Троицкий смотрит на часы.
-День-то рабочий закончился. Поди, и летучка за нами уже прикатила. Поедем или задержимся, посидим, ещё что-нибудь весёленькое расскажешь? – говорит с улыбкой Троицкий и вдруг тянется рукой к моей руке, лежащей на краю стола.
-Что? – свистящим шёпотом спрашиваю я, отдёргивая руку.
-Та шуткую я, дивчинка, – говорит Троицкий с явным украинским выговором. Не замечала за ним до сих пор такого, всегда чисто по-русски говорил, хоть и украинец. Ясное дело, что «шуткует».
А прораб встаёт из-за стола, поднимает кверху руки, с удовольствием потягивается, откинув назад голову и выгнув спину. Такой красивый, паразит!
Я ожила. Постоянно торчу на своей столовой, весело перекидываюсь несколькими фразами с девчатами из бригады разнорабочих, переговариваюсь с каменщиками, которые уже на метр высотой выложили кирпичную кладку по всему периметру стен. Заглянула в проект столовой и молча ругнула Троицкого: при заливке монолитного цоколя, до меня это было, упустил из вида, не оставил в трёх местах монтажные отверстия размером 25 на 25 сантиметров для ввода трубок, кабелей. Теперь придётся ставить рабочих на пробивку этих отверстий.
Скрупулёзно веду записи в журнале производимых работ, ни одной мелочи не упускаю. От этого зависит заработок у людей. Тут и ежедневные замеры кирпичной кладки, и количество кубометров перелопаченной земли руками женщин – разнорабочих, и тонны перенесённых грузов бригадой транспортных рабочих. При такой моей ответственности заполнение бланков нарядов для оплаты – минутное дело. Написала, проставила расценки, подсчитала, приготовила стопку нарядов для сдачи нормировщикам на проверку. Сидим в конце месяца с Троицким за одним столом в конторке, где надоедливо трещат арифмометры счетоводов.
-Дай-ка я посмотрю, – говорит прораб, забирая со стола мою стопку нарядов. Мне почему-то неприятно это его любопытство.
Троицкий перебирает листки, мельком просматривает их и откладывает один за другим в сторону. «Делать ему нечего, – думаю я с неодобрением. – Зачем смотреть? Умнее меня, что ли?».
-А это что такое? – спрашивает Николай Васильевич и протягивает мне одну бумажку.
«Пробивка монтажных отверстий в бетонном цоколе» – читаю в бланке наряда.
-Как что? Тут всё написано: «пробивка отверстий».
-Это такая мелочь, – морщится Троицкий. – Перекрой чем-нибудь другим, кубометр кладки прибавь и объясни бригадиру, что к чему. А эти твои отверстия… На них акт составлять придётся, объяснять, почему во время заливки цоколя не предусмотрели.
-Долго ли акт состряпать, – не сдаюсь почему-то я, говорю тихим «ласковым» голосом: – сейчас же сяду и напишу, что по вине прораба Троицкого при производстве работ по устройству цоколя столовой… – Чувствую, как один за другим смолкают арифмометры и присутствующие при «разборке» граждане прислушиваются к моим словам.
Троицкий тоже замечает это и, теряя терпение, вдруг с силой ударяет ладонью по столу.
-Не городите чепухи! – громко кричит он мне, опять переходя на «вы». – Да что за мастер, ни что такое градирня понятия не имеет, ни наряд составить не может… Акт она «состряпает», насмешила!
Я медленно встала, обеими руками подняла со стола тяжеленную книгу «СНИП» – строительные нормы и правила – и с размаха грохнула ею по столешнице. Это было несравнимо с хлопком по столу прорабской ладони, намного громче. В конторке вообще наступила мёртвая тишина. Я сказала веско и раздельно, с трудом сдерживая ярость:
-Если вы ещё хоть раз, хоть один только раз повысите на меня голос… – и увидела вдруг, какими тревожными, тёмными сделались глаза Троицкого, вспомнила, как всего полторы недели назад весело болтала с ним про лотки навозоудаления, как потянулся он рукой к моей руке…
-Ещё раз, и шо? – спросил он, прищурив глаза.
«Шо»? Опять «шуткует», что ли? И тут все мысли, промелькнувшие в моём мозгу, о том, что пожалуюсь на него в местком, партком, или вообще Олегу Ивановичу Авраменко – начальнику управления, показались мне глупыми, по-детски наивными, и я сказала:
-Ну, шо, шо? Если ещё хоть раз такое повторится, и я на вас орать начну.
Все эти счетоводы зашевелились, послышались сдержанные смешки. А Троицкий неожиданно для меня рассмеялся громко, весело, хлопнул опять, на этот раз не сильно, по столу, развернулся и пошёл к выходу. У двери задержался, сказал:
-А что вы все сидите? Время-то обеденное… Люся, – это уже мне: – пойдём в чайную. По тарелке вареников, на мировую.
-Это можно, – согласилась я и поспешила вслед за прорабом.
Николай Васильевич опять стал обращаться ко мне на «ты» и больше никогда, ни одного раза не повысил на меня голоса.
Меня вот что немного смущает. Когда мы с мужем собрались отъезжать на Родину, в свою холодную Сибирь, которая не отпускала, звала к себе, и когда я получила расчёт, сдала в контору ордер на первомайскую квартиру, забрала трудовую книжку и заглянула на бывший свой, уже другой (столовую давно сдали, она работала и исправно кормила трудовой люд) – объект, ко мне подошла с наглой улыбкой бригадир разнорабочих Лидка Пивень и спросила «интимным» голосом:
-Михайливна, вы мене простите за бога ради, всё одно мы з вами бильше не побачимся, кажите честно: вы свою меньшую детинку, дивчатку вашу, не от Мыколы Василича, прораба, народили? Столько про это гадали жинки, судачили, а толком так ничого и не ведаем. Вы ж уезжаете, кажите, як оно на самом диле було.
