Анатолий Кирилин. Где-то далеко, в России-матушке... ч. 2

Предвижу высказывание оппонентов. Тот самый «профессионализм» писателей, завидная периодичность их изданий, распространение, а стало быть, и невиданная востребованность литературы были вызваны всего-навсего нехваткой ее, искусственным сдерживанием зарубежных изданий, эмигрантской и прочей необходимой многим книжной продукции. Соглашусь лишь отчасти. Иначе придется нам всем безоговорочно согласиться с тем, что сегодняшнее отсутствие интереса к книге – результат перенасыщенности книжного рынка. И всего-то.
Еще раз хочу подчеркнуть: не о качестве тех или иных произведений здесь речь. Как же так, возмутится взыскательный читатель. Ведь это есть и было главным мерилом литературы во все времена! Безусловно. Однако не перестану утверждать: безнадзорность литературного процесса – первый и главный удар по этому самому качеству. Свято место пусто не бывает, и место радетелей, попечителей, проводников заняли литературные нувориши в лице целых издательств, мощные пиар- и бизнес-команды. Сегодня все, имеющее право на жизнь, – это бизнес. В издательском мире он весьма причудлив. Знакомая писательница, одна из руководителей Союза российских писателей Светлана Василенко получила за свою книгу, изданную в столичном, весьма раскрученном издательстве «Вагриус», аж шесть тысяч рублей. И тому рады писатели, которых не издавали десятилетия и, естественно, вообще не платили никаких гонораров. Нашла она свою книгу на прилавках, цена – сто рублей с небольшим. Но каково же было ее удивление, когда из Нью-Йорка передали: видели твое творение за 25 долларов. Из Токио – за 18. Переведите по нынешнему курсу доллара – разница впечатляет. Вот, скажете, зарубежные акулы-капиталисты, какие проценты накручивают! Смею уверить вас: у них там, за рубежом, не хватит фантазии эдак размахнуться.
Не стану здесь раскрывать механизм получения сверхприбылей отечественными книгоиздателями, об этом замечательно написал в своем романе один из модных авторов А. Маринина. Да так ярко, живо, доходчиво и правдиво, что ясно стало: где-то личные интересы писателя задеты. Впрочем, все сказанное относится к столичным издательствам, и то далеко не ко всем. В провинции сие невозможно из-за узости рынка, разорванности межрегиональных связей. Другими словами, провинциальные издательства существуют благодаря различного рода заказной литературе, нехудожественной, пущенной в производство под собственный риск – это точно. О том разговор серьезный, отдельный, не будем его замешивать в нашу тему.
1983 год. Бийск. Краевой семинар молодых литераторов. Вроде ранг пониже, чем в Новосибирске накануне, в 82-м. По уровню организации, количеству участников, качеству рукописей и ответственности руководителей семинар, подобный бийскому, вряд ли сегодня удастся собрать даже в столице. Запомнились руководители: Вячеслав Сукачев, Евгений Гущин, Владимир Башунов, Виктор Горн. Но больше всех – рослый, крепко сложенный и удивительно добродушный писатель из Омска Александр Плетнев. Вопреки сложившимся правилам, он, не дожидаясь обсуждений в секциях, громко хвалил понравившиеся ему рукописи и их авторов. Потом друзья из Омска писали, что при любом удобном случае он упоминал имена талантливых ребят с Алтая. Давая интервью столичным журналистам, обязательно упоминал участников бийского семинара. С некоторыми из них он переписывался более десяти лет...
