И все это вместе взятое пронзило меня такой тоской, что я едва не застонал – как от реальной нестерпимой боли...
Утешая себя, я подумал о том, что всем здесь у меня на даче было хорошо. Значит, на следующий год они, возможно, снова приедут сюда. И мы снова будем счастливы. Потому что будем вместе. Надо только постараться обязательно дожить до следующего лета...
Ребятишки снова будут бегать босиком по скошенной упругой траве. Купаться в Байкале, ходить по горячему песку. Шалить, плескаться в ванне с дождевой водой у бани и пускать там кораблики из щепок.
А вечерами мы, как и прежде, будем сидеть у костра. Очарованно глядеть на огонь и огромный черный купол неба, усеянный чистыми, будто только что промытыми, большими голубыми звездами. И всем нам будет тепло и хорошо – главным образом оттого, что мы вместе и любим друг друга.
А потом при свете настольной лампы на нашей просторной веранде, как не раз бывало минувшим летом, Дмитрий будет читать ребятне (в основном, конечно, Костику, поскольку Сашуня мало еще что понимает из книг) «Маленького принца» Экзюпери или «Говорящего грача» Пришвина...
Поднявшись на крыльцо открытой веранды, я увидел на доске, тянущейся по фундаменту вдоль южной стороны дома, остроносую щепку с весьма причудливым наростом коры. Эту щепку оставил здесь Костик. И я подумал, что только безмерная фантазия ребенка могла разглядеть в этой неказистой щепке белоснежный круизный лайнер со множеством палуб. Который почти целый месяц бороздил «просторы мирового океана», запускаемый моим внуком в бочке с дождевой водой у крыльца.
Перед отъездом, кивнув на щепку, Костик сказал:
– Деда, мы скоро опять к тебе приедем. Ты мой корабль сохрани. Ладно?
– Ладно, – ответил я ему, чувствуя во рту какую-то вдруг образовавшуюся горечь.
И вот сейчас все эти мелочи показались мне такими значимыми! И такой печалью повеяло от них! Будто мы все расстались не на какое-то время, а навсегда. И этот праздник безвозвратно исчез во времени...
А в оцинкованном ведре, на треть наполненном прозрачной водой, я обнаружил уже «клад» Сашуни. Там на дне в лучах солнца светились три белых, гладких, окатанных волнами Байкала камушка.
Ведро это стояло на лавочке рядом с умывальником, с обратной стороны стенки открытой веранды. И из ведра этого ковшиком, висевшим рядом на гвозде, подливали воду в умывальник. Сашуня же использовал ведро для изучения бульков и звяков, производимых белыми окатышами, которые он с завидной периодичностью и настойчивостью настоящего исследователя бросал в ведро с разной высоты.
Сами же эти камешки Сашуня подобрал на берегу Байкала и «принес» домой, сидя на Диме. Устраивая потом с их помощью свои замечательные и невероятно интересные опыты.
Стоя на табурете и перегнувшись через дощатый барьерчик, он бросал камешки в воду. Потом быстро слезал с табурета, топотал по веранде босыми ногами и сбегал по крылечку на траву. Обогнув веранду, подбегал к лавочке, на которой стояло ведро, вынимал оттуда камешки и, возвратившись на свое место наверху, снова проделывал сей опыт. И так неисчислимое количество раз.
Причем эмоции свои он выражал разными звуками и гуканьем. И звуки эти были то веселые, то удивленные, а то и сердитые. С покачиванием в таком случае головы из стороны в сторону. Причем недовольство свое он выражал обычно одной растянутой буквой – «у-у-у!» – весьма высокого тона...
А с каким неподдельным удивлением и восторгом он любовался внезапной летней грозой! Когда струи дождя были будто просвечены золотистыми лучами солнца...
Этот маленький человечек в синих резиновых сапожках и разноцветной курточке с капюшоном, наброшенным на голову, неподвижно стоял у прясла ограды (за которой начинался уже другой, еще не освоенный никем участок земли с большой поляной) и зачарованно, не вздрагивая от грохота грома и резких, быстрых проблесков молнии, с восторгом глядел на позолоченные прямыми солнечными лучами крупные капли дождя, висящие на острых кончиках изумрудной травы, слегка согнувшейся от чрезмерной влаги.
Он стоял у прясла один, хотя все, конечно же, следили за ним. И я – через окно закрытой веранды. И Дима, находящийся невдалеке от младшего сына. Они с Костиком укрывались от дождя под раскидистой березой (тоже в куртках с капюшонами и резиновых сапогах). И им было слышно, как Сашуня выражает свои эмоции, издавая с разной тональностью звуки, похожие на «гы!», «гу!», «го!», восхищаясь изумительной красотой обновленного мира.
И еще мне вспомнилось, как в отличие от Костика, который обычно кричал: «А-а! Меня муравей укусил!», Сашуня молча снимал муравья со своей голой ножки, подолгу рассматривал его и опускал потом на землю.
Или как он с хитроватым видом удирал от всех нас к калитке. В сандаликах и трусах, только поев утром каши, сваренной мамой. Удирал, потому что ему немедленно хотелось расширить границы мира, уже освоенного им на нашем участке.
«Да, какие они разные, – думал я. – Но какие любимые – эти малыши. И как хорошо, что так трогательно, так искренне, с такой любовью заботятся о них Света и Дима – их родители».
Или вот еще эпизод, услужливо подсказанный мне памятью, когда я взглянул на большой плоский камень, лежащий у крыльца. В небольшом углублении на поверхности этого камня почти всегда стояла прозрачная дождевая вода, сохранявшаяся там даже в самые жаркие дни. Так вот, с Сашуни только что сняли описанные им трусишки. И он, совершенно голенький и радостный от полной свободы – даже от ненужных ему одежд, вдруг, спустившись с крыльца, встал на четвереньки и, как козленочек, начал пить из выемки камня. И так это все у него выходило серьезно, непосредственно и естественно, и так потешно смотрелось со стороны, что не рассмеяться было просто невозможно! И день был такой чудесный! По-настоящему летний – жаркий, светлый, праздничный!
Но после этой идиллической картины мне отчего-то вдруг вспомнилась заброшенная и совсем почти уже обветшавшая старинная усадьба, находящаяся не так далеко от нашего дома. В ней долгие годы летом живал мой знакомый писатель Владимир Жемчужников. И частенько, проходя мимо его дома по дороге в магазин или обратно, я заглядывал к нему – поговорить. Он был старше меня лет на пятнадцать, а потому и мудрее. И говорить с ним было интересно.
Как-то раз после целого дня праведных трудов я пришел к нему вечерком поболтать. Мы пили крепкий чай и говорили о разных разностях. И так здорово, тепло и славно было у него в доме с настоящей русской печью, что я не удержался и воскликнул:
– Хорошо у вас тут, Владимир Борисович, прямо как в доброй русской сказке! Только мрачновато немного. Все пространство за окном кустами сирени и черемухи заросло.
Жемчужников ответил не сразу. И совсем не так, как я ожидал.