Вот это номер! Такие, значит, слухи за моей спиной ходили, а я и не подозревала ничего этакого. Ладно бы, обоснованные слухи, тогда бы куда ни шло. А то ведь честна я, как дитя новорожденное, перед мужем и людьми. Лидка ждала ответа с блеском в глазах. Разочаровывать её мне не хотелось, и я сказала ей на ухо:
-Об этом ты, Лида, у Троицкого спроси, может, сознается, не откажется от родного дитяти.
У Лидки сомнений насчёт меня не осталось, всё теперь было ясно со мной. И она побежала, понесла радостную долгожданную весть своим подругам по бригаде, а, может быть, даже всему городу Первомайску. Бедный Троицкий! Интересно, как сложилась его жизнь? Женился ли, наконец? Ведь такой был мужчина!
Вскоре после нашего возвращения в Сибирь, я получила письмо от подруги Нины. Откуда? Нет, не из Первомайска, а из кузбасского города Осинники. Нина с семьёй тоже вернулась на «круги свои». Так же поступили многие и многие наши земляки. Но кто-то, конечно же, остался жить на Украине, вырастил там детей, дождался внуков.
Как они теперь там, в пожаре чудовищной бойни? Сердце болит за Донбасс, за наших и «ваших». Господи, пошли мир этой, такой благодатной, земле…
Январь 2015 г.
Россия, Кузбасс, г. Тайга.
«ВЕЩИЙ СТОЛ»
Произошло это в феврале 1945 года. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Запомнился один случай из того далёкого февраля. Я, кстати, помню себя с двухлетнего возраста. А в свои шесть лет я себя почти взрослой считала, книжки уже читала по слогам, хотя в школу ещё не ходила. До неё оставалось два года.
Так вот, в конце февраля на нашей улице Озёрной, где мы жили втроём в большом холодном доме, появился незнакомый человек. Был это пожилой дядька в драной, промазученной телогрейке и в суконной шапке-ушанке с железнодорожной эмблемой на козырьке. Он медленно плёлся по протоптанной в снегу тропинке и тащил на связанной в нескольких местах узлами бечёвке деревянные самодельные санки. На санях, вниз столешницей и вверх ногами покоился старый, повидавший, должно быть, многое на своём веку, облезлый кухонный стол.
Тропа была узкой. Сани вязли во влажном тяжёлом снегу то левым полозом, то правым. Мужичок уже замучился тащить свой воз, взмок и то и дело вытирал рукавом с лица пот. Тут он заметил меня и поманил рукой к себе. Я двинулась к нему навстречу и остановилась в трёх шагах от дядьки. Выжидающе, молча, разглядывала незнакомца.
– Девочка, – обратился он ко мне просящим голосом, – будь добренькая, позови кого-нибудь их взрослых – мамку или бабушку. Скажи, очень надо.
Я так же молча развернулась и двинулась к своему дому. Мама подметала голиком ступеньки крыльца, очищала их от снега. Рядом с мамой стояла наша соседка тётя Маруся Чиркова. Они о чём-то говорили, но при виде меня, торопящейся к ним, замолчали.
– Мама, – крикнула я, – там дяденька кого-нибудь из взрослых зовёт.
– Какой дяденька? Что ему нужно? – спросила мама.
И не дождавшись ответа, прислонив голик к нижней ступеньке крыльца, поправила платок на голове и пошла со мной. Тётя Маруся тоже присоединилась к нам. Подошли. Мужичок широко улыбнулся беззубым ртом и бодрым голосом проговорил:
– Здравствуйте, бабоньки, здравствуйте, красавицы! Тут вот какое дело… Где бы мне остановиться на денёк-другой? Я человек смирный, никому худого не сделаю. Ещё и за постой рассчитаюсь как-нибудь. Я вот тут со своим столиком. Не простой он, скажу я вам, а вещий. Не верите проверьте. Гадаю я, бабоньки, на нём добрым людям. Вот сядут желающие вокруг его, вопросы интересующие зададут. А он, столик мой, отвечает на все вопросы. Вот вам крест во всё пузо, – сказал дядька и истово перекрестился.
Потом повернулся лицом к саням, заскорузлой рукавицей смахнул со столика снег.
– Я ведь с ним столько путей прошёл. Гадал людям почти задарма, так, за хлеб-соль да слово доброе. И никто на меня в обиде не был, как на духу вам говорю.
– Как же это он гадает, на вопросы отвечает? – спросила тётя Маруся, подозрительно прищурив глаза.
– Кивком отвечает, – живо откликнулся мужичок. – Вот ежели «да» сказать желает, один раз кивнёт. А на «нет» у него два кивка в ответе.
– Каких таких кивка? – спросила сурово наша соседка.
– Эх, милая, вы бы меня в избу пустили согреться. Кипятку хоть бы дали попить, портянки мокрые посушить позволили. А потом уж на мой чудо-столик поглядите. Соседок, родню покличьте, чтобы веселее столику было колдовать.
– Ну-ну, поглядим, – недобрым голосом промолвила тётка Мария. Потом махнула рукой и добавила почти ласково. – Господь с тобой, заходи, погрейся. Кипяток-то у меня найдётся. И две-три картошины выделю, не обеднею. А ты, Вера, – обратилась соседка к моей маме, – загляни к Шуре, Вале, Мараше, позови их, ещё кого-нибудь. И приходите ко мне, поглядим, что там за стол-колдун.
– Да вот ещё чего, – заговорил, заторопился хозяин столика, обращаясь к маме, – упредите тех, кто пожелает погадать, что денег за ворожбу я не прошу, но пусть каждая принесёт по два куриных яичка. Так стол требовает, – многозначительно добавил мужичок.
Примерно через час мама в сопровождении соседок направилась к избушке Чирковых, где жила тётя Маруся со своими четырьмя детьми. Я живо пристроилась в хвосте этой процессии.
Небольшой, нескладный на вид «вещий» стол поставили посреди в единственной в домике тёти Марии комнате. Вокруг обставили его табуретками и лавками.