Впрочем, не стану задерживаться более на бийском семинаре, потому как речь в основном пойдет о Всесоюзном совещании молодых писателей (обратите внимание: уже писателей) в Москве, в 1984 году. Еще не успели в полную силу развернуться молодые критики В. Куницын, А. Неверов, Л. Баранова, В. Бондаренко, Е. Шкловский, но были их старшие коллеги, которые задолго начали подготовку к совещанию. В «Литературной газете» открыта рубрика «К VIII Всесоюзному совещанию молодых писателей». У меня сохранился номер апрельского выпуска газеты, где под этой рубрикой опубликовано интервью с директором издательства «Молодая гвардия» В. Десятериком. «...Мы выпустили не один десяток книг, авторы которых проявили себя на предыдущем совещании. Можно сказать, что практически все его участники вышли к всесоюзному читателю в молодогвардейских альманахах, сборниках, журналах. Хочется, чтобы читатели сразу же познакомились и с произведениями тех, кто вскоре станет «открытием» восьмого совещания, – мы уже готовимся к этому, читаем рукописи, представленные будущими его участниками, оставили специальный издательский резерв, чтобы наиболее интересные из них смогли увидеть свет без промедления. Совещания – это важные вехи всей нашей работы с молодыми. Во многом на них нацелена деятельность редакции по работе с молодыми авторами. Прочитаны сотни произведений, отобраны лучшие – и пятнадцать человек рекомендованы издательством для участия в совещании».
В свое время с особым тщанием пестовал молодых Александр Трифонович Твардовский, но, как ни странно, именно ему принадлежит фраза, произнесенная на владивостокском совещании молодых: топи котят, пока слепые. На самом деле ничего странного, в этой фразе не призыв, а упрек в ироничной обертке тем многим из маститых, кто первым делом при соприкосновении с молодыми так и поступал.
VIII Всесоюзное совещание молодых писателей проходило в журнальном корпусе «Молодой гвардии», несколько сот участников разместилось в гостинице «Орленок» на Ленинских горах. С Алтая трое: Людмила Козлова из Бийска, Евгений Гаврилов и автор этих строк – из Барнаула. В Москве ранняя весна, каштаны в цвету, одуревшие от восторга соловьи, пьяное счастье молодости...
Мне «повезло», на двенадцать семинаристов пятеро руководителей: Евгений Сидоров, впоследствии министр культуры, критик Вячеслав Сахаров, прозаики Анатолий Курчаткин, Алесь (Александр) Адамович, Даниил Гранин. И сразу не заладились отношения с мэтром, Граниным. Он объявил меня и прозаика Юрия Никитина из Астрахани перестарками (нам обоим исполнилось по 36, а ценз совещания – до 35) и предложил отнести нас за черту. Что это такое, я не совсем понял, но обиделся и ушел. Забегая вперед, скажу, что на заключительном заседании, где подводились итоги, тот же Гранин объявил: как всегда, самыми сильными оказались те, кто за чертой. Да, нас все-таки обсудили, правда, не без помощи со стороны. Вступились оренбургский писатель Петр Краснов и наш земляк Александр Родионов, он тогда посещал Высшие литературные курсы в Москве.
А тот мой уход с семинара был назначен судьбой, за что я ей премного благодарен. На выходе из журнальной «свечки» познакомился с Геннадием Хомутовым и Петром Красновым, оренбуржцами. Они не были семинаристами. Петр, хотя и моложе нас, к тому времени уже становился известным, давно вступил в Союз писателей. Геннадий – его учитель, руководитель старейшего и известнейшего в стране литературного объединения. Великолепный поэт без единой книжки, без всякого членства и без малейшего о том сожаления. Бывало и такое, сколько угодно...
В гостиницу пришли через магазин. Хомутова поселили в четырехместном номере, где кровати были устроены шконцами, на манер казарменных; Краснов в то время жил в Электростали, в часе езды от Москвы на электричке. К моему удивлению, номер был полон народу. Познакомились. Георгий Саталкин, Антонина Юдина, Анатолий Тепляшин, Владимир Пшеничников – все из Оренбурга и области. Остальные на семинарах. Поначалу я удивился столь представительной делегации по сравнению с нами, а потом выяснил, что неутомимый руководитель литобъединения привез с собой в Москву всех, кого посчитал нужным, выбивая деньги для этой поездки почти год. Возьмут их в семинар или нет, воспротивятся количественному избытку руководители или не станут – для Хомутова это не было важным. Он-то, опытный и искушенный, знал, что в подобных поездках и встречах действительно важное. Вскоре и многие из нас поняли – что.
Выпили за знакомство, и тут же начались стихи. Мне не упомнить теперь, кто был инициатором этого пиршества поэзии, одно осталось бесспорным и памятным на годы и десятилетия: первые сутки были заполнены стихами без перерыва. Потом эти сутки незаметно перетекли во вторые, третьи... Сменяя друг друга, в хомутовском номере побывали почти все участники совещания.
