Александр Витковский
В конце сентября прохрустел по Сибири зябким ознобом черностоп, задул хлесткий, до костей пробирающий чичер, наступило недолгое царствие промозглой и слякотной осени.
Первый снег, боязливый и робкий, выпал, как и обычно в Запсибкрае, в начале октября-листодера и лишь припудрил трясину земную. На один день он скрыл неприглядную хлябь дорог, голые поля, колючие от засохшего бурьяна степи, черную, осунувшуюся под затяжными дождями тайгу и тут же, будто с испугу, растаял. Земля, пока не промерзшая и сырая, растопила тонкое покрывало снежной сыпи, еще больше набрякла водой и четвертованная колесами, копытами и сапогами отступающей колчаковской армии, вывернулась наизнанку жирным и черным корчажным дегтем. Ночные заморозки были еще не в силах выстудить, оледенить эту жидкую кашу-размазню, выдубить ее, и грязь – вечное проклятье русских дорог – сопровождала утробным чавканьем каждый шаг. И уж совсем становилось невмоготу, когда начинался дождь – долгий и нудный, словно лямка солдатской жизни, мелкий и холодный, зачастую пополам со снегом. Все вокруг загибалось, чичеревело, умирало. Расползшийся гнойной жижей, раскисший и больной проселок был обречен на белый саван зимы в самые ближайшие дни. Но осенняя хворь и расстройство завершались не смертью, как часто бывает у подхвативших тяжкую хворобу людей, а перерождением в крепкий укатанный зимник.
Пеший и конный люд, остатки 21-го запасного Сибирского полка Третьей белой армии, поутру еще едва тащившийся, теперь вовсе остановился, увязая в дорожном месиве.
Брошенное на произвол судьбы верховным командованием, усталое и продрогшее воинство, матерясь и сплевывая, выбиралось на обочину, отходило метров на пять-десять от дороги. Здесь высохшая трава хоть как-то связывала землю, не давая ей разъезжаться под ногами. Не обращая никакого внимания на команды и угрозы офицеров, солдаты собирали хворост, разжигали костры и, скукожившись в своих шинельках, превратившихся за время войны в обносившиеся и совсем не греющие гуньки, сидели вокруг огня, пряча в рукава промокшие и озябшие руки или протягивая их поближе к дымному теплу. Кому повезло разжиться махоркой, курили, на зависть другим, пуская вонючий дым в мозолистую ладонь, огороженную скрюченными пальцами, зажавшими самокрутку; счастливчики догрызали последние сухари, запивая их горячей водой из походных баклажек, в которые сумели нагрести снег пополам с дождем и растопить на костре отступное солдатское варево, сдобренное лишь жменей сосновых иголок.
Скоро и командиры чином поменьше и нравом попроще подходили к огню. Им нехотя уступали место и молча еще теснее прижимались друг к другу. Ни офицерская матерщина, ни выстрелы в воздух не могли поднять вконец измотавшихся людей, оторвать от ласкающего тепла. Словно завороженные смотрели они на пляшущие язычки пламени, забыв о времени и преследующих красных полках.
– Ну, соколики мои, родные, поднимайтесь, всего-то полтора десятка верст до станции осталось. Посветлу надо дойти. Там и отдохнем...
То ли басовитое, непривычно доброе слово командира – полковника Михаила Ивановича Швагина упало на едва обогретую дымным костром, а потому и отмякшую солдатскую душу, то ли ожидание настоящего, сухого тепла русской печки или, на худой конец, крыши над головой и соломы под боком, но отступающий полк стал подниматься, подтягиваться к дороге, где, сбившись не в колонну, а в какое-то грязное, растрепанное и рваное стадо, растянувшееся длинным червяком, поползло на восток. Ни взводов, ни рот, только однообразие затасканных шинелей да одинаково торчащие из-за левого плеча винтовки делали эту толпу похожей на армию. Отступающую, разбитую, едва послушную, но еще живую армию.
Крупная железнодорожная станция Тайга, а вместе с ней и мечта о теплой ночевке остались где-то северо-западнее, за мокрыми солдатскими спинами. Отправленный в разведку дозор вернулся с нерадостными вестями. Городок и железнодорожный узел Тайга, где на Транссиб выходит Томская ветка, по которой движется Вторая чешская дивизия, забиты составами отступающих русских и союзных войск, толпами гражданских штафирок. С каждым днем эта пробка становится все более плотной и многолюдной, поскольку едущие на восток чехи не пропускают вперед себя даже санитарные поезда. Так что заночевать и подхарчиться совсем негде.
За несколько недель отступления, полковник Швагин уяснил, что тяжелее всего приходилось частям, которые тащились по насыпи забитой составами и людьми железки, либо вблизи нее. Тем, кто шел по боковым и удаленным проселкам, чуть легче. Хотя, как знать...
Со сдачей Омска были уничтожены, разграблены или оказались под красными ближайшие к Белой армии склады боеприпасов, продовольствия и одежды. С потерей баз хранения перестали действовать и службы снабжения боевых частей. Сохранившиеся в глубоком тылу цейхгаузы и арсеналы оказались прочно отрезанным от войск великим бедламом отступления на железной дороге: как и на восток, чехословаки не пропускали на запад ни один эшелон. Но самое страшное в том, что отступающим русским подразделениям, испытывающим острую нужду в огнезапасах, зачастую приходилось сражаться на все четыре стороны, отбиваясь от наступающей на пятки регулярной армии совдепов и налетов красных партизан. О спокойных ночевках приходилось только мечтать и с вечера до утра занимать круговую оборону, чтобы хоть как-то предупредить неожиданное нападение. Это окончательно выматывало и без того измученных и уставших солдат. Именно поэтому многие командиры отваживались на ночные переходы – идущих людей сложнее застать врасплох и легче организовать на отпор врагу, – а отсыпались днем, когда даже редко выставленные дозоры издалека могли заметить приближающегося противника.
Сильнее голода на патроны была продовольственная безнадега. В деревнях уже все выбрано и съедено идущими впереди частями, на корм лошадям сгребалась даже солома с крыш, и голые ребра решетин и быков на крестьянских избах и сараях яснее ясного говорили о том, что поживиться здесь нечем.
Пройдя краем города, Швагин своим матерным полковничьим басом, штыками и солдатской злостью едва ли не силой выбил у случайно подвернувшегося армейского интендантского обоза немного картошки, мешок подмороженного лука, несколько кулей ржаных сухарей, пудов шесть муки и самую малость овса для лошадей. Он решил не останавливаться в уездном городишке, а следовать дальше до какой-нибудь деревни. Вот только где она, и сколько верст до нее топать? Вперед выслал разведку и обоз с полковым имуществом. Телегу с золотом, заколоченным для маскировки в армейские патронные и снарядные ящики, оставил при себе. Забота о сохранности немалой части государственной казны, о которой никто кроме него в полку не знал, висела над ним дамокловым мечом.
Уже в который раз вспоминал полковник разговор между Колчаком и Каппелем, случайным свидетелем которого он оказался совсем недавно в штабном вагоне литерного поезда.
– Владимир Оскарович, – настаивал Верховный, – убедительно прошу вас взять с собой хотя бы несколько ящиков с золотом из нашего эшелона. Не для того, чтобы тратить... чтобы сохранить, – при этих словах Колчак выразительно взглянул на Швагина, с которым пять минут назад состоялся похожий диалог, и тут же продолжил: – Слышали, наверное, под Татарском партизаны устроили диверсию на путях и пытались захватить золотой эшелон. Охрана сумела отбить нападение. Недавно новый конфуз – сошел с рельсов последний вагон золотого состава. Начстанции даже уговаривал меня отцепить его. Представляете, что стало бы с хранящимися в нем драгоценностями?