– Раздевайтесь, проходите, рассаживайтесь – по-хозяйски пригласил всех к своему столу мужичок.
Женщины, перед тем как усесться на лавки, стали передавать дядьке яички, вынимая их кто из карманов, кто из варежек. Мы кур не держали, но и моя мама принесла плату за ворожбу – два яичка. Видно, заняла у кого-то из соседок.
Я, как и все, разделась, кинула своё пальтецо и шалёнку в общую кучу одежды и пристроилась на лавке рядом с мамой.
– Ребятёнку-то можно ли? – спросила неуверенно бабушка Гусева.
Мужичок глянул на меня, поскрёб ногтями небритый подбородок. Я сжалась в комочек: неужели прогонит? Мольба читалась, видно, в моих глазах. И дядька улыбнулся мне по-доброму, коротко махнул рукой, сказал весело:
– Пущай сидит, ничего, дитё малое безвредное.
И тут началось самое главное, для чего собрались все в домике тёти Маруси. Волшебник, ну, этот дядька, сказал торжественно:
-Давайте так, гражданочки красавицы, будем держать порядок. Первая задаёт свой вопрос та, которая сидит от меня с левой руки. И так вот и пойдём по кругу, по часовой стрелке. Попрошу начать.
Первой с левой руки от хозяина стола сидела тётя Таня Лузина, мать шестерых детей. Она сильно занервничала, начала теребить полушалок, накинутый на плечи, и едва не расплакалась.
– Так, – распорядился «командир», – положили все руки на край стола. Не нажимаем на стол, а только едва его касаемся, греем, так сказать, ладонями. Давай свой вопрос, лебёдушка, – кивнул он тёте Тане.
– Я хочу узнать, – сказала Лузина,– скоро ли кончится эта проклятая война. А ещё…
– Всё-всё, – остановил её дядька. – Я вас не предупредил? Каждая может задать только по одному вопросу, не больше. Вас восемь дамочек. И вопросов у вас должно быть ровно восемь, не больше. Всем понятно?
Женщины закивали, «задакали», соглашаясь.
– Повторяю первый вопрос: скоро ли кончится война? Ответь нам, вещий стол! – приказал столу его хозяин.
Прошло мгновение, и вдруг произошло чудо: столик ожил, шевельнулся, качнулся вниз одним углом и – замер. Значит, «да» сказал? Все женщины шумно вздохнули, заговорили, удивлённо переглядываясь. Но мужчина призвал их к порядку знаком поднятой руки.
– Тихо, бабоньки, тихо! Не сбивайте у столика настрой. – Теперь следущая, – распорядился «командир».
Восемнадцатилетняя Вера Чиркова, старшая дочка тёти Марии, зардевшись от смущения, спросила:
– А мой жених вернётся живым и здоровым с фронта? Что-то от него больше двух месяцев ни одной весточки.
Дядька поднял вверх правую руку, призывая всех к тишине и вниманию. Теперь только одна левая его ладонь лежала на краю столика. Все, как по команде, подняли лица и посмотрели на правую, поднятую вверх его руку. В это время стол опять дрогнул и качнулся один раз. Женщины застыли в напряжении, затаили дыхание, со страхом впились глазами в стол: не «кивнёт» ли ещё один раз, что будет означать «нет». Но стол стоял спокойно. Значит, вернётся к Вере её Вася, с которым она познакомилась через кого-то по переписке. И поддерживают они с Василием знакомство уже около года. Это Вася назвал Веру в письме своей любимой невестушкой, а следом и девушка начала называть парня женихом. Василий воевал на фронте третий год. Был уже ранен, лечился в госпитале. Потом опять пошёл бить врагов. Так рассказывала о своём женихе Вера. Вася был на четыре года старше невесты, и она этим очень гордилась: не какой-нибудь малолетний сопляк, а настоящий мужчина её любимый.
Все опять обрадовались за столом, теперь за Веру, за добрую весть для неё. Засмеялись, кто-то даже захлопал в ладоши. Но быстро замолкли, посерьёзнели, потому что очередь задавать вопрос дошла до шумной, всегда грубой и крикливой тётки Шуры. Она растянула в усмешке свой рот и сказала:
– Скажи-ка, столик, а мой мужик вернётся ко мне с фронта или как?
Тут все женщины с полным недоумением во взглядах повернули свои лица к Шуре. Я-то тоже опешила: какой мужик, с какого фронта? Все в округе знали, что у Шуры Собачкиной не было на фронте никакого мужика. И вообще нигде не было. Давно когда-то была она замужем, но мужа её за кражу, что ли, посадили в тюрьму, и оттуда к жене он не вернулся, сгинул где-то, как говорила моя мама.
«Вот, значит, она как, – с большой неприязнью подумала я о тётке Шуре. – Бессовестная! Бедный столик». Столик шевельнулся, качнулся один раз, замер… «Ну, давай же, давай, говори: «нет»! – мысленно умоляла я стол. А он что-то замешкался. Тогда я незаметно с силой надавила пальцами на край стола, и он не замедлил качнуться опять.
Женщины просто взорвались от смеха. А я увидела, как вдруг сильно покраснело и сделалось сердитым лицо «главного волшебника». Он впился почему-то именно в меня своими прищуренными глазками. Но оттаял, когда услышал, как женщины, перебивая друг друга, заговорили:
– Что, Шурочка, не вышел твой фокус? Ишь, столик она одурачить надумала… Нет у неё никакого мужчины, ни на фронте, нигде. Вот столик-то и утёр ей нос, – говорили они мужичку. И поторопили его. – Давай, хозяин, дальше гадать будем.
Я-то думала, что «хозяин» турнёт меня из-за столика куда подальше. А он, поймав мой настороженный взгляд, улыбнулся мне ободряюще, но вслух всё-таки сказал:
– Дела у нас сурьёзные, взрослые и ребяток они не касаются. Ты, детка, – сказал он мне, – за столиком сиди, ничего, только ручки с него убери, положь себе на коленочки. Сговорились?
