Из медицины Георгий так-таки и ушел – подался в фермеры.
Тоже моя вина: когда жили в Сибири, отправляли его на лето к дедушке с бабушкой в Майкоп – чему только его ещё мальчишкой не обучил отставной подполковник Гавриил Павлович, светлая ему память, - мастер на все руки. Из Майкопа он ехал в Отрадную, к моей родне, и там друзья отвозили его в горы к знакомым пастухам, давним моим героям и болельщикам за меня: как, мол, ты там, Леонтьич, только держишься - по большим городам? И жил бы дома своим хозяйством!
Мне уже было поздно это внушать, а маленький сын тогда наслушался.
И вот лет пять-шесть назад позвонил нам из деревеньки Клопово, что под Звенигородом:
- Тут тебе, па, просили передать привет…
- Это кто же – на этот раз?
- Есть такой Вадим Виноградов…
- Ничего себе! – не сдержал я удивления. – Откуда он у тебя на ферме взялся?
- Вот и он также, - посмеивался сын. – Приехал со знакомыми батюшками, смотрел фотографии и говорит: откуда тут взялся Гарик?
- Надеюсь, ты ему доходчиво объяснил?
- Да уж ясней некуда.
С Вадимом уже много лет не встречались, и за это время он успел снять несколько фильмов о русской церкви за рубежом, а после сделать трилогию о царской семье: у кого-то из приятелей смотрел полузатертую копию и за Вадима искренне радовался.
- Передай ему, что он большой молодец, - сказал теперь сыну. – Может, нашел бы для него книжечки? А я потом подпишу…
- Он тут тоже тебе кое-что, - сказал сын. – И тебе, и маме… Говорит, помнит, как она их на Антоновке кормила борщом.
- Ясное дело, это – незабываемо!
- Какие-то у вас шуточки одинаковые, - сказал сын. – А тут вот у меня три видеокассеты с его фильмами. Последний – «Гефсимания царя-мученика».
- Ай, какой молодец! – сказал я привычное.
- И пасхальную открытку он приложил. Тебе и маме… прочесть?
- Само собой, - сказал.
И столькое вдруг в сознании пронеслось!
Эти два почти беспомощных тогда «вгиковца», наш с Робертом громогласный сценарий: «Запсиб, великая стройка»… Многое из него забылось, но одна трогательная сцена почему-то впечатана в сердце навсегда: посреди непролазной грязи тормозит грозно ревущий «маз», и парень в солдатском на руках переносит через дорогу перед ним девчонку в белой фате – свою невесту… Как она нам тогда нравилась, эта сцена! И весь поселок сбежался смотреть, как ребята её снимали…
Великая стройка коммунизма, разумеется, эх!
- Он тут по-старому, с твердым знаком в конце… как он?
- Ты суть давай!
И долго я потом возвращался мысленно к этой сути: примите в дар мою работу, писал Вадим, которая начиналась там, при вас, - на Запсибе.
Вот оно! – пронзило меня тогда и не отпускает и нынче. – Вот: Россия единая и неделимая. Н е д е л и м а я не только в пространстве. Пожалуй, даже важней: неделимая в о в р е м е н и.
Написал это по простоте душевной или о т к р ы л? Сперва для себя. Потом – и для меня. Для нас всех.
И мы потом уже как бы новыми глазами смотрели фильмы Вадима о мучительной гибели старой России и последующем разъединенном её выживании уже в иных ипостасях: внутри страны и за рубежом. О духовном подвиге императора Николая Александровича Романова, так до сих пор во многом непонятого и до сих пор по великому его достоинству неоцененного…
Кто бы нам нынче, как он церковным первоиерархам тогда, в 13-ом, когда намеревался оставить трон и стать Патриархом на своей Руси, - кто бы нынче сказал: экономику страны мы поднимем, за этим дело не станет, но мы глубоко больны нравственно – давайте сперва исцелим душу народную! Давайте возродим в себе русский Дух!
Вот этого как раз у нас и боятся.
И столько всего, чтобы только этого не допустить, у нас напридумано.
Самому мне просто нельзя было отступать, когда московским атаманом ещё в 90-ом «кликнули», потому что первая мысль была: что, боишься, тех ярлычков, которые на тебя тут же, само собою, навесят?.. А вторая, уже зловредная, мысль: это я-то - боюсь!?
