать без разбора (тоже простительно, ибо у каждого поколения свои уроки). Но теперь, когда все, что можно было увидеть, увидели и все, что можно было попробовать, попробовали, в московском ГУМе (ночью!) выстраивается очередь. За новым айфоном. «Стою с 12 часов ночи, я триста второй, очень доволен!» (цитата с места события).
В провинции свои очереди. От которых тоже тошнит. Толпа на открытии первого в городе «Макдональдса». И ладно бы это было что-то исключительное. И ладно бы были голодные… Но на открытие шли специально. Целенаправленно. Вели с собой детей, с ними стояли у входа, ждали, когда же откроется, чтобы войти в «Макдональдс» первыми. Неужели мы еще не наелись так, чтобы смотреть спокойно на бутерброд, сделанный по ускоренной технологии? Неужели не пресытились так, чтобы не вестись на громкую торговую марку?..
Тошнит.
И вроде бы это моя личная проблема. Тихо выскажись – и останься наедине со своей тошнотой. Ведь то, что одни считают дурным, другие вправе считать хорошим. И отказаться от этого никак нельзя, ибо отказ от этого есть отказ от свободы мнений, которая как воздух дорога.
Да, формально ценности равны в правах. Но все же… Что-то заставляет считать, что у профессионализма должно быть больше прав, чем у непрофессионализма, что скромность красивее нескромности, что здравомыслие мудрее бездумности, что диалог правдивее, чем единоличные собственные крики, что истинно созданное имеет больше прав на публичную площадку, чем показное, искусственное, натужное. И то общество здоровее, где в цене – здоровые прицелы. А потому: кто может, кто в силах, кто неравнодушен, кого тоже тошнит, – мужества вам, терпения и большая моя любовь. Только вы – лекарство от этой тошноты. Ибо нет дела более благородного, более нужного, и – остается надеяться – не безнадежного, чем вольно или невольно менять акценты с больных на здоровые нравы.
ГОВОРЯЩИЕ «СТЕНЫ»
Ограничения дисциплинируют. Их полное отсутствие – расхолаживает. Допустим, у вас есть один чистый лист бумаги (и только!). Перспективы иметь большее долго не предвидится. Тогда бумага наверняка будет использоваться осмысленнее, нежели когда чистых листов целая кипа. К примеру, в свитках далекой древности фиксировались исключительно важные для времени и эпохи сведения. Какой бы длины ни был свиток, размер его (даже при стандартной длине 3–5 метров, а в некоторых случаях – куда больше) все равно был ограничен. Дорого и неудобно.
Современные свитки не имеют ограничений. Бесконечными кликами на «показать предыдущие записи» мы можем бесконечно их удлинять и разворачивать. У каждого есть возможность иметь личный свиток. Дешево и удобно. Ограничения по размеру отсутствуют. По содержанию – тоже. Я – об индивидуальных лентах новостей в социальных сетях. О «стенах». Наших новых, абсолютно безграничных «свитках».
Туда попало всё – от фотографий и видео всякого содержания до реплик и текстов тоже всякого содержания. Там оказалось всё, что считает нужным обладатель «свитка». И безусловный плюс – возможность свободно высказаться, выразиться, рассказывать что-то важное своим индивидуальным образом на собственной публичной площадке (какому еще поколению доставался такой дар прогресса?) спаян с безусловным минусом. Вседозволенностью в использовании свободного ресурса. Мы можем поместить на публичную страницу что угодно. «Всё» понято нами буквально. Отсюда – желание засвидетельствовать публично каждый свой шаг. И ладно бы – большой. Это еще куда ни шло. Но мы фиксируем публично каждый свой шажочек. Самопоклонение перед собственными мизерно-мелкими шагами стало здесь нормой. Доминантой содержания.
#Мое утро #капучинка #крутяшка – и фотография утренней чашки кофе на столике какого-нибудь заведения. Посмотрите все, какая я молодец! Я пью кофе! Который сварила не я, налила и оформила не я, принесла и поставила на столик тоже не я. Но вы посмотрите! Пью-то его я! Крутяшка. И прикусываю нежным капкейком! Полюбуйтесь, каким воздушным! Какая я! (Фото прилагается в нескольких ракурсах).