Я думал, он скажет: «Да, лишние кусты надо бы вырубить, всю комнату они затеняют. Но зато какой дух и вид от них, когда они цветут! Все тогда за окном будто в белой пене...»
Он же ответил:
– Хорошо было, тезка, когда писалось. Вот тогда действительно был праздник!
...Поднявшись с открытой веранды – тоже по крылечку в три ступени – на веранду закрытую, я по инерции взглянул на будильник, стоящий у нас на холодильнике.
Сашуня несколько раз покушался на него. Деловито, с кряхтением забравшись на табуретку, он снимал часы с холодильника, намереваясь, без всяких сомнений, разобраться уже на полу: что это у них там внутри так методично тикает? Каждый раз мы едва успевали предотвратить эти исследования и в конце концов переставили будильник на шкаф, где Сашуня его даже при помощи табуретки или стула достать уже не мог.
Так вот, взглянув на круглый белый циферблат, я понял, что будильник остановился. «Видимо, снова, и теперь уже, похоже, окончательно, часы сломались», – с грустью, будто разлучаясь с давним другом, подумал я.
Уже два раза я возил этот будильник в веселом желтом металлическом корпусе в город на ремонт. Жаль было его просто выбросить. Столько лет он нам служил здесь, на даче.
Правда, в последний раз, года два назад, когда я принес будильник длинноволосому седому часовому мастеру, похожему на доброго волшебника с грустной улыбкой, он, внимательно осмотрев механизм, сказал:
– Если он у вас еще раз остановится, вы его больше чинить не носите. Не теряйте понапрасну время. Вряд ли его можно будет реанимировать. У него уже почти все звездочки сточились. Ему ведь, судя по деталям, лет тридцать, не меньше?
– Не меньше, – подтвердил я, кивнув.
А старый мастер, которому наверняка было уже два раза по тридцать, да еще с солидным привесом, добавил, грустно улыбнувшись и глянув на меня добрыми глазами (видимо, в душе он был поэт):
– Любой механизм, как и человеческое сердце, иногда уже починке просто не подлежит...
Застывшие темные стрелки будильника показывали 16 часов 15 минут – время, когда мы все (и даже котишка в своей специальной переноске) как раз выходили из дома, чтобы успеть на семнадцатичасовой паром. И будильнику суждено было (правда, не очень надолго, не на целую зиму, как это бывало много лет) остаться в доме одному. В столь непривычной после веселого гама тишине...
Вначале я все-таки подумал, что, может быть, просто забыл утром завести его. Попробовал это сделать, но завод был почти полный. И все мои попытки восстановить его ход (в виде энергичных потряхиваний, когда в часах, казалось, сыпалась крупа) оказались тщетными.
Выбросить же будильник у меня рука не поднялась. Хотя в голове и мелькнула мысль, что с прошлым надо расставаться легко. Но я, по-видимому, так не умею. Ибо всегда, сколько себя помню, нахожусь в поисках утраченного счастливого времени...
Я перевел стрелки будильника на без пяти минут двенадцать и поставил его на полочку, протянувшуюся буквой «г» через всю веранду над двумя ее широкими окнами и холодильником, обнаружив там в ряду дорогих мне вещиц небольшое свободное пространство. Определив часы, так сказать, на заслуженный отдых отработавшего свое пенсионера...
Стрелки же именно на это время я установил потому, что такая их конфигурация всегда ассоциируется у меня с предновогодьем и песенкой Людмилы Гурченко из фильма «Карнавальная ночь». Лента эта была снята режиссером Эльдаром Рязановым аж в 1956 году, мне тогда было только восемь лет. А в возрасте уже далеко за тридцать, в восьмидесятых годах прошлого века, мне даже посчастливилось сняться с этой великолепной актрисой в фильме «Сергей Герасимов». Который делали о своем учителе лауреаты Государственной премии режиссеры Ренита и Юрий Григорьевы.
В этом фильме они сняли и нас с Валентином Григорьевичем Распутиным, как людей, живущих на Байкале и негативно оценивающих деятельность Байкальского целлюлозно-бумажного комбината (БЦБК) – весьма опасного для экологии этого уникального сибирского моря. О котором, в свою очередь, и Герасимов ранее снял остросюжетный фильм «У озера», касающийся той же проблемы. Нужен ли стране такой технократический «прогресс», который губит окружающую живую природу?
Примерно через полгода после съемок на Байкале, в конце декабря, кажется, 1987 года, Григорьевы пригласили нас с Валентином Григорьевичем на студию «Мосфильм», чтобы стационарно озвучить наши собственные разговоры, записанные на природе, на фоне озера и БЦБК. На сей прославленной киностудии мы и встретились с Людмилой Марковной Гурченко и потом вместе оказались на небольшом застолье, организованном после озвучивания в одной из комнат «Мосфильма». Тем более что оставалось всего несколько дней до приближающегося Нового года...
Помню, что на этом застолье кроме самих режиссеров были мы с Валентином Григорьевичем, Гурченко, актер, сыгравший Олега Кошевого в фильме «Молодая гвардия», и какой-то актер из Чехословакии, тоже снимавшийся ранее в одном из фильмов Герасимова. Он-то и предложил всем после работы, уже поздно вечером, выпить «Бехеровки».
– Не везти же ее назад в Прагу, – аргументировал он свое предложение. – Тем более что мне уже через несколько часов улетать домой.
Все, и даже Валентин Григорьевич (который, впрочем, во время застолья пил чай), согласились. Тогда-то мы и разговорились с Людмилой Марковной, поскольку сидели рядом, закусывая «Бехеровку» эклерами, принесенными кем-то из буфета и которые, похоже, любили оба.
Во время этого предновогоднего застолья Гурченко вспомнила свои съемки в «Карнавальной ночи». Для нее, двадцатилетней студентки ВГИКа, это была фактически первая большая роль в кино (дебютировала она в фильме «Дорога правды»). А для режиссера Рязанова – первый полнометражный фильм, вместивший в себя, по сути, сразу три жанра: комедию, мелодраму, мюзикл.
Премьера «Карнавальной ночи» была всесоюзной. Ее показали за три дня до Нового, 1956 года в большинстве городов СССР. Посмотрело картину почти пятьдесят миллионов человек. И успех был ошеломляющий! А песни из этого фильма на долгие годы стали очень популярными в нашей стране.
Вот одна из тех задорно-оптимистичных песен, уже неотъемлемая часть предновогодья и самих новогодних праздников:
На часах уже двенадцать без пяти.
Новый год уже, наверное, в пути!
Он к нам мчится полным ходом!
Скоро скажем: «С Новым годом!»
На часах двенадцать без пяти...
Новый год настает!
Пожелать хочу вам счастья!
Новый год у ворот.
Старый год уже не властен...
После того веселого и непринужденного застолья на «Мосфильме» на прощание, как сказала Гурченко уже в фойе, куда мы все спустились, чтобы разъехаться по домам, она подарила мне свою книгу «Мое взрослое детство», по-дружески ее подписав...