– В первую же ночь разграбили бы, и следов не найти... Патриаршую ризницу Кремля в январе прошлого года за шесть ночей растащили, здесь-то куда быстрее справились бы...
– Слава Всевышнему, вагон кое-как поставили на рельсы, и литерный «D» ушел вслед за моим поездом... А в Ачинске на станционных путях загорелись две цистерны с керосином. В результате взорвался эшелон со снарядами – последний артиллерийский огнеприпас нашей армии. В клочья разнесло стоящий рядом поезд с беженцами... Много погибших, еще больше раненых.
– Я был там. Сам едва жив остался, – заметил Каппель.
– Ну, вот... Как видите, хранить яйца, тем более золотые, лучше в разных корзинах... Так, на всякий случай.
– Александр Васильевич, при всем к вам уважении – нет, – поморщился командующий Третьей армией, только что примеривший погоны генерал-лейтенанта. – Поймите правильно: золото свяжет меня и действия подначальных мне соединений. Любой маневр своих сил я буду вынужден планировать с оглядкой на то, что эти немалые деньги могут оказаться в совдеповских лапах. Сами знаете, при отступлении всякое бывает... В одном я уверен: и вы, и золотой эшелон должны держаться в непосредственной близости от наших войск. Только наша армия может гарантировать защиту лично вам и сохранность российского золотого запаса.
– Транссиб надежно охраняется чехословаками. Они обещали безусловную безопасность всем литерным поездам и наше скорое прибытие в Иркутск – новую столицу Белого движения. Я верю нашим союзникам.
– Ну, дай-то Бог...
«Прав был Каппель. Золотая обуза сковывает любые боевые действия, вяжет по рукам и ногам, – подумал Швагин. – И все же приятно, черт возьми, осознавать себя Ротшильдом, – он усмехнулся в усы. – Сейчас я, пожалуй, самый богатый полковник во всей армии... Жаль, похвастаться этими капиталами не перед кем. Сие тайна великая есть. Однако ж, без состояния этого драгоценного куда бы спокойнее и легче было... Тот же Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, недалеко отсюда на берегу Иртыша сгинул. Погубил его царский подарок – «золотая» кольчуга...»
Обозники, как всегда более сытые, а потому трусливые, в отступлении особенно прыткие и легкие на подъем, ушли дальше, оставив на месте своей недолгой стоянки дымящиеся кострища, запах печеной картошки и несколько ям глубиной почти в человеческий рост, выкопанных шагах в тридцати от дороги и на расстоянии аршинов двадцати – двадцати пяти друг от друга. Тут же уныло и одиноко стыли крестьянские телеги с нагруженным воинским добром. Возницам – недавно согнанным в полк мужикам, явно не хотелось идти дальше – и так умотали бог знает куда – к черту на кулички. И раньше, на прежних стоянках, они медленно запрягали и в пути не особенно усердно понужали своих тщедушных лошаденок, в момент спустивших нагулянный за лето и осень жирок. Кто знает, сколько верст еще предстоит шарахаться под охраной голодных и злых солдат? Силы надо беречь – и свои, и лошадиные.
Подгоняемые сутемками, солдаты-обозники по приказу офицера наскоро выкопали ямы – крестьянские руки тоже не лишними в этой работе оказались, изрядно помогли – собрались особенно быстро и рысью двинулись по дороге, будто пугаясь вывороченной земли и пустых провалов, так похожих на приготовленные могилы. Для кого?.. Уж не для них ли самих?..
А мужики, опершись на лопаты, молча смотрели вслед служивым, растаявшим в сизом мороке, и не спешили трогаться, ожидая, что вот-вот вернется какой-нибудь верховой фельдфебель, и тогда под брань и плеточные удары –
хочешь не хочешь, а снова придется двинуться в путь.
Но никто не вернулся. Возчики сгрудились у первой телеги, судача, как теперь быть: и догонять поздно, и в ночь оставаться одним в тайге не хочется, и возвращаться нельзя – куда с военным имуществом потащишься, первый же встречный казацкий разъезд в капусту изрубит. За воровство казенного добра спрос крутой... Решили ждать подхода главных сил полка.
Над тайгой уже опустились густые вечерние сумерки, когда на дороге со стороны станции показалась войсковая колонна. Втянув голову в плечи, селяне притихли – что-то будет... Но на сей раз мужицкое счастье, кажется, им улыбнулось, хотя и в половинку рта. Полковник Швагин приказал разгрузить телеги и отпустить крестьян восвояси. Даже расплатиться с ними не забыл, и не керенками, а омками. Вот жаль только – лошадей с телегами забрал, опять же за деньги, хоть и небольшие. Но куды ж крестьянину с офицером тягаться – с голыми руками против нагана не попрешь. Впрочем, все лучше, чем под сюркуп мужикам попасть... Пока воинство разжигало костры, селяне разгрузили телеги и перетащили весь скарб поближе к ямам. И тут же, получив командирскую вольную, пустились безлошадные в обратный путь – налегке, без оглядки, скорым шагом, на ходу пряча деньги кто в глубоких карманах своих сибирок, кто за подкладку поддевок, кто в грешневик. Только бы до дому все донести в сохранности: не пропить, не потерять, а главное – от лихих людишек сберечь.
Стоящие по обеим сторонам проселка гребенки остроконечных елей рвали в клочья кудель низко плывущих туч, вычесывая из них мякину холодного и мелкого дождя вперемешку со снегом. Уставшие, обманутые надеждой на отдых в городских домах Тайги, солдаты разгребали ищерь, выкатывали из костров едва пропекшуюся картошку, обжигая пальцы разламывали ее, чистили от обуглившейся кожуры и впивались в белую, паром пышущую мякоть, сдобренную луком и солью. Медленно шевелились черные от золы губы, зубы усердно перемалывали ржаные сухари, запивался нехитрый харч голым кипятком.
Еще через час из-за поворота на разгоряченном коне показался вестовой. Нарочито громко, чтобы слышали все, он доложил Швагину, что квартирьеры набрели на какую-то деревушку, не обозначенную ни на одной карте, и даже заняли несколько изб и пригодных для ночевки сараев, еще свободных от других отступающих частей.
Не дожидаясь команды, солдаты поднялись и снова двинулись в путь. Больных и едва передвигавших от усталости ноги, разместили по освободившимся телегам. И вновь десятки сапог и сотни копыт еще несколько верст усердно месили дорожную грязь – каждому хотелось побыстрее добраться до желанного ночлега и успеть занять местечко посуше да потеплее. Лишь саперы продолжали недавно начатую работу. Подковы, хомуты, седла, кожу, часть огнезапасов – все полковое добро, которое в хаосе отступления неминуемо должно было попасть к красным, аккуратно укладывалось в ямы, накрывалось рогожей, засыпалось землей, маскировалось дерном, ветками, сухой травой и прелыми листьями. Кто знал, как могло обернуться дело. Долгая зима, тиф, накопившаяся усталость, оторванность от тыловых баз, провиантских и оружейных складов должны были остановить наступление красных, дав хотя бы временную передышку колчаковским войскам. За это время Белая армия рассчитывала перегруппировать свои силы, провести на подконтрольных территориях мобилизацию, обеспечить войска продовольствием, закупленным у иностранных держав оружием, боеприпасами и обмундированием, чтобы остановить, а затем и погнать Совдепию на запад. Для этого ой как могли пригодиться старые запасы.