Я обедаю: #обед #вкусняшка #рыбка #не могу жить без семги (фото). Встречаюсь с подружками: #подружки #мы клевые (фото). Купила новые туфли: фото. Вышла замуж: серия фото. Развелась: поменяла статус, приложила фото. Пеку блины (героизм просто!): #блинчики #c икоркой (фото). Блинчик подгорел #бывает (фото). Не подгоревший: #крутяшка (фото). Засыпаю: фото. Проснулась: #мой новый день #ножки из-под одеялка (фото). Купила машину: #моя красавица (фото). Села за руль: #рулю (фото). Посадила ребенка в машину: #мой пассажир (фото)… Села – фото. Встала – фото. Легла – фото… И под тэгами «проснулась», «покушала», «сходила на фитнес» куча лайков (равно одобрений) от фрэндов.
Радоваться малому надо уметь, согласна. Философия малых дел бывает весьма полезной. Но почему сесть, встать, поесть – стало событием, требующим публичной фиксации и публичного одобрения?.. «Машенька взяла ложечку! Машенька кушает! Ой, как вкусно!» – так приговаривают около двухлетнего ребенка, когда он самостоятельно пытается взять в руки ложку и начать ею пользоваться. Но для ребенка и его окружения – это событие. Это – освоение первых жизненных навыков. Которое, к тому же, вслух одобряется только ближайшим окружением и не придается широкой публичной огласке. Почему же для взрослой личности всё это стало подвигом, который нужно презентовать? Подвигом, за который нужно погладить себя по головке и ждать массового одобрения?
…Дед мой работал шахтером. Вставал каждое утро в 5:00, завтракал, добирался до шахты к семи тридцати. В восемь – спускался под землю. И так тридцать пять лет. До тех пор, пока не возникли возрастные противопоказания. Да и то, несмотря на них, продолжил работать – правда, на земле, а не под землей, как раньше. Ни про один свой спуск в шахту он никогда не рассказывал. Даже если спрашивали – старался отшутиться или уйти от ответа. Не считал нужным говорить об этом вообще. Кстати, обед его включал несколько кусков сала, ломоть хлеба и пару яиц вкрутую. Всё это бабуля моя бережно заворачивала в газетный сверток и вручала деду, когда тот отправлялся на работу. Сама она тоже ежедневно посвящала себя труду. Ни у него, ни у нее и в голову не пришло бы считать себя «крутяшками» и подчеркнуть значимость своих дел даже ближайшему окружению. Просьба рассказать о своих делах публично привела бы их в недоумение. А если бы дед узнал, что очень большое количество людей станут свидетелями того, что и как он ест во время обеда, он оставил бы свой газетный сверток неразвернутым.
Когда «на стену» выкладывали самолично испеченные пироги, это не сильно настораживало и поначалу было отчасти даже любопытно (хотя в целом приготовление пищи – это элементарный жизненный навык человека, мало-мальски овладевшего бытовой культурой). Но когда после фото свежего утреннего пирога во «фрэндовской» ленте последовало фото вечерних остатков пирога с тэгом «#пирог почти съеден», захотелось закричать: «Друзья, что с нами?!»
Элементарный навык – подвиг для человека с ограниченными возможностями. Но не для здоровых зрелых людей. Мы же не немощны, чтобы делать культ из каждого шага, восхищаться малейшим собственным передвижением в пространстве.
Если столь мелкие действия для нас теперь фетиш, способны ли мы создавать великое? Великое ведь – результат неудовлетворенности и поиска. А мы уже довольны. Тем, что сели, встали, купили… Публично фиксируя это, мы думаем, что создаем себе имидж, позиционируем себя наилучшим образом, открываемся миру. На самом деле – мы просто глупо и неприкрыто демонстрируем то, какие у нас сейчас господствуют нравы.
ЗА БОРТОМ ФОРМАТА
В утреннем эфире на Пятом канале не так давно увидела Сергея Волчкова, современного исполнителя, победителя шоу «Голос». Ведущие программы пригласили певца в качестве гостя. Он пел (на мой взгляд, профессионально), тонко шутил и в ответ на вопрос ведущей: «Есть ли у вас новые песни?» открыто, скромно, честно, без толики претензий к кому-то сказал: «Да, конечно. Для меня Александра Пахмутова написала недавно новые песни. Другое дело, что вы не сможете услышать их на радио – их просто не возьмут. Они – не формат. Эти песни можно услышать только на моих сольных концертах». Ответил без пафоса. Спокойно. С достоинством. Словом, высококультурно.