И именно светлое ощущение предновогодья, предчувствие волшебного праздника, каждый раз ожидаемых неминуемых чудес, связанных с ним, всегда, с самого раннего детства и доныне, живет во мне. Живет до самой полуночи 31 декабря. Когда все эти мечты и предчувствия, будто ножом гильотины, вдруг отсекаются вместе с ушедшим годом. Со всем тем плохим и хорошим, что было в нем. И ты вдруг осознаешь, что никаких чудес не будет. И что они вряд ли вообще существуют на этом свете, где многое так рационально и меркантильно. А чудеса – это явление крайне редкое, почти исключительное. Поскольку чудо происходит вопреки, а не согласно существующим законам природы. Ибо: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин...» То есть, когда Бог хочет, он резко отодвигает законы природы. И для всех нас наступает просто очередной новый (уже не с большой буквы) год, еще ближе подводящий нас к неизбежному финалу. Который у всех, увы, один. Богат ты или беден, счастлив или несчастлив. Для всех без исключения...
Вот как сказано об этом, притом без всякой грусти, у нашего талантливого сибирского поэта Ростислава Филиппова: «Проходит год. Стал ближе день рожденья – святого часа смертушки моей».
Наступит именно день рождения. Поскольку будет, как сказано у апостолов, новое время и новая жизнь. Если ты, конечно, в это веришь. Или, снова по словам апостола: «Веруешь в жизнь – получаешь жизнь. Веруешь в смерть – получаешь смерть...» О чем, кстати, уже в двадцатом веке писал и философ Мераб Константинович Мамардашвили: «Есть смерть, и есть – мертвая смерть...»
Поставив будильник на полку, я ненароком окинул взглядом и немалый ряд выстроившихся там пустых бутылок – разноцветных, разной формы и вместимости, стоящих плотно, одна к другой. Каждая из них несла в себе (а точнее, с собой) какую-то историю. Обычно – веселую, праздничную!
Вот первая, крайняя слева на полке, начинающейся сразу от входной двери на веранду, не бутылка, а скорее бутыль – емкостью 1,75 литра, с толстой стеклянной ручкой сбоку. На ее этикетке вверху красными буквами выведено: «Скалоновка». А ниже есть и портрет самого Василия Николаевича Скалона – основателя факультета охотоведения в Иркутске. Единственного такого факультета на весь бывший Советский Союз, куда набирали только парней.
«Скалоновка» была выпущена в 2000 году ограниченной партией на Иркутском ликеро-водочном заводе «Кедр» – к пятидесятилетию факультета охотоведения.
Кроме фотографии благообразного профессора – с умным взглядом и окладистой бородой – на этикетке есть еще один снимок (создающий ее общий фон) – старинного трехэтажного здания факультета охотоведения по улице Тимирязева, 59. В здании сем до революции 1917 года размещался сиропитательный дом – первое учебное заведение в Иркутске для девушек всех сословий. Построено это добротное здание было по завещанию купеческой вдовы Елизаветы Медведниковой ее сыновьями в 1840 году. В мое же время в этом здании обучались только юноши – 75 человек ежегодного набора. И конкурс на эти места всегда был немалым.
Так вот, по красному фону, уже не вязью, а обычным шрифтом на этикетке написано: «Эксклюзивная водка». А на обратной стороне емкости, на отдельном листке, имеется даже небольшая рекомендация по применению сего продукта:
«Скалоновка» – прекрасный, экологически чистый напиток, обладающий способностью вызывать добрые и радостные чувства в учениках Василия Николаевича Скалона, основателя и организатора факультета охотоведения, научившего всех нас быть верными великому братству охотоведов.
Употребление «Скалоновки» способствует выведению из организма: черных мыслей, зависти, недоброжелательства, ненависти и других негативных компонентов, изначально чуждых охотоведам.
Пейте на здоровье и сохраняйте разум!»
Эту бутылку, с полновесным ее содержимым, подарили мне после вечера встречи охотоведов, причем не обычного, ежегодного, проводимого в последнюю субботу и воскресенье мая, а юбилейного. И преподнес мне ее, кажется, Андрей Скалон, сын профессора Василия Николаевича. Тоже окончивший в свое время наш факультет. А после него – еще и сценарный факультет ВГИКа и ставший впоследствии очень хорошим писателем. На мой взгляд, его повесть «Живые деньги» или, скажем, рассказ «Стрела летящая» просто великолепны!
А уже с другим охотоведом – моим однокурсником Серегой Мухиным, родом из Хабаровска, прилетевшим из Петропавловска-Камчатского в Иркутск на очередной, традиционный вечер охотоведов, мы эту бутыль открыли. Причем произошло это, заметьте, спустя год после того, как она мне была вручена. И бутыль, представьте, так и стояла у меня на даче непочатая, ибо распить ее полагалось именно с коллегами – охотоведами.
После окончания института Мухин распределился на Камчатку. И естественно, он не мог приехать оттуда с пустыми руками. Кроме горячительного (каких-то корейских и японских водок с различными травами) он привез мне на дачу на следующий день после вечера, проходившего в Иркутске, трехлитровую банку красной лососевой икры прекрасного домашнего посола и иные промысловые деликатесы. Такие, например, как нарезанное тонкими слоями мясо оленя, высушенное естественным образом на солнце и соленом океанском ветру. С этими деликатесами мы и попивали «Скалоновку», вспоминая наши многочисленные таежные практики: в Хабаровском крае, на Сахалине, в Закарпатье, в Тихом океане...
При этом дача, строительство которой я начал в 1994 году, до конца еще не была достроена. И на будущей крытой веранде, где мы с Серегой расположились, окон еще не было. Поэтому там гулял свежий, вольный ветер с Байкала. А день был теплый и солнечный. Радостный какой-то. И нам с Серегой было хорошо. И немного тянуло на хвастовство...
С этой бутылки, собственно говоря, и началась моя коллекция пустых бутылок. Содержимое которых помогало создавать здесь, на даче, настоящие праздники встреч с очень разными, живущими в разных местах людьми. Ибо хорошее вино (или более крепкие напитки, но и то и другое в меру) в хорошей компании, с хорошей едой – это, несомненно, праздник!
За рядом бутылок висят на стеночке из струганых досок памятные (и некоторые с приколотыми значками), чем-то дорогие мне вымпелы.
Например, Иркутского казачьего войска, сотником которого я являлся по праву наследования. Ибо по материнской линии принадлежу к старинному казачьему роду Заниных – Любимовых. Или вымпел велопробега Пекин – Париж 1993 года. В путешествии этом, длившемся более пяти месяцев, я сам принимал участие и в числе немногих достиг-таки столицы Франции.
Кроме того, на полке есть еще и разные глиняные кувшины. Первый из них, с очень хорошим молодым вином, я привез из Молдавии. Было это давно, когда я жил еще в Ангарске со своими родителями и сестрой, не имея ни собственного жилья, ни собственной семьи.
Кувшин этот очень красивый, и достался он мне от очень красивой девушки из Могилева-Подольского, Натальи Любарской, с которой мы познакомились в Питере. Там в середине семидесятых годов я учился в аспирантуре. А она, работая в туристическом агентстве, из своего украинского городка возила в Северную столицу группы – сопровождала их и исполняла роль экскурсовода.
