ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2015 г.

Людмила Яковлева. Дети войны. Рассказы ч. 3

СВОИ ВСЁ РАВНО КАК РОДНЫЕ

Ещё недавно бесконечной чередой шли и шли через нашу Тайгу эшелоны с советскими солдатами, победившими злейшего врага человечества – фашизм. Потом на воинской площадке наступило на какое-то время затишье. Но вскоре опять покатили по стальным рельсам составы с военными грузами, с боевой техникой, с теплушками, набитыми нашими солдатиками – на сей раз победителями в битве с японцами.

Та, первая, длительная волна эшелонов катила с Запада на Восток, а эта, вторая, с Востока на Запад. Солдат, едущих из Германии, встречали на воинской площадке толпы людей, где слышались и смех, и плач, и неумелая порой игра на гармошке. Но во всём чувствовалось всеобщее ликование и подъём духа. А с «японцами» дело обстояло иначе. Исчезло ощущение праздничного настроения. Не многие жители города теперь встречали и провожали поезда, идущие с Востока. Даже мы, ребятишки, почувствовали эту разительную перемену в настроении старших и тоже перестали бегать на воинскую.

Сейчас я осмысленно понимаю, в чём была причина этой перемены. Женщинам и детям некого было ждать с Востока. Да и с Запада – тоже. Кто выжил, тот вернулся домой. А сил ждать своих военнопленных или без вести пропавших у людей уже не было.

Но как-то соседка, тётя Маруся Чиркова, заглянула к нам на «огонёк» и сказала маме:

– Вера, а не сходить ли нам на воинскую? Мои товарки по работе вчера ходили, выменяли отварную горячую картошку на рис и на газовые платки из японского шёлка. Видела бы ты, какая это красота – платки эти. Невесомые, прозрачные, яркие, глаз не оторвать. Я в жизни своей такой красоты не видела. Смотрела и удивлялась: носят же где-то счастливые женщины такие вещи. А мы, горемыки несчастные, кроме мазутных телогреек, суконных ушанок да шахтёрских «чунь», ничего и не видели.

А «чуни», и правда, были такой уродливой обувью наших бедных женщин. Эти тяжёлые, литые серые резиновые галоши выдавали шахтёрам для работы в шахте. Предназначены они для ношения поверх валенок. У наших мам такой роскоши, как валенки, не было, поэтому в «чуни» надевались тряпичные стежонки на вате. Если галоши были слишком большими, в них набивали солому, вату, бумагу – у кого что было под рукой. А для того, чтобы их не потерять, так как они имели обыкновение соскальзывать со стежонок, «чуни» крест-накрест привязывали шпагатом, верёвочками к стежонкам. И вот после такого – тончайшие, сказочной красоты японские платки…

Мама начистила крупной картошки, отварила полную кастрюлю, слила отвар, а картошку посыпала резаным лучком. Обмотала кастрюлю тряпками, чтобы сберечь жар. Зашла и тётя Маруся, да не одна, а со старшей дочерью Верой. И у обеих в руках по авоське с такими же замотанными в тряпки кастрюльками. Ушли женщины.

Мы с братом залезли на любимую печку и стали ждать маму. Я, кажется, даже задремала. Но быстро спустилась с печки, когда услышала, как открывается дверь, ведущая в сени дома. Брат тоже соскользнул по короткой широкой лесенке, приставленной к печи.

Мама вошла в дом весёлая, засветила керосиновую лампу и выложила на кухонный стол небольшой, сшитый, по всей видимости, из старой гимнастёрки, мешочек. Был он плотным, раздутым, как маленькая подушечка, и при этом – тяжёлым. Десятилетний брат Женя подхватил мешочек обеими руками и не враз оторвал его от стола, сказал: «Ого, тяжеленный какой!» Мама рассмеялась:

– Да, рис тяжёлый. Килограмма два, я думаю, в этом мешочке. Вот повезло нам, так повезло! Я уже и забыла вкус рисовой каши. Теперь попробуем. На кашу, конечно, тратить крупу не будем, а в суп будем добавлять. Тогда и жира никакого не надо. Такая будет вкуснятина. Вот молодцы солдатики. Ишь, как ловко придумали – прошили суровой ниткой край мешочка. Ну, и правильно, зато ни зёрнышка не выпало. Где у нас ножницы? Надо подрезать нитку… А можно и ножом.