И – стремительное решение: давай, ребятки!.. Потешьтесь.
Наша «ударная комсомольская» вольница, наша Западно-Сибирская «сечь» ещё и не то выдержит!
И чего только они не «давали», эти ребятки: «Шашки к бою готовы: осталось найти врага!» «Литературная газета», Киселёв. «Под седлом партаппарата». «Известия», Выжутович.
Нет-ка.
Аппарат-то, само собой, всё и замыслил. Только – другой аппарат. И другое седло. И другая была уздечка. Потому-то и поскакали казаки во главе с хорошо прикормленными атаманами совсем в другую сторону. Вернутся ли когда?.. Бог весть!
Да сколько ещё, сколько было всего!
А теперь вдруг то – «Молодая гвардия»… Или как они там: «ни нашим-ни вашим». «Идущие вместе» неизвестно куда и зачем… не на «Фабрику звёзд»? Бедные дети и внуки!
Чего стоят все эти засыпавшие нас снега и обдувавшие холодные ветры по сравнению с той сатанинской идеологической вьюгой, которая сбила нынче с национального пути миллионы и миллионы!
Грех говорить, сам верующий, но и не сказать нельзя: как слишком предприимчивые «батьки» срывают с таким трудом насиженных мест бесконечно верящих им неофитов…
- Ты и фермер, и можешь всё своими руками, да ещё врач. Тебе служение в православной общине и начинать, Георгий! А за тобой тронутся очень серьёзные люди, давно готовы. Там будет и начальная приходская школа, а, может, и музыкальная… чуть позже.
Насчет музыкальной говорилось уже для Ольги, преподававшей в Звенигороде сольфеджио…
Золотых гор им не обещали, но обещали Пушкинские горы. С лучшими землями вокруг. Но не пришел во-время корабль с грузом «православного коммерсанта», чтобы за земли за эти заплатить, что-то потом ещё и ещё не сработало, ну и пошло-поехало.
Как у нас тогда: Совмин, Госплан, Совнархоз…
С четырьмя малыми детьми – старшей было четыре – провели Георгий и Ольга долгую зиму в полуразрушенном доме в дальнем, заброшенном почти окончательно селе на Псковщине. Никто из «серьёзных людей» так вслед за ними из Москвы до сих пор и не тронулся… ну, не знакомая ли картина?
Ещё по тем, по сибирским временам.
«Веселой гурьбой к новому дому спешат новоселы и их друзья. Холодным, презрительным молчанием провожают строители дезертиров…»
Это из той самой крошечной заметульки «Фильм о Запсибе». Иногда посмеиваюсь: уж не творческие ли это козни старого дружка, Вадима Виноградова, который приезжал с «батьками» к Георгию?
Сам ли я в своё время стольких не сорвал с родных мест! Не сам ли до сих пор в этом каюсь?
Но, может быть, что-то с тех пор на матушке-Руси изменилось?
Может, хоть на этом многотрудном предприятии, несмотря ни на что, явится и Божия помощь, и - благодать…
Как нам с женой без веры в это очередной «призыв», очередной «оргнабор», на сей раз православный, пережить в опустевшем без внуков доме?
И смех, и грех: приезжает она после недолгого гостеванья у них, недолгого, потому что в Майкопе присматривает за своей девяностолетней матерью, и рассказывает, посмеиваясь, что восемнадцатилетний Глеб, оставшийся с Георгием сын от первой жены, единственный по сути, работник, и пашет на тракторишке, и за коровами ходит в костюме Мстислава Ростроповича.
- Они с отцом Иоанном дружат, он, видно, приносит старые вещи ему в церковь, а тот привез нашим: там такой костюм, так пошит, но весь уже и в навозе, и в солярке. Говорю ему: отличный костюм, Глеб, так идёт тебе, что ж ты его не бережешь? Всё замурзал! А он: не всё, бабушка. К нему ещё жилетка есть, она ещё чистая. Стала смотреть жилетку, почти новая, а в кармане – серебряная заколка, ты представляешь?
- А телевизора, - спрашиваю, - у них по-прежнему нет?
- Ну, какой там телевизор!
- А радио?
- И радио, и газет нет…
- Значит, ты ещё не знаешь, что Ростропович, пока ты была там, умер?
- Откуда бы я знала?
