Как я за Пушкина кровь пролил
На моем рабочем столе в котельной, где должен лежать лишь технологический журнал, образовалась пирамида книг о Пушкине. Старенький столик еле выдерживал многотомный груз. Книжный Эверест отражался в стеклах приборов. Я подсчитал, что если тратить на каждую книжку по три смены, то на прочтение всего этого богатства уйдет три месяца.
За окном крупными хлопьями валил первый снег. Со стены от подержанного радиоприемничка летела «Метель» Свиридова. На электроплитке времен Брежнева закипал трудяга чайник. Я с головой погружался в жизнь Александра Сергеевича.
Он над вымыслом слезою обливался, а я – над его жизнью. Вместе с ним я шалил с лицейскими друзьями, проигрывал тысячи рублей в карты, влюблялся в барышень, сочинял сказку «Руслан и Людмила», а также убойные эпиграммы, валялся в горячке по дороге в Кишинев, в южной ссылке упражнялся в стрельбе из пистолета по мухам, готовясь к дуэли с Толстым-Американцем, который разнес по столице сплетни о том, что меня якобы высекли в Третьем отделении за фривольные строки.
Работая кочегаром, я вошел в образ Пушкина, что не мешало давать цеху тепло. И каждая прочитанная мной книга выливалась в стихи, которыми я раскрашивал серые трудовые будни моих друзей и подруг. Ко мне, затворнику, запертому карантином в Болдине, они заглядывали на огонек.
– Ну, ты, Серега, прямо как Пушкин! – восклицала и заразительно хохотала лаборантка Валентина.
Начальник смены Андрей также ожидал моих новых творений, по доброте душевной называя их «пасквилями». Раньше он работал летчиком гражданской авиации. Каждый мой стихотворный подарок ко дню его рождения или ко Дню авиации Андрей бережно открывал, брал мои очки, протирая их и неизменно ворча, что я отношусь к ним не лучше, чем к своему таланту, тяжко вздыхал и вместо ожидаемой мной благодарности правил перлы простым карандашом. Лишь однажды еле уловимая улыбка коснулась его сурового лица, когда он прочел:
Только я один умею
Из потрепанных людей
Делать белых лебедей...
Но эта скупая улыбка скоро исчезла, и над выступающими скулами снова воцарился усталый взгляд. Всякий раз, вздыхая, он складывал листок вдвое, засовывал его в карман спецовки и бросал мне:
– Эх, Серега! Учиться тебе надо.
Дома он прочтет стих еще раз в учительском кругу подруг его матушки. Все-таки большое дело, что мой друг родился в интеллигентной семье, в квартире, где стоят шкафы с книгами до потолка. Не то что я, стартовавший в избе, где на нижней полке серванта сиротливо лежали только «История КПСС», «Последний из могикан» да «Золотой теленок».
Начитавшись книг о Пушкине, я знал теперь о нем все или почти все. Мне не хватало одной-единственной книги – писем поэта. И начались поиски. Во всех книжных магазинах города меня уже знали в лицо. Мои отпуска, проводимые в других городах, запомнились пыльными стеллажами, похожими один на другой. Мне снились пушкинские письма – к жене, к Бенкендорфу, к Вяземскому, Плетневу, Гоголю... Это потом из восточной литературы я узнал о реинкарнации и понял, почему бывает знакома вроде бы совершенно незнакомая до этого строка...
Через несколько лет поисков я увидел в одном кемеровском «буке» эту толстенькую книжку в потертом светло-коричневом переплете. Смешно, что она была абсолютно не нужна никому, кроме меня, одержимого ею. И я гладил ее нежнее, чем женщину, прижимал к груди, кося глаз на продавщицу, которая наверняка уловила выражение моего лица и не спускала с меня встревоженного взгляда.
Я судорожно просчитывал варианты незаметного прохода к дверям, потому что за мою красавицу следовало платить, а чем, если уже полгода завод не платил ни копейки зарплаты? Выдаваемые вместо денег талоны я за полцены продавал спекулянту и всю вырученную сумму отдавал жене на все про все, в том числе на плату за квартиру. Да и дадут в очередной раз талоны еще не скоро...
Букинистический магазинчик ютился в небольшом помещении. Двух-трех покупателей хватило бы на то, чтобы отвлечь продавщицу. Но, как на зло, никто не торопился зайти сюда, проходя мимо распахнутой настежь двери к соседней кафешке.
С горечью я плелся на свой завод. Хотелось выть от бессилия.
Неожиданно на пятиминутке перед началом смены ко мне подошла аппаратчица Роза из другого здания. Я смотрел на нее удивленно, так как никогда ранее не общался с ней. А она сказала то, что удивило меня еще больше:
– Сережа, мой муж в больнице, и ему необходимо переливание крови. Не мог бы ты сдать? Я заплачу.
Раньше я верил в Бога неосознанно, а с этой минуты явственно ощутил даруемую Им благодать. За кровь мне было обещано ровно столько, сколько стоила вожделенная книга.
До сих пор я за версту обходил медицинские учреждения. Но теперь с самым горячим нетерпением утром после смены бежал к работникам в белых халатах. Я спешил и молил доброго Бога, чтобы моя любимая – любимая книга – дождалась человека, пролившего за нее кровь.
Пионерлагерь
Пионерский лагерь начинается с похода по магазинам. Свежим июньским утром я с мамой в предвкушении покупок, которые сегодня все для меня. Для этого и существует наш любимый районный универмаг, расположенный рядом с тем домом, где мне довелось появиться на свет. Видимо, меня сразу же и занесли в этот сказочный дворец, в котором я своими выпученными глазенками и увидел впервые такие яркие и такие огромные игрушки. Медведи, зайцы, собаки, коты, куклы и особенно машины, что стояли на полках, были в два или три раза больше меня. И, что удивительно, я всю эту картину помню почти до мельчайших подробностей. Помнится и пугающее ощущение от их размеров.
Да, этих игрушек я ничуть не желал, как и всего остального, что было в универмаге, потому заплакал и ужасно захотел в тот дом, где родился. Дом этот назывался детской поликлиникой, чего я, конечно, не знал, как не знал и того, что роддом в 1956-м урожайном на детей году оказался переполненным, и детская лечебница щедро распахнула свои двери роженицам.
Из окна на втором этаже я впервые увидел мир – вернее, 5-этажный сталинский дом, в котором на горшке самостоятельно уже сидела моя будущая жена, появившаяся на свет в день смерти Сталина. Моя будущая теща тогда спокойно дремала на кровати. Ее умиротворенное лицо не показывало признаков возможного напряжения в наступающий вечер. И вдруг радио, висевшее на стене чуть ли не под потолком, зазвучало трагическим металлом голоса Левитана, как в начале войны: умер великий вождь народов товарищ Сталин...
Роддом как громом поразило. Женщины зашлись в рыданиях. Плакали все, от главврача до технички, которая мыла в коридоре пол и от горя забыла, что в руках у нее половая тряпка, а не носовой платок, и прижала ее к мокрому от слез лицу. Вставая с кроватей, роженицы растерянно глядели друг на друга.
– Что теперь с нами будет?! – кричали их глаза.