Мама взяла из ящика стола ножик с острым кончиком, поддела им нитку, оттянула её, перепилила. Распоров шов, сунула руку в мешочек и достала пригоршню крупы. Она посмотрела на свою раскрытую ладонь, на крупу, и вдруг из её глаз потекли слёзы.

– Мама, мама! – принялись мы с братом теребить рукав её кофты.

В дверь постучали. Мама откинула крючок, вошла тётя Маруся.

– Вера, у тебя в мешке рис? – спросила она.

– Какой там рис! Вот сволочи, сволочи! – с ожесточением воскликнула наша мама, которая раньше никогда не произносила ругательных слов. – Маруся, как это можно? Ведь они свои, советские. Мы Богу за них молились, мы их так ждали. Они же нам все, как родные. И вот так поступить, обмануть нас, солдаток, и наших голодных детей. Какие гады – подсунуть вместо риса овсянку! И у тебя овсянка, Маруся?

Соседка помолчала, помолчала и сказала добрым голосом:

– Конечно, овсянка. Но они, Веруша, не сволочи, наши солдатики. Свои, родные. Были бы чужие, они бы в мешочки какого-нибудь крупного песку или мелких камушков насыпали. А эти – овсяночку. Кончился у них, стало быть, трофейный рис. Дорога-то от Японии длинная, на всю Россию никакого риса не хватит. А овсянка, она, может, даже полезнее твоего риса будет. Вон, лошадям овёс дают, так они и силу имеют от этого.

Мама успокоилась, тут же начала варить суп с овсянкой. Не знали мы с братом, какой на вкус рис, но решили, что овсянка – это объедение.

Да, а тёти Марусина дочка Вера свою кастрюльку картошки обменяла на два газовых платка – для себя и средней сестры Нади. Мы с мамой на другой день ходили к Чирковым смотреть платки. Ой, какое же это было чудо! Яркое, воздушное, невесомое что-то. Вера взяла свой платок за уголки, подняла над головой, махнула им и отпустила. Платок запарил в воздухе, стал мягко опускаться, переливаясь всеми цветами радуги. Все в восхищении захлопали ладошами.

Вера на другой же день повязала свою хорошенькую головку этим платком, когда пошла на работу, в столовую, куда устроилась официанткой. А бережливая шестнадцатилетняя Надя свой платочек свернула и спрятала в сундучок. Правильно сделала. Вскоре выяснилось, что носить диковинные платки нельзя. Дня через три Вера попала в обновке под дождь, и все краски с платочка исчезли, растеклись по Вериной фуфайке. Превратился сказочный платок в блеклую облезшую тряпку. Всё равно как карета в сказке о Золушке, превратившаяся в тыкву. Вот такая сказочная история.

За платок мамы советских солдат не ругали. Они стали обзывать бесстыжими мордами японцев, которые изготовили такие платки.

1945 – 2010 гг.

МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ?

Столько мы ждали конца этой проклятой войны… Мама говорила:

– Вот кончится война, детки мои, и наступит счастливая жизнь. Будет много еды, тёплые вещи у нас появятся, красивые игрушки, книжки с картинками. Всё-всё у нас будет.

Война кончилась. Наступил новый 1946 год. А нам с братом кажется, что стало даже хуже, чем было в военное время. Мама теперь часто болела, лежала с высокой температурой в постели не в силах подняться, приготовить какую-нибудь еду. Накануне Рождества она сказала нам:

– Ребятки, оденьтесь потеплее, сходите к тёте Дусе. Она хоть покормит вас чем-нибудь вкусненьким.

И вот, мы бредём с Женей по заснеженной дороге, по промороженной насквозь Тайге. Сильный мороз. Сколько градусов ниже нуля, нам неведомо, но только во время сильных морозов – мы знаем это – так громко скрипит под ногами снег и так гулко, как будто совсем рядом, гудят на станции паровозы. А до них нам шагать и шагать с нашей Девятой улицы. Девять улиц только до моста, что проложен через железнодорожные пути. На него ещё нужно взобраться по неочищенным и оттого покатым ступенькам, а потом пройти такой длинный мост и спуститься вниз по таким же ступенькам с другой стороны. А там пройти ещё три квартала по этому жуткому холоду до дома любимой тёти…

Это мама только так сказала: «оденьтесь потеплее». Что есть у нас, то и надели: изношенные пальтишки с коротковатыми рукавами (выросли мы из них), залатанная одежонка и кое-как подшитые мамой валенки. Суконную шапку брат натянул на лоб и завязал под подбородком. Мою голову мама обмотала своим вязаным старым платком, завязала его концы крест-накрест под мышками. Иней опушил наши ресницы, края Жениной шапки и мой платок, закрывающий щёки и рот.