- Так вот, немедленно возвращайся, - говорю ей. – Отмывай костюм от навоза, своди пятна и повезёшь его потом в Лондон, на аукцион… Заколка – ладно, а вот не было там пустой гильзы от «калаша», нет?.. А то бы, представляешь?.. Мол, в этом самом костюме Большой Слава с автоматом в руках насмерть стоял у Белого дома, защищал демократию, а теперь в нём в новой России возделывает землю и пасёт коров простой русский пастушок Глеб…
- Ты бы всё смеялся, а я объяснила Глебу, кто такой Ростропович, так он, и правда, брюки постирал и пиджак почистил… у него-то радостей, а?
И я печально сказал:
- А, может, побольше, чем у нас с тобой, мать?
Из-за родовой травмы головы с малых лет отставал Глеб в развитии, не шло у него ученье в школе, и в магазине он до сих пор достаёт деньги, какие есть, а продавщицы сами забирают у него сколько надо. Водили его, разумеется, к врачам, но всё бестолку. Повезли к старцам да старицам, и одна, посмотрев на меня таким сокровенно-ясным взглядом, который и до сих пор помнится, сказала и как бы о чем-то жалеючи, и вместе чему-то радуясь:
- Вы так не считайте. Он не отстаёт. Он обгоняет. Вы думаете о себе, как о душевно богатом человеке, но он, не обижайтесь, побогаче вас будет. Просто он пока не раскрылся, ему сейчас очень тяжело. Он сам не понимает, как переживает оттого, что его оставила мама. Но за ним присматривает другая Мать, потом увидите…
Дал бы Господь – пришлось бы!
Когда жили под Звенигородом, он прислуживал и в городских храмах, и потом в деревеньке Тимохово, когда богатые люди построили там красивую деревянную церковь преподобного Серафима Саровского. Двое из них, муж и жена, особенно привечали Глеба, и как-то я стал говорить им благодарственное слово за это.
- О чём вы?! – укорил меня Александр Владимирович, так зовут его. – Нам с Мариною это в радость… Какие проблемы? Наоборот, поверьте. На прошлой службе подходит ко мне и спрашивает потихоньку: а вы дядя Саша, видите сейчас этих маленьких, беленьких – вьются у нас над алтарём? Нет, говорю, не вижу. А он ладошкой махнул: значит, с вами пока об этом рано!
Когда они снялись и уехали из-под Звенигорода, где жили мы сперва в одном доме, а после рядом, я всё нет-нет да подумывал: может быть, хоть там, где они теперь, подойдёт к нашему Глебушке добрый старец со светлым венчиком над головой, как подошел когда-то к отроку Варфоломею под Радонежем?
Кто же не будет рад, если проявится в нашем уже взрослом мальчике дух, который будет нужен многим другим?
Но пока не до этого: хоть не обманывали бы его местные алкаши, не обворовывали, когда по делам уезжает отец и оставляет его на хозяйстве одного.
Но никого пока, похожего на старца, которого увидал молящимся под дубом отрок Варфоломей, так Глеб пока и не встретил…
Единственного, чего сподобился – костюма-тройки от Большого Славы.
Может быть, невесело размышляю, это из реквизита, который понадобится потом Вадиму Виноградову в новом фильме?
Спрашиваю у жены: не забыла, мол?.. «Он высок, как сибирские кедры, не согнётся, как не нагрузи, и его баскетбольные кеды перепачканы в местной грязи…»
- А что это ты вдруг вспомнил? – интересуется.
- Да как не вспомнить: то столичные кеды, тогда – невидаль… А теперь – костюм Ростроповича… стишок хочешь?
- Какой ещё стишок?
- Да вот, - говорю. – «Справа – ангел, слева – бес. Вот наша оправа! Стырил славу КПСС Ростропович Слава.»
- Сам, что ли? – спросила она, и непонятно было: то ли укорила, а то ли одобрила.
- Попросил Вознесенского, - ответил. – Насчёт КПСС у него, правда, было куда грубей, пришлось маленько подправить…
Говорил уже: утешение для дураков.
Тем и живы!
7.
Считал, что не очень радостная эта работа, которая началась после настойчивого звонка из Новокузнецка и вот во что теперь вылилась, уже подходит к концу… Не пора ли, и правда что, закругляться?