– Читай, Гена!
Хомутов охрип через первые два часа и потом едва находил в себе силы произносить хоть какие-то звуки. Но появлялись все новые и новые лица: читай!

Все до единого улетели,
Словно по осени семена.
Вы улетели, когда повзрослели
Ваши юные имена.
Вот я и стала домашним сторожем,
Только владенья мои пусты.
Вы разлетелись в разные стороны,
И встали на ваши места цветы.
Было ли это – самой не верится,
Как вы с цветами бежали под дождь...
Вспомню – и пошатнется сердце,
Вспомню – и душу осыплет дрожь.
Цветы переняли от вас доверчиво
В детстве вашем, тогда, давно,
Привычку с утра и до самого вечера
Глядеть в окно.
Смотрю я на них, и кажется: выбежит
Сердце мое из груди сейчас.
Ждут они вас и, наверно, не выдержат,
Пойдут по дорогам разыскивать вас.

«Песня нашей матери»... Ясные, точные, пронзительно-нежные стихи Геннадия Хомутова были ценным дополнением к официальной программе совещания. Если уж говорить по совести, из таких дополнений в основном и складывалось все московское совещание. На второй день появился замечательный писатель и бард Николай Шипилов. К тому времени он перестал быть оседлым новосибирцем, перемещался между Москвой, Питером, Новгородом, но все больше приближался к столице.
– Передовая проходит здесь, – говорил он не раз.
Речь, конечно же, шла о литературе. А почти десять лет спустя я вспомнил эти его слова, когда узнал, что он на баррикадах защищал Белый дом...
Пришли в гости москвичи: Лариса Баранова, Владимир Куницын, Александр Неверов. Критики, все те, с кем мы познакомились на семинаре в Новосибирске годом раньше. Они знакомились, знакомили, и так было со всеми. В записных книжках после совещания адреса новых друзей, единомышленников, добрых и злых критиков заняли куда больше места, чем заметки, сделанные на семинарах. Я уже упоминал о помощи своих старых и новых друзей. Старый друг и земляк Александр Родионов убедил прочитать мою рукопись Евгения Сидорова, в ту пору ректора литературного института имени Горького. Владимир Куницын отнес ее критику Всеволоду Сахарову, сотруднику Института мировой литературы. Только что познакомившийся со мной Петр Краснов попросил прочитать мои рассказы и повести прозаика Анатолия Курчаткина. То есть благодаря друзьям-писателям большинство руководителей нашего семинара были готовы к обсуждению моей рукописи. Нашлось и время.
Уже тогда, на совещании, я начал замечать некоторые странности в отношении к написанному молодыми со стороны ряда маститых писателей. Неоправданных, на мой взгляд, похвал заслужили прибалтийские литераторы. Их было четверо из двенадцати (не правда ли, многовато для одного семинара в центре России?), изъяснялись они на плохом русском и, представляясь, предупреждали: у нас другая культура, вряд ли вы что поймете. С текстами знакомились на слух, поскольку неизвестная россиянам культура, очевидно, не предполагала рассылку и прочтение их заранее. Некий поток сознания без сюжета, без всякой логики в построении – что-то одинаково далекое и от реализма, и от авангардизма. Но... Видимо, их все-таки поняли, коль хвалили. Или очень старались сделать вид: как же, нам все культуры освоить нипочем. Как оказалось впоследствии, сигналы того времени были неслучайными.
Евгений Гаврилов обсудился блестяще, Людмила Козлова – хорошо. Мы праздновали, переходя из номера в номер: от Жени ко мне, от меня к замечательно добрым и хлебосольным якутам, от них к питерцам, а потом, все вместе – опять к Хомутову. Того уже щадят свои, прячут за спины и сами, выручая учителя, читают.

Мне бабушка прежде всего
Весною пекла жаворонка.
Узорчаты были и тонки
Хрустящие крылья его.
Но птица ладонь обжигала,
И в детском упрямстве своем
На улицу я выбегала
И небом студила ее.