Холодно. Замёрзла я так, что хочется заплакать, и кажется, что не хватит сил, чтобы одолеть этот трудный путь до тётиного дома. Я склоняю голову, прячу нос в обледенелый платок и начинаю думать о лете. Как тепло было летом, даже жарко. Мы бегали с соседскими ребятишками босиком по траве, по горячей пыльной дороге. Срывали большие листья лопуха и прикрывали ими головы, как шляпами, чтобы солнце не напекло нам макушки. Неужели действительно так было? И будет опять? Даже не верится. Скорее бы лето!

Бреду в своих уродливых, больших, не по ноге, валенках. Едва поспеваю за братом и думаю: «Как было бы хорошо, если бы от нашего дома до дома тёти Дуси построили длинный-длинный, закрытый со всех сторон, но светлый, остеклённый переход. И чтобы в нём на протяжении всего пути стояли большие глиняные горшки с комнатными цветами, чтобы порхали над ними красивые бабочки, а на веточках сидели крошечные птички колибри, о которых мама рассказывала. По такому коридору можно идти в одном платье, в тапочках, сандаликах или вообще босиком. Идти сколько угодно, хоть сто километров, и не чувствовать никакой усталости. Потому что сейчас усталость эта от жуткого холода, от тяжёлой одежды и от этих противных валенок…»

Такие детские мысли о бесконечном тёплом и светлом «коридоре» вспомнились мне 18 ноября 2011 года, когда сидела я в своей уютной квартире, слушала по телевизору вечерние новости. И вдруг передали сообщение о том, что где-то на Крайнем Севере планируют построить закрытый город под гигантским остеклённым куполом. Предполагается, что численность жителей в этом северном оазисе составит примерно пять тысяч человек. Под общей крышей будет всё: благоустроенные жилые дома, школа, детский сад, больница, общественная столовая. Будут там разбиты цветники и зелёные газоны, будут посажены кустарники и карликовые деревья… Все условия для полноценной жизни и научной работы. А главное – под куполом всегда будет тепло и светло, даже в самые лютые северные морозы и пургу температура здесь не опустится ниже плюс пятнадцати градусов.

Я замерла от мысли: да ведь это моя детская мечта о «тёплом коридоре» воплотится в жизнь. И как не поверить в высказывание о том, что рано или поздно все мечты сбываются?

…Помнится, мне тогда, по дороге к тёте, от этих мыслей о тёплом переходе и лете, стало в самом деле теплее. Тётя, как всегда, отогрела нас, накормила, напоила липовым чаем с мёдом и в дорогу собрала кое-какой еды для нашей мамы. Привязала верёвочкой узелок с подарками Жене за спину. Радостные, бежали мы от тёти Дуси домой. И было нам совсем не холодно, и дорога до нашей Девятой улицы показалась намного короче, чем была, когда шли по ней из дома. Впрочем, так бывало всегда, не только в тот раз.

1946 – 2013 гг.



Б А Б У Ш К А М О Р О З И Х А

Случилось это в лютую стужу, в голодном послевоенном сорок седьмом году, за два дня до Нового 1948 года. Под вечер, когда за окном уже начало смеркаться от ранних зимних сумерек, в дверь нашего домика кто-то постучал. Мама отозвалась:

– Кто там? Входите, не заперто.

И вошла незнакомая нам старушка, закутанная в серую вязаную шаль. Низенькая, неуклюжая из-за больших подшитых валенок, которые были ей, должно быть, изрядно велики. Поздоровалась, с поклоном перекрестилась на пустой угол, где могли бы висеть иконы. Но у нас их не было. Потом опустила на пол объёмистую сумку, сшитую из мешковины, и начала вынимать из неё один за другим валенки. Новые, чёрные, небольшие по размеру. Скорее всего – детские. Старушка обвела всех нас, троих, взглядом и поманила к себе рукой Женю со словами:

– Ну-ка, миленький, примерь пимишки. Впору ли?

Женя не тронулся с места, только вопросительно смотрел на маму. И мама медлила, молчала, глядя на старушку. Я понимала, в чём было дело. Если наша нежданная гостья решила продать нам валенки, то у нас не найдётся таких денег. Я в свои восемь лет прекрасно разбиралась, что нам по «карману», а что – нет. На толкучке – этом диком рынке, процветающем на Руси во все времена, такие валенки, пимы по-сибирски, стоили бешеных денег, какие нам и не снились.

