Взвизгнула пряжка, блеснул черным клинком брючный ремень Полынова.
Егорка, подумав, что сейчас мать будут пороть ремнем, схватил Соню за голову и закрыл ей уши.
Седоусый сидел рядом с Захаром и караулил, чтобы тот «не заблажил». Захар изогнулся и, подняв связанные ноги, выбросил их, как пружину. Веревка, которой он был обмотан, выскользнула у второго солдата из рук. Одним прыжком Захар настиг Полынова, который в это время подошел к Евланье и выдернул кляп. Он только что стал спрашивать:
- Скажи-ка теперь, Ева, кляпы тебе по вкусу?
В это время он получил от Захара «калгана» в скулу и распластался. Головой он угодил на цевье самопрялки, сбитое в драке. И даже не дрыгнул ногой. В тот же момент, бандит который, прижавшись к печке, сидел на голбце, спрыгнул и с размаху, как топором, прикладом хряпнул Захара по спине. Хрустнул позвоночник и Захар потерял сознание.
Ребятишки завизжали, но их услышало лишь чуткое ухо матери. Через мгновение зигзицей взревела Евланья так, что даже видавший виды старый солдат отскочил от нее. Общее замешательство, крик матери, и зверские звуки пьяных спасли детей. Они замолчали и уткнувшись в ладони, прижавшись головами друг к дружке, замерли.
Из ковша на голову Антошки катанули холодной воды. По полу заскакали льдинки. Одна залетела в курятник и юлясь подкатилась к раскаленной щеке Егорки. Тот, обтерев ее своим рукавом, забросил в свой рот. Теперь некому было оборонить его от простуды.
Антошка приподнялся и сделал шаг к лавке, а плюхнувшись на нее, прислонился головой к стене. А чуть отсидевшись, обратился к своим:
- Переверните-ка эту падлу, - он пнул Захара в голову, - сдерите с него штаны. Дай-ка Петька нож, свой не хочу марать.
Ему подали столовый остро отточенный нож.
- Ты хотела захаркиного початка ëлапала… чичас получишь. А теперь, братва, клади эту падаль на нее. Теперь он не опасен.
Захара привязали к Евланье.
- Пущай так и подохнут, - сказал Полынов, отвернул у фляжки со спиртом пробку и сделал большой глоток.
Вскоре прибежал вестовой и объявил, что атаман всех созывает на церковную площадь в Золоторечье.
- Струков, - крикнул офицер, - выставишь караульного. К дому никто не должен подходить, понял? Часа через три вернемся. Дети появятся, задержать.
- Так точно, господин-товарищ поручик!
Дети с ужасом видели, как с лавки стекала кровь и образовывала на полу черную лыву. Они, выплакав слезы, лежали, как затравленные зверьки. Смеркалось.
Захар Подшивалов поставил свой новый дом, по соседству с домом Азеи Стародубовой . Место радостное, на опушке леса. Вода в речке чистая, недалеко лесной ручей с родником. На лесных прогалинах вымахивает травища чуть ли ни в рост человека. Ее по осени сжигают: оберечь свое жилище от лесных пожаров.
…Дверь осторожно отворилась. По черному платью в сыромятных ичигах особого покроя Егорка узнал соседку - тетку Азею, но вылезать не решился. Лишь по всхлипываниям она обнаружила детей. Повторяя: «Тихо, только тихо», - бесшумно вывела их в сени, а там - в амбар, примыкающий к сеням. Подсадила их на крышку сусека. Соня, потеряв равновесие, схватилась за гуж хомута, что висел на деревянной спице. Хомут бухнулся на сусек, а с улицы донеслось:
- Стой! Кто идет?
Караульным был трусоватый молодой казачишка из соседней станицы, он в дом войти не решился, боялся покойников. Да и не велено было.
Азея, раздвинув кровельные доски, вывела детей, а потом зауголками спустила их в сенник и отвела в свой дом. Дети плакали, а Азея просила покрепиться маленько, хотя у самой, «слезки на колëсках». Про себя она творила молитву: «Господи, покарай ты этих нелюдей!»
Одну из тех досок, что Азея, оторвав, отодвинула в сторону, ветром швырнуло на крышу дома, она сшибла трубу и наделала грома. Часовой выбежал на северную сторону дома и, пригнувшись за стайкой, долго и осторожно мышковал, высматривая, откуда грохот.
Когда казачишка анархист ушел в заветрие, Азея кошкой шмыгнула на угол и через амбар влезла в избу. Отвязав мертвого Захара, освободила Евланью. Через силу перенесла ее в амбар. Евланья скрипела зубами, но старалась не стонать. Оказавшись на холодном амбарном полу, через силу взмолилась:
- Добей, богом прошу тебя Азея-птица. - Женщина старалась приглушить стон. - Порешили все внутренности, до утра все одно не дотяну. Не оставь, матушка, ребятишек, - выдавила с силой из себя Евланья.
- Полно те блажить. Выхожу я тебя, излажу.
- Ой-ëй-ëченьки! Не жилец я. Мука страшная. А узнают, дак и тебя погубят и ребятишек. Помоги мне отойти к Захару.
- Полежи-ко тихонечко, я сейчас ворочусь, принесу взвару, выпьешь, уснешь, а во сне боли не будет. Отведу я тебя от смерти.
Азея чиркнула спичку, увидела солому и висящую на стене собачью доху. Она положила Евланью на солому и прикрыла дохой. Нечаянно выронила из рук коробку спичек.
- Вот холера! Куда же серники-то подевала?
Азея спешила и поэтому не стала долго искать спички. Коробка попала под больную руку Евланьи, та прижала ее к соломе и утаила – уйдет Азея, зажечь спичку, отыскать веревку и … конец. Едва-едва с помощью левой руки Евланья зажгла спичку, но не удержала ее. Солома тут же занялась пламенем. Евланья ударила покалеченной рукой по пламени, но потеряла сознание от боли.
Азея торопилась приготовить взвар, от которого Евланья погрузится в забытье на несколько суток. С котелком в руках Азея бросилась к окну – крышу подшиваловского дома лизало пламя.
Брат с сестрой, сидя на лавке, прижались друг к дружке, тихо, но жутко выли.
Азея выскочила на крыльцо: «Поздно. Что же я натворила? - Это мои серники…» Она достала с косячка бутылочку с мутноватой жидкостью, налила в деревянную чашку, подала Егорке: «Пей, Егорушка, половину». - Он повиновался, морщился, но пил. «Допивай, Сонюшка. Пей, надо».
Вскоре детей сморил сон. Колдунья знала, что спать они будут долго, суток трое. Она перенесла их за печку и, уложив на шубу, загородила мешками с отрубями.
Коротко в этот раз похозяйничали бандиты-анархисты в союзе с белогвардейцами, но в предсмертной своей агонии уничтожили всех кого подозревали в сочувствии красным.
В селе считали, что сгорели все Подшиваловы: и родители, и дети.
Прочно установилась власть буферного государства. Стало известно, что Егорка с Сонюшкой живы. Из соседнего села за ними приехали дядя и бабушка. Егорка в это время сильно болел, он лежал на кровати кожа да кости. Азея заявила:
- Пока не выздоровеет Егорушка и Соню я вам не дам. Тоска в болезнях хуже врага.
По выздоровлению дети сами не пожелали уезжать из родного села. Их увезли силком. Они убежали и с дровяным порожним обозом приехали к Азее. В конце концов, договорились, что дети будут жить наездами то у дяди, то у Азеи. Егорка скучал у дяди. У Азеи было приволье. Можно целыми днями болтаться по лесу, заниматься своими делами. Дети жили в отдельной хате - в поварне, где стояло два топчана, стол и два стула.
Прошла зима. Дети, казалось, быстро забыли про своих родителей. Сонюшка росла гладенькой толстушкой, а Егорка очень исхудал. Ночами он вскакивал и звал на помощь Азею, он часто видел один и тот же сон. Будто за ним гонятся бандиты и он попадает под завал кирпичей. Тут-то он и зовет свою спасительницу.