О, как бы сейчас я прижала
Горячую птицу к груди,
Чтоб бабушка вслед прокричала:
«Куда понесла? улетит...»

Это Антонина Юдина. За ней Анатолий Тепляшин и все-все-все, и гости в том числе.
А соловьи сходили с ума. В один из вечеров (стемнело уже) мы вышли на улицу с Владимиром Куницыным. Задумчив был московский критик, ставший впоследствии одним из лучших моих друзей. Начал говорить об отце, крупном ученом-философе, докторе наук, профессоре, написавшем замечательную книгу, перешагнувшую все границы мира, – «Общечеловеческое в литературе». Потом он напишет об отце: «Я горжусь им и сегодня, после его смерти. И внуки тоже будут гордиться. Его великолепной цельностью, несокрушимым мужеством и способностью заплакать от восторга и восхищения другим человеком...» Владимир вспомнил, как однажды ночью отец привел в дом Эрнста Неизвестного, незадолго до эмиграции того. Уже были навеселе, но через пару часов стали еще веселее, и Неизвестный вдруг стал крыть всю русскую культуру, а потом отлучать от нее Пушкина по генетическому факту. Отец впал в ярость и пообещал, что выбросит скульптора в окно. Физически мощный, самонадеянный ваятель опешил, но предложил помериться силой на руках. И Георгий Иванович положил его сначала искалеченной на войне правой, а затем дважды – левой. За Пушкина, за себя и за торжество всей русской культуры.
Совещание закончилось. Для каждого участника итоги его, наверно, определились по-разному. Новые друзья, единомышленники и противники, издательские контакты, обостренное ощущение себя как части поколения. Но более глубокое понимание события и всего связанного с ним придет позднее. Тот же Владимир Куницын пятнадцать лет спустя напишет: «Сейчас, во времена глобального предательства, обожают клеветать на годы, когда в литературу входило мое поколение, именно те, кто пытается оправдать свою личную подлость тогда и ныне. Не одному мне повезло набираться ума в разных семинарах, студиях и на больших «молодежных» совещаниях от И. Золотусского и А. Ланщикова, В. Гусева и М. Лобанова, Е. Сидорова и В. Дементьева, В. Огнева и Ю. Селезнева, Л. Аннинского и Ал. Михайлова. И я могу свидетельствовать, что все эти люди и многие еще так или иначе, но разжигали в нас потребность в правде, свободе и воспитывали честь и достоинство не только в профессиональном смысле. Вот еще почему нынешний писательский раскол так драматичен...»
Имею право присоединиться, потому что в различных «штудиях» и семинарах мне тоже довелось учиться у названных критиков, литературоведов. И еще. Очевидно, до последнего часа предстоит мне сожалеть о том самом времени, когда входил в разряд молодых литераторов, потому что никогда более я не знал такой заботы о себе, не видел такого интереса к тому, что я делаю, не мог даже предполагать такого искреннего желания сторонних людей видеть меня растущим. За предыдущие и все последующие годы я не побывал и в половине российских регионов из тех, что удалось проехать по командировкам молодого автора. Отечество не скупилось, не экономило на уроках для меня.
Не надо заблуждаться, думая, что все писатели, воспитанные тем временем, были вышколены под шаг в едином строю. Что верно – заряд на агрессию был куда менее ощутим, истеричность и отчаяние в доказательстве своего творческого «я» не столь масштабны, желчь в описании своей Родины не так ядовита...
И еще. Практически все участники VIII Всесоюзного совещания молодых стали просто писателями, теперь-то уж точно – не молодыми. Более удачливыми, менее, замешанными в политику или нет, плодовитыми или не очень... Большинство из них, как и раньше, живет и творит не в Москве. Велика наша столица – но на всех не хватит. Да и надо ли? Во всяком случае, я знаю: несколько дорогих мне лиц в главном не изменились с тех московских времен, крепко стоят на ногах и вспоминают обо мне «где-то далеко, в России-матушке»...
Заключаю эти заметки словами того же Владимира Куницына: «Очевидно: не время оподляет людей, а люди оподляют время. И они же выпрямляют его своим благородством».