И я кивнула дядьке благодарно и покорно опустила руки на колени. Я уже всё поняла про хозяина столика: что специально укоротил он одну ножку у стола, что специально усаживается на противоположный от этой ножки угол, чтобы удобнее было приводить «вещий стол» в движение, помогать ему «кивать» столько раз, сколько надо было дяденьке. Почему же никто из присутствующих взрослых не заподозрил этого нищего мужичка в подвохе? А, наверняка, просто не хотели наши солдатки скучной правды про стол. Хотели верить в чудо, в предсказания, что и война скоро кончится, и мужья, все до одного, вернутся с победой домой. Даже те, на кого уже пришли похоронки. Стол тогда всем нагадал счастья и радостей.
1945 – 2013 гг.
ТАКОЙ ВОТ ПОДАРОК
На день рождения, когда исполнилось мне шесть лет это в феврале сорок пятого года пришла к нам в гости на улицу Озёрная, где мы жили, моя любимая тётя Дуся и принесла удивительный подарок – живого цыплёнка. Был он маленьким, только-только пушком покрылся. Моему восторгу не было предела. Я просто задохнулась от счастья.
Теперь уж и не припомню, чем мы выкормили в то голодное время этого крошечного птенца. Помню только, что брала я цыплёнка в ладони и дышала на него, согревая. В доме-то зимой было очень холодно. Ночью устраивала его в корзинке с подстилкой из сена – мама у соседей попросила клочок. Сверху накрывала корзину для тепла какой-то тряпкой.
А к концу лета превратился мой цыплёнок в рябенькую курочку. Мама удивлялась её малым размерам – моя курочка была заметно меньше белых кур нашей соседки. Сказалось, наверное, плохое питание бедной птицы. Но каким же было для нас – меня, брата Жени, мамы – чудом, когда однажды, в начале августа, моя курочка снесла под крыльцом первое яичко. Она подняла такой шум, так громко закудахтала… Мама заглянула под крыльцо, где это происходило, и радостно ахнула, позвала меня и Женю:
– Ребятки, идите сюда, посмотрите-ка.
Мы подбежали и замерли от неожиданности – на маминой ладони лежало прекрасное, идеальной формы, ещё влажное небольшое яичко. Мы запрыгали и захлопали в ладоши.
Мама понесла это чудо в дом и сварила в алюминиевой кружке. Потом остудила яичко в холодной воде и разрезала на две равные половинки. В середине, как ясное солнышко, сиял желток.
– Кушайте, – сказала нам мама с ласковой улыбкой на лице.
Мы принялись откусывать от чудесного лакомства по маленькой крошке, смакуя, наслаждаясь волшебным вкусом яичка. Я опомнилась, когда на ладони у меня осталась жалкая крошка от белка. Застеснялась, покраснела чуть не до слёз, протянула маме ладонь:
– Попробуй хоть это.
А брат моргал виновато – на его ладони не осталось ни крошки. Мама обняла нас, прижала к себе.
– Да вы что, маленькие мои! Яичек я не пробовала, что ли? Знаете, сколько у нас курочек было, когда я была в вашем возрасте? Штук двадцать, наверно. Яички у нас не переводились: и вкрутую, и всмятку варили, и глазунью мама из них делала, и омлет. Я на всю жизнь тогда яичек наелась, – мне сделалось легче от маминых слов.
Почти каждый день наша курочка несла по яичку. Она свободно разгуливала по двору и огороду, клевала траву и обклёвывала края капустных листьев. Мама разрешала ей это делать, говорила, что капусте это не повредит, лишь бы кочаны не трогала наша Ряба. А та рылась в земле и то и дело выхватывала жирных, лоснящихся на солнце червей. Так что летом заботы о корме для курочки отпали сами собой. Она даже подросла, почти сравнялась по размеру с соседскими курами, округлилась. Залоснились и заблестели её блеклые пёрышки.
Мы с Женей по нескольку раз в течение дня заглядывали под крыльцо. Каждый из нас хотел первым обнаружить там снесённое яичко. Но вдруг они совсем перестали появляться. Прошла неделя, другая, а нам не удалось за полмесяца обнаружить ни одного яйца. Мы с братом загрустили, а мама сказала:
– Ох, ребятки, лето кончилось. Скоро холода начнутся, снег пойдёт. Где же мы будем нашу рябушку держать? В корзинку её уже не усадишь. Да и кормить зимой нечем будет. Хоть бы изредка яички несла, тогда бы ладно, а так что же зря её мучить? Только похудеет опять от голода. И всё. Давайте зарежем её. Хоть мяском подкормлю вас маленько. Несколько раз можно будет суп с курятинкой сварить…
Мы с братом стояли понурые, опустив головы, и молчали.
Со слезами на глазах смотрела я, как ощипывала мама пёрышки с моей рябушки. Мама глянула на меня, виновато опустила глаза.
– Жирная какая, – сказала тихо, безрадостно.
Суп с курятиной был такой вкусный, какого я не пробовала, кажется, никогда. Понемногу боль и жалость к курочке утихли во мне.
А через несколько дней мама пошла в огород, чтобы срубить головку капусты для щей. Приподняла листья у крайнего кочана и обомлела от неожиданности. Распрямилась, горестно покачала головой, с чувством промолвила:
– Ох, как жалко! Что же я наделала?
Мы с Женей подбежали, посмотрели туда, куда смотрела мама. Под капустным кустом в выкопанной лунке лежала аккуратная горка яичек. Мама присела, принялась собирать их в подол юбки, считать.
– Четырнадцать, – сказала она глухо. – Значит, рябушка каждый день по яичку несла. Только место кладки сменила, прятала от людей. Решила, видно, на гнёздышко сесть, цыплят вывести хотела.
Тут уж я не выдержала, сорвалась с места и понеслась за угол дома, где и дала волю слезам. Только плакала, как всегда, молча. И никто этого не заметил.