За ними в соседней палате разом заревели новорожденные. Они не слышали своих рыдающих мам, а скорее на расстоянии почувствовали их печаль.
Когда до сознания моей будущей тещи дошел весь ужас происшедшего, у нее начались схватки. Так к общему роддомовскому хору присоединился звонкий голосок моей будущей жены. И мне кажется, что на какую-то минуту он даже сумел заглушить всех, потому что родился воспитатель – отличник народного образования, которого будут зачарованно слушать ученики, увлеченные подачей материала.
Когда я сейчас, дожив до седин, иногда в шутку спрашиваю жену, каким образом она почувствовала, что пора выходить на Божий свет, она всякий раз ворчит:
– Вот достал, старый! Да сменишь ты, наконец, свою пластинку?
А я, как обычно, хохочу от собственной шутки, которая, как и все остальные, помогла мне удержаться за подол моего ведущего. Как учил капитан Титаренко из фильма «В бой идут одни старики», прилип я к хвосту ведомого и от него ни на шаг, иначе сожрут к чертям собачьим.
Материнская и бабушкина любовь без конца и края не могла не отразиться на моей бесхарактерной натуре. Их бесконечные потакания моим капризам могли выйти для меня боком, если бы я сам не стал брать себя в руки, чутьем понимая, что мне со своей невоспитанностью в одиночку не справиться. Подсознательно я начал искать себе в жены воспитателя, хотя бы воспитателя средней группы детсада, которой руководила моя любимая невеста.
Книги, которые увлекли ее во втором классе, такие как «Первая любовь» Тургенева, мама прятала от дочки на самую высокую полку, как прятал от сына отец Пушкина стихи Баркова. В третьем классе Ольга сама пошла в музыкальную школу записываться в класс скрипки. А я в это время, сидя на горшке, мусолил, перелистывая, «Историю КПСС» – одну из трех книг, которые приютил наряду с гранеными стаканами наш старенький сервант. Этот труд я, конечно, не осилил, зато проглотил «Последнего из могикан» и сделал своей настольной книгой гениального «Золотого теленка».
До чего же мы с моим другом Толяном любили разговаривать выражениями Остапа Ибрагимовича! Мечта изъясняться так же изящно и виртуозно, не залезая в карман за словом, преследовала меня и друга с того момента, когда в шестом классе мы взахлеб прочитали книгу о похождениях Великого Комбинатора. И, обогатив свой примитивный лексикон оборотами любимого героя, стали к месту и не к месту щеголять красотой реплик, хлещущих собеседников наотмашь.
Соперничество, кто больше выдаст на-гора остаповских фраз, было жестоким, но когда мы с другом остановились на ничьей, стали употреблять фразы лишь к месту и с другими ребятами, которые о «Золотом теленке» и слыхом не слыхивали. Мы наслаждались отвисанием челюстей и вылезанием на лоб глаз.
– Я думал... – скучно тянул кто-нибудь из моих собеседников. И я тут же наносил удар:
– Ах, вы думали! Вы мыслитель? Как ваша фамилия? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий?
И спорщик подавленно замолкал, не в силах придумать что-нибудь в ответ.
– Смотри, кто идет! – показывает приятель Толяна на какого-нибудь знакомого. А Толян бросает:
– Ну и кто же это? Губернатор острова Борнео?
Среди своих однокашников мы были словно иностранцы, говорящие на непонятном, изощренном языке.
– Вы, конечно, стоите на краю финансовой пропасти, – кидаю я однокласснику, проходя мимо него и видя, как сосредоточенно он наскребывает мелочь на мороженое. Протягиваю ему гривенник со словами: – Но имейте в виду, уважаемый Шура (пацан был тезкой Балаганова), что за каждую копейку я потребую от вас множество мелких услуг.
Конечно, никаких услуг мне не требовалось, просто фраза звучала необыкновенно красиво.
Как прекрасно чувствовать изящество слов, наслаждаться их ажурным переплетением, изысканным смыслом! Но жонглировать фразами и эпатировать правнуков Эллочки-людоедки уместно в серых буднях, чтобы раскрасить убогость безрадостных дней. Иное дело, когда ты попадаешь в пионерлагерь.
Там не нужно слов. Есть ни с чем не сравнимый запах леса. Разноцветные корпуса, выкрашенные свежей краской. Нехоженые тропинки, пока их не истоптала первая смена. Все первозданно и свежо. Хуже во вторую смену, когда уже видишь на лавочке вырезанное перочинным ножичком что-то вроде «Саша + Наташа = любовь».
Но пока что я и мама зашли в универмаг, чтобы одеть меня с головы до ног или, вернее, с ног до головы, потому что запах кожаных сандалий я улавливал еще от дверей. Мама настаивала на сандалиях, чтобы нога дышала, но мне это совершенно не подходило. Первым делом я думал о футболе, ведь мне в такой обувке придется на поле удивлять соперника изощренным дриблингом, увиденным по телевизору в коротких спортивных передачах. Как я считал, мне удалось овладеть дриблингом Пеле и Гарринчи.
Но еще лучше меня водился мой одноклассник Заяц, как я понимал, благодаря кедам. Они сто раз виделись мне во сне. Думалось, дай мне их Заяц, и я обведу на поле всю команду, как Гарринча, и забью вратарю тысячный гол, как Пеле.
Но о кедах я только мечтал, и мне приходилось долго ходить между полок с детской обувью, снимать сандалии и придирчиво сгибать и разгибать их, надевать и делать замахи с правой и левой ноги. Жаль, что нельзя было брать мяч с собой в магазин, потому что почеканить им перед покупкой требовалось обязательно. С особым тщанием осматривался носок обуви, важный для моего коронного удара пыром.
И, конечно же, по своему врожденному гуманизму я еще думал о ногах будущих соперников. Поэтому сандалии должны были быть и мягкими. Мама терпеливо дожидалась, не торопила, понимая, что футбол в моей жизни наравне с книгами занимает первое место.
Тряпки в дальнейшей экипировке меня особо не волновали, разве что носки, желательно длинные, чтобы прикрывали голень. Все остальное я мерял и с первого раза давал «добро». Мама недоверчиво всматривалась в мои глаза: «Правда нравится? Берем?» И я, улыбаясь, всякий раз отвечал: «Ну, мам, конечно же, нравится! Конечно же, берем!»
И наконец завернуты и упакованы в хозяйственную сумку и черные шаровары из саржи с тугими резинками на поясе и на штанинах внизу; такие же черные из трикотажа, на которых через день на коленках надуются пузыри; тенниска, тоже черного цвета, с длинными рукавами, которые через день вытянутся так, что их придется закручивать на 33 оборота.
Дальше шел свитер с начесом на случай плохой погоды. Завершался поход в универмаг в отделе головных уборов, где опять-таки без лишних споров мне покупалась панамка, которую я надевал один лишь раз, чтобы посмотреть на себя в примерочное зеркало.
– Конечно, нравится! Конечно, берем!
И мама с облегчением вздыхала, доставала из ридикюля свой крохотный кошелек и отдавала почти все его содержимое строгой, недовольной продавщице, расстроенной моей задержкой с обувью.