Как-то в конце лета Сонюшка играла в огороде, а Егорка принес в банке с речки «волосенца» - длинного черного водного червя. И когда Танюшка вырыла в песке лунку, а Егорка вылил воду с «волосенцом», та очень испугалась и закричала: «Мама!»
Азея выскочила из огорода и схватила девочку на руки. Сонюшка билась в истерике:
- Мамочка! Боюсь, ой, боюсь!
- Успокойся, ласточка. Доченька моя, я с тобой. Доченька.
Ночью Сонюшка вскакивала с постели, садилась на топчане. Азея положила ее с собой.
- Страшно, мамочка!
- Успокойся, касаточка, я с тобой рядом. Спи, спи.
Азея умыла Сонюшку заговоренной водой, прочитала молитву, и та успокоилась.
Через двое суток жар схлынул, Соня проснулась в добром расположении духа, улыбнулась солнцу, потом подошедшей Азее. Сквозь сухие губы проговорила:
- Мама, пить.
Егорка завидовал Сонюшке, что та зовет тетку Азею мамой, и однажды…
Придя из школы, он сказал:
- Мама, у меня сегодня по всем предметам «очень хорошо», даже по арифметике (она ему трудно давалась).
- Молодец, сынок! – похвалила Азея.
Забежим вперед. Соню, вошедшую в лета, родственники увезли в Саратов, там она вышла замуж, живет своей семьей в городе Энгельс. Егор ушел в армию, дослужился до генерала. А больше что?..
Вспомнив про сирот, Азея вспомнила и про Венцова. Он три дня не вызывал ее на допрос. Поняла и пожалела, что он болеет. Андрей показался ей близким человеком.
Под крылами птицы деревянной
День за днем вековуха Азея стала прослеживать свою жизнь. Сидя на краю нар, опускала голову на колени и мысленно улетала далеко-далеко. Соседи окликают ее, она не слышит.
- Чокнутая старуха, - махнут рукой - и в свою тоску.
Азея в детстве…. Хоть точно не помнит, было ли оно, или то сладкий сон. Любили ее, холили и папенька Елизар, и маменька Антонина. Был в их семье завидный лад. Но вдруг что-то стряслось…
В памяти возникает вечер, на столе горит свеча, на угольнике под божницей - старинный светец с лучиной, уютно сидеть у маменьки на коленях. Маменька расчесывает ее роговым гребнем, целует в макушку, поет песню, потом прерывает на середине: «Долговекая ты у меня, Азеюшка, да чует ретивое, разлучат нас… Больно блазнишь ты тетку Трифелу. Не дам…» - прижимает к груди и дрожит вся. И снова поет. И спела…
Памятна ей поездка с маменькой в Косогориху к бабушке Аглае, маменькиной матери, Трифелиной сестре. Вечером маменька говорила бабушке: «Хлеб у тебя, мама, скусный, сытный, ситный, - вдруг перешла на шепот: «Не дам, не дам чадунюшку, умру, а не дам». - И плакала. Горько плакала, так, что девочке становилось жутко, замирало сердчишко, и слезы сами катились на подушку. Ночью вскакивала, кричала от жара.
А как вернулись домой, папенька, словно сдурел: наругал маменьку, что целую неделю где-то пропадала. На Азею отец смотрел с какой-то звериной ненавистью, хотя до этого всегда любил, и относился уважительно. Она впервые увидела отца пьяным и на всю жизнь возненавидела «его характерец».
А потом наплывает другое, резкое видение, тоже давнее…. На краю диколесья, в сосновом урмане, за шиверами, подле самых болотных мочажин стоит изба. Толстые стены на добротном мху не подвластны ни лютым сибирским морозам, ни зною. Крутая драничная крыша союжена огромным желобом из ствола неизвестно откуда привезенной сосны. Присмотреться – и сруб не из местных лесин.
На восточном конце желоба сидит искусно сработанная деревянная птица, смотрящая подвысь летних восходов. Противоположный конец увенчан шпилем, на нем другая птица-флюгер; эта всегда смотрит в лик ветру. Это-то и есть главная птица-фетиш и оберег. Берестяные хвост и крылья оживляют ее. В распогодь птица, опустив голову, спокойно сидит на шпиле, но стоит тронуться ветерку, у нее поднимаются хвост и голова, расправляются тонкие наборные, резные крылья. Взмахивая ими, птица, как бы летит – что всегда наводило суеверный страх на прихожан, особенно увидавших ее впервые. Азея слышит голос Трифелы, хотя не помнит, когда это было: «Птицами мы стали от Летавы, истинное имя ее Цзэмула. Все наши крылатые сестры Катьки - в знак Екатерины Сиенской, которая жила в середине четырнадцатого века. Все Мареи - в честь богородицы девы Марии. Звук - знак, а в знаке - дух. «Чилибуха», - как ты думаешь, что это?..
- Наверно, это кишки.
- То-то - оно для тебя лишь звук, похожий на требуху. Это слово - яд. Ибо заморское дерево Чилибуха ядовито. «Ад» и «Яд» - свяжи-ка это в своем уме веревочкой, крепкой петелькой. Индейское кураре - из чилибухи. А что-нибудь говорит тебе слово «хань»? Молчишь. А Астрахань?
- Астра - это звезда. А-а-а, теперь поняла - это звездное ханство.
- В каждом слове, в каждом звуке есть секрет, есть сила, - сказала Трифела. - Вдумывайся в звук, в цвет, в запах, в знак, вникай в свои ощущения, научись не слышать ничего, а слушать тишину. Самое трудное будет тебе, Азеюшка, научиться, - входить в состояние недумания. То есть, убирать из головы все мысли. Научу я тебя, матушка моя, и умирать. Умирать, чтоб оживать. Стать другой, обновленной. Очищаться от грязи быта, от вредных правильных мыслей. Коли мы живем за Байкалом, ты должна знать, откуда тянется это название, и что значит.
- Байкал, матушка Трифела, мнится мне - это бокал. Такой огромадный бокалище воды.
- Тут ты, сударыня, заблуждаешься. Бай-Гал - это стоящий огонь. Бурятская легенда гласит - на месте озера была гора. Огненная гора. Потом она провалилась, как Китеж-град и из речек наполнилась пресной водой. И вытекает из него, чтобы держать уровень, только одна - Ангара.
- Бравая песня: «Эй, баргузин пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко».
- Баргузин, моя сараночка, - ветер. Бурятия в древности была Баргужин-Тукум, а еще Ара-Халха. Халха (Калга) - на одном из Монгольских наречий - это голова. Буролицые племена Ара-Халха и Баргужин-Тукум и нарекли Бурятами. Буряты - это одно из монгольских племен, близкие их сожители кыргызы, татары и тюрки. Мы с кочевниками прошли и Околобайкалье, и Добайкалье…
- А Чингисхан кто, монгол или татарин?
- Ха-ха! Ты видела рыжего монгола или китайца или татарина?
- Татарина видела, видела татарина и еврея рыжего.
- Чингисхан был тюрок.
- Турок?
- Тебе что, уши-то золотом заложило, или чем другим? Тюрок, я сказала.
- А на портрете он похож на монгола.
- А оттуда портрет-то взялся? Никто не знает, каким он был всамделе. С натуры его рисовать нельзя было, это святотатство. Поверие гласило, если срисовать человека, или сделать с него болвана - куклу, то можно его убить даже издалека. Да и некому было рисовать: никто не вознамерился идти на смерть. Рисовали его сто лет опосля, китайцы, да эти… арабы. Они и рисовали, чтоб он на них был похожим, косоглазым. А ликомаз увидел монгола, и давай выхваляться, мол, чего проще. Нигде не написано, что Чингисхан был заика, а Жигала и Жингала знали, что он маленечко заикался. Собак при нем не держали - соколов да ястребов. Собак он боялся. Без охоты этот мужик жить не мог. К бабам относился через пято на десято, хоть их у него было - пруд пруди. И наплодил он рыжиков сорок сороков.