– Иди, внучок, примерь. Поглядим, как тебе обновка, по размеру ли.

Женя, как завороженный, двинулся к входной двери, поднял одну ногу и сунул её в подставленный бабушкой валенок.

– Ну как? – спросила гостья с ласковой улыбкой. – Не жмёт, не сильно велик? В самый раз, я думаю? Чего молчишь-то, голубок?

– В самый раз, – несмело произнёс мой брат, поворачивая ногу в новеньком валеночке то в одну, то в другую сторону.

– Вот и ладно, – сказала старушка, – вот и носи на здоровье, Христос с тобой. Мамочку слушай и учись хорошо… С Новым годом, с новым счастьем ваш дом. И благослови вас Господь. Пойду я. До свиданьица.

– Подождите! – окликнула загадочную гостью мама. – Как же так? Бесплатно. Ничего не понимаю. Кто вы?

– Про Деда Мороза слыхали, небось? Так вот, я подружка его, Баба Морозиха, – старушка рассмеялась, кивая головой, закутанной в шаль, надела шерстяные вязаные рукавицы, подхватила свою опустевшую котомку и, отворив дверь, исчезла за ней.

Мама быстро накинула на плечи стёганую фуфайку, выбежала в сени следом за старушкой. И вскоре вернулась в дом.

– Ушла. Темно, не видно ничего. Кто она такая? Где искать? Кого благодарить?

А благодарить нашу гостью – спасительницу Женьки было за что. По осени, весь сентябрь и в начале октября, брат бегал, как и я, до школы и обратно босиком. Он пошёл в третий класс, я – в первый. Прибежим в свои классы, сядем за парту, руками разотрём подошвы ног, и ничего, даже не болели. А когда из школы домой примчимся, сразу – прыг на русскую печь, и жарим пятки на горячих кирпичах.

В октябре, когда зачастили холодные дожди, мне в школе выдали бесплатные ботинки. А брату бабушка Мария, мачеха нашего отца, который не пришёл с войны, сшила бурки-стежонки. Тогда в такой обуви ходили многие люди – и дети и взрослые. К стежонкам полагались резиновые галоши. Но у Жени их не было. И ходил он в тряпичных бурках без галош и на босу ногу. Обувка эта, сшитая из старой бабушкиной одежды, продержалась недолго. К концу ноября начала разваливаться на глазах. Мама чуть не каждый день затягивала дыры на подошвах дратвой, пришивала к ним новые тряпки от старой юбки. Такой подошвы хватало на два, от силы – три дня. Мама решила, что брат вообще оставит в том году учёбу, будет, как и другие разутые, раздетые ребятишки, сидеть всю зиму дома на печи. И вдруг – этот чудесный, щедрый подарок – новенькие валенки!

Мама стала расспрашивать у соседок про загадочную старушку. Никто ничего про неё не знал. А когда очередь дошла до соседки Маранды, цыганки по происхождению, та живо откликнулась:

– Да кто же её не знает? Это Митревна, богомолка Митревна, не иначе. Она ни одной службы в церкви не пропускает, всё бьёт Боженьке поклоны, молится за убиенных на войне двух сыновей. Я-то часто в Божьем Храме бываю, прошу подаяния ради Христа. Митревна всегда просящим мелкие деньги раздаёт, а на поднос церковный дьякону рубли кладёт. По великим праздникам делает дорогие подношения, кому посчитает нужным, бедным людям, детям в особенности. Деньги, видно, целый год копила, чтобы такие валенки твоему Женьке купить. В школах узнаёт об особо нуждающихся. Ну, и чтобы ребятёнок был хороший, не оторва какая-нибудь. Блаженная она, Митревна. Ведь сама-то святым духом питается, впроголодь, говорят, живёт.

Маме так и не удалось встретиться ещё хотя бы раз с Бабушкой Морозихой. А я всю жизнь, долгие десятилетия, вспоминаю с благодарностью в канун каждого Нового года добрую, давнюю нашу нежданную гостью. Может быть, благодаря её благословению вырос мой брат замечательным человеком: мамочку слушался, боготворил её всю жизнь, ценил и уважал. Выучился на журналиста, помогал очень многим людям, был честным, бескомпромиссным и никогда не кривил душой.