По дороге к трамвайной остановке мама сияла, радуясь в десять раз сильнее меня. Ведь ее сын Сережа на отдыхе будет выглядеть не хуже других. Хозяйственная сумка издавала аромат универмага, а значит – праздника.
И вот уже – о, миг счастья! – старенький автобус тормозит у ворот, каждая дощечка которого выкрашена в свой цвет, и ворота сред пихт и сосен ярки, словно новогодняя елка. Обнявшись на прощание с родителями, мы входим в рай, согнутые под тяжестью сумок. Лицо мамы еще долго видится между штакетин. Показалось даже, что она заплакала...
Первые ощущения от лагеря неописуемы. Потому что это совсем не то, что ты проснулся дома под шкворчание сала на сковородке, над которой ворожит любимая бабуля, собираясь испечь лепешки для внука. А тот, со сметанкой и со сладким чаем их навернув, запрыгнет в седло старого велика, выкатит на родную улицу и, окликнув друзей-соседей, уйдет до первых звезд, окунется в свои пацанские игры, забыв и про обед, и про полдник. И лишь на ужин вернется с изодранными локтями и коленками под изодранными штанами.
Пионерлагерь – это другой мир, иная вселенная. Если, возможно, скрипучая кровать еще напоминает о доме, то все остальное... Окружающие тебя ребята, воспитатели, пионервожатые, палаты, столовая, умывальня, туалет, а главное – звуки простуженного горна над задремавшим лесом, всегда пролетающие мимо нот...
Но что самое поразительное, так это распорядок дня, который не должен быть нарушен ни при каких обстоятельствах. Особенно сончас после обеда, когда ты обязан спать во что бы то ни стало.
В первый день, ввалившись в прохладную, пахнущую свежей краской столовую, мы с жадностью набрасывались на все блюда, приготовленные улыбчивыми поварами в белых колпаках. Первое, второе и неизбежный компот, съедаемый до ягодки. И следом – тот самый сончас, чтобы пища в желудках укладывалась ровно.
Особенно мне запомнился мой первый приезд в пионерский лагерь. Простынки и наволочки на подушках пахли свежестью и давали прохладу. Палаты по шесть человек, что для мальчиков, что для девочек, гудели, как пчелиные ульи. Студенты и студентки, работавшие воспитателями, заходили знакомиться, улыбаясь, и не собирались отдавать приказы, чтобы детки легли на правый бочок, подложили ладошки под щечки и закрыли глазки. Эти приказания я помнил с детского сада и ожидал того же в лагере. Но анекдоты, которыми сыпал наш чудесный воспитатель, не давали нам сомкнуть смеющихся глаз.
Он успел за сончас обойти все палаты – и мальчиков, и девочек. И он влюбил в себя всех девочек отряда и покорил сердца всех пацанов.
На какие-то минуты мы задремали, но тут же проснулись, увидев, как распахиваются двери и входят воспитатели с подносами, на которых стоит мороженое в вафельных стаканчиках, начавшее подтаивать. Так мы узнали, что наступило время полдника.
– Вставайте, мои юные друзья, вас ждут великие дела! – прозвучала из уст воспитателя непривычная для нас фраза.
Во мне буйствовал восторг. Кажется, такого ощущения праздника я не испытывал и в свои лучшие дни рождения. Вмиг чужая до этого планета стала моею. Незнакомые два часа назад пацаны стали вдруг моими близнецами.
Так начались мои первые походы, первые пионерские костры, первые рассказы обо всем на свете нашего друга-воспитателя, студента физического факультета. Отец у меня мало читал и потому мог рассказать только о том, что происходило с ним самим. Но то, что мир огромен и захватывающе интересен, я узнал от своего старшего друга.
Он был словно послан нам Богом. Доброта, от него исходящая, заразила всех в отряде. За все три недели – ни одной ссоры, не говоря уже о драках. Но главное – у него была гитара, и у вечерних костров весь наш дружный отряд звонко распевал студенческие песни, сочиненные его друзьями на физическом факультете.
А мы пока, а мы пока
Не старики, не старики,
А мы студенты-физики...
И где-то на Аляске иль в Сибири
Мы все равно от радиации умрем.
И, чтоб над нашими могилками не выли,
Пусть и в гробу – мы все же пропоем!
А потом, чуть приглушив голоса, наш отряд юных ленинцев, как «Марсельезу», выводил:
Товарищ Сталин нам был родной отец.
Он строил домны, строил ГРЭС,
он строил ТЭЦ.
Но по весне его немножечко того...
И все узнали правду про него.
Что он своих порасстрелял,
Что властью злоупотреблял
И лучше б было без него.
Первый куплет мы исполняли довольно звучно, пока не начинали второй, о нашем времени:
Хрущев Никита ростом был с аршин.
И дел он тоже немало совершил.
При нем пахали целину,
При нем летали на Луну,
При нем достигли сияющих вершин...
Затем пели почти шепотом, потому что припев выглядел совсем уж революционно. Кончалась песня строками:
На то и есть история,
Та самая, которая
Ни слова, ни полслова
Не соврет.
Наш дерзкий пионерский отряд ощущал себя подпольщиками, соблюдающими конспирацию. Не знаю, как там скрывался от шпиков Ленин, но наш любимый старший друг не продержался и трех недель. Под надуманным предлогом, что, будучи дежурным по лагерю, он ошибся в столовой на раздаче продуктов, нашего воспитателя уволили.
Думаю, в своей дальнейшей судьбе девчонки из нашего отряда неосознанно выбирали себе в мужья парней, хотя бы немножко похожих на него. Ну, а пацаны после лагеря приобретали гитары и, глядя в свои записные блокнотики, пытались выводить «А мы пока, а мы пока не старики...» И если бы меня Бог наградил математическим складом ума, я бы обязательно поступил на физмат.
Почти все три недели наш отряд улыбался, но дня за три до прощального костра заплакал. И пока девчонки тихо похлипывали, пацаны храбро сражались за удержание старшего друга. Поиски стукача ничем не увенчались. Мы разделились на группы быстрого реагирования. Одна из них проколола колеса машины, посланной за нашим воспитателем из города. Ребята другой группы, где был и я, схватили его чемодан и бегом понесли обратно в лагерь. Третья, самая смелая и боевая, забралась через окно в рабочий кабинет начальницы лагеря и устроила там настоящий погром. Мы, как могли, бились с произволом. Но произвол оказался сильнее.
Сейчас, когда прошло столько лет, мало кто из поседевших пацанов этой давней истории остался в живых. Но те, кто еще есть на свете, те, конечно, помнят, как на прощальном костре наш отряд перекричал весь лагерь, который затянул набившее оскомину «Взвейтесь кострами, синие ночи». Нас, детей рабочих, потянуло на звонкое:
А мы пока, а мы пока
Не старики, не старики.
А мы студенты-физики!
Всегда первый
Мой напарник и друг Мишка Мелехов, всегда первый в труде и в отдыхе, первым и бросился спасать людей из-под завалов, когда после взрыва цеха погибли десятки наших товарищей, те, которые только заступили на смену, и те, которые сдавали ее, уже собираясь идти в раздевалку к долгожданному горячему душу.