- Что, у него полно было детей.
- Незаконных. В Грузии их называют мингрелами. Караимы, татаре, тоже рыжие. Крым-то отчего так называют - от караимов.
- Ак чо, матушка Трифела, монгольский царь был не монголом? Чудно. И не татаром?
- Чего ж, дева, чудно-то. А царица Катерина Втора.
- Русская царица? Русская.
- Накоси, выкуси «русская». Немка она была. Да и Первая Катерина, если хошь знать, - голландская девка. С солдатами валандалась, потом с Меньшиковым спала, а потом и Петру - царю приглянулась. Вот тебе и царица. Умела, значит, командирствовать мужиками. А в Китае чо творилось: династия Цзинь более ста лет была. А это чжурчжени. Потом чуть ни двести лет царствовала династия Юань - монгольская. Мин опять китайская, чуть ни триста лет. Потом Цинь - маньчжурская с половины пятисотого и до девятьсот двенадцатого. А маньчжуры - это тунгусы. Залей-ка свой ум вот этой кашей. И начни понимать, что человек - он всегда есть человек, где бы он ни родился. А жить ему мало, ох как мало! И воюют только те, кто думают, что они вечны.
Сквозь много поколений колдуний и шаманок пронеслась птица, оставаясь ценнейшим фетишем. Владелицы знали ее устройство, время от времени подлаживали: заменяли изветшавшие детали. Можно было заменить всю птицу. Можно было, да нельзя…. В этом-то и сокрыта вся тайна. Говорят, находились смельчаки украсть реликвию, но обжигались на рискованном предприятии.
По округе гуляла легенда о том, как однажды ту диковину добыл охотник с избушки еще Матери-птицы-Козули. Данное ей от роду имя Ешэн-Хорло. Начался страшный мор. Сперва в его семье вымерли дети, жена, потом и он сам. За ним и вся деревня. А птица вновь прилетела на свое место. Считалось – владелец птицы обретает таинство могущества. Сказывали, хотели купить ее добром за много кун, за тьму коунов (так в то время называли металлические деньги). Все оказалось напрасным. Птица бессменно была на своем посту, охраняла покой магинь, шаманок наводила трепет на прохожих.
Со слов очевидцев гуляла легенда сражения. Дул страшный ветер. Сокол с высоты бросился на птицу, ударил грудью и зашибся насмерть. Предтеча Трифелы Жингала, глядя в глаза умирающего сокола, показывала пальцем, хохотала и радостно приговаривала: «Ага, Додой, - так почему-то она называла сокола, - хотел отобрать мою силу?! Я же тебе говорила, Додой: эта птичка – моя сестрица, что синь порох в глазу, а ты не верил – вот и испустил свой вонючий дух. Покудахтал Куд Кудович, доигрался…»
А как сокол последний раз дрыгнул крылом и закрыл глаза, сказывали, поднялся такой рев бури, сорвал с головы Жингалы платок, а волосы у нее были, не приведи бог – «долгие». Жингала, надо думать, на «волосьях своих и поднялась до самой крыши. По небу пошла сизая полоса морока».
Многие верили, что в птице обитают духи умерших колдуний. Во время бурь, буранов и ветров птице, наверно, казалось, что она несется мимо туч и облаков, да, как добычу, в когтях тащит за собой дом с усадьбой, лесом, землей. Туда - в никуда.
…От удара крыльев деревянной птицы проснулась Азея. Через окошко открылось по-над лесной молодью голубое свечение и где-то в просветах меж деревьев пурпурные полоски светозари.
Девочке нравилось травяное, пахучее, весело шуршащее ложе. Верно, попервости оно неприятно кололось и щекотало тело. Теперь этого Азея не замечала. Она знала, что острые кончики трав массируют тело и возвращают здоровье. Пахло осокой, мятой, жарками-огоньками, ургуем, богдоем, Адамской ручкой, так называют ночную фиалку, а еще многими незнакомыми травами. Цветами, цветами, цветами!.. а еще букашками.
Азея пташкой слетела с лежанки, скинула с себя длинную, прямого покроя рубаху. Всякий раз ее взгляд притягивал монгольский кривой меч, что висел на стене рядом со старым луком, у которого была ветхая тетива из жил какого-то зверя. Тут же висел колчан со стрелами, почерневшими от времени. Азея знала, что одна из стрел ядовита, пропитана смолой чилибухи. Но она еще не ведала, для чего в избе нужна эта опасная стрела.
- Здравствуйте, сестрицы! Как спалось? – приветствовала она домашних летучих обитательниц.
Обе птицы подскакали к ней. Одна из них картавя, сказала: «Р-р-расту».
- Молодец Катерина! Получай завтрак первая, - Азея раскрыла ладошку и дала поклевать ей варева, - А ты, Марея, скоро научишься говорить? Ладно, ешь и ты, дармоедка, моя хорошая. Эта птица не прожила еще года, когда-то, давным-давно, каким-то образом была скрещена сорока с пеганкой, даурской галкой. Еда для птиц готовилась особым способом с добавлением гриба и закваски. Привыкнув к этой пище, птицы не ели другой. Поэтому их неопасно было выпускать на волю. Проголодавшись, они возвращались через форточку в свое гнездо. Морозов эти птицы не переносили и боялись. Зимой летали всего около часа. Умели вылетать и возвращаться через трубу. Один раз в месяц. Печи в избе и поварне были без сводов. Металлические цилиндры труб откидывались на шарнирах. Об этом знали только хозяйки.
Маленькая хозяйка взяла с кутяной лавки кувшин с приготовленным травным настоем, из-под лавки достала другой такой же, но пустой и начала нудное занятие – переливать из кувшина в кувшин желтоватую жидкость. Не прекращая занятия, она медленно, воробьиными шажками двигалась на улицу. Выйдя во двор, девочка продолжала сливать. А перелить ей надо было семь раз по двадцать одному. Закончив приготовление, Азея медленно окатилась с головы до ног. Остаток жидкости вылила на рушник и протерла те места, куда влага не могла попасть. Она, как было ей велено, старалась стоять прямо, расслабить пупок, разгладить на лице морщинки, ощутить, что язык во рту помещается свободно, и мысленно говорить себе: «Принимай, душа Азея, жизненную силу. Тебе тепло, душа Азея. Дрожь уймись на осиновый лист, радость утречка – на личико, на пупок - теплая кошечка». И все надо повторять семь раз.
«Почему же кошечка?» - думала девочка, вытирая себя досуха льняным рушником, а когда отерлась, причуялась к животу: «Вай! Верно, адали кошечка на пупочке. Мягонькая, теплая».
Она сняла с забора легонький шарф-тканочку, обернула вокруг бедер. Легко вбежала в дом и выпила кружку теплой таяной воды, приготовленной матушкой Трифелой. Азея должна позаботиться и о пестунье. Она заглянула в кринку - воды на дне. Схватив ковш, девочка мигом сбегала в погреб набрала льда. А, заскочив на крыльцо, споткнулась и ушибла коленки. Из глаз сами показались слезы, но девочка скрепилась и не заплакала, лишь твердила: «Боли нет, боль ушла».
Пришлось идти за льдом вторично.
Следующее дело – «летать»: прыгать со станцов.
День светлый, какой-то широкий, высокий. А па-а-ахнет - с ума сойти: лесом, медуницей, мятой и бог ее знает, чем еще. И впрямь охота взлететь. А птицы щебечут, сплетничают по-своему, по-птичьему - людям не понять. А вот матушка Трифела понимает, хоть и тоже «людь». Девочка с нетерпением ждала, когда ей исполнится четырнадцать лет. Тогда она будет учиться превращаться в птицу и летать. А годы тянутся, скорей бы они пролетели, но они не летят, а ползут, как улитки.