1945 – 2010 гг.
-День-то рабочий закончился. Поди, и летучка за нами уже прикатила. Поедем или задержимся, посидим, ещё что-нибудь весёленькое расскажешь? – говорит с улыбкой Троицкий и вдруг тянется рукой к моей руке, лежащей на краю стола.
-Что? – свистящим шёпотом спрашиваю я, отдёргивая руку.
-Та шуткую я, дивчинка, – говорит Троицкий с явным украинским выговором. Не замечала за ним до сих пор такого, всегда чисто по-русски говорил, хоть и украинец. Ясное дело, что «шуткует».
А прораб встаёт из-за стола, поднимает кверху руки, с удовольствием потягивается, откинув назад голову и выгнув спину. Такой красивый, паразит!
Я ожила. Постоянно торчу на своей столовой, весело перекидываюсь несколькими фразами с девчатами из бригады разнорабочих, переговариваюсь с каменщиками, которые уже на метр высотой выложили кирпичную кладку по всему периметру стен. Заглянула в проект столовой и молча ругнула Троицкого: при заливке монолитного цоколя, до меня это было, упустил из вида, не оставил в трёх местах монтажные отверстия размером 25 на 25 сантиметров для ввода трубок, кабелей. Теперь придётся ставить рабочих на пробивку этих отверстий.
Скрупулёзно веду записи в журнале производимых работ, ни одной мелочи не упускаю. От этого зависит заработок у людей. Тут и ежедневные замеры кирпичной кладки, и количество кубометров перелопаченной земли руками женщин – разнорабочих, и тонны перенесённых грузов бригадой транспортных рабочих. При такой моей ответственности заполнение бланков нарядов для оплаты – минутное дело. Написала, проставила расценки, подсчитала, приготовила стопку нарядов для сдачи нормировщикам на проверку. Сидим в конце месяца с Троицким за одним столом в конторке, где надоедливо трещат арифмометры счетоводов.
-Дай-ка я посмотрю, – говорит прораб, забирая со стола мою стопку нарядов. Мне почему-то неприятно это его любопытство.
Троицкий перебирает листки, мельком просматривает их и откладывает один за другим в сторону. «Делать ему нечего, – думаю я с неодобрением. – Зачем смотреть? Умнее меня, что ли?».
-А это что такое? – спрашивает Николай Васильевич и протягивает мне одну бумажку.
«Пробивка монтажных отверстий в бетонном цоколе» – читаю в бланке наряда.
-Как что? Тут всё написано: «пробивка отверстий».
-Это такая мелочь, – морщится Троицкий. – Перекрой чем-нибудь другим, кубометр кладки прибавь и объясни бригадиру, что к чему. А эти твои отверстия… На них акт составлять придётся, объяснять, почему во время заливки цоколя не предусмотрели.
-Долго ли акт состряпать, – не сдаюсь почему-то я, говорю тихим «ласковым» голосом: – сейчас же сяду и напишу, что по вине прораба Троицкого при производстве работ по устройству цоколя столовой… – Чувствую, как один за другим смолкают арифмометры и присутствующие при «разборке» граждане прислушиваются к моим словам.
Троицкий тоже замечает это и, теряя терпение, вдруг с силой ударяет ладонью по столу.
-Не городите чепухи! – громко кричит он мне, опять переходя на «вы». – Да что за мастер, ни что такое градирня понятия не имеет, ни наряд составить не может… Акт она «состряпает», насмешила!
Я медленно встала, обеими руками подняла со стола тяжеленную книгу «СНИП» – строительные нормы и правила – и с размаха грохнула ею по столешнице. Это было несравнимо с хлопком по столу прорабской ладони, намного громче. В конторке вообще наступила мёртвая тишина. Я сказала веско и раздельно, с трудом сдерживая ярость:
-Если вы ещё хоть раз, хоть один только раз повысите на меня голос… – и увидела вдруг, какими тревожными, тёмными сделались глаза Троицкого, вспомнила, как всего полторы недели назад весело болтала с ним про лотки навозоудаления, как потянулся он рукой к моей руке…
-Ещё раз, и шо? – спросил он, прищурив глаза.
«Шо»? Опять «шуткует», что ли? И тут все мысли, промелькнувшие в моём мозгу, о том, что пожалуюсь на него в местком, партком, или вообще Олегу Ивановичу Авраменко – начальнику управления, показались мне глупыми, по-детски наивными, и я сказала:
-Ну, шо, шо? Если ещё хоть раз такое повторится, и я на вас орать начну.
Все эти счетоводы зашевелились, послышались сдержанные смешки. А Троицкий неожиданно для меня рассмеялся громко, весело, хлопнул опять, на этот раз не сильно, по столу, развернулся и пошёл к выходу. У двери задержался, сказал:
-А что вы все сидите? Время-то обеденное… Люся, – это уже мне: – пойдём в чайную. По тарелке вареников, на мировую.
-Это можно, – согласилась я и поспешила вслед за прорабом.
Николай Васильевич опять стал обращаться ко мне на «ты» и больше никогда, ни одного раза не повысил на меня голоса.
Меня вот что немного смущает. Когда мы с мужем собрались отъезжать на Родину, в свою холодную Сибирь, которая не отпускала, звала к себе, и когда я получила расчёт, сдала в контору ордер на первомайскую квартиру, забрала трудовую книжку и заглянула на бывший свой, уже другой (столовую давно сдали, она работала и исправно кормила трудовой люд) – объект, ко мне подошла с наглой улыбкой бригадир разнорабочих Лидка Пивень и спросила «интимным» голосом:
-Михайливна, вы мене простите за бога ради, всё одно мы з вами бильше не побачимся, кажите честно: вы свою меньшую детинку, дивчатку вашу, не от Мыколы Василича, прораба, народили? Столько про это гадали жинки, судачили, а толком так ничого и не ведаем. Вы ж уезжаете, кажите, як оно на самом диле було.