Правый берег хоронил своих работяг. А левый подумал, что ученья идут, когда вздрогнул березовый лес. Газета «Кузбасс» не имела права сообщать о трагедии, чтобы не расстраивать людей.
А Мишка вытаскивал тех немногих счастливцев, кто наклонился, чтобы завязать шнурок на ботинке, и взрывная волна пронеслась над ним, или кто прилег отдохнуть на десять минут, потому что ужасно гудели ноги от потогонной работы, и в итоге отделался лишь переломом ребер.
Но взрыв взрывом, а цех должен работать, как во время войны. И вновь отстроенные корпуса зазывали первых смельчаков, обещая больше не влетать на воздух. И самым первым, кто откликнулся на призыв, был, конечно, Мишка Мелехов – мастер на все руки. Порвалась цепь, двигающая шнек для перемалывания продукции, и сразу – «Где Мишка?» В ночную смену слесаря трудно отыскать... Выбило вставку на электрощитке – «Где Мишка?» Дежурного электрика также не добудишься... Анализы плохи в колодце – «Где Мишка?» Нужно соды привезти из склада на электрокаре, чтобы понизить кислотность... А Мишка – обыкновенный аппаратчик, такой же, как я, который должен заниматься только горючим веществом.
Но, как всегда, я его подменяю, работая за двоих. А Мелехов подменяет то четверых, то пятерых. Безотказный, покладистый, бесшабашный до безумия, он оказался первым и во время борьбы с алкоголизмом.
В праздники бригада никогда не испытывала нужды в спиртном. Я сравнивал Михаила с героем фильма «На семи ветрах», которого играл Вячеслав Тихонов: несмотря ни на какие взрывы или атаки фашистов тот постоянно притаскивал друзьям бутылки с вином, фляги со спиртом, трофейный шоколад.
Мой друг тоже приходил с настолько зазывно оттопыренными карманами спецовки, что слюнки текли и хотелось тут же сделать перерыв в работе. На столик он, как Акопян, из одного кармана выставлял бутылку за бутылкой, а из другого вынимал огурец за огурцом, свеженькие, из заводской теплицы.
– Можно употреблять. Продегустировано! – весело восклицал он.
Среди грохота и задымленности его друзья чувствовали себя в отдохновении оазиса.
Ох, и удачлив он был в этих дегустациях! Нюхом чуял через стекло, где отрава, а где благотворная влага, которую ключница делала (фраза из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»). Эликсир, помогавший нам выполнять и перевыполнять план. Пусть наши жены и ругали нас, именно наши портреты чуть ли не в натуральную величину украшали парадное крыльцо заводоуправления.
Увольняясь с завода, я забрал свой портрет, еле отыскав его в пыльном подвале. А Мишкин так и не нашел, словно он исчез вместе с ним с лица земли. Потому что Мелехова на свете уже не было.
Однажды он, уверовав в то, что удачливость никогда не покинет его, потерял свой фантастический нюх. Его любимая поговорка «Двум смертям не бывать» воплотилась в жизнь.
Нетвердо шагая к своему подъезду, он представлял себе, как завтра будет веселить товарищей нескончаемыми прибаутками, и мысленно радовался. Выходной день. Красота! И вроде бы не худое питье, как всегда, раздувало его карманы. Но, открыв дверь, через порог переступить он уже не смог...
Так он спас не только бригаду, но и, возможно, полцеха мужиков, которые только начинали протаптывать тропку к смертоносному кранику.
Глупо, нелепо, бесславно... Можно без конца находить подобные слова, но почему-то мне не хочется этого делать. И когда я встречаю кого-нибудь из былых соратников, мы обязательно вспоминаем Мишку Мелехова, который со своей безумной бесшабашностью стал преградой между нами и смертью.
Мой юный собрат по перу
Юра сидел напротив меня, но лица его я не видел, потому что каким-то немыслимым образом он положил голову на свои колени и вроде как дремал, несмотря н оживленное обсуждение стихотворений студийцев.
Дома я попытался принять такое же положение тела, но даже до пояса раздетому мне это не удалось. Очевидно, такая поза требовала каждодневных тренировок, и несомненно мой собрат по перу в совершенстве владел не только хатха-, но и раджа-йогой – йогой радости и восторга, которая позволяет, отталкиваясь от мысли, укладывать тело в ту конфигурацию, которой требует обстановка.
А обстановка на занятии литературной студии явно обескураживала парня. Время от времени он неожиданно просыпался, поднимал голову и делал замечания по поводу некоторых неуклюжих строк. И всегда это было неординарно и свежо. Но затем он снова проваливался в сон или еще глубже – в 19-й век, обдумывая новый сюжетный поворот своего романа под названием «Убить, чтобы жить». Сам он никого не убивал, но жил романом и только романом и в студии сидел лишь для развлечения, прислушиваясь к вдохновенным фантазиям престарелых графоманов.
И тут мне пришло в голову прочитать мое стихотворение о нем, начинающем гениальном романисте. Как правило, друзья, изображаемые мною в рифмованных строках, потом сердечно благодарили меня и пожимали руку, а я, поддельно смущаясь, лепетал в ответ, что не стоит благодарности. Такой же ответ я держал в запасе и для Юры. Но не тут-то было!
– Из каких ты созвездий, бродяга?
Из каких звездно-млечных ты трасс?
– начал я.
И какая-то неведомая пружинная сила стряхнула лицо Юры с коленей, подбросила тело над стулом. И с криком «Нет! Нет! Не надо читать!» он бросился прочь.
Однако я продолжал декламировать написанное от всего сердца:
Как слепой, он бредет коридором
На один ему слышимый звук
Мимо добрых, участливых взоров
И протянутых дружески рук.
А Юрка бежал, не подозревая, что каждым своим движением иллюстрирует стихотворение. Сначала он бросился к выходу, но в последнюю секунду поломал концовку произведения, вопреки строфе
Вот он двери толкнул и, как в пропасть,
В чуждый город шагнул напролом...
И мне в который раз вспомнился Пушкин, удивленно воскликнувший: «Что творит моя Татьяна! Она отказала Онегину!»
Так и мой герой. Вместо того, чтобы пнуть дверь и гордо удалиться в объятия своей подруги по имени Одинокость, Юра вдруг остановился на пороге. Взгляд его упал на старенький кожаный диван, стоявший в самом дальнем углу зала. И именно на нем «сбежавший с урока» обрел былое умиротворение, вновь, видимо, погрузившись в позапрошлый век и созерцая красоты родовой усадьбы под названием «Морковинка», где стоит белый дом с колоннами, окруженный липами и березами.
Там живет рефлектирующий персонаж Дмит-рий.
– Лучше о Дмитрии пишите! – бросил мне Юра, словно во сне. И поправился: – О Дмитрии Владимировиче!
То есть посоветовал мне писать о руководителе студии. И не просто писать, а «лучше». Как будто знал, что Дмитрий Владимирович невозмутимо отвергает мои вирши:
– Довольно, Сергей. Пишите лучше о команде «Ростов», обыгравшей «Баварию».
На диване Юрка затих, размяк в спасительных и таких далеких от окружающей обстановки мыслях. Так хорошо ему сидеть в уютной беседке среди лип и берез и глядеть на колонны барского дома...