Азея уже научилась приземляться на твердь, почти не отбивая пяток, со станца высотой до ее промежности. Проворно взбиралась и летела. Проделав семь раз, шла к другому станцу – летухе. Летуха – сооружение из двух лестниц, поставленных наклонно одна к другой, скрепленные лозовым вязом на верхних перекладинах. На передней было только четыре перекладины: одна внизу, другая вверху и две поддерживали площадки. Нижняя площадка с Азеин рост, верхняя – роста три Трифелиных.
«Мать птица Трифела уже летала», - девочка обнаружила какие-то следы.
Она взобралась на свою площадку, размахнулась и мягко приземлилась на подстилку из прутьев, мха и сена. Эти полеты ей нравились больше первых. «Слетав» девять раз, радуясь тому, что пересилила страх высоты, одолевающий в первые месяцы, Азея стала бегать по двору.
С двумя деревянными ведрами воды пришла Трифела.
- Азеюшка, поди-ка сюды, чо дам понюхать, - она вынула из большого переднего кармана зеленый листочек, - нюхай. Хорошо несет?
- Пряно, матушка Трифела.
- Чем пахнет?
- Болотом.
- Понятно, болотом. А главным делом, чем? – Азея смешно растопырила пальцы и не смогла ответить. – Ладно, - махнула рукой Трифела, - защурь глаза, - она потерла листок между пальцами и бросила в траву. – Отыщи-ка нюхом своим.
Азеины поиски напрасны.
- Топерь сбегай за клеть, спрячь его тама, - приказала Трифела.
Через малое время Трифела листок отыскала:
- Нюх у баялицы должон быть востер, как у зверя. Тибетцы - а мы начались там, - могли различить две тысячи запахов. Полезность трав нюхом чуять должна. И вред травы, корня, дерева - тоже. Каждый хворый человек свой особый дух имеет. Духом и отгоняет здоровых людей – вонью. Вот, ежели брюхо болит у кого, - пахнет за сто верст. Раньше таких болящих сторонились и правильно делали, чтоб не заразиться. Труп тоже воняет. Мясо с духом есть нельзя. От которых трав, дак, голова болит. От которых – наоборот… Матушка Жингала рассказывала, что ее приемная матушка Жигала запахами народ лечила. Ага, запахами разными цветочными, травными. Хвостами от зверей, да ушами. Да еще тем, что прянет.
- Матушка Трифела, а пошто у всех Матушек чудные имена были, Жингала, Жигала, Летава, Синия? Вот и у тебя,… и у меня – Азея?
- Имя у колдуний должно быть инако, чем у прочих. Мое родное имя Мелисса. По нашему ветхому завету оставалось два имени. Мне досталось - Трифела. А Азею я для тебя много годов хранила. Сперва - для первого ребенка, но Антошка мужиком родился. А ты только пискнула, поглядела я на тебя и сказала: Азея. Антоху-то я перво-наперво намерилась Азом назвать. Но да пусть Антохой именуется. А ты не догадываешься, что ваши с Антохой дни рождения совпадают, разницей в день? Батьку твово и матушку, когда тебя зачинали, берегла от вина и от прочего всего, но кое-ком подпаивала – вырастешь, узнаешь. И родили тебя по моему желанию, под хорошим месяцем, под добрым знаком. Пойдем-ка, касаточка, отнесем калошу сора в чащу, разбросаем, из чумана нагребем в ступу овса, ты его провей, а я сливанчик сгоношу. У нас толченый чай еще остался?
- В туеске. А пошто его долго сливают, как и полоскание утрешнее?
- Сливанчик здоровый чай, сытный. Усталость снимает. Но его надо уметь ладить. Ежели ладить не в глиняном горшке, а в чугунке - не то. Будешь толстую струю лить – тоже. Лей с разной высоты – бурда, а не чай. Струечка ровненькая, тоненькая, с одной высоты, ладно молочка либо сливочков, маслица, сольцы в меру – вот и чай. Кислороду в нем много. В чай по-монгольски добавляют муки либо толокна. И обычай у монголов таков, что в первую очередь подают чай. Он согревает и пробуждает выть - аппетит. Готовить его того же разу. Ибо кипяток всегда есть. И пока варится бухулер, гость согреется и заморит червячка. Вон в богатейских домах считают зазорным швыркать, суп щи, чай. Им надо чтоб тихонечко без звуков. А по мне – не то. Вот когда ты супец с ложки схлебнешь, он там разбрызнется, всю тебе нюхательность займет и вкус, и смак. И аппетит ровный придет, и сожрет человек мене, и наестся вытно, и узнает все, чего положили в суп, в похлебку. На то она и похлебка, чтоб хлебать. А вот Чингисхан, еще до написания Великой книги «Ясы», велел своим воинам пить кумыс. Это напиток из кобыльего молока. И секрет его закваски был дороже жизни. Эту закваску делали из лодыжки задней ноги белого коня. Хранили напиток в бурдюках и только три дня. Загодя всегда был двухдневный запас вяленого мяса. Армия его была подвижна, ничего лишнего не таскала за собой.
Азея стала на брезентовой полости веять овес, а Трифела на крылечке сливанчик готовить.
- Матушка Трифела, а пошто надо полоскание сливать сто сорок семь раз?
- Подсчитала, успела. Не сто сорок семь, а семь раз по двадцать одному. Семь – счет богатый. Троица тоже. Три по семи – двадцать один. Да еще по семи. – Трифела оживилась, - благó знамение, коли ты, об этом ныне спросила. Какой теперь день? Семой. А месяц? Семой. Тебе семь раз прыгать. А скока прыгала?
- Семь разов.
- Врешь?
- Вру. Девять.
- А велено?.. То-то, молчишь. Чтоб боле не было. Девятым днем прыгнешь девять разов. Пошто божью коровку зовут божьей?.. Ну?
- Дак молоко у ей….
- Ха-ха, дурочка, «молоко». Она не доится, а похожа рожками. И на ней ровно семь пятнышек. Поняла?.. На небе семь планид. На Планиде - семь мудрецов. В Большой Медведице семь звезд. Фараон самый главный во сне увидел семь жирных и семь чахлых коров. И цветов, на солнышке семь и звуков столь же скоморохи насчитали. В неделе семь дней. Что уже провеяла? Ну, удалая девка. А сколь путей в бабу?
- Сколь?
- Посчитай сколь. Пошли чаевать. Хлебца нарушай ломтика четыре.
Азея нарезала хлеба, Трифела разлила по чашкам чай.
- А?! Сливанчик?
- Больно, матушка, хвальной. Больно скусный. Плиточный, Карымский. Его что, в Карымской делают?
- По естеству он Караимский, были караимы, я уже говорила, народ такой - рыжие татаре. Татаре - это племя «Там-там». Оно было больше племени «Мон-Гол». Когда Тэмучжин из этого крохотного племени стал Чингисханом и объединил все племена, он повелел всех называть Монголами. Караимы жили в Крыму, покуль Сталин их не переселил. А теперь прислушайся: «Караим», «Крым».
- А байховый что, байхи были?
- «Бай хоа» - по-китайски «белые реснички». Это дорогой чай. Чаеторговцы и хвалились, что в их чае есть белые реснички. А это благородный аромат. Ты швыркай как следует. – Трифела издала почти свистящий звук, втягивая чай. – Ммм, божественно. Ешь сытно с хлебцем, с сальцем. Середка сыта и концы играют. Как полопаешь, так и потопаешь. А с такого чаю будешь взлягивать, как дородная жеребушка. Сёдни, дева, ты должна обойти семь кругов. Придешь после обеда. Зелени шибко не жри. Ладно? Брюхо может заболеть. Там добрая саранджа растет, нарви веника на три. У нас осталось всего два охлестка. Пойдешь в лес, учись подражать птицам, зверям, лесным звукам. Научись передразнивать людей, чтоб не отличить было. Неплохо было бы без движения губ. Шаманы Тибета голосами богов вещали. А Аэндорская колдунья первого еврейского царя Саула, когда с умершим разговаривала, до умопомрачения довела. Наверно от того он и решил себя жизни.