К ней в Могилев-Подольский я и приезжал потом несколько раз по ее приглашению. И там мы частенько, причем вполне легально, пересекали неофициальную границу, проходящую по Днестру между двумя союзными республиками – Украиной и Молдавией. Реку мы переходили по сильно раскачивающемуся от наших шагов подвесному мосту. И попадали на правый берег Днестра. Где и покупали дешевое (рубль за литр), но очень хорошее молодое вино у молдаван. Брали его целыми трехлитровыми банками и попивали потом за приготовленным Натальей обильным вкусным ужином. Причем вино из трехлитровой банки (с проволочной ручкой и крышкой) Наталья дома всегда переливала вот в этот самый глиняный кувшин с хорошо притертой пробкой и изящно изогнутым длинным носиком, что стоит теперь на моей полке. А тогда, в молодости, я разливал из него вино, и из носика устремлялась в бокалы упругая тонкая струя темно-вишневого цвета, с чудесным запахом. И вино в бокале пенилось от напора струи, как шампанское. И было таким вкусным и таким хмельным. Как наши поцелуи после...
Как давно все это было. Эти наши походы через Днестр – «на Молдавию», по тому шаткому подвесному мосту. Под которым и над которым висел такой плотный белый туман, скрывающий до колен наши ноги, словно мы шагали по облакам.
Перейдя в Молдавию, мы попадали в городок Атаки, больше похожий на поселок с одноэтажными домами. По улицам которого и особенно на его, кажется, единственной площади, у белокаменного храма св. Архангела Михаила, стоящего на холме, бродили почему-то в основном цыгане. Тетки в многочисленных пестрых юбках, о чем-то перекрикивающиеся между собой; грязные ребятишки с печальными и одновременно озорными глазами; редкие молчаливые старики, покуривающие трубки и оглаживающие свои серебристые бороды. И разноцветные одежды цыган как яркой мозаикой, словно это был карнавал, устилали, казалось, всю площадь, придавая этому небольшому пространству какое-то необычное праздничное настроение. У самого же храма, за его оградой я обнаружил скромное надгробье с печально склоненным над могилой ангелом и надписью: «Здесь покоится прах княгини Елены Михай-ловны Кантакузиной, урожденной Горчаковой (1794–1854)».
На этом эпизоде, я думаю, стоит остановиться чуть подробнее, ибо невероятно удивительны переплетения человеческих судеб.
Горчаковы – старинный дворянский род, ведущий свою родословную от Рюриковичей. С младшим братом Елены Михайловны, Александром Михайловичем (1798–1883), будущим дипломатом и канцлером Российской империи, Александр Пушкин учился в Царскосельском лицее, открытом по указу императора Александра Первого 19 октября 1811 года. И даже посвятил сестре своего приятеля (которому однокашники дали прозвище Франт) шуточное стихотворение, написанное им, когда Елена приезжала в лицей навестить своего младшего брата. Кстати, именно Горчаков в конце XIX века остался последним лицеистом из первого набора в 30 человек. Как бы ответив своей жизнью на стихотворение Пушкина «19 октября 1825 года», посвященное друзьям юности, о которых он думал, находясь в ссылке в родовом имении Михайловское и обращаясь к ним с такими строками: «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?..»
Но как же представительница столь знатного и славного рода оказалась в Бессарабии, вдали от Петербурга, тогдашней столицы империи?
Ответ очень прост. Причиной тому любовь.
Вспомним роман «Война и мир» Льва Николаевича Толстого, где подобные художественные детали были взяты из самой жизни: «...на балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж».
Избранником Елены Михайловны, с которым она действительно познакомилась на одном из петербургских балов, был участник войны 1812 года, представитель не менее знатного византийского рода, ведущего свою родословную с одиннадцатого века, князь Георгий Кантакузин. В 1821 году он принял участие в восстании греков против турок, но 17 июня в сражении у реки Прут потерпел со своим отрядом поражение. После чего и переехал с семьей из Кишинева, где они жили раньше, в родовое имение в Атаки.
Да, поистине неисповедимы пути Господни, которыми он нас, детей своих, водит по этой земле...
От храма мы с Натальей обычно спускались к высокому берегу Днестра, к беленым домикам молдаван с большими садами возле них. И с большими погребами под домами, где в прохладе стояли бочки с разным вином – от молодого до выдержанного несколько лет.
Мы всегда покупали молодое вино. Которое, кстати, любил и Пушкин, когда жил в Бессарабии в своей первой ссылке. Пострадал он за свои стихи: «Вольность», эпиграмму на государя и прочие крамольные вещи.
Ссылку 21-летний Пушкин «отбывал» в канцелярии генерала Инзова. «То ли проступок был невелик, то ли надежды на исправление огромны», как говорили в тогдашнем свете о наказании поэта. Ибо Пушкину, как государственному чиновнику, за то что он, по замечанию Александра Первого, «наводнил Россию возмутительными стихами», грозила очень суровая кара. И только благодаря заступничеству Чаадаева и Карамзина ссылку в Сибирь или в Соловецкий монастырь удалось заменить на изгнание поэта из столицы в Бессарабию, где он провел три года.
Выехал Пушкин в ссылку 6 мая 1820-го, сопровождаемый своим бессменным дядькой Никитой Козловым. (Это он же через шестнадцать с половиной лет, после дуэли Пушкина с Дантесом, на своих руках внес тяжело раненного поэта в дом на Мойке. На что Пушкин, улыбнувшись, преодолевая боль, сказал: «Не тяжело тебе, Никита, носить меня на руках, как в детстве?» Кстати, Никита Козлов, сопровождавший Пушкина повсюду, в том числе и на последнюю роковую дуэль, просил после кончины похоронить его в Святых горах в ногах своего господина. Но была ли эта его просьба исполнена, доподлинно неизвестно.)
Вот какие инструкции по поводу Пушкина содержались в письме наместнику Бессарабии генерал-лейтенанту И. Н. Инзову: «Он будет находиться при Вас, под Вашим покровительством, под Вашим присмотром в качестве сверхштатного чиновника Вашей канцелярии...»
Инзов принял Пушкина очень тепло и позволил ему вести жизнь вольную, фактически не служа в канцелярии. Поэт так и поступил, будоража своими бесчисленными выходками местное общество. Какое-то время, говорят, он даже жил в таборе у цыган. И там будто бы влюбился в цыганку Земфиру, убитую позже ревнивым женихом. Во всяком случае, такой эпизод войдет в его поэму «Цыгане».
Там же, в Кишиневе, 9 мая 1823 года Пушкин начал писать и роман в стихах «Евгений Онегин». Вообще, за время своей так называемой южной ссылки Пушкин создал 160 произведений. И при этом еще шесть или семь раз участвовал в дуэлях. Так что жизнь поэта в Бессарабии была весьма насыщенной и всевозможными событиями, и творчеством. Не исключено, кстати, что в Кишиневе Пушкин встречался и с сестрой своего лицейского приятеля Еленой Михайловной Горчаковой...