На моем рабочем столе в котельной, где должен лежать лишь технологический журнал, образовалась пирамида книг о Пушкине. Старенький столик еле выдерживал многотомный груз. Книжный Эверест отражался в стеклах приборов. Я подсчитал, что если тратить на каждую книжку по три смены, то на прочтение всего этого богатства уйдет три месяца.
За окном крупными хлопьями валил первый снег. Со стены от подержанного радиоприемничка летела «Метель» Свиридова. На электроплитке времен Брежнева закипал трудяга чайник. Я с головой погружался в жизнь Александра Сергеевича.
Он над вымыслом слезою обливался, а я – над его жизнью. Вместе с ним я шалил с лицейскими друзьями, проигрывал тысячи рублей в карты, влюблялся в барышень, сочинял сказку «Руслан и Людмила», а также убойные эпиграммы, валялся в горячке по дороге в Кишинев, в южной ссылке упражнялся в стрельбе из пистолета по мухам, готовясь к дуэли с Толстым-Американцем, который разнес по столице сплетни о том, что меня якобы высекли в Третьем отделении за фривольные строки.
Работая кочегаром, я вошел в образ Пушкина, что не мешало давать цеху тепло. И каждая прочитанная мной книга выливалась в стихи, которыми я раскрашивал серые трудовые будни моих друзей и подруг. Ко мне, затворнику, запертому карантином в Болдине, они заглядывали на огонек.
– Ну, ты, Серега, прямо как Пушкин! – восклицала и заразительно хохотала лаборантка Валентина.
Начальник смены Андрей также ожидал моих новых творений, по доброте душевной называя их «пасквилями». Раньше он работал летчиком гражданской авиации. Каждый мой стихотворный подарок ко дню его рождения или ко Дню авиации Андрей бережно открывал, брал мои очки, протирая их и неизменно ворча, что я отношусь к ним не лучше, чем к своему таланту, тяжко вздыхал и вместо ожидаемой мной благодарности правил перлы простым карандашом. Лишь однажды еле уловимая улыбка коснулась его сурового лица, когда он прочел:
Только я один умею
Из потрепанных людей
Делать белых лебедей...
Но эта скупая улыбка скоро исчезла, и над выступающими скулами снова воцарился усталый взгляд. Всякий раз, вздыхая, он складывал листок вдвое, засовывал его в карман спецовки и бросал мне:
– Эх, Серега! Учиться тебе надо.
Дома он прочтет стих еще раз в учительском кругу подруг его матушки. Все-таки большое дело, что мой друг родился в интеллигентной семье, в квартире, где стоят шкафы с книгами до потолка. Не то что я, стартовавший в избе, где на нижней полке серванта сиротливо лежали только «История КПСС», «Последний из могикан» да «Золотой теленок».
Начитавшись книг о Пушкине, я знал теперь о нем все или почти все. Мне не хватало одной-единственной книги – писем поэта. И начались поиски. Во всех книжных магазинах города меня уже знали в лицо. Мои отпуска, проводимые в других городах, запомнились пыльными стеллажами, похожими один на другой. Мне снились пушкинские письма – к жене, к Бенкендорфу, к Вяземскому, Плетневу, Гоголю... Это потом из восточной литературы я узнал о реинкарнации и понял, почему бывает знакома вроде бы совершенно незнакомая до этого строка...
Через несколько лет поисков я увидел в одном кемеровском «буке» эту толстенькую книжку в потертом светло-коричневом переплете. Смешно, что она была абсолютно не нужна никому, кроме меня, одержимого ею. И я гладил ее нежнее, чем женщину, прижимал к груди, кося глаз на продавщицу, которая наверняка уловила выражение моего лица и не спускала с меня встревоженного взгляда.
Я судорожно просчитывал варианты незаметного прохода к дверям, потому что за мою красавицу следовало платить, а чем, если уже полгода завод не платил ни копейки зарплаты? Выдаваемые вместо денег талоны я за полцены продавал спекулянту и всю вырученную сумму отдавал жене на все про все, в том числе на плату за квартиру. Да и дадут в очередной раз талоны еще не скоро...
Букинистический магазинчик ютился в небольшом помещении. Двух-трех покупателей хватило бы на то, чтобы отвлечь продавщицу. Но, как на зло, никто не торопился зайти сюда, проходя мимо распахнутой настежь двери к соседней кафешке.
С горечью я плелся на свой завод. Хотелось выть от бессилия.
Неожиданно на пятиминутке перед началом смены ко мне подошла аппаратчица Роза из другого здания. Я смотрел на нее удивленно, так как никогда ранее не общался с ней. А она сказала то, что удивило меня еще больше:
– Сережа, мой муж в больнице, и ему необходимо переливание крови. Не мог бы ты сдать? Я заплачу.
Раньше я верил в Бога неосознанно, а с этой минуты явственно ощутил даруемую Им благодать. За кровь мне было обещано ровно столько, сколько стоила вожделенная книга.
До сих пор я за версту обходил медицинские учреждения. Но теперь с самым горячим нетерпением утром после смены бежал к работникам в белых халатах. Я спешил и молил доброго Бога, чтобы моя любимая – любимая книга – дождалась человека, пролившего за нее кровь.
Пионерлагерь
Пионерский лагерь начинается с похода по магазинам. Свежим июньским утром я с мамой в предвкушении покупок, которые сегодня все для меня. Для этого и существует наш любимый районный универмаг, расположенный рядом с тем домом, где мне довелось появиться на свет. Видимо, меня сразу же и занесли в этот сказочный дворец, в котором я своими выпученными глазенками и увидел впервые такие яркие и такие огромные игрушки. Медведи, зайцы, собаки, коты, куклы и особенно машины, что стояли на полках, были в два или три раза больше меня. И, что удивительно, я всю эту картину помню почти до мельчайших подробностей. Помнится и пугающее ощущение от их размеров.
Да, этих игрушек я ничуть не желал, как и всего остального, что было в универмаге, потому заплакал и ужасно захотел в тот дом, где родился. Дом этот назывался детской поликлиникой, чего я, конечно, не знал, как не знал и того, что роддом в 1956-м урожайном на детей году оказался переполненным, и детская лечебница щедро распахнула свои двери роженицам.
Из окна на втором этаже я впервые увидел мир – вернее, 5-этажный сталинский дом, в котором на горшке самостоятельно уже сидела моя будущая жена, появившаяся на свет в день смерти Сталина. Моя будущая теща тогда спокойно дремала на кровати. Ее умиротворенное лицо не показывало признаков возможного напряжения в наступающий вечер. И вдруг радио, висевшее на стене чуть ли не под потолком, зазвучало трагическим металлом голоса Левитана, как в начале войны: умер великий вождь народов товарищ Сталин...
Роддом как громом поразило. Женщины зашлись в рыданиях. Плакали все, от главврача до технички, которая мыла в коридоре пол и от горя забыла, что в руках у нее половая тряпка, а не носовой платок, и прижала ее к мокрому от слез лицу. Вставая с кроватей, роженицы растерянно глядели друг на друга.
– Что теперь с нами будет?! – кричали их глаза.