– Писарь! Пуррок! К командиру.
Карл подбежал к полковнику, стоящему у крайней ямы.
– С мужиками-селянами рассчитался? – поинтересовался полковник.
– Так точно, вашблагородь!
– Сколько себе под ноготь зажал?
– Никак нет, господин полковник, – Карл выпучил на начальника правдивые до наглости зенки. – Все отдал, до последней копеечки.
На чистосердечную ложь сподвигла штабного писарчука уверенность в том, что не сможет начальник проверить дела и клятвы своей чернильной крысы, даже если сильно захочет. Ищи-свищи тех бедолаг в ночи. Но главный стимул, раскочегаривший вдохновенное вранье, – новенькие купюры с двуглавым орлом, Георгиевским крестом и девизом «Сим победиши», которые Пуррок только что отжал у простодырых и доверчивых сибирских крестьян-щепотников. Аккуратно сложенные вместе с другими бонами, они заметно оттопыривали карман его английского френча.
– Ой врешь, кока с соком. Так я тебе и поверил, – усмехнулся комполка. – Ладно, иди за мной.
Они молча обходили ямы, наблюдая за окончанием работ.
– Господин полковник! – отрапортовал командир саперной полуроты. – Ваше приказанье выполнено, все имущество заложено в хранилища. Разрешите догонять полк, а то ведь темно уж...
– Да, забирайте людей и идите. Мы вас догоним... Пуррок, – Швагин обернулся к писарю. – Возьми двух человек поздоровее да покрепче, и ждите меня у последней ямы. И чтоб с лошадьми солдаты были.
Самый глубокий схрон вырыли у подножия трех больших – полметра в поперечнике – пихт. Здесь же была срублена старая береза. Привычная к топору рука сибирского мужика так искусно направила падение белоствольной красавицы, что она не упала на землю, а зацепившись раскидистыми ветвями за пихту, коленопреклоненно замерла над пустой черной глазницей...
Четыре человека – четыре тени молча сидели на уложенных штабелем ящиках. Полковник расщедрился – не пожалел служивым по серебряковской папироске из последнего личного запаса. На душе было легко и свободно – наконец-то он избавится от этих драгоценных ящиков, золотых вериг. Швагин беззаботно смял и бросил в костер пустую пачку с изображением томной красавицы в табачном дыму. Закурили. Солдаты, намаявшись дневным переходом, замороженными глазами тупо смотрели на огонь. Офицер время от времени поглядывал на дорогу, ожидая, пока растают в ночи силуэты саперов, затихнет их говор, перестанут маячить красные светлячки носогреек.
– А че тут-то? – спросил вдруг рослый батареец, пнув сбитым каблуком осклизлого сапога ящик, на котором сидел. – Че бы и сразу не закопать? Все вместе с амуницией. Че ждать-то... Ночь ить...
Молчание было ему ответом. Только Швагин и Пуррок, сидевшие рядом, невольно переглянулись и продолжали курить. Своей ушлой соображаловкой смекнул писарь – не простые то были ящики, не боеприпасы они хранили. Но что?..
– Пора, – сказал, поднимаясь, полковник. – Ты, – он ткнул великана-батарейца, – лезь в яму, будешь укладывать ящики. А ты стой с краю и подавай. Мы с писарем будем их подносить.
– Грыжа опять вылезет, пока все ящики перетаскаешь, пуп развяжется, – недовольно пробурчал в нос писарь.
– И че их закапывать? – словно поддакивал ему солдат, кряхтя спускаясь в земляную дыру. – Кому это барахло надобно?
– На вон, прымай, – крикнул ему сапер, стоявший на краю ямы.
– А че в их бубенит-то? – не унимался любопытный верзила, принимая тяжелый груз.
– Патроны, милок, патроны, – ответил подошедший Швагин.
Почти полчаса прошли в молчаливой работе. Бóльшая половина ящиков уже в три ряда выстелила дно ямы.
– У, бляхамуха, – только и успел ругнулся уставший сапер, подававший поклажу, раскатившись по мокрой и скользкой земле. Он неестественно взмахнул руками, будто ища опору во вселенной, его замерзшие пальцы разжались, и солдат рухнул навзничь. Тяжелый ящик, проделав в воздухе замысловатое сальто, упал и, налетев с размаху на пихтовый ствол, пробил боковину.
– Вот те на, патроны,.. – только и смог выдохнуть сапер. Его круглые от неожиданности и удивления глаза уставились на пролом в снарядном ящике и рассыпавшуюся груду золотых монет, тускло поблескивающую в грязи, перемешанной с ночным мраком.
– Деньжищ-то, деньжищ сколь... Аж жуть!
Встав на колени, он пригоршней, будто воду из лужи, зачерпнул блестящие десятирублевики с профилем Николая II и, поднеся к лицу, с наивным восторгом рассматривал червонцы, тускло поблескивающие в огненных сполохах костра.
Сухой хлесткий выстрел эхом прокатился по тайге. Сапер, вздрогнув всем телом, повалился ничком и, не успев опустить ладони, уткнулся лицом в золотую россыпь. Изо рта, омывая один золотой Николаевский профиль за другим, сочилась алая струйка крови.
– Чего, гнида шадривая, уставился?! – в ярости крикнул Швагин выглянувшему из ямы батарейцу. – И тебе пулю в лоб?... Пристрелю, сволочь, ежели кому про золото скажешь!
Губы командира полка дрожали, и в такт им приплясывал ствол нагана. Ему, боевому офицеру, не единожды видевшему смерть, и самому приходилось убивать, убивать много и безжалостно. Но то были враги – сначала немцы, австрийцы, потом большевики, красногвардейцы, партизаны... А сейчас он застрелил своего солдата, которого только что угостил последней папиросой, безоружного, по-предательски, в затылок... Полковник тяжело опустился на землю и, обхватив руками голову, словно маятник, стал раскачиваться из стороны в сторону, выдавливая откуда-то изнутри, сквозь сжатые зубы тихий, долгий и надрывный вой.
Хрипящий шепот писаря привел его в чувство.
– Господин полковник, господин полковник. Что с золотом-то делать и с этим вот...
– Собери все деньги... и – в яму. – С трудом ворочая языком, проговорил Швагин. – А этого – закопай где-нибудь.
– Может, его тоже туда? – Карл мотнул головой в сторону схрона, – пущай золото охраняет...
– Нет... Схорони его... по-людски...
В свете костра, под остекленевшим полковничьим взором, Пуррок кое-как заделал дыру в ящике и осторожно передал ценный груз солдату. Затем вытряхнул жалкие пожитки из вещмешка убитого сапера, собрал в него рассыпавшиеся деньги, потуже затянул лямкой горловину и бросил сидор в черный провал.
«Вот, оказывается, что в ящиках таилось, – размышлял он. – Потому полковник и держал эту подводу всегда возле себя, охрану по ночам выставлял. И скрытность захоронения этого добра теперь понятна... Чтоб никто не прознал – не проведал. Это ж надоть, столько золота рядом было, и ни одна живая душа о сем не пронюхала!»