Я пользуюсь общественным транспортом ежедневно. И потому – давно вынужденно знаю, что в формате современных музыкальных радиостанций. Водители часто слушают радио, невольно заставляя слушать его и пассажиров. За годы передвижения в городских автобусах и маршрутных такси я привыкла ко многому. Ну, например, в приблизительной хронологической последовательности: «Мама Люба, давай-давай…», потом «танцуй, Россия, и плачь, Европа», чуть позже «на лабутенах» и из последнего: «цвет настроения синий, внутри мартини, а в руках бикини»… Уже долгие годы в салонах изо дня в день все это скрипит, сипит, скрежещет и вызывает ощущения хуже, чем когда скоблишь ногтями по стеклу, откусываешь кусок мела или лечишь кариес без наркоза.
О вкусах не спорят – могут напомнить мне. Кому Волчков с песнями на стихи Пахмутовой, а кому – «цвет настроения синий». Каждому свое – это да. Но в данном случае я не о вкусах. Я о профессионализме, который никто не отменял (не в силах отменить!). Просто он остался за бортом формата. Сила голоса, диапазон, вариативность, смысл – без этого исполнителя не назовешь профессиональным. Никогда. Просто в одну эпоху профессиональный равно популярный, форматный, а значит – ценный. В другую эпоху, как оказалось, профессионализм не востребован на публичной «арене». Его не хватают за руки и за ноги: мол, придите, покажите, исполните… Он выброшен за борт корабля: плыви и карабкайся сам вместе со своим тембром, диапазоном. Выброшен без спасательной шлюпки («Ты нам не нужен! Нам нужен формат!»). А корабль захватили не имеющие к профессионализму никакого отношения. Его захватили «лабутены» и «мамы Любы». В таком составе корабль поплыл…
И это не только в эстрадной музыке. Читаю пост пользователя Faсebook о кинематографе: «…Не могу смолчать – распирает. Я путаю двух актеров, смотря телевизор. Это Иван Охлобыстин и Дмитрий Нагиев. Меня они раздражают, пугают, разочаровывают. Смотрю вокруг и вижу охлобыстиных и нагиевых - циничных, наглых, стёбных, крикливых… Ну, лично мне, если интересно кому-то, нравятся Вячеслав Тихонов и Олег Янковский. Вот как представлю Нагиева в роли фулюгана деревенского Матвея Морозова из фильма "Дело было в Пенькове", так и - не могу представить!..» Это тоже не о вкусовщине. Это – о профессионализме. Автор цитируемых слов прав: нельзя представить названных актеров в роли Матвея Морозова. Диапазона бы не хватило. Вариативности. Мастерства. В то время как Тихонов или Янковский в два счета смогли бы сыграть доктора Быкова из «Интернов». Смогли бы, да не стали. Потому что профессионализм – это ко всему прочему еще и смысл, и высокая планка. От них профессионал не отказывается. Не за это ли он оказался за бортом большого корабля?..
Пестреет и пестреет состав выброшенных. В сферах, которые в обществе напрямую не ассоциируются с творческими, тоже довлеют свои форматы. Поделюсь одной известной мне историей. В городской поликлинике работал много лет врач. Работал самоотверженно и страстно, применяя новые технологии, новые методы лечения. Работал на результат. Брался за сложные случаи. Были к этому доктору на прием большие очереди, потому как сарафанное радио разносило: «Если бы не он, не знаю, что бы со мной стало…» К другим врачам этой же поликлиники очереди не выстраивались. В городе началась оптимизация в сфере здравоохранения. И – доктор-спаситель был выведен за пределы штата. Его методы и его специальность по новым стандартам не вошли в перечень обязательных…
Режиссер Лев Додин в одном из интервью поделился мыслью: «Если бы сцена была толщиной с проволочный канат для циркача, то желающих ходить по ней было бы гораздо меньше». Но сцена – не канат. Так же, как политика, журналистика, литература, медицина, образование… Корабль переполнен. На борту все больше – форматных. Всё меньше – профессиональных. Сколько еще суждено плыть кораблю с таким пассажирским составом? Не создали ли мы «Титаник» нашей эпохи? Рано или поздно корабль без профессионалов на борту всё равно уйдет ко дну. Не виной ли тому окажутся наши нравы?
| Далее