Утешая себя, я подумал о том, что всем здесь у меня на даче было хорошо. Значит, на следующий год они, возможно, снова приедут сюда. И мы снова будем счастливы. Потому что будем вместе. Надо только постараться обязательно дожить до следующего лета...
Ребятишки снова будут бегать босиком по скошенной упругой траве. Купаться в Байкале, ходить по горячему песку. Шалить, плескаться в ванне с дождевой водой у бани и пускать там кораблики из щепок.
А вечерами мы, как и прежде, будем сидеть у костра. Очарованно глядеть на огонь и огромный черный купол неба, усеянный чистыми, будто только что промытыми, большими голубыми звездами. И всем нам будет тепло и хорошо – главным образом оттого, что мы вместе и любим друг друга.
А потом при свете настольной лампы на нашей просторной веранде, как не раз бывало минувшим летом, Дмитрий будет читать ребятне (в основном, конечно, Костику, поскольку Сашуня мало еще что понимает из книг) «Маленького принца» Экзюпери или «Говорящего грача» Пришвина...
Поднявшись на крыльцо открытой веранды, я увидел на доске, тянущейся по фундаменту вдоль южной стороны дома, остроносую щепку с весьма причудливым наростом коры. Эту щепку оставил здесь Костик. И я подумал, что только безмерная фантазия ребенка могла разглядеть в этой неказистой щепке белоснежный круизный лайнер со множеством палуб. Который почти целый месяц бороздил «просторы мирового океана», запускаемый моим внуком в бочке с дождевой водой у крыльца.
Перед отъездом, кивнув на щепку, Костик сказал:
– Деда, мы скоро опять к тебе приедем. Ты мой корабль сохрани. Ладно?
– Ладно, – ответил я ему, чувствуя во рту какую-то вдруг образовавшуюся горечь.
И вот сейчас все эти мелочи показались мне такими значимыми! И такой печалью повеяло от них! Будто мы все расстались не на какое-то время, а навсегда. И этот праздник безвозвратно исчез во времени...
А в оцинкованном ведре, на треть наполненном прозрачной водой, я обнаружил уже «клад» Сашуни. Там на дне в лучах солнца светились три белых, гладких, окатанных волнами Байкала камушка.
Ведро это стояло на лавочке рядом с умывальником, с обратной стороны стенки открытой веранды. И из ведра этого ковшиком, висевшим рядом на гвозде, подливали воду в умывальник. Сашуня же использовал ведро для изучения бульков и звяков, производимых белыми окатышами, которые он с завидной периодичностью и настойчивостью настоящего исследователя бросал в ведро с разной высоты.
Сами же эти камешки Сашуня подобрал на берегу Байкала и «принес» домой, сидя на Диме. Устраивая потом с их помощью свои замечательные и невероятно интересные опыты.
Стоя на табурете и перегнувшись через дощатый барьерчик, он бросал камешки в воду. Потом быстро слезал с табурета, топотал по веранде босыми ногами и сбегал по крылечку на траву. Обогнув веранду, подбегал к лавочке, на которой стояло ведро, вынимал оттуда камешки и, возвратившись на свое место наверху, снова проделывал сей опыт. И так неисчислимое количество раз.
Причем эмоции свои он выражал разными звуками и гуканьем. И звуки эти были то веселые, то удивленные, а то и сердитые. С покачиванием в таком случае головы из стороны в сторону. Причем недовольство свое он выражал обычно одной растянутой буквой – «у-у-у!» – весьма высокого тона...
А с каким неподдельным удивлением и восторгом он любовался внезапной летней грозой! Когда струи дождя были будто просвечены золотистыми лучами солнца...
Этот маленький человечек в синих резиновых сапожках и разноцветной курточке с капюшоном, наброшенным на голову, неподвижно стоял у прясла ограды (за которой начинался уже другой, еще не освоенный никем участок земли с большой поляной) и зачарованно, не вздрагивая от грохота грома и резких, быстрых проблесков молнии, с восторгом глядел на позолоченные прямыми солнечными лучами крупные капли дождя, висящие на острых кончиках изумрудной травы, слегка согнувшейся от чрезмерной влаги.
Он стоял у прясла один, хотя все, конечно же, следили за ним. И я – через окно закрытой веранды. И Дима, находящийся невдалеке от младшего сына. Они с Костиком укрывались от дождя под раскидистой березой (тоже в куртках с капюшонами и резиновых сапогах). И им было слышно, как Сашуня выражает свои эмоции, издавая с разной тональностью звуки, похожие на «гы!», «гу!», «го!», восхищаясь изумительной красотой обновленного мира.
И еще мне вспомнилось, как в отличие от Костика, который обычно кричал: «А-а! Меня муравей укусил!», Сашуня молча снимал муравья со своей голой ножки, подолгу рассматривал его и опускал потом на землю.
Или как он с хитроватым видом удирал от всех нас к калитке. В сандаликах и трусах, только поев утром каши, сваренной мамой. Удирал, потому что ему немедленно хотелось расширить границы мира, уже освоенного им на нашем участке.
«Да, какие они разные, – думал я. – Но какие любимые – эти малыши. И как хорошо, что так трогательно, так искренне, с такой любовью заботятся о них Света и Дима – их родители».
Или вот еще эпизод, услужливо подсказанный мне памятью, когда я взглянул на большой плоский камень, лежащий у крыльца. В небольшом углублении на поверхности этого камня почти всегда стояла прозрачная дождевая вода, сохранявшаяся там даже в самые жаркие дни. Так вот, с Сашуни только что сняли описанные им трусишки. И он, совершенно голенький и радостный от полной свободы – даже от ненужных ему одежд, вдруг, спустившись с крыльца, встал на четвереньки и, как козленочек, начал пить из выемки камня. И так это все у него выходило серьезно, непосредственно и естественно, и так потешно смотрелось со стороны, что не рассмеяться было просто невозможно! И день был такой чудесный! По-настоящему летний – жаркий, светлый, праздничный!
Но после этой идиллической картины мне отчего-то вдруг вспомнилась заброшенная и совсем почти уже обветшавшая старинная усадьба, находящаяся не так далеко от нашего дома. В ней долгие годы летом живал мой знакомый писатель Владимир Жемчужников. И частенько, проходя мимо его дома по дороге в магазин или обратно, я заглядывал к нему – поговорить. Он был старше меня лет на пятнадцать, а потому и мудрее. И говорить с ним было интересно.
Как-то раз после целого дня праведных трудов я пришел к нему вечерком поболтать. Мы пили крепкий чай и говорили о разных разностях. И так здорово, тепло и славно было у него в доме с настоящей русской печью, что я не удержался и воскликнул:
– Хорошо у вас тут, Владимир Борисович, прямо как в доброй русской сказке! Только мрачновато немного. Все пространство за окном кустами сирени и черемухи заросло.
Жемчужников ответил не сразу. И совсем не так, как я ожидал.
Я думал, он скажет: «Да, лишние кусты надо бы вырубить, всю комнату они затеняют. Но зато какой дух и вид от них, когда они цветут! Все тогда за окном будто в белой пене...»