Зажав под мышками ноги покойника, писарь оттащил его подальше от дороги, вырыл неглубокую яму – даже не яму, борозду какую-то, и перевалил в нее отяжелевший труп. Свалившийся спиной на дно мелкого жальника мертвый солдат все еще прижимал ладонями к своему лицу золотые монеты. Воровато озираясь, не дай Бог полковник увидит, Пуррок трясущимися руками стал собирать еще теплые от угасшей жизни и липкие от крови червонцы. Пальцы не слушались, и деньги вываливались из рук, скатываясь куда-то в землю, под шею и голову покойника. Стоя на карачках, Карл лихорадочно нащупывал чеканные кругляши, выцарапывал их вместе с грязью и кровью, но в темноте и тесноте могилы не смог собрать и половины. Наскоро закидав тело землею, он вернулся к трем огромным пихтам.
Уже все ящики были уложены в яму и накрыты попонами. Долговязая, тщедушная и скрюченная фигура все еще сидящего на земле комполка грязной кочкой сутулилась рядом. Что случилось с тем напористым, крутежным офицером, который совсем недавно вместе со штабным писарем и беглецом-красноармейцем продирался сквозь бурелом ночной тайги, спасаясь от вражеского плена? Карла поразил этот надлом, но он никак не мог его уразуметь, впрочем, и не особенно старался. Его больше занимала укрытая в земле золотая гора. Он ни на секунду не сомневался в том, что и во всех других ящиках были деньги.
– Господин полковник, глубокий ить выгреб сподобили. Земли-то че ж скока надоть заваливать...
И правда. Великан-батареец стоял в яме, на ящиках, и только его голова, плечи да грудь торчали над кромкой земли.
– Вылазь! – буркнул ему Швагин. Он нашарил лежащий рядом наган и тяжело поднялся.
Испуганный солдат, едва выкарабкавшись из ямы, бухнулся в ноги своему командиру.
– Пожалейте... Ваш благородь, пожалейте... Христом-Богом молю... Не за себя, за деток прошу... трое, трое их у мя, огольцов... Все желторотые. С раззявными клювами пищат, жрать просють... И баба хворая... помруть оне одни, ей богу помруть...
Швагин, пытаясь освободить ноги из медвежьих объятий солдата, чертыхаясь повалился в грязь.
– Да пусти ты, хрен собачий, сбесился, что ли! Хватит на сегодня покойников...
Поднявшись и размазывая по щеке рукавом шинели черную жижу, он потащился к дереву, где понуро стояли четыре оседланные лошади. Отвязав исхудавшую сивую кобылу, еще час назад принадлежавшую саперу, он за уздцы подвел ее к яме и поставил у самого края. Пуррок и батареец молча наблюдали за своим начальником.
Левой рукой полковник погладил лошадиный лоб, запустил дрожащие пальцы в коротко подстриженную конскую челку, взглянул в огромные, отражающие черноту ночи влажные глаза и выстрелил в ухо несчастному животному. Лошаденка не взбрыкнула, ни заржала, только вскинула голову к черному небу и повалилась в яму.
– Давай заваливай, – едва слышно произнес полковник.
Пока батареец лихорадочно работал лопатой – все-таки не он, а доходяга-коняга лежала на груде золота в этой чертовой яме – Швагин подозвал писаря.
– Пуррок, список на все ящики у тебя?
– Так точно! Как вы приказали, ваше благородие, составить его третьего дня, так я и сделал. Вот он – на все 26 штук. И вес каждого указан.
– Хорошо... Молодец... Дай его мне... В полку о золоте ни слова, даже штабным офицерам. И о сегодняшней ночи забудь.
– А этот? – писарь многозначительно посмотрел в сторону махавшего лопатой солдата.
– Он так напуган, что скорее язык себе откусит, но никому ничего не расскажет, хоть на кол его посади. Даже если захочет, то и место это найти вряд ли сможет. Темень кругом несусветная, хоть глаз выколи.
«Что верно, то верно, – подумал Пуррок, – Зима и вовсе под снег все упрячет, подавно ничего не отыщешь. Разве по отметинам каким или зáтесям... Ну и три пихты с березой».
Полковник устало огляделся вокруг, словно высматривая что-то во мраке, и спросил шепотом:
– Ты дорогу-то примечал?
– Да не, куда там...
– Тогда на вот, держи планшет, записывай ориентиры, – самообладание понемногу возвращалось к Швагину. – В двух верстах от станции Тайга по тракту на юго-восток – просека. Записал? От этой просеки снова по тракту прямо... Затем, по пятой дороге направо, между холмом и ложбиной, в пятнадцати метрах справа от дороги. Вот тут мы сейчас и стоим. Особая примета – три высоких пихты и поваленная на них в северном направлении береза... Все. Дай я пока схему зарисую, а ты пойди, помоги яму засыпать и замаскировать. Набросайте сверху ветки, траву жухлую... и кострище потом разгребите.
«Нет, это не карта к золотому кладу, а зарисовка для покойников, указующая путь в те дали, откуда не возвращаются», – думал полковник, чертя на бумаге план в отблесках угасающего костра.
Ехали молча. Великан-батареец на своем богатырском мерине уметелил тряской иноходью вперед – подальше от этого проклятого места и поближе к теплу. Швагин и Пуррок заметно отстали. Эстонец думал о спрятанном золоте. По сравнению с этим богатством его набитый до отказа деньгами и драгоценностями нательный пояс казался ему теперь даже не копейкой, а мелкой, едва заметной песчинкой.
«Получается, всего трое о золотом кладе знают: солдат этот, полковник и я, – неспешные полудремные мысли кружили голову. – Ну и план, что Швагин нарисовал... Хоть бы одним глазком взглянуть на эту бумажку, да запомнить. А еще лучше – прибрать бы ее как-нибудь себе».
Он постарался детально восстановить в памяти путь от железнодорожного городишки с чудным названием Тайга до места захоронения клада, связать свои воспоминания со словами Швагина: «В двух верстах от станции по тракту на юго-восток... от просеки по тракту прямо... по пятой дороге справа, между холмом и ложбиной...» Да, и главное – три больших пихты с поваленной на них березой...
Чтобы не уснуть от усталости и не свалиться с лошади, Карл, будто сам с собой, начал пустой и какой-то полубредовый разговор.
– Вот, будет теперь кому веки вечные золото сторожить...
– О чем ты? – спросил ехавший рядом, стремя в стремя, полковник. Сейчас, как и в ту незабываемую ночь побега из красного плена, исчезла между ними грань субординации. Ни начальник и подчиненный, а два обычных человека тащились в ночи по неведомой дороге неведомо куда.
– О батарейце, солдате этом... Угораздило ж его ящик разбить...
– Недолго золоту в земле лежать. Дай срок, погоним мы весною красных, вернемся сюда и все откопаем... Но до того времени одной тайной все мы трое повязаны, – задумчиво пробасил полковник и, помолчав, добавил: – и одним грехом. Отныне, как в старинных преданиях, – клад на погибель заговорен, золото, что мы закопали, дань на откуп потребует – смерть чью-нибудь. Чувствую я, будет ему смерть, знать бы только – чья...
– Так есть уже одна... Пожалуй, хватит, – Пуррок осторожно покосился на командира. Никогда прежде не слышал он от офицера подобных речей. Уж не бредит ли Михал Иваныч. И, чтобы продолжить разговор, писарь глубокомысленно изрек:
– Покойник при золоте – лучший сторож...