Егорка, подумав, что сейчас мать будут пороть ремнем, схватил Соню за голову и закрыл ей уши.
Седоусый сидел рядом с Захаром и караулил, чтобы тот «не заблажил». Захар изогнулся и, подняв связанные ноги, выбросил их, как пружину. Веревка, которой он был обмотан, выскользнула у второго солдата из рук. Одним прыжком Захар настиг Полынова, который в это время подошел к Евланье и выдернул кляп. Он только что стал спрашивать:
- Скажи-ка теперь, Ева, кляпы тебе по вкусу?
В это время он получил от Захара «калгана» в скулу и распластался. Головой он угодил на цевье самопрялки, сбитое в драке. И даже не дрыгнул ногой. В тот же момент, бандит который, прижавшись к печке, сидел на голбце, спрыгнул и с размаху, как топором, прикладом хряпнул Захара по спине. Хрустнул позвоночник и Захар потерял сознание.
Ребятишки завизжали, но их услышало лишь чуткое ухо матери. Через мгновение зигзицей взревела Евланья так, что даже видавший виды старый солдат отскочил от нее. Общее замешательство, крик матери, и зверские звуки пьяных спасли детей. Они замолчали и уткнувшись в ладони, прижавшись головами друг к дружке, замерли.
Из ковша на голову Антошки катанули холодной воды. По полу заскакали льдинки. Одна залетела в курятник и юлясь подкатилась к раскаленной щеке Егорки. Тот, обтерев ее своим рукавом, забросил в свой рот. Теперь некому было оборонить его от простуды.
Антошка приподнялся и сделал шаг к лавке, а плюхнувшись на нее, прислонился головой к стене. А чуть отсидевшись, обратился к своим:
- Переверните-ка эту падлу, - он пнул Захара в голову, - сдерите с него штаны. Дай-ка Петька нож, свой не хочу марать.
Ему подали столовый остро отточенный нож.
- Ты хотела захаркиного початка ëлапала… чичас получишь. А теперь, братва, клади эту падаль на нее. Теперь он не опасен.
Захара привязали к Евланье.
- Пущай так и подохнут, - сказал Полынов, отвернул у фляжки со спиртом пробку и сделал большой глоток.
Вскоре прибежал вестовой и объявил, что атаман всех созывает на церковную площадь в Золоторечье.
- Струков, - крикнул офицер, - выставишь караульного. К дому никто не должен подходить, понял? Часа через три вернемся. Дети появятся, задержать.
- Так точно, господин-товарищ поручик!
Дети с ужасом видели, как с лавки стекала кровь и образовывала на полу черную лыву. Они, выплакав слезы, лежали, как затравленные зверьки. Смеркалось.
Захар Подшивалов поставил свой новый дом, по соседству с домом Азеи Стародубовой . Место радостное, на опушке леса. Вода в речке чистая, недалеко лесной ручей с родником. На лесных прогалинах вымахивает травища чуть ли ни в рост человека. Ее по осени сжигают: оберечь свое жилище от лесных пожаров.
…Дверь осторожно отворилась. По черному платью в сыромятных ичигах особого покроя Егорка узнал соседку - тетку Азею, но вылезать не решился. Лишь по всхлипываниям она обнаружила детей. Повторяя: «Тихо, только тихо», - бесшумно вывела их в сени, а там - в амбар, примыкающий к сеням. Подсадила их на крышку сусека. Соня, потеряв равновесие, схватилась за гуж хомута, что висел на деревянной спице. Хомут бухнулся на сусек, а с улицы донеслось:
- Стой! Кто идет?
Караульным был трусоватый молодой казачишка из соседней станицы, он в дом войти не решился, боялся покойников. Да и не велено было.
Азея, раздвинув кровельные доски, вывела детей, а потом зауголками спустила их в сенник и отвела в свой дом. Дети плакали, а Азея просила покрепиться маленько, хотя у самой, «слезки на колëсках». Про себя она творила молитву: «Господи, покарай ты этих нелюдей!»
Одну из тех досок, что Азея, оторвав, отодвинула в сторону, ветром швырнуло на крышу дома, она сшибла трубу и наделала грома. Часовой выбежал на северную сторону дома и, пригнувшись за стайкой, долго и осторожно мышковал, высматривая, откуда грохот.
Когда казачишка анархист ушел в заветрие, Азея кошкой шмыгнула на угол и через амбар влезла в избу. Отвязав мертвого Захара, освободила Евланью. Через силу перенесла ее в амбар. Евланья скрипела зубами, но старалась не стонать. Оказавшись на холодном амбарном полу, через силу взмолилась:
- Добей, богом прошу тебя Азея-птица. - Женщина старалась приглушить стон. - Порешили все внутренности, до утра все одно не дотяну. Не оставь, матушка, ребятишек, - выдавила с силой из себя Евланья.
- Полно те блажить. Выхожу я тебя, излажу.
- Ой-ëй-ëченьки! Не жилец я. Мука страшная. А узнают, дак и тебя погубят и ребятишек. Помоги мне отойти к Захару.
- Полежи-ко тихонечко, я сейчас ворочусь, принесу взвару, выпьешь, уснешь, а во сне боли не будет. Отведу я тебя от смерти.
Азея чиркнула спичку, увидела солому и висящую на стене собачью доху. Она положила Евланью на солому и прикрыла дохой. Нечаянно выронила из рук коробку спичек.
- Вот холера! Куда же серники-то подевала?
Азея спешила и поэтому не стала долго искать спички. Коробка попала под больную руку Евланьи, та прижала ее к соломе и утаила – уйдет Азея, зажечь спичку, отыскать веревку и … конец. Едва-едва с помощью левой руки Евланья зажгла спичку, но не удержала ее. Солома тут же занялась пламенем. Евланья ударила покалеченной рукой по пламени, но потеряла сознание от боли.
Азея торопилась приготовить взвар, от которого Евланья погрузится в забытье на несколько суток. С котелком в руках Азея бросилась к окну – крышу подшиваловского дома лизало пламя.
Брат с сестрой, сидя на лавке, прижались друг к дружке, тихо, но жутко выли.
Азея выскочила на крыльцо: «Поздно. Что же я натворила? - Это мои серники…» Она достала с косячка бутылочку с мутноватой жидкостью, налила в деревянную чашку, подала Егорке: «Пей, Егорушка, половину». - Он повиновался, морщился, но пил. «Допивай, Сонюшка. Пей, надо».
Вскоре детей сморил сон. Колдунья знала, что спать они будут долго, суток трое. Она перенесла их за печку и, уложив на шубу, загородила мешками с отрубями.
Коротко в этот раз похозяйничали бандиты-анархисты в союзе с белогвардейцами, но в предсмертной своей агонии уничтожили всех кого подозревали в сочувствии красным.
В селе считали, что сгорели все Подшиваловы: и родители, и дети.
Прочно установилась власть буферного государства. Стало известно, что Егорка с Сонюшкой живы. Из соседнего села за ними приехали дядя и бабушка. Егорка в это время сильно болел, он лежал на кровати кожа да кости. Азея заявила:
- Пока не выздоровеет Егорушка и Соню я вам не дам. Тоска в болезнях хуже врага.
По выздоровлению дети сами не пожелали уезжать из родного села. Их увезли силком. Они убежали и с дровяным порожним обозом приехали к Азее. В конце концов, договорились, что дети будут жить наездами то у дяди, то у Азеи. Егорка скучал у дяди. У Азеи было приволье. Можно целыми днями болтаться по лесу, заниматься своими делами. Дети жили в отдельной хате - в поварне, где стояло два топчана, стол и два стула.
Прошла зима. Дети, казалось, быстро забыли про своих родителей. Сонюшка росла гладенькой толстушкой, а Егорка очень исхудал. Ночами он вскакивал и звал на помощь Азею, он часто видел один и тот же сон. Будто за ним гонятся бандиты и он попадает под завал кирпичей. Тут-то он и зовет свою спасительницу.