Он же ответил:
– Хорошо было, тезка, когда писалось. Вот тогда действительно был праздник!
...Поднявшись с открытой веранды – тоже по крылечку в три ступени – на веранду закрытую, я по инерции взглянул на будильник, стоящий у нас на холодильнике.
Сашуня несколько раз покушался на него. Деловито, с кряхтением забравшись на табуретку, он снимал часы с холодильника, намереваясь, без всяких сомнений, разобраться уже на полу: что это у них там внутри так методично тикает? Каждый раз мы едва успевали предотвратить эти исследования и в конце концов переставили будильник на шкаф, где Сашуня его даже при помощи табуретки или стула достать уже не мог.
Так вот, взглянув на круглый белый циферблат, я понял, что будильник остановился. «Видимо, снова, и теперь уже, похоже, окончательно, часы сломались», – с грустью, будто разлучаясь с давним другом, подумал я.
Уже два раза я возил этот будильник в веселом желтом металлическом корпусе в город на ремонт. Жаль было его просто выбросить. Столько лет он нам служил здесь, на даче.
Правда, в последний раз, года два назад, когда я принес будильник длинноволосому седому часовому мастеру, похожему на доброго волшебника с грустной улыбкой, он, внимательно осмотрев механизм, сказал:
– Если он у вас еще раз остановится, вы его больше чинить не носите. Не теряйте понапрасну время. Вряд ли его можно будет реанимировать. У него уже почти все звездочки сточились. Ему ведь, судя по деталям, лет тридцать, не меньше?
– Не меньше, – подтвердил я, кивнув.
А старый мастер, которому наверняка было уже два раза по тридцать, да еще с солидным привесом, добавил, грустно улыбнувшись и глянув на меня добрыми глазами (видимо, в душе он был поэт):
– Любой механизм, как и человеческое сердце, иногда уже починке просто не подлежит...
Застывшие темные стрелки будильника показывали 16 часов 15 минут – время, когда мы все (и даже котишка в своей специальной переноске) как раз выходили из дома, чтобы успеть на семнадцатичасовой паром. И будильнику суждено было (правда, не очень надолго, не на целую зиму, как это бывало много лет) остаться в доме одному. В столь непривычной после веселого гама тишине...
Вначале я все-таки подумал, что, может быть, просто забыл утром завести его. Попробовал это сделать, но завод был почти полный. И все мои попытки восстановить его ход (в виде энергичных потряхиваний, когда в часах, казалось, сыпалась крупа) оказались тщетными.
Выбросить же будильник у меня рука не поднялась. Хотя в голове и мелькнула мысль, что с прошлым надо расставаться легко. Но я, по-видимому, так не умею. Ибо всегда, сколько себя помню, нахожусь в поисках утраченного счастливого времени...
Я перевел стрелки будильника на без пяти минут двенадцать и поставил его на полочку, протянувшуюся буквой «г» через всю веранду над двумя ее широкими окнами и холодильником, обнаружив там в ряду дорогих мне вещиц небольшое свободное пространство. Определив часы, так сказать, на заслуженный отдых отработавшего свое пенсионера...
Стрелки же именно на это время я установил потому, что такая их конфигурация всегда ассоциируется у меня с предновогодьем и песенкой Людмилы Гурченко из фильма «Карнавальная ночь». Лента эта была снята режиссером Эльдаром Рязановым аж в 1956 году, мне тогда было только восемь лет. А в возрасте уже далеко за тридцать, в восьмидесятых годах прошлого века, мне даже посчастливилось сняться с этой великолепной актрисой в фильме «Сергей Герасимов». Который делали о своем учителе лауреаты Государственной премии режиссеры Ренита и Юрий Григорьевы.
В этом фильме они сняли и нас с Валентином Григорьевичем Распутиным, как людей, живущих на Байкале и негативно оценивающих деятельность Байкальского целлюлозно-бумажного комбината (БЦБК) – весьма опасного для экологии этого уникального сибирского моря. О котором, в свою очередь, и Герасимов ранее снял остросюжетный фильм «У озера», касающийся той же проблемы. Нужен ли стране такой технократический «прогресс», который губит окружающую живую природу?
Примерно через полгода после съемок на Байкале, в конце декабря, кажется, 1987 года, Григорьевы пригласили нас с Валентином Григорьевичем на студию «Мосфильм», чтобы стационарно озвучить наши собственные разговоры, записанные на природе, на фоне озера и БЦБК. На сей прославленной киностудии мы и встретились с Людмилой Марковной Гурченко и потом вместе оказались на небольшом застолье, организованном после озвучивания в одной из комнат «Мосфильма». Тем более что оставалось всего несколько дней до приближающегося Нового года...
Помню, что на этом застолье кроме самих режиссеров были мы с Валентином Григорьевичем, Гурченко, актер, сыгравший Олега Кошевого в фильме «Молодая гвардия», и какой-то актер из Чехословакии, тоже снимавшийся ранее в одном из фильмов Герасимова. Он-то и предложил всем после работы, уже поздно вечером, выпить «Бехеровки».
– Не везти же ее назад в Прагу, – аргументировал он свое предложение. – Тем более что мне уже через несколько часов улетать домой.
Все, и даже Валентин Григорьевич (который, впрочем, во время застолья пил чай), согласились. Тогда-то мы и разговорились с Людмилой Марковной, поскольку сидели рядом, закусывая «Бехеровку» эклерами, принесенными кем-то из буфета и которые, похоже, любили оба.
Во время этого предновогоднего застолья Гурченко вспомнила свои съемки в «Карнавальной ночи». Для нее, двадцатилетней студентки ВГИКа, это была фактически первая большая роль в кино (дебютировала она в фильме «Дорога правды»). А для режиссера Рязанова – первый полнометражный фильм, вместивший в себя, по сути, сразу три жанра: комедию, мелодраму, мюзикл.
Премьера «Карнавальной ночи» была всесоюзной. Ее показали за три дня до Нового, 1956 года в большинстве городов СССР. Посмотрело картину почти пятьдесят миллионов человек. И успех был ошеломляющий! А песни из этого фильма на долгие годы стали очень популярными в нашей стране.
Вот одна из тех задорно-оптимистичных песен, уже неотъемлемая часть предновогодья и самих новогодних праздников:
На часах уже двенадцать без пяти.
Новый год уже, наверное, в пути!
Он к нам мчится полным ходом!
Скоро скажем: «С Новым годом!»
На часах двенадцать без пяти...
Новый год настает!
Пожелать хочу вам счастья!
Новый год у ворот.
Старый год уже не властен...
После того веселого и непринужденного застолья на «Мосфильме» на прощание, как сказала Гурченко уже в фойе, куда мы все спустились, чтобы разъехаться по домам, она подарила мне свою книгу «Мое взрослое детство», по-дружески ее подписав...
