Потом я поступил в Суворовское военное училище. Конечно же, в Ленинградское, а в какое же еще?
Весь первый курс, то есть девятый класс, я почему-то ждал ее. Мне казалось: вот сейчас, вот-вот сейчас раздастся звонок дежурному по моей первой роте и его попросят пригласить на контрольно-пропускной пункт суворовца такого-то. Чтобы тот в срочном порядке мчался туда, так как его посетила юная особа необыкновенной красоты… Мне не надо будет долго объяснять, кто она такая, как ее зовут. Я сразу пойму: это пришла ко мне она! Я сильно хотел, чтобы эта девочка, живущая в красивом городе, привыкшая к красоте, увидела меня в новом качестве – в красивой форме суворовца, в алых погонах, в лампасах! Чтобы она, знавшая меня раньше лишь как деревенского парнишку, теперь изменила бы ко мне отношение и поглядела бы на меня другими глазами. Как на вполне уважаемого в обществе молодого человека.
Но Катя долго не приходила, и душа моя изнывала от ожидания. Я просто-напросто не понимал и отчего-то не в силах был сообразить: она обо мне совсем ничего не знает. Даже и знать не ведает, что я живу с ней в одном городе.
И я жду ее!
И вы только представьте, однажды она пришла ко мне сама! Вызвала меня через дежурного по училищу. Сказали мне: на КПП ждет сестра, и я опешил. Не договаривались мы с сестрой Лидой о встрече посреди учебной недели. Сестренка моя к тому времени училась на втором курсе пединститута имени Герцена, и мы с ней договорились встречаться по воскресеньям. Она заходила за мной в десять утра, и мы с ней двигали к земляку-родственнику Филиппу Павловичу Федотову, жившему около Нарвских ворот, или в парк 30-летия комсомола кататься на лодках, или, ежели стояла плохая погода, к ней в студенческое общежитие на Новоизмайловский проспект.
Надо себе представить, что я испытал, когда увидел на КПП Катю. Она улыбалась и шла мне навстречу.
Я чуть не потерял сознание. Впервые в жизни четко прочувствовал я, что такое «ватные ноги». Они действительно превратились во что-то мягкое и неустойчивое. Меня запокачивало. Я стоял как истукан и не знал, что сказать, что теперь делать. Катя, как тогда, на холме, сама подошла и чмокнула меня в щеку. От нее пахло весенними духами. Я ни тогда, ни сейчас не представляю, что такое «весенние» или же «летние» духи, но от нее исходил запах именно весенних духов. Может быть, сама Катя пахла весной?
– Здравствуй, Павлик! – сказала она весело и засмеялась искренне и звонко.
Я любил ее, я не переставал ее любить. Опять все вспыхнуло во мне, закружило голову… Она снова влетела в мой мальчишеский мир, будто цветная бабочка из пестрого городского мира, и принесла на губах воздушный поцелуй от этого, пока не вполне понятого мною, но уже любимого пространства. Теперь понимаю: я полюбил этот город за то, что в нем жила она.
Она глядела на меня восторженно распахнутыми синими глазами.
– Как я рада видеть тебя! – громко радовалась она и шмыгала простуженным носом.
А я почему-то мямлил. Когда она находилась рядом, я всегда мямлил, не знал, что и как сказать. Я был полный дурачок с ней. Странно, я так ждал ее, но в тот момент нашей встречи хотел, чтобы она быстрее ушла: рядом с ней я задыхался от неловкости и растерянности.
– Проходила мимо вашего училища и заскочила вот ненароком. Прости, что наспех все…
– Приходи ко мне в воскресенье, Катя, буду тебя ждать, – наконец разразился я такой вот длинной фразой.
Сказал я это искренно, и она мою искренность почувствовала, часто-часто закивала головой:
– Обязательно приду, Павлик, обязательно.
Потом она облегченно вздохнула, будто сбросила с плеч нелегкий груз, и тихо произнесла:
– Ну, все теперь… Все.
Улыбнулась какой-то чересчур строгой улыбкой и потрепала мою не отросшую пока прическу:
– Учись, солдатик, учись хорошо. Буду следить за тобой. Скоро к тебе приду.
И она ушла.