Вот это номер! Такие, значит, слухи за моей спиной ходили, а я и не подозревала ничего этакого. Ладно бы, обоснованные слухи, тогда бы куда ни шло. А то ведь честна я, как дитя новорожденное, перед мужем и людьми. Лидка ждала ответа с блеском в глазах. Разочаровывать её мне не хотелось, и я сказала ей на ухо:
-Об этом ты, Лида, у Троицкого спроси, может, сознается, не откажется от родного дитяти.
У Лидки сомнений насчёт меня не осталось, всё теперь было ясно со мной. И она побежала, понесла радостную долгожданную весть своим подругам по бригаде, а, может быть, даже всему городу Первомайску. Бедный Троицкий! Интересно, как сложилась его жизнь? Женился ли, наконец? Ведь такой был мужчина!
Вскоре после нашего возвращения в Сибирь, я получила письмо от подруги Нины. Откуда? Нет, не из Первомайска, а из кузбасского города Осинники. Нина с семьёй тоже вернулась на «круги свои». Так же поступили многие и многие наши земляки. Но кто-то, конечно же, остался жить на Украине, вырастил там детей, дождался внуков.
Как они теперь там, в пожаре чудовищной бойни? Сердце болит за Донбасс, за наших и «ваших». Господи, пошли мир этой, такой благодатной, земле…
Январь 2015 г.
Россия, Кузбасс, г. Тайга.
«ВЕЩИЙ СТОЛ»
Произошло это в феврале 1945 года. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Запомнился один случай из того далёкого февраля. Я, кстати, помню себя с двухлетнего возраста. А в свои шесть лет я себя почти взрослой считала, книжки уже читала по слогам, хотя в школу ещё не ходила. До неё оставалось два года.
Так вот, в конце февраля на нашей улице Озёрной, где мы жили втроём в большом холодном доме, появился незнакомый человек. Был это пожилой дядька в драной, промазученной телогрейке и в суконной шапке-ушанке с железнодорожной эмблемой на козырьке. Он медленно плёлся по протоптанной в снегу тропинке и тащил на связанной в нескольких местах узлами бечёвке деревянные самодельные санки. На санях, вниз столешницей и вверх ногами покоился старый, повидавший, должно быть, многое на своём веку, облезлый кухонный стол.
Тропа была узкой. Сани вязли во влажном тяжёлом снегу то левым полозом, то правым. Мужичок уже замучился тащить свой воз, взмок и то и дело вытирал рукавом с лица пот. Тут он заметил меня и поманил рукой к себе. Я двинулась к нему навстречу и остановилась в трёх шагах от дядьки. Выжидающе, молча, разглядывала незнакомца.
– Девочка, – обратился он ко мне просящим голосом, – будь добренькая, позови кого-нибудь их взрослых – мамку или бабушку. Скажи, очень надо.
Я так же молча развернулась и двинулась к своему дому. Мама подметала голиком ступеньки крыльца, очищала их от снега. Рядом с мамой стояла наша соседка тётя Маруся Чиркова. Они о чём-то говорили, но при виде меня, торопящейся к ним, замолчали.
– Мама, – крикнула я, – там дяденька кого-нибудь из взрослых зовёт.
– Какой дяденька? Что ему нужно? – спросила мама.
И не дождавшись ответа, прислонив голик к нижней ступеньке крыльца, поправила платок на голове и пошла со мной. Тётя Маруся тоже присоединилась к нам. Подошли. Мужичок широко улыбнулся беззубым ртом и бодрым голосом проговорил:
– Здравствуйте, бабоньки, здравствуйте, красавицы! Тут вот какое дело… Где бы мне остановиться на денёк-другой? Я человек смирный, никому худого не сделаю. Ещё и за постой рассчитаюсь как-нибудь. Я вот тут со своим столиком. Не простой он, скажу я вам, а вещий. Не верите проверьте. Гадаю я, бабоньки, на нём добрым людям. Вот сядут желающие вокруг его, вопросы интересующие зададут. А он, столик мой, отвечает на все вопросы. Вот вам крест во всё пузо, – сказал дядька и истово перекрестился.
Потом повернулся лицом к саням, заскорузлой рукавицей смахнул со столика снег.
– Я ведь с ним столько путей прошёл. Гадал людям почти задарма, так, за хлеб-соль да слово доброе. И никто на меня в обиде не был, как на духу вам говорю.
– Как же это он гадает, на вопросы отвечает? – спросила тётя Маруся, подозрительно прищурив глаза.
– Кивком отвечает, – живо откликнулся мужичок. – Вот ежели «да» сказать желает, один раз кивнёт. А на «нет» у него два кивка в ответе.
– Каких таких кивка? – спросила сурово наша соседка.
– Эх, милая, вы бы меня в избу пустили согреться. Кипятку хоть бы дали попить, портянки мокрые посушить позволили. А потом уж на мой чудо-столик поглядите. Соседок, родню покличьте, чтобы веселее столику было колдовать.
– Ну-ну, поглядим, – недобрым голосом промолвила тётка Мария. Потом махнула рукой и добавила почти ласково. – Господь с тобой, заходи, погрейся. Кипяток-то у меня найдётся. И две-три картошины выделю, не обеднею. А ты, Вера, – обратилась соседка к моей маме, – загляни к Шуре, Вале, Мараше, позови их, ещё кого-нибудь. И приходите ко мне, поглядим, что там за стол-колдун.
– Да вот ещё чего, – заговорил, заторопился хозяин столика, обращаясь к маме, – упредите тех, кто пожелает погадать, что денег за ворожбу я не прошу, но пусть каждая принесёт по два куриных яичка. Так стол требовает, – многозначительно добавил мужичок.
Примерно через час мама в сопровождении соседок направилась к избушке Чирковых, где жила тётя Маруся со своими четырьмя детьми. Я живо пристроилась в хвосте этой процессии.
Небольшой, нескладный на вид «вещий» стол поставили посреди в единственной в домике тёти Марии комнате. Вокруг обставили его табуретками и лавками.