– Это верно. Не обманет, не предаст, клад никому не выдаст и сам не унесет... До второго пришествия стеречь будет, а там – как знать, может, и деньги никому не нужны будут.
Первый снег, боязливый и робкий, выпал, как и обычно в Запсибкрае, в начале октября-листодера и лишь припудрил трясину земную. На один день он скрыл неприглядную хлябь дорог, голые поля, колючие от засохшего бурьяна степи, черную, осунувшуюся под затяжными дождями тайгу и тут же, будто с испугу, растаял. Земля, пока не промерзшая и сырая, растопила тонкое покрывало снежной сыпи, еще больше набрякла водой и четвертованная колесами, копытами и сапогами отступающей колчаковской армии, вывернулась наизнанку жирным и черным корчажным дегтем. Ночные заморозки были еще не в силах выстудить, оледенить эту жидкую кашу-размазню, выдубить ее, и грязь – вечное проклятье русских дорог – сопровождала утробным чавканьем каждый шаг. И уж совсем становилось невмоготу, когда начинался дождь – долгий и нудный, словно лямка солдатской жизни, мелкий и холодный, зачастую пополам со снегом. Все вокруг загибалось, чичеревело, умирало. Расползшийся гнойной жижей, раскисший и больной проселок был обречен на белый саван зимы в самые ближайшие дни. Но осенняя хворь и расстройство завершались не смертью, как часто бывает у подхвативших тяжкую хворобу людей, а перерождением в крепкий укатанный зимник.
Пеший и конный люд, остатки 21-го запасного Сибирского полка Третьей белой армии, поутру еще едва тащившийся, теперь вовсе остановился, увязая в дорожном месиве.
Брошенное на произвол судьбы верховным командованием, усталое и продрогшее воинство, матерясь и сплевывая, выбиралось на обочину, отходило метров на пять-десять от дороги. Здесь высохшая трава хоть как-то связывала землю, не давая ей разъезжаться под ногами. Не обращая никакого внимания на команды и угрозы офицеров, солдаты собирали хворост, разжигали костры и, скукожившись в своих шинельках, превратившихся за время войны в обносившиеся и совсем не греющие гуньки, сидели вокруг огня, пряча в рукава промокшие и озябшие руки или протягивая их поближе к дымному теплу. Кому повезло разжиться махоркой, курили, на зависть другим, пуская вонючий дым в мозолистую ладонь, огороженную скрюченными пальцами, зажавшими самокрутку; счастливчики догрызали последние сухари, запивая их горячей водой из походных баклажек, в которые сумели нагрести снег пополам с дождем и растопить на костре отступное солдатское варево, сдобренное лишь жменей сосновых иголок.
Скоро и командиры чином поменьше и нравом попроще подходили к огню. Им нехотя уступали место и молча еще теснее прижимались друг к другу. Ни офицерская матерщина, ни выстрелы в воздух не могли поднять вконец измотавшихся людей, оторвать от ласкающего тепла. Словно завороженные смотрели они на пляшущие язычки пламени, забыв о времени и преследующих красных полках.
– Ну, соколики мои, родные, поднимайтесь, всего-то полтора десятка верст до станции осталось. Посветлу надо дойти. Там и отдохнем...
То ли басовитое, непривычно доброе слово командира – полковника Михаила Ивановича Швагина упало на едва обогретую дымным костром, а потому и отмякшую солдатскую душу, то ли ожидание настоящего, сухого тепла русской печки или, на худой конец, крыши над головой и соломы под боком, но отступающий полк стал подниматься, подтягиваться к дороге, где, сбившись не в колонну, а в какое-то грязное, растрепанное и рваное стадо, растянувшееся длинным червяком, поползло на восток. Ни взводов, ни рот, только однообразие затасканных шинелей да одинаково торчащие из-за левого плеча винтовки делали эту толпу похожей на армию. Отступающую, разбитую, едва послушную, но еще живую армию.
Крупная железнодорожная станция Тайга, а вместе с ней и мечта о теплой ночевке остались где-то северо-западнее, за мокрыми солдатскими спинами. Отправленный в разведку дозор вернулся с нерадостными вестями. Городок и железнодорожный узел Тайга, где на Транссиб выходит Томская ветка, по которой движется Вторая чешская дивизия, забиты составами отступающих русских и союзных войск, толпами гражданских штафирок. С каждым днем эта пробка становится все более плотной и многолюдной, поскольку едущие на восток чехи не пропускают вперед себя даже санитарные поезда. Так что заночевать и подхарчиться совсем негде.
За несколько недель отступления, полковник Швагин уяснил, что тяжелее всего приходилось частям, которые тащились по насыпи забитой составами и людьми железки, либо вблизи нее. Тем, кто шел по боковым и удаленным проселкам, чуть легче. Хотя, как знать...
Со сдачей Омска были уничтожены, разграблены или оказались под красными ближайшие к Белой армии склады боеприпасов, продовольствия и одежды. С потерей баз хранения перестали действовать и службы снабжения боевых частей. Сохранившиеся в глубоком тылу цейхгаузы и арсеналы оказались прочно отрезанным от войск великим бедламом отступления на железной дороге: как и на восток, чехословаки не пропускали на запад ни один эшелон. Но самое страшное в том, что отступающим русским подразделениям, испытывающим острую нужду в огнезапасах, зачастую приходилось сражаться на все четыре стороны, отбиваясь от наступающей на пятки регулярной армии совдепов и налетов красных партизан. О спокойных ночевках приходилось только мечтать и с вечера до утра занимать круговую оборону, чтобы хоть как-то предупредить неожиданное нападение. Это окончательно выматывало и без того измученных и уставших солдат. Именно поэтому многие командиры отваживались на ночные переходы – идущих людей сложнее застать врасплох и легче организовать на отпор врагу, – а отсыпались днем, когда даже редко выставленные дозоры издалека могли заметить приближающегося противника.
Сильнее голода на патроны была продовольственная безнадега. В деревнях уже все выбрано и съедено идущими впереди частями, на корм лошадям сгребалась даже солома с крыш, и голые ребра решетин и быков на крестьянских избах и сараях яснее ясного говорили о том, что поживиться здесь нечем.
Пройдя краем города, Швагин своим матерным полковничьим басом, штыками и солдатской злостью едва ли не силой выбил у случайно подвернувшегося армейского интендантского обоза немного картошки, мешок подмороженного лука, несколько кулей ржаных сухарей, пудов шесть муки и самую малость овса для лошадей. Он решил не останавливаться в уездном городишке, а следовать дальше до какой-нибудь деревни. Вот только где она, и сколько верст до нее топать? Вперед выслал разведку и обоз с полковым имуществом. Телегу с золотом, заколоченным для маскировки в армейские патронные и снарядные ящики, оставил при себе. Забота о сохранности немалой части государственной казны, о которой никто кроме него в полку не знал, висела над ним дамокловым мечом.
Уже в который раз вспоминал полковник разговор между Колчаком и Каппелем, случайным свидетелем которого он оказался совсем недавно в штабном вагоне литерного поезда.
– Владимир Оскарович, – настаивал Верховный, – убедительно прошу вас взять с собой хотя бы несколько ящиков с золотом из нашего эшелона. Не для того, чтобы тратить... чтобы сохранить, – при этих словах Колчак выразительно взглянул на Швагина, с которым пять минут назад состоялся похожий диалог, и тут же продолжил: – Слышали, наверное, под Татарском партизаны устроили диверсию на путях и пытались захватить золотой эшелон. Охрана сумела отбить нападение. Недавно новый конфуз – сошел с рельсов последний вагон золотого состава. Начстанции даже уговаривал меня отцепить его. Представляете, что стало бы с хранящимися в нем драгоценностями?