Как-то в конце лета Сонюшка играла в огороде, а Егорка принес в банке с речки «волосенца» - длинного черного водного червя. И когда Танюшка вырыла в песке лунку, а Егорка вылил воду с «волосенцом», та очень испугалась и закричала: «Мама!»
Азея выскочила из огорода и схватила девочку на руки. Сонюшка билась в истерике:
- Мамочка! Боюсь, ой, боюсь!
- Успокойся, ласточка. Доченька моя, я с тобой. Доченька.
Ночью Сонюшка вскакивала с постели, садилась на топчане. Азея положила ее с собой.
- Страшно, мамочка!
- Успокойся, касаточка, я с тобой рядом. Спи, спи.
Азея умыла Сонюшку заговоренной водой, прочитала молитву, и та успокоилась.
Через двое суток жар схлынул, Соня проснулась в добром расположении духа, улыбнулась солнцу, потом подошедшей Азее. Сквозь сухие губы проговорила:
- Мама, пить.
Егорка завидовал Сонюшке, что та зовет тетку Азею мамой, и однажды…
Придя из школы, он сказал:
- Мама, у меня сегодня по всем предметам «очень хорошо», даже по арифметике (она ему трудно давалась).
- Молодец, сынок! – похвалила Азея.
Забежим вперед. Соню, вошедшую в лета, родственники увезли в Саратов, там она вышла замуж, живет своей семьей в городе Энгельс. Егор ушел в армию, дослужился до генерала. А больше что?..
Вспомнив про сирот, Азея вспомнила и про Венцова. Он три дня не вызывал ее на допрос. Поняла и пожалела, что он болеет. Андрей показался ей близким человеком.
Под крылами птицы деревянной
День за днем вековуха Азея стала прослеживать свою жизнь. Сидя на краю нар, опускала голову на колени и мысленно улетала далеко-далеко. Соседи окликают ее, она не слышит.
- Чокнутая старуха, - махнут рукой - и в свою тоску.
Азея в детстве…. Хоть точно не помнит, было ли оно, или то сладкий сон. Любили ее, холили и папенька Елизар, и маменька Антонина. Был в их семье завидный лад. Но вдруг что-то стряслось…
В памяти возникает вечер, на столе горит свеча, на угольнике под божницей - старинный светец с лучиной, уютно сидеть у маменьки на коленях. Маменька расчесывает ее роговым гребнем, целует в макушку, поет песню, потом прерывает на середине: «Долговекая ты у меня, Азеюшка, да чует ретивое, разлучат нас… Больно блазнишь ты тетку Трифелу. Не дам…» - прижимает к груди и дрожит вся. И снова поет. И спела…
Памятна ей поездка с маменькой в Косогориху к бабушке Аглае, маменькиной матери, Трифелиной сестре. Вечером маменька говорила бабушке: «Хлеб у тебя, мама, скусный, сытный, ситный, - вдруг перешла на шепот: «Не дам, не дам чадунюшку, умру, а не дам». - И плакала. Горько плакала, так, что девочке становилось жутко, замирало сердчишко, и слезы сами катились на подушку. Ночью вскакивала, кричала от жара.
А как вернулись домой, папенька, словно сдурел: наругал маменьку, что целую неделю где-то пропадала. На Азею отец смотрел с какой-то звериной ненавистью, хотя до этого всегда любил, и относился уважительно. Она впервые увидела отца пьяным и на всю жизнь возненавидела «его характерец».
А потом наплывает другое, резкое видение, тоже давнее…. На краю диколесья, в сосновом урмане, за шиверами, подле самых болотных мочажин стоит изба. Толстые стены на добротном мху не подвластны ни лютым сибирским морозам, ни зною. Крутая драничная крыша союжена огромным желобом из ствола неизвестно откуда привезенной сосны. Присмотреться – и сруб не из местных лесин.
На восточном конце желоба сидит искусно сработанная деревянная птица, смотрящая подвысь летних восходов. Противоположный конец увенчан шпилем, на нем другая птица-флюгер; эта всегда смотрит в лик ветру. Это-то и есть главная птица-фетиш и оберег. Берестяные хвост и крылья оживляют ее. В распогодь птица, опустив голову, спокойно сидит на шпиле, но стоит тронуться ветерку, у нее поднимаются хвост и голова, расправляются тонкие наборные, резные крылья. Взмахивая ими, птица, как бы летит – что всегда наводило суеверный страх на прихожан, особенно увидавших ее впервые. Азея слышит голос Трифелы, хотя не помнит, когда это было: «Птицами мы стали от Летавы, истинное имя ее Цзэмула. Все наши крылатые сестры Катьки - в знак Екатерины Сиенской, которая жила в середине четырнадцатого века. Все Мареи - в честь богородицы девы Марии. Звук - знак, а в знаке - дух. «Чилибуха», - как ты думаешь, что это?..
- Наверно, это кишки.
- То-то - оно для тебя лишь звук, похожий на требуху. Это слово - яд. Ибо заморское дерево Чилибуха ядовито. «Ад» и «Яд» - свяжи-ка это в своем уме веревочкой, крепкой петелькой. Индейское кураре - из чилибухи. А что-нибудь говорит тебе слово «хань»? Молчишь. А Астрахань?
- Астра - это звезда. А-а-а, теперь поняла - это звездное ханство.
- В каждом слове, в каждом звуке есть секрет, есть сила, - сказала Трифела. - Вдумывайся в звук, в цвет, в запах, в знак, вникай в свои ощущения, научись не слышать ничего, а слушать тишину. Самое трудное будет тебе, Азеюшка, научиться, - входить в состояние недумания. То есть, убирать из головы все мысли. Научу я тебя, матушка моя, и умирать. Умирать, чтоб оживать. Стать другой, обновленной. Очищаться от грязи быта, от вредных правильных мыслей. Коли мы живем за Байкалом, ты должна знать, откуда тянется это название, и что значит.
- Байкал, матушка Трифела, мнится мне - это бокал. Такой огромадный бокалище воды.
- Тут ты, сударыня, заблуждаешься. Бай-Гал - это стоящий огонь. Бурятская легенда гласит - на месте озера была гора. Огненная гора. Потом она провалилась, как Китеж-град и из речек наполнилась пресной водой. И вытекает из него, чтобы держать уровень, только одна - Ангара.
- Бравая песня: «Эй, баргузин пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко».
- Баргузин, моя сараночка, - ветер. Бурятия в древности была Баргужин-Тукум, а еще Ара-Халха. Халха (Калга) - на одном из Монгольских наречий - это голова. Буролицые племена Ара-Халха и Баргужин-Тукум и нарекли Бурятами. Буряты - это одно из монгольских племен, близкие их сожители кыргызы, татары и тюрки. Мы с кочевниками прошли и Околобайкалье, и Добайкалье…
- А Чингисхан кто, монгол или татарин?
- Ха-ха! Ты видела рыжего монгола или китайца или татарина?
- Татарина видела, видела татарина и еврея рыжего.
- Чингисхан был тюрок.
- Турок?
- Тебе что, уши-то золотом заложило, или чем другим? Тюрок, я сказала.
- А на портрете он похож на монгола.
- А оттуда портрет-то взялся? Никто не знает, каким он был всамделе. С натуры его рисовать нельзя было, это святотатство. Поверие гласило, если срисовать человека, или сделать с него болвана - куклу, то можно его убить даже издалека. Да и некому было рисовать: никто не вознамерился идти на смерть. Рисовали его сто лет опосля, китайцы, да эти… арабы. Они и рисовали, чтоб он на них был похожим, косоглазым. А ликомаз увидел монгола, и давай выхваляться, мол, чего проще. Нигде не написано, что Чингисхан был заика, а Жигала и Жингала знали, что он маленечко заикался. Собак при нем не держали - соколов да ястребов. Собак он боялся. Без охоты этот мужик жить не мог. К бабам относился через пято на десято, хоть их у него было - пруд пруди. И наплодил он рыжиков сорок сороков.