– Раздевайтесь, проходите, рассаживайтесь – по-хозяйски пригласил всех к своему столу мужичок.
Женщины, перед тем как усесться на лавки, стали передавать дядьке яички, вынимая их кто из карманов, кто из варежек. Мы кур не держали, но и моя мама принесла плату за ворожбу – два яичка. Видно, заняла у кого-то из соседок.
Я, как и все, разделась, кинула своё пальтецо и шалёнку в общую кучу одежды и пристроилась на лавке рядом с мамой.
– Ребятёнку-то можно ли? – спросила неуверенно бабушка Гусева.
Мужичок глянул на меня, поскрёб ногтями небритый подбородок. Я сжалась в комочек: неужели прогонит? Мольба читалась, видно, в моих глазах. И дядька улыбнулся мне по-доброму, коротко махнул рукой, сказал весело:
– Пущай сидит, ничего, дитё малое безвредное.
И тут началось самое главное, для чего собрались все в домике тёти Маруси. Волшебник, ну, этот дядька, сказал торжественно:
-Давайте так, гражданочки красавицы, будем держать порядок. Первая задаёт свой вопрос та, которая сидит от меня с левой руки. И так вот и пойдём по кругу, по часовой стрелке. Попрошу начать.
Первой с левой руки от хозяина стола сидела тётя Таня Лузина, мать шестерых детей. Она сильно занервничала, начала теребить полушалок, накинутый на плечи, и едва не расплакалась.
– Так, – распорядился «командир», – положили все руки на край стола. Не нажимаем на стол, а только едва его касаемся, греем, так сказать, ладонями. Давай свой вопрос, лебёдушка, – кивнул он тёте Тане.
– Я хочу узнать, – сказала Лузина,– скоро ли кончится эта проклятая война. А ещё…
– Всё-всё, – остановил её дядька. – Я вас не предупредил? Каждая может задать только по одному вопросу, не больше. Вас восемь дамочек. И вопросов у вас должно быть ровно восемь, не больше. Всем понятно?
Женщины закивали, «задакали», соглашаясь.
– Повторяю первый вопрос: скоро ли кончится война? Ответь нам, вещий стол! – приказал столу его хозяин.
Прошло мгновение, и вдруг произошло чудо: столик ожил, шевельнулся, качнулся вниз одним углом и – замер. Значит, «да» сказал? Все женщины шумно вздохнули, заговорили, удивлённо переглядываясь. Но мужчина призвал их к порядку знаком поднятой руки.
– Тихо, бабоньки, тихо! Не сбивайте у столика настрой. – Теперь следущая, – распорядился «командир».
Восемнадцатилетняя Вера Чиркова, старшая дочка тёти Марии, зардевшись от смущения, спросила:
– А мой жених вернётся живым и здоровым с фронта? Что-то от него больше двух месяцев ни одной весточки.
Дядька поднял вверх правую руку, призывая всех к тишине и вниманию. Теперь только одна левая его ладонь лежала на краю столика. Все, как по команде, подняли лица и посмотрели на правую, поднятую вверх его руку. В это время стол опять дрогнул и качнулся один раз. Женщины застыли в напряжении, затаили дыхание, со страхом впились глазами в стол: не «кивнёт» ли ещё один раз, что будет означать «нет». Но стол стоял спокойно. Значит, вернётся к Вере её Вася, с которым она познакомилась через кого-то по переписке. И поддерживают они с Василием знакомство уже около года. Это Вася назвал Веру в письме своей любимой невестушкой, а следом и девушка начала называть парня женихом. Василий воевал на фронте третий год. Был уже ранен, лечился в госпитале. Потом опять пошёл бить врагов. Так рассказывала о своём женихе Вера. Вася был на четыре года старше невесты, и она этим очень гордилась: не какой-нибудь малолетний сопляк, а настоящий мужчина её любимый.
Все опять обрадовались за столом, теперь за Веру, за добрую весть для неё. Засмеялись, кто-то даже захлопал в ладоши. Но быстро замолкли, посерьёзнели, потому что очередь задавать вопрос дошла до шумной, всегда грубой и крикливой тётки Шуры. Она растянула в усмешке свой рот и сказала:
– Скажи-ка, столик, а мой мужик вернётся ко мне с фронта или как?
Тут все женщины с полным недоумением во взглядах повернули свои лица к Шуре. Я-то тоже опешила: какой мужик, с какого фронта? Все в округе знали, что у Шуры Собачкиной не было на фронте никакого мужика. И вообще нигде не было. Давно когда-то была она замужем, но мужа её за кражу, что ли, посадили в тюрьму, и оттуда к жене он не вернулся, сгинул где-то, как говорила моя мама.
«Вот, значит, она как, – с большой неприязнью подумала я о тётке Шуре. – Бессовестная! Бедный столик». Столик шевельнулся, качнулся один раз, замер… «Ну, давай же, давай, говори: «нет»! – мысленно умоляла я стол. А он что-то замешкался. Тогда я незаметно с силой надавила пальцами на край стола, и он не замедлил качнуться опять.
Женщины просто взорвались от смеха. А я увидела, как вдруг сильно покраснело и сделалось сердитым лицо «главного волшебника». Он впился почему-то именно в меня своими прищуренными глазками. Но оттаял, когда услышал, как женщины, перебивая друг друга, заговорили:
– Что, Шурочка, не вышел твой фокус? Ишь, столик она одурачить надумала… Нет у неё никакого мужчины, ни на фронте, нигде. Вот столик-то и утёр ей нос, – говорили они мужичку. И поторопили его. – Давай, хозяин, дальше гадать будем.
Я-то думала, что «хозяин» турнёт меня из-за столика куда подальше. А он, поймав мой настороженный взгляд, улыбнулся мне ободряюще, но вслух всё-таки сказал:
– Дела у нас сурьёзные, взрослые и ребяток они не касаются. Ты, детка, – сказал он мне, – за столиком сиди, ничего, только ручки с него убери, положь себе на коленочки. Сговорились?