И не пришла больше ни разу в том учебном году. Хотя я ее очень ждал. Очень.
Вот и закончился первый курс Ленинградского суворовского военного училища. Я закончил год с одной тройкой по алгебре. Проклятая алгебра никак мне не поддавалась. Я потратил уйму времени на нее, ночами над ней сидел, а тройка эта словно прилипла ко мне. До последнего курса ничего не мог с ней поделать.
Наступило долгожданное лето, и кадеты поменяли зимнюю форму на летнюю. С конца весны мы носили льняные серо-белые гимнастерки. Алые погоны с надписью «Лн. СВУ» посередке, черные штаны с красными лампасами всех нас делали красавчиками. Наверное, даже меня, деревенского увальня. К концу учебного года стал я замечать: на улицах девчонки начали стрелять по мне очаровательными глазками. В самом деле, сочетание белого, черного и красного цветов, наверное, весьма привлекало девичье внимание.
В таком вот виде я уехал из города Ленинграда в родную мою деревню Лопшеньгу. Счастливый ветер свободы от казарменного быта дул во все мои паруса! Я ехал домой!
Из Архангельска, куда я, согласно воинскому требованию, добрался бесплатно в плацкартном вагоне, в родную деревню можно попасть на самолете Ан-2, именуемом в просторечии кукурузником, или на пассажирском теплоходе «Мудьюг». Лететь на самолете оказалось невозможно: надо было доплачивать какую-то серьезную разницу между тарифами, а я, юный суворовец, был, так сказать, некредитоспособен, потому как ехал без копейки денег. Родители послать перевод не успели (я ничего им не сообщил о финансовых проблемах), а в городе у тети просить показалось мне неудобным. Оставалось только одно – ехать по воинским документам на теплоходе, в самом дешевом третьем классе.
Теплоход долго – сорок километров – идет от Архангельска до моря по Северной Двине. Этот отрезок с самого глубокого детства, пока теплоходы возили меня и всю нашу семью из деревни в город и обратно, я любил за плавное движение большого судна по красивейшим местам медленной реки. Всякий раз долго стоял я, опершись о борт, и смотрел, смотрел на берег. Мне нравилось разглядывать чужую жизнь, до той поры совсем неизведанную мной. Я глазел на цветные деревни, дома, огороды, лодки, сгрудившиеся вдоль берегов, на неизвестных мне людей. Интересно было узнавать, как люди живут в этих местах, какую одежду носят, что у них растет в огородах. Вон хозяйка идет с лопатой, там коровы пасутся, там мальчик бегает с рогаткой, а в той стороне по холмам бродят трактора и что-то боронят…
Всегда любопытно познать другую жизнь и определить: есть ли разница между этой другой жизнью и моей?
Гораздо позже, вдосталь помотавшись по белу свету, наглядевшись на разные места, я понял важную для себя истину: народ-батюшка на Руси-матушке живет везде одинаково – ни шатко ни валко, ни хорошо, ни плохо, а так: живет-поживает да добра наживает. По усам у него течет, а в рот все не попадает и не попадает.
Все же разница во впечатлениях, конечно, имела место, и немаленькая. Здесь, на реке, не хватало моря! Его простора и величия, штормов и штилей, морских видов и красот. Того, с чем я родился и вырос.
Это я хорошо тогда понимал, и мне было немного жалко этих людей, обитающих на речном берегу. Природа серьезно обделила их, лишив радости жить рядом с большим водным пространством.
Сев на теплоход в этот раз, я спустился в каюту и, как всегда, разочаровался в ней. Там, внизу, было довольно темно и сыровато, пахло чем-то удушающе-спертым и тяжелым – типичным запахом кают видавших виды судов, всегда переполненных людьми. Мне не хотелось проводить здесь ночь на койке, расположенной в самом углу каюты, и слышать, как на стоянках в поморских деревнях гремит и лязгает о металлический корпус тяжелая якорная цепь. И не дает спать.
И я убежал из неуюта каюты в свежий день, на солнышко, на палубу.