И именно светлое ощущение предновогодья, предчувствие волшебного праздника, каждый раз ожидаемых неминуемых чудес, связанных с ним, всегда, с самого раннего детства и доныне, живет во мне. Живет до самой полуночи 31 декабря. Когда все эти мечты и предчувствия, будто ножом гильотины, вдруг отсекаются вместе с ушедшим годом. Со всем тем плохим и хорошим, что было в нем. И ты вдруг осознаешь, что никаких чудес не будет. И что они вряд ли вообще существуют на этом свете, где многое так рационально и меркантильно. А чудеса – это явление крайне редкое, почти исключительное. Поскольку чудо происходит вопреки, а не согласно существующим законам природы. Ибо: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин...» То есть, когда Бог хочет, он резко отодвигает законы природы. И для всех нас наступает просто очередной новый (уже не с большой буквы) год, еще ближе подводящий нас к неизбежному финалу. Который у всех, увы, один. Богат ты или беден, счастлив или несчастлив. Для всех без исключения...
Вот как сказано об этом, притом без всякой грусти, у нашего талантливого сибирского поэта Ростислава Филиппова: «Проходит год. Стал ближе день рожденья – святого часа смертушки моей».
Наступит именно день рождения. Поскольку будет, как сказано у апостолов, новое время и новая жизнь. Если ты, конечно, в это веришь. Или, снова по словам апостола: «Веруешь в жизнь – получаешь жизнь. Веруешь в смерть – получаешь смерть...» О чем, кстати, уже в двадцатом веке писал и философ Мераб Константинович Мамардашвили: «Есть смерть, и есть – мертвая смерть...»
Поставив будильник на полку, я ненароком окинул взглядом и немалый ряд выстроившихся там пустых бутылок – разноцветных, разной формы и вместимости, стоящих плотно, одна к другой. Каждая из них несла в себе (а точнее, с собой) какую-то историю. Обычно – веселую, праздничную!
Вот первая, крайняя слева на полке, начинающейся сразу от входной двери на веранду, не бутылка, а скорее бутыль – емкостью 1,75 литра, с толстой стеклянной ручкой сбоку. На ее этикетке вверху красными буквами выведено: «Скалоновка». А ниже есть и портрет самого Василия Николаевича Скалона – основателя факультета охотоведения в Иркутске. Единственного такого факультета на весь бывший Советский Союз, куда набирали только парней.
«Скалоновка» была выпущена в 2000 году ограниченной партией на Иркутском ликеро-водочном заводе «Кедр» – к пятидесятилетию факультета охотоведения.
Кроме фотографии благообразного профессора – с умным взглядом и окладистой бородой – на этикетке есть еще один снимок (создающий ее общий фон) – старинного трехэтажного здания факультета охотоведения по улице Тимирязева, 59. В здании сем до революции 1917 года размещался сиропитательный дом – первое учебное заведение в Иркутске для девушек всех сословий. Построено это добротное здание было по завещанию купеческой вдовы Елизаветы Медведниковой ее сыновьями в 1840 году. В мое же время в этом здании обучались только юноши – 75 человек ежегодного набора. И конкурс на эти места всегда был немалым.
Так вот, по красному фону, уже не вязью, а обычным шрифтом на этикетке написано: «Эксклюзивная водка». А на обратной стороне емкости, на отдельном листке, имеется даже небольшая рекомендация по применению сего продукта:
«Скалоновка» – прекрасный, экологически чистый напиток, обладающий способностью вызывать добрые и радостные чувства в учениках Василия Николаевича Скалона, основателя и организатора факультета охотоведения, научившего всех нас быть верными великому братству охотоведов.
Употребление «Скалоновки» способствует выведению из организма: черных мыслей, зависти, недоброжелательства, ненависти и других негативных компонентов, изначально чуждых охотоведам.
Пейте на здоровье и сохраняйте разум!»
Эту бутылку, с полновесным ее содержимым, подарили мне после вечера встречи охотоведов, причем не обычного, ежегодного, проводимого в последнюю субботу и воскресенье мая, а юбилейного. И преподнес мне ее, кажется, Андрей Скалон, сын профессора Василия Николаевича. Тоже окончивший в свое время наш факультет. А после него – еще и сценарный факультет ВГИКа и ставший впоследствии очень хорошим писателем. На мой взгляд, его повесть «Живые деньги» или, скажем, рассказ «Стрела летящая» просто великолепны!
А уже с другим охотоведом – моим однокурсником Серегой Мухиным, родом из Хабаровска, прилетевшим из Петропавловска-Камчатского в Иркутск на очередной, традиционный вечер охотоведов, мы эту бутыль открыли. Причем произошло это, заметьте, спустя год после того, как она мне была вручена. И бутыль, представьте, так и стояла у меня на даче непочатая, ибо распить ее полагалось именно с коллегами – охотоведами.
После окончания института Мухин распределился на Камчатку. И естественно, он не мог приехать оттуда с пустыми руками. Кроме горячительного (каких-то корейских и японских водок с различными травами) он привез мне на дачу на следующий день после вечера, проходившего в Иркутске, трехлитровую банку красной лососевой икры прекрасного домашнего посола и иные промысловые деликатесы. Такие, например, как нарезанное тонкими слоями мясо оленя, высушенное естественным образом на солнце и соленом океанском ветру. С этими деликатесами мы и попивали «Скалоновку», вспоминая наши многочисленные таежные практики: в Хабаровском крае, на Сахалине, в Закарпатье, в Тихом океане...
При этом дача, строительство которой я начал в 1994 году, до конца еще не была достроена. И на будущей крытой веранде, где мы с Серегой расположились, окон еще не было. Поэтому там гулял свежий, вольный ветер с Байкала. А день был теплый и солнечный. Радостный какой-то. И нам с Серегой было хорошо. И немного тянуло на хвастовство...
С этой бутылки, собственно говоря, и началась моя коллекция пустых бутылок. Содержимое которых помогало создавать здесь, на даче, настоящие праздники встреч с очень разными, живущими в разных местах людьми. Ибо хорошее вино (или более крепкие напитки, но и то и другое в меру) в хорошей компании, с хорошей едой – это, несомненно, праздник!
За рядом бутылок висят на стеночке из струганых досок памятные (и некоторые с приколотыми значками), чем-то дорогие мне вымпелы.
Например, Иркутского казачьего войска, сотником которого я являлся по праву наследования. Ибо по материнской линии принадлежу к старинному казачьему роду Заниных – Любимовых. Или вымпел велопробега Пекин – Париж 1993 года. В путешествии этом, длившемся более пяти месяцев, я сам принимал участие и в числе немногих достиг-таки столицы Франции.
Кроме того, на полке есть еще и разные глиняные кувшины. Первый из них, с очень хорошим молодым вином, я привез из Молдавии. Было это давно, когда я жил еще в Ангарске со своими родителями и сестрой, не имея ни собственного жилья, ни собственной семьи.
Кувшин этот очень красивый, и достался он мне от очень красивой девушки из Могилева-Подольского, Натальи Любарской, с которой мы познакомились в Питере. Там в середине семидесятых годов я учился в аспирантуре. А она, работая в туристическом агентстве, из своего украинского городка возила в Северную столицу группы – сопровождала их и исполняла роль экскурсовода.