И я кивнула дядьке благодарно и покорно опустила руки на колени. Я уже всё поняла про хозяина столика: что специально укоротил он одну ножку у стола, что специально усаживается на противоположный от этой ножки угол, чтобы удобнее было приводить «вещий стол» в движение, помогать ему «кивать» столько раз, сколько надо было дяденьке. Почему же никто из присутствующих взрослых не заподозрил этого нищего мужичка в подвохе? А, наверняка, просто не хотели наши солдатки скучной правды про стол. Хотели верить в чудо, в предсказания, что и война скоро кончится, и мужья, все до одного, вернутся с победой домой. Даже те, на кого уже пришли похоронки. Стол тогда всем нагадал счастья и радостей.
1945 – 2013 гг.
ТАКОЙ ВОТ ПОДАРОК
На день рождения, когда исполнилось мне шесть лет это в феврале сорок пятого года пришла к нам в гости на улицу Озёрная, где мы жили, моя любимая тётя Дуся и принесла удивительный подарок – живого цыплёнка. Был он маленьким, только-только пушком покрылся. Моему восторгу не было предела. Я просто задохнулась от счастья.
Теперь уж и не припомню, чем мы выкормили в то голодное время этого крошечного птенца. Помню только, что брала я цыплёнка в ладони и дышала на него, согревая. В доме-то зимой было очень холодно. Ночью устраивала его в корзинке с подстилкой из сена – мама у соседей попросила клочок. Сверху накрывала корзину для тепла какой-то тряпкой.
А к концу лета превратился мой цыплёнок в рябенькую курочку. Мама удивлялась её малым размерам – моя курочка была заметно меньше белых кур нашей соседки. Сказалось, наверное, плохое питание бедной птицы. Но каким же было для нас – меня, брата Жени, мамы – чудом, когда однажды, в начале августа, моя курочка снесла под крыльцом первое яичко. Она подняла такой шум, так громко закудахтала… Мама заглянула под крыльцо, где это происходило, и радостно ахнула, позвала меня и Женю:
– Ребятки, идите сюда, посмотрите-ка.
Мы подбежали и замерли от неожиданности – на маминой ладони лежало прекрасное, идеальной формы, ещё влажное небольшое яичко. Мы запрыгали и захлопали в ладоши.
Мама понесла это чудо в дом и сварила в алюминиевой кружке. Потом остудила яичко в холодной воде и разрезала на две равные половинки. В середине, как ясное солнышко, сиял желток.
– Кушайте, – сказала нам мама с ласковой улыбкой на лице.
Мы принялись откусывать от чудесного лакомства по маленькой крошке, смакуя, наслаждаясь волшебным вкусом яичка. Я опомнилась, когда на ладони у меня осталась жалкая крошка от белка. Застеснялась, покраснела чуть не до слёз, протянула маме ладонь:
– Попробуй хоть это.
А брат моргал виновато – на его ладони не осталось ни крошки. Мама обняла нас, прижала к себе.
– Да вы что, маленькие мои! Яичек я не пробовала, что ли? Знаете, сколько у нас курочек было, когда я была в вашем возрасте? Штук двадцать, наверно. Яички у нас не переводились: и вкрутую, и всмятку варили, и глазунью мама из них делала, и омлет. Я на всю жизнь тогда яичек наелась, – мне сделалось легче от маминых слов.
Почти каждый день наша курочка несла по яичку. Она свободно разгуливала по двору и огороду, клевала траву и обклёвывала края капустных листьев. Мама разрешала ей это делать, говорила, что капусте это не повредит, лишь бы кочаны не трогала наша Ряба. А та рылась в земле и то и дело выхватывала жирных, лоснящихся на солнце червей. Так что летом заботы о корме для курочки отпали сами собой. Она даже подросла, почти сравнялась по размеру с соседскими курами, округлилась. Залоснились и заблестели её блеклые пёрышки.
Мы с Женей по нескольку раз в течение дня заглядывали под крыльцо. Каждый из нас хотел первым обнаружить там снесённое яичко. Но вдруг они совсем перестали появляться. Прошла неделя, другая, а нам не удалось за полмесяца обнаружить ни одного яйца. Мы с братом загрустили, а мама сказала:
– Ох, ребятки, лето кончилось. Скоро холода начнутся, снег пойдёт. Где же мы будем нашу рябушку держать? В корзинку её уже не усадишь. Да и кормить зимой нечем будет. Хоть бы изредка яички несла, тогда бы ладно, а так что же зря её мучить? Только похудеет опять от голода. И всё. Давайте зарежем её. Хоть мяском подкормлю вас маленько. Несколько раз можно будет суп с курятинкой сварить…
Мы с братом стояли понурые, опустив головы, и молчали.
Со слезами на глазах смотрела я, как ощипывала мама пёрышки с моей рябушки. Мама глянула на меня, виновато опустила глаза.
– Жирная какая, – сказала тихо, безрадостно.
Суп с курятиной был такой вкусный, какого я не пробовала, кажется, никогда. Понемногу боль и жалость к курочке утихли во мне.
А через несколько дней мама пошла в огород, чтобы срубить головку капусты для щей. Приподняла листья у крайнего кочана и обомлела от неожиданности. Распрямилась, горестно покачала головой, с чувством промолвила:
– Ох, как жалко! Что же я наделала?
Мы с Женей подбежали, посмотрели туда, куда смотрела мама. Под капустным кустом в выкопанной лунке лежала аккуратная горка яичек. Мама присела, принялась собирать их в подол юбки, считать.
– Четырнадцать, – сказала она глухо. – Значит, рябушка каждый день по яичку несла. Только место кладки сменила, прятала от людей. Решила, видно, на гнёздышко сесть, цыплят вывести хотела.
Тут уж я не выдержала, сорвалась с места и понеслась за угол дома, где и дала волю слезам. Только плакала, как всегда, молча. И никто этого не заметил.
1945 – 2010 гг.