То, что я увидал, вызвало оторопь, столбняк, шок! Передо мной стояла Катя! Но была она не одна, а с каким-то высоким и симпатичным молодым парнем. Тот выглядел залихватски, был модно, щегольски одет: замшевая светло-коричневая куртка, белые штаны и замшевые туфли с отвисающей над каблуками бахромой. Пара выглядела потрясающе: красавица Катя и этот словно явившийся с журнальной обложки молодой человек! Среди сероватой, откровенно деревенской публики они смотрелись очень эффектно.
Удрать обратно в каюту я не успел. Катя меня тоже увидела. Она открыла рот и, пока я к ним подходил, так его и не закрыла.
– Павлик! – прошептала она.
В этот раз я оказался посмелее. Не знаю почему. Может, оттого, что я был в погонах, ведь люди в погонах должны отличаться от других решительностью. А может, просто от безысходности?
– Здравствуй, Катя, – сказал я твердо и сам протянул руку красивому парню.
Я уже знал тогда: так следует знакомиться и нельзя первым протягивать руку даме.
– Павел, – проговорил я бодро, стараясь добавить в свою интонацию басовые нотки.
Мне казалось, мужчины с крепким голосом выглядят солиднее.
А парень широко, как-то по-доброму, по-простецки улыбнулся мне и тоже протянул ладонь.
– Саша, – представился он. – Можно просто Сашка.
Мне это понравилось.
В ту белую беломорскую ночь под плеск разбиваемых теплоходом «Мудьюг» волн мы крепко напились в зыбких морских просторах с хорошим парнем Сашкой. Какого-то дурного вермута, который с тех самых пор откровенно ненавижу. Его где-то достал Саша, две бутылки.
Я первый раз напился до отключки. От безысходной своей любви, на глазах улетающей от меня, уплывающей…
Саша тоже напился, но не в такой степени, как это получилось у меня. Он ведь был старше и крепче. Они с Катей донесли меня до моей койки.
Зачем я напился тогда, я не знаю. Наверное, мне очень не хотелось, чтобы от меня уходила моя любовь. А она уходила. На моих глазах. Совсем уже безвозвратно.
И я ничего не мог с этим поделать.
Мы уже полмесяца жили в одной деревне. И за все это время я ни разу не видел ни Катю, ни Сашу. Гостили они у бабушки Феклисты и почему-то нигде не объявлялись. Будто спрятались у себя в избушке, словно в норке сидели и на белый свет носа не показывали.
И вот тебе пожалуйста! Ко мне домой заявился студент Александр:
– Павел, по морю прокатиться хочется на лодочке. За веслами посидеть.
Пока я готовил к морскому походу отцовскую дорку, Саша сходил за Катей.
И пошли мы на моторе навстречу несильному ветру и полуденному солнцу прямо в морской простор. Нос карбаса шлепал по волнам, дробил их, и брызги веером разлетались в разные стороны. В россыпях миллиардов капель умывалось солнышко, украшало их широкой разноцветной радугой. Другая такая же радуга бежала по другую сторону карбаса. Мы плыли в переливах света, и это выглядело, наверное, красиво.
Саша и Катя, сидящие на передней банке, отвернулись от меня и глядели на бегущий навстречу морской простор. А я притулился рядом с мотором и, держа в руках шест-рулёвку, вел дорку в море, в самую его даль. Мне сильно хотелось уплыть куда-нибудь подальше, в морскую голомень.
На моих глазах студент обнял Катю за плечи, и она прижалась к нему доверчиво и, как мне показалось, очень нежно, положила голову ему на плечо. Они стали одним целым. Потом они стали целоваться.
Наверное, тогда у меня должно было бы остановиться сердце. До этого я всего лишь полагал: ну, дружат люди, отдыхают вместе, чего тут такого? Приехали и отдыхают.
А тут до меня дошло: они живут как муж и жена…
Довелось мне тогда пережить тяжелейшие минуты в жизни, ведь я до сих пор все так же любил Катю.
И подумал я: что же мне делать теперь со своей глупой любовью? Что мне теперь делать?
Они целовались, а я все правил карбас в море. И он летел, унося нас вдаль. Летел он уже бесцельно, в его движении вперед отсутствовал какой-либо смысл.