К ней в Могилев-Подольский я и приезжал потом несколько раз по ее приглашению. И там мы частенько, причем вполне легально, пересекали неофициальную границу, проходящую по Днестру между двумя союзными республиками – Украиной и Молдавией. Реку мы переходили по сильно раскачивающемуся от наших шагов подвесному мосту. И попадали на правый берег Днестра. Где и покупали дешевое (рубль за литр), но очень хорошее молодое вино у молдаван. Брали его целыми трехлитровыми банками и попивали потом за приготовленным Натальей обильным вкусным ужином. Причем вино из трехлитровой банки (с проволочной ручкой и крышкой) Наталья дома всегда переливала вот в этот самый глиняный кувшин с хорошо притертой пробкой и изящно изогнутым длинным носиком, что стоит теперь на моей полке. А тогда, в молодости, я разливал из него вино, и из носика устремлялась в бокалы упругая тонкая струя темно-вишневого цвета, с чудесным запахом. И вино в бокале пенилось от напора струи, как шампанское. И было таким вкусным и таким хмельным. Как наши поцелуи после...
Как давно все это было. Эти наши походы через Днестр – «на Молдавию», по тому шаткому подвесному мосту. Под которым и над которым висел такой плотный белый туман, скрывающий до колен наши ноги, словно мы шагали по облакам.
Перейдя в Молдавию, мы попадали в городок Атаки, больше похожий на поселок с одноэтажными домами. По улицам которого и особенно на его, кажется, единственной площади, у белокаменного храма св. Архангела Михаила, стоящего на холме, бродили почему-то в основном цыгане. Тетки в многочисленных пестрых юбках, о чем-то перекрикивающиеся между собой; грязные ребятишки с печальными и одновременно озорными глазами; редкие молчаливые старики, покуривающие трубки и оглаживающие свои серебристые бороды. И разноцветные одежды цыган как яркой мозаикой, словно это был карнавал, устилали, казалось, всю площадь, придавая этому небольшому пространству какое-то необычное праздничное настроение. У самого же храма, за его оградой я обнаружил скромное надгробье с печально склоненным над могилой ангелом и надписью: «Здесь покоится прах княгини Елены Михай-ловны Кантакузиной, урожденной Горчаковой (1794–1854)».
На этом эпизоде, я думаю, стоит остановиться чуть подробнее, ибо невероятно удивительны переплетения человеческих судеб.
Горчаковы – старинный дворянский род, ведущий свою родословную от Рюриковичей. С младшим братом Елены Михайловны, Александром Михайловичем (1798–1883), будущим дипломатом и канцлером Российской империи, Александр Пушкин учился в Царскосельском лицее, открытом по указу императора Александра Первого 19 октября 1811 года. И даже посвятил сестре своего приятеля (которому однокашники дали прозвище Франт) шуточное стихотворение, написанное им, когда Елена приезжала в лицей навестить своего младшего брата. Кстати, именно Горчаков в конце XIX века остался последним лицеистом из первого набора в 30 человек. Как бы ответив своей жизнью на стихотворение Пушкина «19 октября 1825 года», посвященное друзьям юности, о которых он думал, находясь в ссылке в родовом имении Михайловское и обращаясь к ним с такими строками: «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?..»
Но как же представительница столь знатного и славного рода оказалась в Бессарабии, вдали от Петербурга, тогдашней столицы империи?
Ответ очень прост. Причиной тому любовь.
Вспомним роман «Война и мир» Льва Николаевича Толстого, где подобные художественные детали были взяты из самой жизни: «...на балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж».
Избранником Елены Михайловны, с которым она действительно познакомилась на одном из петербургских балов, был участник войны 1812 года, представитель не менее знатного византийского рода, ведущего свою родословную с одиннадцатого века, князь Георгий Кантакузин. В 1821 году он принял участие в восстании греков против турок, но 17 июня в сражении у реки Прут потерпел со своим отрядом поражение. После чего и переехал с семьей из Кишинева, где они жили раньше, в родовое имение в Атаки.
Да, поистине неисповедимы пути Господни, которыми он нас, детей своих, водит по этой земле...
От храма мы с Натальей обычно спускались к высокому берегу Днестра, к беленым домикам молдаван с большими садами возле них. И с большими погребами под домами, где в прохладе стояли бочки с разным вином – от молодого до выдержанного несколько лет.
Мы всегда покупали молодое вино. Которое, кстати, любил и Пушкин, когда жил в Бессарабии в своей первой ссылке. Пострадал он за свои стихи: «Вольность», эпиграмму на государя и прочие крамольные вещи.
Ссылку 21-летний Пушкин «отбывал» в канцелярии генерала Инзова. «То ли проступок был невелик, то ли надежды на исправление огромны», как говорили в тогдашнем свете о наказании поэта. Ибо Пушкину, как государственному чиновнику, за то что он, по замечанию Александра Первого, «наводнил Россию возмутительными стихами», грозила очень суровая кара. И только благодаря заступничеству Чаадаева и Карамзина ссылку в Сибирь или в Соловецкий монастырь удалось заменить на изгнание поэта из столицы в Бессарабию, где он провел три года.
Выехал Пушкин в ссылку 6 мая 1820-го, сопровождаемый своим бессменным дядькой Никитой Козловым. (Это он же через шестнадцать с половиной лет, после дуэли Пушкина с Дантесом, на своих руках внес тяжело раненного поэта в дом на Мойке. На что Пушкин, улыбнувшись, преодолевая боль, сказал: «Не тяжело тебе, Никита, носить меня на руках, как в детстве?» Кстати, Никита Козлов, сопровождавший Пушкина повсюду, в том числе и на последнюю роковую дуэль, просил после кончины похоронить его в Святых горах в ногах своего господина. Но была ли эта его просьба исполнена, доподлинно неизвестно.)
Вот какие инструкции по поводу Пушкина содержались в письме наместнику Бессарабии генерал-лейтенанту И. Н. Инзову: «Он будет находиться при Вас, под Вашим покровительством, под Вашим присмотром в качестве сверхштатного чиновника Вашей канцелярии...»
Инзов принял Пушкина очень тепло и позволил ему вести жизнь вольную, фактически не служа в канцелярии. Поэт так и поступил, будоража своими бесчисленными выходками местное общество. Какое-то время, говорят, он даже жил в таборе у цыган. И там будто бы влюбился в цыганку Земфиру, убитую позже ревнивым женихом. Во всяком случае, такой эпизод войдет в его поэму «Цыгане».
Там же, в Кишиневе, 9 мая 1823 года Пушкин начал писать и роман в стихах «Евгений Онегин». Вообще, за время своей так называемой южной ссылки Пушкин создал 160 произведений. И при этом еще шесть или семь раз участвовал в дуэлях. Так что жизнь поэта в Бессарабии была весьма насыщенной и всевозможными событиями, и творчеством. Не исключено, кстати, что в Кишиневе Пушкин встречался и с сестрой своего лицейского приятеля Еленой Михайловной Горчаковой...