Там, пожалуй, и эта книга воспоминаний уже успела выйти, а я всё не оторвусь от компьютера. Эдак можно и до бесконечности – не довольно ли?
Но вот поехал из-под Звенигорода в Москву, вышел на Белорусском вокзале, стал проходить через турникет и больно вдруг ударился бедром, между стенок непривычно застряла сумка…
Обернулся разобраться, в чём дело… ба-атюшки!
Оказывается, пока я корпел над этими записками о своём поколении, тут для «племени младого, незнакомого» таких нагородили препон!
- Когда же это успели? – спросил у молоденького милиционера.
Он усмехнулся:
- На днях вот!
Была та редкая минута, когда толпы не было, и пожилая дежурная откликнулась от своей прозрачной будки:
- Оборона Москвы!
- Выходит, - согласился с ней, - так!
Ну, нету у них денег, нету, а билеты за проезд с каждым днём дорожают – оттого и прыгают поверх турникетов, как северные олени через ненавистные для них трубы нефтепроводов в тундре, а, бывает, что также и разбиваются.
Ещё с полгода назад, когда за безбилетников решили, видимо, взяться со всей строгостью, напротив выходов через турникеты появились ребята-мордовороты в черной «спецуре» со всеми этими – страшно, аж жуть! – «орлиными» да «леопардовыми» знаками на рукавах.
Одни, значит, прыгают, другие их тут же отлавливают и куда-то уводят… Куда?!
Печальный вариант «казаков-разбойников» по версии транспортного министра Левитина: браво!..
Понаблюдал я тогда за новой этой игрой, понаблюдал, подхожу потом к одному из мужичков – самому пожилому.
- Вы-то хоть ощущаете всю ответственность за порученное вам дело? – спрашиваю с нарочитым напором.
Глаз-ватерпас! Или не усёк, к кому из них подходить?
Он радостно заржал:
- А то как же! Дело государственной важности!
Но я своё гнул:
- На вашем месте я бы не смеялся. Так и есть! Сколько сейчас говорят о развитии спорта? О массовости. Об олимпийском движении? И вы тут должны очень внимательно отслеживать будущих чемпионов. Так? Так! Не удалась первая попытка, может, вас же и испугался, – дайте ему возможность повторить прыжок!
- Слушай! – сказал он дружески. – Дай пять!
Крепко поручкались, и он сказал уже совсем свойски:
- Думаешь, оно нам нравится? Придумали, с-суки!
Потом эти ребятки от турникетов ушли. Может, оказалось невыгодно экономически – много им платить приходилось? Может, сами отказались от грязной работы?
Но не дремало левитинское «государево око»!
И вот над турникетами появились высокие боковины то ли из плекса, то ли из какого-то нового крепкого материала: тут и широкоплечему не пройти, да и опереться ведь теперь не на что.
А внизу, напротив треугольных этих вращающихся металлических рогаток, приварены теперь выпуклые боковины с чем-то, похожим на дверную ручку посерёдке - об неё-то бедром и ударился.
Как до этого: высокие да длинноногие прыгали поверх, а худенькие да маленькие внизу просачивались… Всё!
Отошла лафа.
А говорят, в стране плохо с развитием нана-технологий!
Уж такое «на!» Всем этим бедненько одетым, но с каким-нибудь – знай наших! – дурацким значком или такою же цепочкой, всем этим в спадающих, как будто в них наклали, широких штанах со множеством накладных, ненужных – им-то и положить туда ещё нечего! - карманов, всем этим - с хлопающими их по попе китайскими сумками на длинных нейлоновых «ремнях»… А чем же им ещё друг перед дружкой похвастать?
Ни «мерсов» у них, ни даже какого-нибудь отечественного дерьма… да что там, что там!
У большинства – вообще ничего.
Ну, не стыдно нам?!
У входа в подъезд для пригорода увидал пожилого человека в темносиней железнодорожной форме с погонами полковника и с рацией уоки-токи в руках – давал указание работнице в оранжевой жилетке.
Дождался, пока он закончит, - потом:
- Вас можно, извините, на минутку отвлечь?
- А что такое?
- Я писатель, вольно или невольно присматриваешься ко всему…
- Мы книжек не читаем!