Я думала, что одна помнила о старушке Митревне. А как-то, когда стали мы с братом сами бабушкой и дедушкой своим внукам, приехал к нам Евгений в гости с Алтая, где жил с семьёй в последнее время. Мы сидели за обильно накрытым столом с вином и разными закусками. Мой брат посмотрел на меня погрустневшими глазами и спросил:

– Люда, ты помнишь бабушку, которая мне валенки подарила?

– Конечно! – живо откликнулась я. – Всегда помню так, словно случилось это вчера. Маленькая, полная, в старой вязаной шали.

– Никакая не полная она была, – возразил Женя. – Лицо-то было худенькое у неё. Просто надевала она на себя всякого старья побольше, чтобы не мёрзнуть на морозе. А валенки. Ты помнишь, какие валенки были на ней? Все в заплатах. Там же на них живого места не было. Тяжёлые, громоздкие, подшитые толстыми обтрёпанными войлочными подошвами. Нет чтобы себе купить новые, она на свои жалкие гроши купила обувь для незнакомого чужого мальчишки… Давай, сестрёнка, помянем её чистую, светлую душу. Царство ей небесное, – и помянули.

1947 – 2013гг.

ДЕТСТВО, ДЕТСТВО…

Летом в нашем просторном доме на Озёрной была просто благодать. Можно было всласть носиться по полупустым комнатам, (мебель-то в войну мама почти всю променяла на картошку), играть в прятки, строить «домик» под столом, стянув до пола скатерть. Но несравнимы с играми в доме были походы с соседскими ребятишками в лес, на речку Берёзовку, что протекала в логу за кладбищем, где, если везло, ловили сачком мелких пескарей. Излюбленным местом для прогулок служило и само кладбище. Сейчас даже не понять, чем оно так притягивало нас. Но проводили мы летом на нём очень много времени: бродили между могилами, рассматривали кресты и памятники и читали на них таблички с именами похороненных. Не считали запретным лакомиться земляникой, которая стелилась сплошным ковром на старых могилах.

Зимой наш мир ограничивался одним домом. После ужина мы вместе с мамой усаживались на кровать, накрывали спины одним одеялом, и мама при свете коптилки рассказывала нам в полголоса чудесные сказки. Знала мама их множество. И это были такие счастливые вечера. Мамины сказки я запоминала почти дословно. И позже, когда довелось нам с братом около года прожить из-за болезни мамы в детском доме, я сделалась в нём, благодаря сказкам, «знаменитостью».

В девчоночьей комнате вместе со мной проживало четырнадцать человек. Были это девочки, как я, девяти лет, были и старше – до двенадцати, тринадцати.

Как-то раз, когда в положенное время все легли в кровати и воспитательница выключила единственную в комнате электрическую лампочку, а спать ещё никому не хотелось, я не очень смело спросила:

– А хотите я сказку расскажу?

Все засмеялись, а самая старшая из нас, тринадцатилетняя девочка Нина сказала:

– Ну, давай послушаем, какая ты у нас сказочница.

Я начала рассказывать историю про бедняжку сироту-принцессу и про её братьев-принцев, которых возненавидела и решила сжить со свету злая мачеха. С первых же звуков моего голоса в спальне наступила, как говорится, гробовая тишина. В середине своего повествования я замолчала, так как подумала, что девчонки уже заснули, а я всё говорю и говорю… И тут же послышался целый хор возмущённых девчоночьих голосов:

– Ну ты чё там, Никитина, заснула? Давай дальше рассказывай!

И я, окрылённая первым творческим успехом, продолжила своё выступление. За месяцы, проведённые в детдоме, я пересказала моим слушателям все сказки, которые знала. Приходилось и повторяться, рассказывать одно и то же несколько раз, исполнять «заявки» слушателей. Особенным спросом пользовались сказки про несчастных сирот и злых мачех, страшные истории со счастливым концом. Такие как «Морозко», «Бабушка Метелица», «Крошечка-Хаврошечка», «Золушка», «Розочка и Беляночка», «Пряничный домик», сказка о Снежной королеве и многие другие. Благодаря, наверное, особому положению рассказчицы я пользовалась уважением девчонок нашей комнаты. Мало кто мог ещё похвастаться таким же расположением подруг. В детском доме среди воспитанников царили свои, порой жестокие порядки, свои неписаные законы, подчиняющие младших воле старших. Мне удалось избежать унижения и грубости по отношению к себе. И я принимала это как должное. Кто ещё будет рассказывать девчонкам удивительные сказочные истории, если не я? Да никто!

1948 – 2012 гг.