За ними в соседней палате разом заревели новорожденные. Они не слышали своих рыдающих мам, а скорее на расстоянии почувствовали их печаль.
Когда до сознания моей будущей тещи дошел весь ужас происшедшего, у нее начались схватки. Так к общему роддомовскому хору присоединился звонкий голосок моей будущей жены. И мне кажется, что на какую-то минуту он даже сумел заглушить всех, потому что родился воспитатель – отличник народного образования, которого будут зачарованно слушать ученики, увлеченные подачей материала.
Когда я сейчас, дожив до седин, иногда в шутку спрашиваю жену, каким образом она почувствовала, что пора выходить на Божий свет, она всякий раз ворчит:
– Вот достал, старый! Да сменишь ты, наконец, свою пластинку?
А я, как обычно, хохочу от собственной шутки, которая, как и все остальные, помогла мне удержаться за подол моего ведущего. Как учил капитан Титаренко из фильма «В бой идут одни старики», прилип я к хвосту ведомого и от него ни на шаг, иначе сожрут к чертям собачьим.
Материнская и бабушкина любовь без конца и края не могла не отразиться на моей бесхарактерной натуре. Их бесконечные потакания моим капризам могли выйти для меня боком, если бы я сам не стал брать себя в руки, чутьем понимая, что мне со своей невоспитанностью в одиночку не справиться. Подсознательно я начал искать себе в жены воспитателя, хотя бы воспитателя средней группы детсада, которой руководила моя любимая невеста.
Книги, которые увлекли ее во втором классе, такие как «Первая любовь» Тургенева, мама прятала от дочки на самую высокую полку, как прятал от сына отец Пушкина стихи Баркова. В третьем классе Ольга сама пошла в музыкальную школу записываться в класс скрипки. А я в это время, сидя на горшке, мусолил, перелистывая, «Историю КПСС» – одну из трех книг, которые приютил наряду с гранеными стаканами наш старенький сервант. Этот труд я, конечно, не осилил, зато проглотил «Последнего из могикан» и сделал своей настольной книгой гениального «Золотого теленка».
До чего же мы с моим другом Толяном любили разговаривать выражениями Остапа Ибрагимовича! Мечта изъясняться так же изящно и виртуозно, не залезая в карман за словом, преследовала меня и друга с того момента, когда в шестом классе мы взахлеб прочитали книгу о похождениях Великого Комбинатора. И, обогатив свой примитивный лексикон оборотами любимого героя, стали к месту и не к месту щеголять красотой реплик, хлещущих собеседников наотмашь.
Соперничество, кто больше выдаст на-гора остаповских фраз, было жестоким, но когда мы с другом остановились на ничьей, стали употреблять фразы лишь к месту и с другими ребятами, которые о «Золотом теленке» и слыхом не слыхивали. Мы наслаждались отвисанием челюстей и вылезанием на лоб глаз.
– Я думал... – скучно тянул кто-нибудь из моих собеседников. И я тут же наносил удар:
– Ах, вы думали! Вы мыслитель? Как ваша фамилия? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий?
И спорщик подавленно замолкал, не в силах придумать что-нибудь в ответ.
– Смотри, кто идет! – показывает приятель Толяна на какого-нибудь знакомого. А Толян бросает:
– Ну и кто же это? Губернатор острова Борнео?
Среди своих однокашников мы были словно иностранцы, говорящие на непонятном, изощренном языке.
– Вы, конечно, стоите на краю финансовой пропасти, – кидаю я однокласснику, проходя мимо него и видя, как сосредоточенно он наскребывает мелочь на мороженое. Протягиваю ему гривенник со словами: – Но имейте в виду, уважаемый Шура (пацан был тезкой Балаганова), что за каждую копейку я потребую от вас множество мелких услуг.
Конечно, никаких услуг мне не требовалось, просто фраза звучала необыкновенно красиво.
Как прекрасно чувствовать изящество слов, наслаждаться их ажурным переплетением, изысканным смыслом! Но жонглировать фразами и эпатировать правнуков Эллочки-людоедки уместно в серых буднях, чтобы раскрасить убогость безрадостных дней. Иное дело, когда ты попадаешь в пионерлагерь.
Там не нужно слов. Есть ни с чем не сравнимый запах леса. Разноцветные корпуса, выкрашенные свежей краской. Нехоженые тропинки, пока их не истоптала первая смена. Все первозданно и свежо. Хуже во вторую смену, когда уже видишь на лавочке вырезанное перочинным ножичком что-то вроде «Саша + Наташа = любовь».
Но пока что я и мама зашли в универмаг, чтобы одеть меня с головы до ног или, вернее, с ног до головы, потому что запах кожаных сандалий я улавливал еще от дверей. Мама настаивала на сандалиях, чтобы нога дышала, но мне это совершенно не подходило. Первым делом я думал о футболе, ведь мне в такой обувке придется на поле удивлять соперника изощренным дриблингом, увиденным по телевизору в коротких спортивных передачах. Как я считал, мне удалось овладеть дриблингом Пеле и Гарринчи.
Но еще лучше меня водился мой одноклассник Заяц, как я понимал, благодаря кедам. Они сто раз виделись мне во сне. Думалось, дай мне их Заяц, и я обведу на поле всю команду, как Гарринча, и забью вратарю тысячный гол, как Пеле.
Но о кедах я только мечтал, и мне приходилось долго ходить между полок с детской обувью, снимать сандалии и придирчиво сгибать и разгибать их, надевать и делать замахи с правой и левой ноги. Жаль, что нельзя было брать мяч с собой в магазин, потому что почеканить им перед покупкой требовалось обязательно. С особым тщанием осматривался носок обуви, важный для моего коронного удара пыром.
И, конечно же, по своему врожденному гуманизму я еще думал о ногах будущих соперников. Поэтому сандалии должны были быть и мягкими. Мама терпеливо дожидалась, не торопила, понимая, что футбол в моей жизни наравне с книгами занимает первое место.
Тряпки в дальнейшей экипировке меня особо не волновали, разве что носки, желательно длинные, чтобы прикрывали голень. Все остальное я мерял и с первого раза давал «добро». Мама недоверчиво всматривалась в мои глаза: «Правда нравится? Берем?» И я, улыбаясь, всякий раз отвечал: «Ну, мам, конечно же, нравится! Конечно же, берем!»
И наконец завернуты и упакованы в хозяйственную сумку и черные шаровары из саржи с тугими резинками на поясе и на штанинах внизу; такие же черные из трикотажа, на которых через день на коленках надуются пузыри; тенниска, тоже черного цвета, с длинными рукавами, которые через день вытянутся так, что их придется закручивать на 33 оборота.
Дальше шел свитер с начесом на случай плохой погоды. Завершался поход в универмаг в отделе головных уборов, где опять-таки без лишних споров мне покупалась панамка, которую я надевал один лишь раз, чтобы посмотреть на себя в примерочное зеркало.
– Конечно, нравится! Конечно, берем!
И мама с облегчением вздыхала, доставала из ридикюля свой крохотный кошелек и отдавала почти все его содержимое строгой, недовольной продавщице, расстроенной моей задержкой с обувью.