- Да это само собой, только мы вот почему-то по-прежнему пишем…Там у вас понастроили препятствий на турникетах, чтобы ребята не перескакивали да не подныривали.., С милиционером я уже поговорил, теперь вы бы мне…
- Не ко мне вопрос!
- А к кому?.. К Левитину?
Может, я был уже не первый, кто к нему с этим подходил? А вдруг, вдруг?!
Мы же всё: гражданское общество! Гражданское общество!
Вот потихоньку и зреем.
А его, видать, прорвало:
- Левитин что?.. Есть Абрамович! Есть Березовский!
- Он-то теперь далеко.
Или мои долгие годы по стройкам да металлургическим заводам всё-таки даром не прошли? Дали хотя бы это: человеческий тон, на который сложно отвечать хамством или откровенной неправдой.
И «полковника» понесло:
- Да причём тут, далеко или близко! Это к «меченому» вопрос, если хочешь. К «Мишке-кошельку», где бы он ни был! К «беспалому» - пусть он теперь под землёй! К ним ко всем, или не понимаешь?!
Он так раскраснелся, а лицо стало такое страдальческое, что я виновато сказал:
- Ну, извини, брат!
Он махнул рукой и буквально рванулся внутрь здания…
Может, подумал я, чтобы слёзы скрыть?
Потому что сам я заплакал.
Я вдруг вспомнил!
Как с «третьим директором» Запсиба Борисом Ашпиным, ещё в советское время, сидели у него в кабинете, и он спохватился:
- Всё, заканчиваем. Через час – открытие нового стадиона и футбольный матч, а мне ещё перед этим надо на минутку заскочить к игрокам…
С нарочито понимающим видом спросил:
- С авансом в конверте?
- Да ладно тебе! – отмахнулся директор. - Поедешь со мной? Посидим рядком, там и договорим…
- Ну, как же, как же! – продолжал поддевать его. – Кому неизвестно, что после первого гола нашим, Ашпин бежит на поле, становится за воротами и громко начинает давать вратарю «ценные» и «ещё более ценные указания»: до конца матча.
- Ну, нет! – сказал он. – Нет. Сегодня нельзя. Во-первых, открытие, надо на месте, а, во-вторых, вратарь у нас теперь опытный, такому и подсказывать нечего, - и вдруг суеверно примолк. – Мало ли что, правда, может…
- Вот-вот.
Когда-то Ашпин и сам был классный голкипер, в молодости играл за основной состав новокузнецкого – тогда ещё сталинского – «Металлурга», и футбол так потом и остался его «коронкой»: уже начальником доменного цеха где-нибудь в Ашмарино, в «кэмэковском» доме отдыха, запросто становился в ворота и самозабвенно играл с какими-нибудь тут же принимавшими его в свой круг сопляками.
Спустя много лет мы с ним встретились в Череповце, куда он, первый заместитель министра СССР по черной металлургии приехал начальником приёмной комиссии на пуск «Северянки» - «крупнейшей в мире домны», к воспеванию которой и я, многогрешный, руку приложил. В Московской писательской организации возглавлял тогда какую-то, точное название которой теперь и не помню, «р-рабочую» комиссию по связям с производством: в очередной раз пытался сопрячь почти несоединимое – литературу и жизнь.
Управляющий трестом «Череповецметаллургхимстрой» Николай Лущенко, «главный строитель» домны-великанши, тоже, конечно же, наш, из Кузни, устроил нам на своей базе отдыха добрую баньку, я вызвался Ашпина попарить на наш, на сибирский лад: не способом угрюмого дубохлёста, а горячим обдувом березовыми веничками, и посреди священнодействия, когда «клиент» мой уже расслабился, увидал на бедре у него старый шрам приличных размеров.
Пришлёпнул по нему ладошкой в перчатке:
- Что, Иннокентьич, не так взял в прыжке или долбанули бутсой?
- Это как раз печка, - сказал он в своей медлительной манере. – Приревновала к коротким трусам и пижонским перчаткам… знаешь, как она умеет плеваться, когда сердится?
- Судя по шраму, представляю.
- Это вот, считай, счастье, что я с тобой теперь об этом беседую. А ещё говорят, что его нет, счастья… Есть!
Еще потом через несколько лет, при Кустове, оба мы прилетели на 30-летний юбилей комбината и, когда шли по литейке нашей первой, нашей «Комсомольской» домны вместе с довольно многочисленной толпой ветеранов-металлургов, я его попросил тихонько:
- Ты этих дедов, Иннокентьич, лучше меня… Вот тот, с палочкой, - это кто?