Это было крушением всего, чем я жил в последние годы. Еще какое-то время я, сгорбленный и придавленный, сидел на корме, держа в руках руль. Скорее всего, на какие-то мгновения сознание покинуло меня. Я не мог смотреть, как они целуются… А их совсем не интересовали мои эмоции, до меня им не было никакого дела. Для парочки существовала только их любовь! Мир это знает: любовь всегда эгоистична…
Пусть и медленно, но сознание вернулось ко мне. Я налег на руль и стал разворачивать лодку.
Катя и студент встрепенулись, подняли головы, и Александр крикнул мне:
– Что-то случилось?
– Бензин кончается! – прокричал я в ответ.
Они опять от меня отвернулись, студент обнял ее, и они снова занялись привычным делом.
В совершенном тумане я подвел лодку к берегу и высадил их. Они что-то говорили мне, я ничего не слышал…
Я не различал предметов, карбасом управлял на автомате. Море, дома, берег – все плыло в виде размытых, бесконтурных форм. Брошенная на берегу лодка, выползающие из уключин весла… Песок под ногами, похожий не на песок, а на разбросанную по земле вату… Сквозь шум в ушах оглашенный лай собаки, детский дискант…
И плач, долгий, протяжный плач чайки в невысоком небе, смахивающий на горькие стенания обиженной каким-то злым человеком и поэтому рыдающей девочки.
И мама у крыльца с обеспокоенными глазами, трогающая мой горячий лоб, вопрошающая:
– Пашенька, сыночек, что с тобой, мальчик мой?
И прибранная мамой кровать, подушка. Я уткнулся в нее лицом…
Помню, в ту ночь я совсем не спал. И никак не мог подняться следующим утром. Меня сковала боль во всем теле.
Потом боль моя прошла.
Первая близость с женщиной случается у каждого по-разному. Но все мужчины помнят ее до самой смерти. У меня это состоялось до примитивности просто, даже буднично как-то. Не было гуляний с любимой девушкой под луной, соловьев, запахов скошенной травы…
Получилось все так. На осенних каникулах в десятом классе суворовского училища я поехал, как всегда, домой в Лопшеньгу и по дороге маленько застрял в Архангельске у тети моей любимой, Павлы Андреевны. Жила она поживала в знаменитом городском районе – Соломбале.
Вот сидим мы с ней, мирные беседы ведем, чаевничаем, она меня обо всем расспрашивает, потом я ее… И тут в гости к нам заглянула соседка. Не припомню точно, как ее звали, по-моему, Валентина Николаевна, лет ей было около тридцати – тридцати пяти. Села с нами чай пить. Деловито так, по-свойски, на правах доброй соседки. Вызнала обо мне все. О себе рассказала: работает в детской комнате милиции, устает сильно. Я ей сочувствовал.
И как-то она чересчур уж внимательно на меня поглядывала, на мои погоны, на форму. И, уходя, сказала тетушке моей:
– Постоялец твой пусть-ко ко мне заглянет, на минутку-другую. Есть чего ему сказать.
Обыденно так сказала, буднично.
Мне не особо-то и хотелось идти к взрослой тетеньке по непонятному поводу: могла бы и при всех обсудить… Но тетушка Павла почему-то меня все-таки спровадила к ней:
– Иди, Паша, коли зовет. Валя – женщина справная, дурного не посоветует. Опять же, может, по международному вопросу, она такая, интересуется. И соседка она мне, негоже отказывать.
И я пошел.
Она открыла и сразу затворила за мной дверь на защелку. Я сделал несколько шагов в комнату и стоял, не понимая, что делать дальше. Валентина разбирала постель. В изголовье положила две подушки.
– Чего стоишь, Павлик? В ногах правды нет, раздевайся, ложись.
Вот это да! Вот как это бывает… Мне старшие ребята рассказывали, как у них это случилось в первый раз. Без подробностей, конечно, рассказывали, у мужчин не принято обсуждать, что да как все состоялось. Это неприлично, так как тут затрагиваются вопросы дамской чести. Я ведь будущий офицер, а офицеры свято берегут и свою честь, и женскую – это кадетам внушают с первых дней учебы в суворовском училище.
Как-то это все так необычно было, так неожиданно и довольно жутковато… А она, лежа в постели, командовала:
– Брюки повесь сюда, гимнастерку туда, ботинки оставь у входа, одень тапки и умойся!