– В первую же ночь разграбили бы, и следов не найти... Патриаршую ризницу Кремля в январе прошлого года за шесть ночей растащили, здесь-то куда быстрее справились бы...
– Слава Всевышнему, вагон кое-как поставили на рельсы, и литерный «D» ушел вслед за моим поездом... А в Ачинске на станционных путях загорелись две цистерны с керосином. В результате взорвался эшелон со снарядами – последний артиллерийский огнеприпас нашей армии. В клочья разнесло стоящий рядом поезд с беженцами... Много погибших, еще больше раненых.
– Я был там. Сам едва жив остался, – заметил Каппель.
– Ну, вот... Как видите, хранить яйца, тем более золотые, лучше в разных корзинах... Так, на всякий случай.
– Александр Васильевич, при всем к вам уважении – нет, – поморщился командующий Третьей армией, только что примеривший погоны генерал-лейтенанта. – Поймите правильно: золото свяжет меня и действия подначальных мне соединений. Любой маневр своих сил я буду вынужден планировать с оглядкой на то, что эти немалые деньги могут оказаться в совдеповских лапах. Сами знаете, при отступлении всякое бывает... В одном я уверен: и вы, и золотой эшелон должны держаться в непосредственной близости от наших войск. Только наша армия может гарантировать защиту лично вам и сохранность российского золотого запаса.
– Транссиб надежно охраняется чехословаками. Они обещали безусловную безопасность всем литерным поездам и наше скорое прибытие в Иркутск – новую столицу Белого движения. Я верю нашим союзникам.
– Ну, дай-то Бог...
«Прав был Каппель. Золотая обуза сковывает любые боевые действия, вяжет по рукам и ногам, – подумал Швагин. – И все же приятно, черт возьми, осознавать себя Ротшильдом, – он усмехнулся в усы. – Сейчас я, пожалуй, самый богатый полковник во всей армии... Жаль, похвастаться этими капиталами не перед кем. Сие тайна великая есть. Однако ж, без состояния этого драгоценного куда бы спокойнее и легче было... Тот же Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, недалеко отсюда на берегу Иртыша сгинул. Погубил его царский подарок – «золотая» кольчуга...»
Обозники, как всегда более сытые, а потому трусливые, в отступлении особенно прыткие и легкие на подъем, ушли дальше, оставив на месте своей недолгой стоянки дымящиеся кострища, запах печеной картошки и несколько ям глубиной почти в человеческий рост, выкопанных шагах в тридцати от дороги и на расстоянии аршинов двадцати – двадцати пяти друг от друга. Тут же уныло и одиноко стыли крестьянские телеги с нагруженным воинским добром. Возницам – недавно согнанным в полк мужикам, явно не хотелось идти дальше – и так умотали бог знает куда – к черту на кулички. И раньше, на прежних стоянках, они медленно запрягали и в пути не особенно усердно понужали своих тщедушных лошаденок, в момент спустивших нагулянный за лето и осень жирок. Кто знает, сколько верст еще предстоит шарахаться под охраной голодных и злых солдат? Силы надо беречь – и свои, и лошадиные.
Подгоняемые сутемками, солдаты-обозники по приказу офицера наскоро выкопали ямы – крестьянские руки тоже не лишними в этой работе оказались, изрядно помогли – собрались особенно быстро и рысью двинулись по дороге, будто пугаясь вывороченной земли и пустых провалов, так похожих на приготовленные могилы. Для кого?.. Уж не для них ли самих?..
А мужики, опершись на лопаты, молча смотрели вслед служивым, растаявшим в сизом мороке, и не спешили трогаться, ожидая, что вот-вот вернется какой-нибудь верховой фельдфебель, и тогда под брань и плеточные удары –
хочешь не хочешь, а снова придется двинуться в путь.
Но никто не вернулся. Возчики сгрудились у первой телеги, судача, как теперь быть: и догонять поздно, и в ночь оставаться одним в тайге не хочется, и возвращаться нельзя – куда с военным имуществом потащишься, первый же встречный казацкий разъезд в капусту изрубит. За воровство казенного добра спрос крутой... Решили ждать подхода главных сил полка.
Над тайгой уже опустились густые вечерние сумерки, когда на дороге со стороны станции показалась войсковая колонна. Втянув голову в плечи, селяне притихли – что-то будет... Но на сей раз мужицкое счастье, кажется, им улыбнулось, хотя и в половинку рта. Полковник Швагин приказал разгрузить телеги и отпустить крестьян восвояси. Даже расплатиться с ними не забыл, и не керенками, а омками. Вот жаль только – лошадей с телегами забрал, опять же за деньги, хоть и небольшие. Но куды ж крестьянину с офицером тягаться – с голыми руками против нагана не попрешь. Впрочем, все лучше, чем под сюркуп мужикам попасть... Пока воинство разжигало костры, селяне разгрузили телеги и перетащили весь скарб поближе к ямам. И тут же, получив командирскую вольную, пустились безлошадные в обратный путь – налегке, без оглядки, скорым шагом, на ходу пряча деньги кто в глубоких карманах своих сибирок, кто за подкладку поддевок, кто в грешневик. Только бы до дому все донести в сохранности: не пропить, не потерять, а главное – от лихих людишек сберечь.
Стоящие по обеим сторонам проселка гребенки остроконечных елей рвали в клочья кудель низко плывущих туч, вычесывая из них мякину холодного и мелкого дождя вперемешку со снегом. Уставшие, обманутые надеждой на отдых в городских домах Тайги, солдаты разгребали ищерь, выкатывали из костров едва пропекшуюся картошку, обжигая пальцы разламывали ее, чистили от обуглившейся кожуры и впивались в белую, паром пышущую мякоть, сдобренную луком и солью. Медленно шевелились черные от золы губы, зубы усердно перемалывали ржаные сухари, запивался нехитрый харч голым кипятком.
Еще через час из-за поворота на разгоряченном коне показался вестовой. Нарочито громко, чтобы слышали все, он доложил Швагину, что квартирьеры набрели на какую-то деревушку, не обозначенную ни на одной карте, и даже заняли несколько изб и пригодных для ночевки сараев, еще свободных от других отступающих частей.
Не дожидаясь команды, солдаты поднялись и снова двинулись в путь. Больных и едва передвигавших от усталости ноги, разместили по освободившимся телегам. И вновь десятки сапог и сотни копыт еще несколько верст усердно месили дорожную грязь – каждому хотелось побыстрее добраться до желанного ночлега и успеть занять местечко посуше да потеплее. Лишь саперы продолжали недавно начатую работу. Подковы, хомуты, седла, кожу, часть огнезапасов – все полковое добро, которое в хаосе отступления неминуемо должно было попасть к красным, аккуратно укладывалось в ямы, накрывалось рогожей, засыпалось землей, маскировалось дерном, ветками, сухой травой и прелыми листьями. Кто знал, как могло обернуться дело. Долгая зима, тиф, накопившаяся усталость, оторванность от тыловых баз, провиантских и оружейных складов должны были остановить наступление красных, дав хотя бы временную передышку колчаковским войскам. За это время Белая армия рассчитывала перегруппировать свои силы, провести на подконтрольных территориях мобилизацию, обеспечить войска продовольствием, закупленным у иностранных держав оружием, боеприпасами и обмундированием, чтобы остановить, а затем и погнать Совдепию на запад. Для этого ой как могли пригодиться старые запасы.