- Что, у него полно было детей.
- Незаконных. В Грузии их называют мингрелами. Караимы, татаре, тоже рыжие. Крым-то отчего так называют - от караимов.
- Ак чо, матушка Трифела, монгольский царь был не монголом? Чудно. И не татаром?
- Чего ж, дева, чудно-то. А царица Катерина Втора.
- Русская царица? Русская.
- Накоси, выкуси «русская». Немка она была. Да и Первая Катерина, если хошь знать, - голландская девка. С солдатами валандалась, потом с Меньшиковым спала, а потом и Петру - царю приглянулась. Вот тебе и царица. Умела, значит, командирствовать мужиками. А в Китае чо творилось: династия Цзинь более ста лет была. А это чжурчжени. Потом чуть ни двести лет царствовала династия Юань - монгольская. Мин опять китайская, чуть ни триста лет. Потом Цинь - маньчжурская с половины пятисотого и до девятьсот двенадцатого. А маньчжуры - это тунгусы. Залей-ка свой ум вот этой кашей. И начни понимать, что человек - он всегда есть человек, где бы он ни родился. А жить ему мало, ох как мало! И воюют только те, кто думают, что они вечны.
Сквозь много поколений колдуний и шаманок пронеслась птица, оставаясь ценнейшим фетишем. Владелицы знали ее устройство, время от времени подлаживали: заменяли изветшавшие детали. Можно было заменить всю птицу. Можно было, да нельзя…. В этом-то и сокрыта вся тайна. Говорят, находились смельчаки украсть реликвию, но обжигались на рискованном предприятии.
По округе гуляла легенда о том, как однажды ту диковину добыл охотник с избушки еще Матери-птицы-Козули. Данное ей от роду имя Ешэн-Хорло. Начался страшный мор. Сперва в его семье вымерли дети, жена, потом и он сам. За ним и вся деревня. А птица вновь прилетела на свое место. Считалось – владелец птицы обретает таинство могущества. Сказывали, хотели купить ее добром за много кун, за тьму коунов (так в то время называли металлические деньги). Все оказалось напрасным. Птица бессменно была на своем посту, охраняла покой магинь, шаманок наводила трепет на прохожих.
Со слов очевидцев гуляла легенда сражения. Дул страшный ветер. Сокол с высоты бросился на птицу, ударил грудью и зашибся насмерть. Предтеча Трифелы Жингала, глядя в глаза умирающего сокола, показывала пальцем, хохотала и радостно приговаривала: «Ага, Додой, - так почему-то она называла сокола, - хотел отобрать мою силу?! Я же тебе говорила, Додой: эта птичка – моя сестрица, что синь порох в глазу, а ты не верил – вот и испустил свой вонючий дух. Покудахтал Куд Кудович, доигрался…»
А как сокол последний раз дрыгнул крылом и закрыл глаза, сказывали, поднялся такой рев бури, сорвал с головы Жингалы платок, а волосы у нее были, не приведи бог – «долгие». Жингала, надо думать, на «волосьях своих и поднялась до самой крыши. По небу пошла сизая полоса морока».
Многие верили, что в птице обитают духи умерших колдуний. Во время бурь, буранов и ветров птице, наверно, казалось, что она несется мимо туч и облаков, да, как добычу, в когтях тащит за собой дом с усадьбой, лесом, землей. Туда - в никуда.
…От удара крыльев деревянной птицы проснулась Азея. Через окошко открылось по-над лесной молодью голубое свечение и где-то в просветах меж деревьев пурпурные полоски светозари.
Девочке нравилось травяное, пахучее, весело шуршащее ложе. Верно, попервости оно неприятно кололось и щекотало тело. Теперь этого Азея не замечала. Она знала, что острые кончики трав массируют тело и возвращают здоровье. Пахло осокой, мятой, жарками-огоньками, ургуем, богдоем, Адамской ручкой, так называют ночную фиалку, а еще многими незнакомыми травами. Цветами, цветами, цветами!.. а еще букашками.
Азея пташкой слетела с лежанки, скинула с себя длинную, прямого покроя рубаху. Всякий раз ее взгляд притягивал монгольский кривой меч, что висел на стене рядом со старым луком, у которого была ветхая тетива из жил какого-то зверя. Тут же висел колчан со стрелами, почерневшими от времени. Азея знала, что одна из стрел ядовита, пропитана смолой чилибухи. Но она еще не ведала, для чего в избе нужна эта опасная стрела.
- Здравствуйте, сестрицы! Как спалось? – приветствовала она домашних летучих обитательниц.
Обе птицы подскакали к ней. Одна из них картавя, сказала: «Р-р-расту».
- Молодец Катерина! Получай завтрак первая, - Азея раскрыла ладошку и дала поклевать ей варева, - А ты, Марея, скоро научишься говорить? Ладно, ешь и ты, дармоедка, моя хорошая. Эта птица не прожила еще года, когда-то, давным-давно, каким-то образом была скрещена сорока с пеганкой, даурской галкой. Еда для птиц готовилась особым способом с добавлением гриба и закваски. Привыкнув к этой пище, птицы не ели другой. Поэтому их неопасно было выпускать на волю. Проголодавшись, они возвращались через форточку в свое гнездо. Морозов эти птицы не переносили и боялись. Зимой летали всего около часа. Умели вылетать и возвращаться через трубу. Один раз в месяц. Печи в избе и поварне были без сводов. Металлические цилиндры труб откидывались на шарнирах. Об этом знали только хозяйки.
Маленькая хозяйка взяла с кутяной лавки кувшин с приготовленным травным настоем, из-под лавки достала другой такой же, но пустой и начала нудное занятие – переливать из кувшина в кувшин желтоватую жидкость. Не прекращая занятия, она медленно, воробьиными шажками двигалась на улицу. Выйдя во двор, девочка продолжала сливать. А перелить ей надо было семь раз по двадцать одному. Закончив приготовление, Азея медленно окатилась с головы до ног. Остаток жидкости вылила на рушник и протерла те места, куда влага не могла попасть. Она, как было ей велено, старалась стоять прямо, расслабить пупок, разгладить на лице морщинки, ощутить, что язык во рту помещается свободно, и мысленно говорить себе: «Принимай, душа Азея, жизненную силу. Тебе тепло, душа Азея. Дрожь уймись на осиновый лист, радость утречка – на личико, на пупок - теплая кошечка». И все надо повторять семь раз.
«Почему же кошечка?» - думала девочка, вытирая себя досуха льняным рушником, а когда отерлась, причуялась к животу: «Вай! Верно, адали кошечка на пупочке. Мягонькая, теплая».
Она сняла с забора легонький шарф-тканочку, обернула вокруг бедер. Легко вбежала в дом и выпила кружку теплой таяной воды, приготовленной матушкой Трифелой. Азея должна позаботиться и о пестунье. Она заглянула в кринку - воды на дне. Схватив ковш, девочка мигом сбегала в погреб набрала льда. А, заскочив на крыльцо, споткнулась и ушибла коленки. Из глаз сами показались слезы, но девочка скрепилась и не заплакала, лишь твердила: «Боли нет, боль ушла».
Пришлось идти за льдом вторично.
Следующее дело – «летать»: прыгать со станцов.
День светлый, какой-то широкий, высокий. А па-а-ахнет - с ума сойти: лесом, медуницей, мятой и бог ее знает, чем еще. И впрямь охота взлететь. А птицы щебечут, сплетничают по-своему, по-птичьему - людям не понять. А вот матушка Трифела понимает, хоть и тоже «людь». Девочка с нетерпением ждала, когда ей исполнится четырнадцать лет. Тогда она будет учиться превращаться в птицу и летать. А годы тянутся, скорей бы они пролетели, но они не летят, а ползут, как улитки.