- Да тут половина с палочкой!
- В синем костюме… с бородой?
- Это нападающий, левый крайний «Металлурга», - сказал он значительно. – В составе сорок восьмого года – вот тогда команда была!
И я его тоном укорил:
- Иннокентьич! Мне - чем он потом-то занимался?
- Да, в общем-то, у него всё получалось неплохо, но какие он крученые, скажу я тебе, засаживал!
И о ком бы потом его не спросил, все они непременно оказывались отставными «футбольерами» из «Металлурга»…
- Не понимаю, куда мы прилетели, - сказал я в конце концов. – Вроде звали на юбилей домны…
И он будто отмахнулся:
- Да доменщики – это само собой! Их бы уже и не было, если бы об этом не помнили.
- Должности… где работали?
- Да это уже дело десятое, - сказал он. – Главное, около печки – всю жизнь…
Вылезли из его машины, когда приехали тогда на открытие стадиона и на первый матч на нём, и он сразу остановился и долго смотрел на новенькую кирпичную стену с узорами поверху, потом сказал решительно:
- А ну-ка, вперёд!
По кругу не то что обошли - обежали стадион, и кое-где он останавливался, во что-то всматривался и даже водил по стенке рукой, а когда вернулись к главному входу, сказал одному из контролёров, отчего-то явно накаляясь:
- А ну-ка, позови мне!
Не стал уточнять кого, и это тоже было предвестием грозы.
Но тот, над кем она должна была разразиться, уже спешил к нам:
- Проходите, Борис Иннокентьич… слушаю вас!
- Я-то пройду! – тихим, почти вкрадчивым голосом начал Ашпин. – И вот он со мной пройдет. И ещё десятки и сотни, у кого деньги есть и кто билет купит… А как пройдёт мальчишка, которому мама сегодня денег не дала? Потому что у неё их нету! И завтра не будет! Он-то как, я тебя спрашиваю, пройдёт?!
- Н-ну, пропустим, - еще не понимал Ашпина директор стадиона.
- Он подойдёт к тебе? Он попросит?! – накалялся Ашпин. – Может, ты ему, как начальникам цехов, на сезон – пригласительный? В гостевую ложу?!
- Н-ну, Борис Иннокентьич…
- А ты знаешь, что я после войны несколько лет на стадион «Металлург» в городе через дырку в заборе лазил?.. Да не один я… у кого отец не пришел или детей много. Дырок там было столько - забор сквозил. Забить потом прикажут – ну, неприлично! – а деды для нас обязательно оставят… или лестницу забудут убрать, или ещё что… да одному-другому шепнут или кивнут: скажи, мол, своим дружкам… ты это понимаешь?!
- Да тут так вышло, - пытался было возразить директор стадиона.
- Что могло выйти, если перед этим я специально смотрел у строителей проект, сделал замечание и карандашиком отметил: вот тут оставите прогал… тут оставите! Вроде для красоты.
- Думали, кто-то нарочно карандашом…
- Ты чем думал?! Чем вообще думаешь?.. Ты понимаешь, что мальчишка должен себя почувствовать победителем, когда на стадион смог прорваться? Ты понимаешь?! А когда «Металлург» противнику наклепает, то дважды победитель… ты не играл сам? Нет? Вот то-то и беда. Играл – знал бы: мальчишки – лучшие болельщики. Когда они в восторге орут – лучший допинг. А ты…ты…
Постепенно он отошёл, уже двигали с ним в раздевалку к заводским «футбольерам», а директор стадиона всё плёлся чуть позади.
- Так что мне теперь, Борис Иннокентьич… что теперь нам?
-Сегодня пускай всех бесплатно, - уже с нарочитой грозою в голосе распорядился Ашпин. – Скажи, недогадливых или слишком скромных пусть прямо хватают и затаскивают. А завтра начинай дыры бить…
- Там, где вы – карандашиком?
- Ну, можешь одну и от себя, - расщедрился Ашпин.
Так что же это всё-таки?
Действительно, «оборона Москвы» - одного из самых дорогих городов мира?
Или постепенное, частями, создание гетто для бедных и вечно виноватых?