По дороге к трамвайной остановке мама сияла, радуясь в десять раз сильнее меня. Ведь ее сын Сережа на отдыхе будет выглядеть не хуже других. Хозяйственная сумка издавала аромат универмага, а значит – праздника.
И вот уже – о, миг счастья! – старенький автобус тормозит у ворот, каждая дощечка которого выкрашена в свой цвет, и ворота сред пихт и сосен ярки, словно новогодняя елка. Обнявшись на прощание с родителями, мы входим в рай, согнутые под тяжестью сумок. Лицо мамы еще долго видится между штакетин. Показалось даже, что она заплакала...
Первые ощущения от лагеря неописуемы. Потому что это совсем не то, что ты проснулся дома под шкворчание сала на сковородке, над которой ворожит любимая бабуля, собираясь испечь лепешки для внука. А тот, со сметанкой и со сладким чаем их навернув, запрыгнет в седло старого велика, выкатит на родную улицу и, окликнув друзей-соседей, уйдет до первых звезд, окунется в свои пацанские игры, забыв и про обед, и про полдник. И лишь на ужин вернется с изодранными локтями и коленками под изодранными штанами.
Пионерлагерь – это другой мир, иная вселенная. Если, возможно, скрипучая кровать еще напоминает о доме, то все остальное... Окружающие тебя ребята, воспитатели, пионервожатые, палаты, столовая, умывальня, туалет, а главное – звуки простуженного горна над задремавшим лесом, всегда пролетающие мимо нот...
Но что самое поразительное, так это распорядок дня, который не должен быть нарушен ни при каких обстоятельствах. Особенно сончас после обеда, когда ты обязан спать во что бы то ни стало.
В первый день, ввалившись в прохладную, пахнущую свежей краской столовую, мы с жадностью набрасывались на все блюда, приготовленные улыбчивыми поварами в белых колпаках. Первое, второе и неизбежный компот, съедаемый до ягодки. И следом – тот самый сончас, чтобы пища в желудках укладывалась ровно.
Особенно мне запомнился мой первый приезд в пионерский лагерь. Простынки и наволочки на подушках пахли свежестью и давали прохладу. Палаты по шесть человек, что для мальчиков, что для девочек, гудели, как пчелиные ульи. Студенты и студентки, работавшие воспитателями, заходили знакомиться, улыбаясь, и не собирались отдавать приказы, чтобы детки легли на правый бочок, подложили ладошки под щечки и закрыли глазки. Эти приказания я помнил с детского сада и ожидал того же в лагере. Но анекдоты, которыми сыпал наш чудесный воспитатель, не давали нам сомкнуть смеющихся глаз.
Он успел за сончас обойти все палаты – и мальчиков, и девочек. И он влюбил в себя всех девочек отряда и покорил сердца всех пацанов.
На какие-то минуты мы задремали, но тут же проснулись, увидев, как распахиваются двери и входят воспитатели с подносами, на которых стоит мороженое в вафельных стаканчиках, начавшее подтаивать. Так мы узнали, что наступило время полдника.
– Вставайте, мои юные друзья, вас ждут великие дела! – прозвучала из уст воспитателя непривычная для нас фраза.
Во мне буйствовал восторг. Кажется, такого ощущения праздника я не испытывал и в свои лучшие дни рождения. Вмиг чужая до этого планета стала моею. Незнакомые два часа назад пацаны стали вдруг моими близнецами.
Так начались мои первые походы, первые пионерские костры, первые рассказы обо всем на свете нашего друга-воспитателя, студента физического факультета. Отец у меня мало читал и потому мог рассказать только о том, что происходило с ним самим. Но то, что мир огромен и захватывающе интересен, я узнал от своего старшего друга.
Он был словно послан нам Богом. Доброта, от него исходящая, заразила всех в отряде. За все три недели – ни одной ссоры, не говоря уже о драках. Но главное – у него была гитара, и у вечерних костров весь наш дружный отряд звонко распевал студенческие песни, сочиненные его друзьями на физическом факультете.
А мы пока, а мы пока
Не старики, не старики,
А мы студенты-физики...
И где-то на Аляске иль в Сибири
Мы все равно от радиации умрем.
И, чтоб над нашими могилками не выли,
Пусть и в гробу – мы все же пропоем!
А потом, чуть приглушив голоса, наш отряд юных ленинцев, как «Марсельезу», выводил:
Товарищ Сталин нам был родной отец.
Он строил домны, строил ГРЭС,
он строил ТЭЦ.
Но по весне его немножечко того...
И все узнали правду про него.
Что он своих порасстрелял,
Что властью злоупотреблял
И лучше б было без него.
Первый куплет мы исполняли довольно звучно, пока не начинали второй, о нашем времени:
Хрущев Никита ростом был с аршин.
И дел он тоже немало совершил.
При нем пахали целину,
При нем летали на Луну,
При нем достигли сияющих вершин...
Затем пели почти шепотом, потому что припев выглядел совсем уж революционно. Кончалась песня строками:
На то и есть история,
Та самая, которая
Ни слова, ни полслова
Не соврет.
Наш дерзкий пионерский отряд ощущал себя подпольщиками, соблюдающими конспирацию. Не знаю, как там скрывался от шпиков Ленин, но наш любимый старший друг не продержался и трех недель. Под надуманным предлогом, что, будучи дежурным по лагерю, он ошибся в столовой на раздаче продуктов, нашего воспитателя уволили.
Думаю, в своей дальнейшей судьбе девчонки из нашего отряда неосознанно выбирали себе в мужья парней, хотя бы немножко похожих на него. Ну, а пацаны после лагеря приобретали гитары и, глядя в свои записные блокнотики, пытались выводить «А мы пока, а мы пока не старики...» И если бы меня Бог наградил математическим складом ума, я бы обязательно поступил на физмат.
Почти все три недели наш отряд улыбался, но дня за три до прощального костра заплакал. И пока девчонки тихо похлипывали, пацаны храбро сражались за удержание старшего друга. Поиски стукача ничем не увенчались. Мы разделились на группы быстрого реагирования. Одна из них проколола колеса машины, посланной за нашим воспитателем из города. Ребята другой группы, где был и я, схватили его чемодан и бегом понесли обратно в лагерь. Третья, самая смелая и боевая, забралась через окно в рабочий кабинет начальницы лагеря и устроила там настоящий погром. Мы, как могли, бились с произволом. Но произвол оказался сильнее.
Сейчас, когда прошло столько лет, мало кто из поседевших пацанов этой давней истории остался в живых. Но те, кто еще есть на свете, те, конечно, помнят, как на прощальном костре наш отряд перекричал весь лагерь, который затянул набившее оскомину «Взвейтесь кострами, синие ночи». Нас, детей рабочих, потянуло на звонкое:
А мы пока, а мы пока
Не старики, не старики.
А мы студенты-физики!
Всегда первый
Мой напарник и друг Мишка Мелехов, всегда первый в труде и в отдыхе, первым и бросился спасать людей из-под завалов, когда после взрыва цеха погибли десятки наших товарищей, те, которые только заступили на смену, и те, которые сдавали ее, уже собираясь идти в раздевалку к долгожданному горячему душу.