– Писарь! Пуррок! К командиру.
Карл подбежал к полковнику, стоящему у крайней ямы.
– С мужиками-селянами рассчитался? – поинтересовался полковник.
– Так точно, вашблагородь!
– Сколько себе под ноготь зажал?
– Никак нет, господин полковник, – Карл выпучил на начальника правдивые до наглости зенки. – Все отдал, до последней копеечки.
На чистосердечную ложь сподвигла штабного писарчука уверенность в том, что не сможет начальник проверить дела и клятвы своей чернильной крысы, даже если сильно захочет. Ищи-свищи тех бедолаг в ночи. Но главный стимул, раскочегаривший вдохновенное вранье, – новенькие купюры с двуглавым орлом, Георгиевским крестом и девизом «Сим победиши», которые Пуррок только что отжал у простодырых и доверчивых сибирских крестьян-щепотников. Аккуратно сложенные вместе с другими бонами, они заметно оттопыривали карман его английского френча.
– Ой врешь, кока с соком. Так я тебе и поверил, – усмехнулся комполка. – Ладно, иди за мной.
Они молча обходили ямы, наблюдая за окончанием работ.
– Господин полковник! – отрапортовал командир саперной полуроты. – Ваше приказанье выполнено, все имущество заложено в хранилища. Разрешите догонять полк, а то ведь темно уж...
– Да, забирайте людей и идите. Мы вас догоним... Пуррок, – Швагин обернулся к писарю. – Возьми двух человек поздоровее да покрепче, и ждите меня у последней ямы. И чтоб с лошадьми солдаты были.
Самый глубокий схрон вырыли у подножия трех больших – полметра в поперечнике – пихт. Здесь же была срублена старая береза. Привычная к топору рука сибирского мужика так искусно направила падение белоствольной красавицы, что она не упала на землю, а зацепившись раскидистыми ветвями за пихту, коленопреклоненно замерла над пустой черной глазницей...
Четыре человека – четыре тени молча сидели на уложенных штабелем ящиках. Полковник расщедрился – не пожалел служивым по серебряковской папироске из последнего личного запаса. На душе было легко и свободно – наконец-то он избавится от этих драгоценных ящиков, золотых вериг. Швагин беззаботно смял и бросил в костер пустую пачку с изображением томной красавицы в табачном дыму. Закурили. Солдаты, намаявшись дневным переходом, замороженными глазами тупо смотрели на огонь. Офицер время от времени поглядывал на дорогу, ожидая, пока растают в ночи силуэты саперов, затихнет их говор, перестанут маячить красные светлячки носогреек.
– А че тут-то? – спросил вдруг рослый батареец, пнув сбитым каблуком осклизлого сапога ящик, на котором сидел. – Че бы и сразу не закопать? Все вместе с амуницией. Че ждать-то... Ночь ить...
Молчание было ему ответом. Только Швагин и Пуррок, сидевшие рядом, невольно переглянулись и продолжали курить. Своей ушлой соображаловкой смекнул писарь – не простые то были ящики, не боеприпасы они хранили. Но что?..
– Пора, – сказал, поднимаясь, полковник. – Ты, – он ткнул великана-батарейца, – лезь в яму, будешь укладывать ящики. А ты стой с краю и подавай. Мы с писарем будем их подносить.
– Грыжа опять вылезет, пока все ящики перетаскаешь, пуп развяжется, – недовольно пробурчал в нос писарь.
– И че их закапывать? – словно поддакивал ему солдат, кряхтя спускаясь в земляную дыру. – Кому это барахло надобно?
– На вон, прымай, – крикнул ему сапер, стоявший на краю ямы.
– А че в их бубенит-то? – не унимался любопытный верзила, принимая тяжелый груз.
– Патроны, милок, патроны, – ответил подошедший Швагин.
Почти полчаса прошли в молчаливой работе. Бóльшая половина ящиков уже в три ряда выстелила дно ямы.
– У, бляхамуха, – только и успел ругнулся уставший сапер, подававший поклажу, раскатившись по мокрой и скользкой земле. Он неестественно взмахнул руками, будто ища опору во вселенной, его замерзшие пальцы разжались, и солдат рухнул навзничь. Тяжелый ящик, проделав в воздухе замысловатое сальто, упал и, налетев с размаху на пихтовый ствол, пробил боковину.
– Вот те на, патроны,.. – только и смог выдохнуть сапер. Его круглые от неожиданности и удивления глаза уставились на пролом в снарядном ящике и рассыпавшуюся груду золотых монет, тускло поблескивающую в грязи, перемешанной с ночным мраком.
– Деньжищ-то, деньжищ сколь... Аж жуть!
Встав на колени, он пригоршней, будто воду из лужи, зачерпнул блестящие десятирублевики с профилем Николая II и, поднеся к лицу, с наивным восторгом рассматривал червонцы, тускло поблескивающие в огненных сполохах костра.
Сухой хлесткий выстрел эхом прокатился по тайге. Сапер, вздрогнув всем телом, повалился ничком и, не успев опустить ладони, уткнулся лицом в золотую россыпь. Изо рта, омывая один золотой Николаевский профиль за другим, сочилась алая струйка крови.
– Чего, гнида шадривая, уставился?! – в ярости крикнул Швагин выглянувшему из ямы батарейцу. – И тебе пулю в лоб?... Пристрелю, сволочь, ежели кому про золото скажешь!
Губы командира полка дрожали, и в такт им приплясывал ствол нагана. Ему, боевому офицеру, не единожды видевшему смерть, и самому приходилось убивать, убивать много и безжалостно. Но то были враги – сначала немцы, австрийцы, потом большевики, красногвардейцы, партизаны... А сейчас он застрелил своего солдата, которого только что угостил последней папиросой, безоружного, по-предательски, в затылок... Полковник тяжело опустился на землю и, обхватив руками голову, словно маятник, стал раскачиваться из стороны в сторону, выдавливая откуда-то изнутри, сквозь сжатые зубы тихий, долгий и надрывный вой.
Хрипящий шепот писаря привел его в чувство.
– Господин полковник, господин полковник. Что с золотом-то делать и с этим вот...
– Собери все деньги... и – в яму. – С трудом ворочая языком, проговорил Швагин. – А этого – закопай где-нибудь.
– Может, его тоже туда? – Карл мотнул головой в сторону схрона, – пущай золото охраняет...
– Нет... Схорони его... по-людски...
В свете костра, под остекленевшим полковничьим взором, Пуррок кое-как заделал дыру в ящике и осторожно передал ценный груз солдату. Затем вытряхнул жалкие пожитки из вещмешка убитого сапера, собрал в него рассыпавшиеся деньги, потуже затянул лямкой горловину и бросил сидор в черный провал.
«Вот, оказывается, что в ящиках таилось, – размышлял он. – Потому полковник и держал эту подводу всегда возле себя, охрану по ночам выставлял. И скрытность захоронения этого добра теперь понятна... Чтоб никто не прознал – не проведал. Это ж надоть, столько золота рядом было, и ни одна живая душа о сем не пронюхала!»