Азея уже научилась приземляться на твердь, почти не отбивая пяток, со станца высотой до ее промежности. Проворно взбиралась и летела. Проделав семь раз, шла к другому станцу – летухе. Летуха – сооружение из двух лестниц, поставленных наклонно одна к другой, скрепленные лозовым вязом на верхних перекладинах. На передней было только четыре перекладины: одна внизу, другая вверху и две поддерживали площадки. Нижняя площадка с Азеин рост, верхняя – роста три Трифелиных.
«Мать птица Трифела уже летала», - девочка обнаружила какие-то следы.
Она взобралась на свою площадку, размахнулась и мягко приземлилась на подстилку из прутьев, мха и сена. Эти полеты ей нравились больше первых. «Слетав» девять раз, радуясь тому, что пересилила страх высоты, одолевающий в первые месяцы, Азея стала бегать по двору.
С двумя деревянными ведрами воды пришла Трифела.
- Азеюшка, поди-ка сюды, чо дам понюхать, - она вынула из большого переднего кармана зеленый листочек, - нюхай. Хорошо несет?
- Пряно, матушка Трифела.
- Чем пахнет?
- Болотом.
- Понятно, болотом. А главным делом, чем? – Азея смешно растопырила пальцы и не смогла ответить. – Ладно, - махнула рукой Трифела, - защурь глаза, - она потерла листок между пальцами и бросила в траву. – Отыщи-ка нюхом своим.
Азеины поиски напрасны.
- Топерь сбегай за клеть, спрячь его тама, - приказала Трифела.
Через малое время Трифела листок отыскала:
- Нюх у баялицы должон быть востер, как у зверя. Тибетцы - а мы начались там, - могли различить две тысячи запахов. Полезность трав нюхом чуять должна. И вред травы, корня, дерева - тоже. Каждый хворый человек свой особый дух имеет. Духом и отгоняет здоровых людей – вонью. Вот, ежели брюхо болит у кого, - пахнет за сто верст. Раньше таких болящих сторонились и правильно делали, чтоб не заразиться. Труп тоже воняет. Мясо с духом есть нельзя. От которых трав, дак, голова болит. От которых – наоборот… Матушка Жингала рассказывала, что ее приемная матушка Жигала запахами народ лечила. Ага, запахами разными цветочными, травными. Хвостами от зверей, да ушами. Да еще тем, что прянет.
- Матушка Трифела, а пошто у всех Матушек чудные имена были, Жингала, Жигала, Летава, Синия? Вот и у тебя,… и у меня – Азея?
- Имя у колдуний должно быть инако, чем у прочих. Мое родное имя Мелисса. По нашему ветхому завету оставалось два имени. Мне досталось - Трифела. А Азею я для тебя много годов хранила. Сперва - для первого ребенка, но Антошка мужиком родился. А ты только пискнула, поглядела я на тебя и сказала: Азея. Антоху-то я перво-наперво намерилась Азом назвать. Но да пусть Антохой именуется. А ты не догадываешься, что ваши с Антохой дни рождения совпадают, разницей в день? Батьку твово и матушку, когда тебя зачинали, берегла от вина и от прочего всего, но кое-ком подпаивала – вырастешь, узнаешь. И родили тебя по моему желанию, под хорошим месяцем, под добрым знаком. Пойдем-ка, касаточка, отнесем калошу сора в чащу, разбросаем, из чумана нагребем в ступу овса, ты его провей, а я сливанчик сгоношу. У нас толченый чай еще остался?
- В туеске. А пошто его долго сливают, как и полоскание утрешнее?
- Сливанчик здоровый чай, сытный. Усталость снимает. Но его надо уметь ладить. Ежели ладить не в глиняном горшке, а в чугунке - не то. Будешь толстую струю лить – тоже. Лей с разной высоты – бурда, а не чай. Струечка ровненькая, тоненькая, с одной высоты, ладно молочка либо сливочков, маслица, сольцы в меру – вот и чай. Кислороду в нем много. В чай по-монгольски добавляют муки либо толокна. И обычай у монголов таков, что в первую очередь подают чай. Он согревает и пробуждает выть - аппетит. Готовить его того же разу. Ибо кипяток всегда есть. И пока варится бухулер, гость согреется и заморит червячка. Вон в богатейских домах считают зазорным швыркать, суп щи, чай. Им надо чтоб тихонечко без звуков. А по мне – не то. Вот когда ты супец с ложки схлебнешь, он там разбрызнется, всю тебе нюхательность займет и вкус, и смак. И аппетит ровный придет, и сожрет человек мене, и наестся вытно, и узнает все, чего положили в суп, в похлебку. На то она и похлебка, чтоб хлебать. А вот Чингисхан, еще до написания Великой книги «Ясы», велел своим воинам пить кумыс. Это напиток из кобыльего молока. И секрет его закваски был дороже жизни. Эту закваску делали из лодыжки задней ноги белого коня. Хранили напиток в бурдюках и только три дня. Загодя всегда был двухдневный запас вяленого мяса. Армия его была подвижна, ничего лишнего не таскала за собой.
Азея стала на брезентовой полости веять овес, а Трифела на крылечке сливанчик готовить.
- Матушка Трифела, а пошто надо полоскание сливать сто сорок семь раз?
- Подсчитала, успела. Не сто сорок семь, а семь раз по двадцать одному. Семь – счет богатый. Троица тоже. Три по семи – двадцать один. Да еще по семи. – Трифела оживилась, - благó знамение, коли ты, об этом ныне спросила. Какой теперь день? Семой. А месяц? Семой. Тебе семь раз прыгать. А скока прыгала?
- Семь разов.
- Врешь?
- Вру. Девять.
- А велено?.. То-то, молчишь. Чтоб боле не было. Девятым днем прыгнешь девять разов. Пошто божью коровку зовут божьей?.. Ну?
- Дак молоко у ей….
- Ха-ха, дурочка, «молоко». Она не доится, а похожа рожками. И на ней ровно семь пятнышек. Поняла?.. На небе семь планид. На Планиде - семь мудрецов. В Большой Медведице семь звезд. Фараон самый главный во сне увидел семь жирных и семь чахлых коров. И цветов, на солнышке семь и звуков столь же скоморохи насчитали. В неделе семь дней. Что уже провеяла? Ну, удалая девка. А сколь путей в бабу?
- Сколь?
- Посчитай сколь. Пошли чаевать. Хлебца нарушай ломтика четыре.
Азея нарезала хлеба, Трифела разлила по чашкам чай.
- А?! Сливанчик?
- Больно, матушка, хвальной. Больно скусный. Плиточный, Карымский. Его что, в Карымской делают?
- По естеству он Караимский, были караимы, я уже говорила, народ такой - рыжие татаре. Татаре - это племя «Там-там». Оно было больше племени «Мон-Гол». Когда Тэмучжин из этого крохотного племени стал Чингисханом и объединил все племена, он повелел всех называть Монголами. Караимы жили в Крыму, покуль Сталин их не переселил. А теперь прислушайся: «Караим», «Крым».
- А байховый что, байхи были?
- «Бай хоа» - по-китайски «белые реснички». Это дорогой чай. Чаеторговцы и хвалились, что в их чае есть белые реснички. А это благородный аромат. Ты швыркай как следует. – Трифела издала почти свистящий звук, втягивая чай. – Ммм, божественно. Ешь сытно с хлебцем, с сальцем. Середка сыта и концы играют. Как полопаешь, так и потопаешь. А с такого чаю будешь взлягивать, как дородная жеребушка. Сёдни, дева, ты должна обойти семь кругов. Придешь после обеда. Зелени шибко не жри. Ладно? Брюхо может заболеть. Там добрая саранджа растет, нарви веника на три. У нас осталось всего два охлестка. Пойдешь в лес, учись подражать птицам, зверям, лесным звукам. Научись передразнивать людей, чтоб не отличить было. Неплохо было бы без движения губ. Шаманы Тибета голосами богов вещали. А Аэндорская колдунья первого еврейского царя Саула, когда с умершим разговаривала, до умопомрачения довела. Наверно от того он и решил себя жизни.