Правый берег хоронил своих работяг. А левый подумал, что ученья идут, когда вздрогнул березовый лес. Газета «Кузбасс» не имела права сообщать о трагедии, чтобы не расстраивать людей.
А Мишка вытаскивал тех немногих счастливцев, кто наклонился, чтобы завязать шнурок на ботинке, и взрывная волна пронеслась над ним, или кто прилег отдохнуть на десять минут, потому что ужасно гудели ноги от потогонной работы, и в итоге отделался лишь переломом ребер.
Но взрыв взрывом, а цех должен работать, как во время войны. И вновь отстроенные корпуса зазывали первых смельчаков, обещая больше не влетать на воздух. И самым первым, кто откликнулся на призыв, был, конечно, Мишка Мелехов – мастер на все руки. Порвалась цепь, двигающая шнек для перемалывания продукции, и сразу – «Где Мишка?» В ночную смену слесаря трудно отыскать... Выбило вставку на электрощитке – «Где Мишка?» Дежурного электрика также не добудишься... Анализы плохи в колодце – «Где Мишка?» Нужно соды привезти из склада на электрокаре, чтобы понизить кислотность... А Мишка – обыкновенный аппаратчик, такой же, как я, который должен заниматься только горючим веществом.
Но, как всегда, я его подменяю, работая за двоих. А Мелехов подменяет то четверых, то пятерых. Безотказный, покладистый, бесшабашный до безумия, он оказался первым и во время борьбы с алкоголизмом.
В праздники бригада никогда не испытывала нужды в спиртном. Я сравнивал Михаила с героем фильма «На семи ветрах», которого играл Вячеслав Тихонов: несмотря ни на какие взрывы или атаки фашистов тот постоянно притаскивал друзьям бутылки с вином, фляги со спиртом, трофейный шоколад.
Мой друг тоже приходил с настолько зазывно оттопыренными карманами спецовки, что слюнки текли и хотелось тут же сделать перерыв в работе. На столик он, как Акопян, из одного кармана выставлял бутылку за бутылкой, а из другого вынимал огурец за огурцом, свеженькие, из заводской теплицы.
– Можно употреблять. Продегустировано! – весело восклицал он.
Среди грохота и задымленности его друзья чувствовали себя в отдохновении оазиса.
Ох, и удачлив он был в этих дегустациях! Нюхом чуял через стекло, где отрава, а где благотворная влага, которую ключница делала (фраза из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»). Эликсир, помогавший нам выполнять и перевыполнять план. Пусть наши жены и ругали нас, именно наши портреты чуть ли не в натуральную величину украшали парадное крыльцо заводоуправления.
Увольняясь с завода, я забрал свой портрет, еле отыскав его в пыльном подвале. А Мишкин так и не нашел, словно он исчез вместе с ним с лица земли. Потому что Мелехова на свете уже не было.
Однажды он, уверовав в то, что удачливость никогда не покинет его, потерял свой фантастический нюх. Его любимая поговорка «Двум смертям не бывать» воплотилась в жизнь.
Нетвердо шагая к своему подъезду, он представлял себе, как завтра будет веселить товарищей нескончаемыми прибаутками, и мысленно радовался. Выходной день. Красота! И вроде бы не худое питье, как всегда, раздувало его карманы. Но, открыв дверь, через порог переступить он уже не смог...
Так он спас не только бригаду, но и, возможно, полцеха мужиков, которые только начинали протаптывать тропку к смертоносному кранику.
Глупо, нелепо, бесславно... Можно без конца находить подобные слова, но почему-то мне не хочется этого делать. И когда я встречаю кого-нибудь из былых соратников, мы обязательно вспоминаем Мишку Мелехова, который со своей безумной бесшабашностью стал преградой между нами и смертью.
Мой юный собрат по перу
Юра сидел напротив меня, но лица его я не видел, потому что каким-то немыслимым образом он положил голову на свои колени и вроде как дремал, несмотря н оживленное обсуждение стихотворений студийцев.
Дома я попытался принять такое же положение тела, но даже до пояса раздетому мне это не удалось. Очевидно, такая поза требовала каждодневных тренировок, и несомненно мой собрат по перу в совершенстве владел не только хатха-, но и раджа-йогой – йогой радости и восторга, которая позволяет, отталкиваясь от мысли, укладывать тело в ту конфигурацию, которой требует обстановка.
А обстановка на занятии литературной студии явно обескураживала парня. Время от времени он неожиданно просыпался, поднимал голову и делал замечания по поводу некоторых неуклюжих строк. И всегда это было неординарно и свежо. Но затем он снова проваливался в сон или еще глубже – в 19-й век, обдумывая новый сюжетный поворот своего романа под названием «Убить, чтобы жить». Сам он никого не убивал, но жил романом и только романом и в студии сидел лишь для развлечения, прислушиваясь к вдохновенным фантазиям престарелых графоманов.
И тут мне пришло в голову прочитать мое стихотворение о нем, начинающем гениальном романисте. Как правило, друзья, изображаемые мною в рифмованных строках, потом сердечно благодарили меня и пожимали руку, а я, поддельно смущаясь, лепетал в ответ, что не стоит благодарности. Такой же ответ я держал в запасе и для Юры. Но не тут-то было!
– Из каких ты созвездий, бродяга?
Из каких звездно-млечных ты трасс?
– начал я.
И какая-то неведомая пружинная сила стряхнула лицо Юры с коленей, подбросила тело над стулом. И с криком «Нет! Нет! Не надо читать!» он бросился прочь.
Однако я продолжал декламировать написанное от всего сердца:
Как слепой, он бредет коридором
На один ему слышимый звук
Мимо добрых, участливых взоров
И протянутых дружески рук.
А Юрка бежал, не подозревая, что каждым своим движением иллюстрирует стихотворение. Сначала он бросился к выходу, но в последнюю секунду поломал концовку произведения, вопреки строфе
Вот он двери толкнул и, как в пропасть,
В чуждый город шагнул напролом...
И мне в который раз вспомнился Пушкин, удивленно воскликнувший: «Что творит моя Татьяна! Она отказала Онегину!»
Так и мой герой. Вместо того, чтобы пнуть дверь и гордо удалиться в объятия своей подруги по имени Одинокость, Юра вдруг остановился на пороге. Взгляд его упал на старенький кожаный диван, стоявший в самом дальнем углу зала. И именно на нем «сбежавший с урока» обрел былое умиротворение, вновь, видимо, погрузившись в позапрошлый век и созерцая красоты родовой усадьбы под названием «Морковинка», где стоит белый дом с колоннами, окруженный липами и березами.
Там живет рефлектирующий персонаж Дмит-рий.
– Лучше о Дмитрии пишите! – бросил мне Юра, словно во сне. И поправился: – О Дмитрии Владимировиче!
То есть посоветовал мне писать о руководителе студии. И не просто писать, а «лучше». Как будто знал, что Дмитрий Владимирович невозмутимо отвергает мои вирши:
– Довольно, Сергей. Пишите лучше о команде «Ростов», обыгравшей «Баварию».
На диване Юрка затих, размяк в спасительных и таких далеких от окружающей обстановки мыслях. Так хорошо ему сидеть в уютной беседке среди лип и берез и глядеть на колонны барского дома...