Зажав под мышками ноги покойника, писарь оттащил его подальше от дороги, вырыл неглубокую яму – даже не яму, борозду какую-то, и перевалил в нее отяжелевший труп. Свалившийся спиной на дно мелкого жальника мертвый солдат все еще прижимал ладонями к своему лицу золотые монеты. Воровато озираясь, не дай Бог полковник увидит, Пуррок трясущимися руками стал собирать еще теплые от угасшей жизни и липкие от крови червонцы. Пальцы не слушались, и деньги вываливались из рук, скатываясь куда-то в землю, под шею и голову покойника. Стоя на карачках, Карл лихорадочно нащупывал чеканные кругляши, выцарапывал их вместе с грязью и кровью, но в темноте и тесноте могилы не смог собрать и половины. Наскоро закидав тело землею, он вернулся к трем огромным пихтам.
Уже все ящики были уложены в яму и накрыты попонами. Долговязая, тщедушная и скрюченная фигура все еще сидящего на земле комполка грязной кочкой сутулилась рядом. Что случилось с тем напористым, крутежным офицером, который совсем недавно вместе со штабным писарем и беглецом-красноармейцем продирался сквозь бурелом ночной тайги, спасаясь от вражеского плена? Карла поразил этот надлом, но он никак не мог его уразуметь, впрочем, и не особенно старался. Его больше занимала укрытая в земле золотая гора. Он ни на секунду не сомневался в том, что и во всех других ящиках были деньги.
– Господин полковник, глубокий ить выгреб сподобили. Земли-то че ж скока надоть заваливать...
И правда. Великан-батареец стоял в яме, на ящиках, и только его голова, плечи да грудь торчали над кромкой земли.
– Вылазь! – буркнул ему Швагин. Он нашарил лежащий рядом наган и тяжело поднялся.
Испуганный солдат, едва выкарабкавшись из ямы, бухнулся в ноги своему командиру.
– Пожалейте... Ваш благородь, пожалейте... Христом-Богом молю... Не за себя, за деток прошу... трое, трое их у мя, огольцов... Все желторотые. С раззявными клювами пищат, жрать просють... И баба хворая... помруть оне одни, ей богу помруть...
Швагин, пытаясь освободить ноги из медвежьих объятий солдата, чертыхаясь повалился в грязь.
– Да пусти ты, хрен собачий, сбесился, что ли! Хватит на сегодня покойников...
Поднявшись и размазывая по щеке рукавом шинели черную жижу, он потащился к дереву, где понуро стояли четыре оседланные лошади. Отвязав исхудавшую сивую кобылу, еще час назад принадлежавшую саперу, он за уздцы подвел ее к яме и поставил у самого края. Пуррок и батареец молча наблюдали за своим начальником.
Левой рукой полковник погладил лошадиный лоб, запустил дрожащие пальцы в коротко подстриженную конскую челку, взглянул в огромные, отражающие черноту ночи влажные глаза и выстрелил в ухо несчастному животному. Лошаденка не взбрыкнула, ни заржала, только вскинула голову к черному небу и повалилась в яму.
– Давай заваливай, – едва слышно произнес полковник.
Пока батареец лихорадочно работал лопатой – все-таки не он, а доходяга-коняга лежала на груде золота в этой чертовой яме – Швагин подозвал писаря.
– Пуррок, список на все ящики у тебя?
– Так точно! Как вы приказали, ваше благородие, составить его третьего дня, так я и сделал. Вот он – на все 26 штук. И вес каждого указан.
– Хорошо... Молодец... Дай его мне... В полку о золоте ни слова, даже штабным офицерам. И о сегодняшней ночи забудь.
– А этот? – писарь многозначительно посмотрел в сторону махавшего лопатой солдата.
– Он так напуган, что скорее язык себе откусит, но никому ничего не расскажет, хоть на кол его посади. Даже если захочет, то и место это найти вряд ли сможет. Темень кругом несусветная, хоть глаз выколи.
«Что верно, то верно, – подумал Пуррок, – Зима и вовсе под снег все упрячет, подавно ничего не отыщешь. Разве по отметинам каким или зáтесям... Ну и три пихты с березой».
Полковник устало огляделся вокруг, словно высматривая что-то во мраке, и спросил шепотом:
– Ты дорогу-то примечал?
– Да не, куда там...
– Тогда на вот, держи планшет, записывай ориентиры, – самообладание понемногу возвращалось к Швагину. – В двух верстах от станции Тайга по тракту на юго-восток – просека. Записал? От этой просеки снова по тракту прямо... Затем, по пятой дороге направо, между холмом и ложбиной, в пятнадцати метрах справа от дороги. Вот тут мы сейчас и стоим. Особая примета – три высоких пихты и поваленная на них в северном направлении береза... Все. Дай я пока схему зарисую, а ты пойди, помоги яму засыпать и замаскировать. Набросайте сверху ветки, траву жухлую... и кострище потом разгребите.
«Нет, это не карта к золотому кладу, а зарисовка для покойников, указующая путь в те дали, откуда не возвращаются», – думал полковник, чертя на бумаге план в отблесках угасающего костра.
Ехали молча. Великан-батареец на своем богатырском мерине уметелил тряской иноходью вперед – подальше от этого проклятого места и поближе к теплу. Швагин и Пуррок заметно отстали. Эстонец думал о спрятанном золоте. По сравнению с этим богатством его набитый до отказа деньгами и драгоценностями нательный пояс казался ему теперь даже не копейкой, а мелкой, едва заметной песчинкой.
«Получается, всего трое о золотом кладе знают: солдат этот, полковник и я, – неспешные полудремные мысли кружили голову. – Ну и план, что Швагин нарисовал... Хоть бы одним глазком взглянуть на эту бумажку, да запомнить. А еще лучше – прибрать бы ее как-нибудь себе».
Он постарался детально восстановить в памяти путь от железнодорожного городишки с чудным названием Тайга до места захоронения клада, связать свои воспоминания со словами Швагина: «В двух верстах от станции по тракту на юго-восток... от просеки по тракту прямо... по пятой дороге справа, между холмом и ложбиной...» Да, и главное – три больших пихты с поваленной на них березой...
Чтобы не уснуть от усталости и не свалиться с лошади, Карл, будто сам с собой, начал пустой и какой-то полубредовый разговор.
– Вот, будет теперь кому веки вечные золото сторожить...
– О чем ты? – спросил ехавший рядом, стремя в стремя, полковник. Сейчас, как и в ту незабываемую ночь побега из красного плена, исчезла между ними грань субординации. Ни начальник и подчиненный, а два обычных человека тащились в ночи по неведомой дороге неведомо куда.
– О батарейце, солдате этом... Угораздило ж его ящик разбить...
– Недолго золоту в земле лежать. Дай срок, погоним мы весною красных, вернемся сюда и все откопаем... Но до того времени одной тайной все мы трое повязаны, – задумчиво пробасил полковник и, помолчав, добавил: – и одним грехом. Отныне, как в старинных преданиях, – клад на погибель заговорен, золото, что мы закопали, дань на откуп потребует – смерть чью-нибудь. Чувствую я, будет ему смерть, знать бы только – чья...
– Так есть уже одна... Пожалуй, хватит, – Пуррок осторожно покосился на командира. Никогда прежде не слышал он от офицера подобных речей. Уж не бредит ли Михал Иваныч. И, чтобы продолжить разговор, писарь глубокомысленно изрек:
– Покойник при золоте – лучший сторож...
– Это верно. Не обманет, не предаст, клад никому не выдаст и сам не унесет... До второго пришествия стеречь будет, а там – как знать, может, и деньги никому не нужны будут.
| Далее