Я все это сделал. Когда вытирал тело, поглядел на себя в зеркало и услышал, как где-то рядом слышится барабанная дробь. Потом понял: это постукивают мои зубы.
В постели меня встретили ее объятия и длинный, обжигающий поцелуй. Мягкие, жадные губы…
Когда все случилось, она мне сказала:
– Ну, ты просто герой! Где ты этому научился?
Я сгорал от стыда и помалкивал: я ведь понимал, что проявил себя как дите малое, в постели с этой женщиной ничего не умел, она мне помогала… Просто она поддерживала меня морально, чтобы я совсем не скис. И еще, наверное, она была добрым человеком.
Так должна себя вести всякая тактичная и умная женщина.
Начался последний, третий курс в моем суворовском училище. Стоял теплый сентябрь. Я недавно вернулся из летнего отпуска, и в первые две недели крутились, как в кино, перекатывались передо мной картины промелькнувших на родине радостных денечков.
Сенокос для маминой коровы, походы на дальние озера, ночи у костра в лесах и на морском берегу, виды военных кораблей на горизонте, жизнь в прибрежных избах, танцы и гулянки с девчонками, белые северные ночи и морская даль в сиреневой лазури…
О Кате Кряжевой я теперь редко вспоминал. «Ну, было и прошло» – так говорил я себе.
Когда шел мимо дома, где она жила с бабушкой Феклистой, старался не глядеть в его сторону, не вглядываться в окна, обращенные к морю. Я боялся вновь увидеть в них тонкий силуэт девочки, так любимой мною совсем недавно. И сердце мое то начинало бешено биться в эти мгновения, словно зайчонок в клетке, то возбужденно и радостно звенело во все звонкие колокольцы.
Наверное, тогда еще не до конца умерла моя любовь.
Она умерла чуть позже.
В конце сентября Катя навестила меня. Пришла она в утренний час, когда я собирался в Летний сад на тренировку. Дело в том, что с недавних пор я активно занялся спортом – бегом на средние дистанции. Даже стал чемпионом училища, членом сборной по легкой атлетике, перворазрядником. А в тот день хотел после тренировки сходить еще в увольнение, пройтись по любимому городу.
Я любил пробежки и разминки в Летнем саду. Там широкие аллеи с нетвердым грунтом и запах вековых лип, от них хорошо мне дышалось. Наш контрольно-пропускной пункт выполнял команду руководства: не чинить препятствий ведущим спортсменам по выпуску на тренировки в город, поэтому я имел право на свободный выход из училища.
А тут дежурный по роте сообщил: меня кто-то ждет на КПП. Мне как раз туда и нужно было, и я в спортивной одежде появился там уже через пару минут.
Вот тебе раз: стоит она! Катя.
– Как я рада тебя видеть, Павлик!
Неожиданно и волнительно как-то это все!
– И я тоже рад видеть тебя, – ответил я искренне.
Помню, стоял теплый и солнечный воскресный день. На Кате летняя одежда: платье в синюю крупную клетку и легкая синяя куртка с капюшоном на случай дождя.
Я и в самом деле обрадовался встрече. Наверное, того сильного ощущения счастья от ее визита, как бывало раньше, я уже не чувствовал, но радость, искренняя и праздничная, посетила меня в тот момент.
– Ты на тренировку, да? Лида говорила мне: ты увлекся спортом.
– Ага, – ответил я, – на тренировку.
– Хорошо получилось, я тебя застала.
Мы сидели на шатких, потрепанных стульчиках комнаты посетителей военного училища. Их каждый день расшатывают десятки пришедших сюда людей… Мне показалось, Катя отчего-то грустила. В глазах проглядывала печаль, на них лежала взявшаяся откуда-то поволока – то ли усталости, то ли разочарования. Она повзрослела за минувший год, немного осунулась, еще более постройнела, на лбу проявились две еле заметные, совсем не портящие ее морщинки. Сидела, слегка ссутулившись, подогнув под стулом ноги.
Катя была невозможно красива…
– Ты знаешь, – произнесла она негромко и как-то слишком уж серьезно, – а Сашу забрали в армию.
– Когда же это?
– Еще весной, в мае месяце.
– А как же учеба? Он ведь студент.
– Взял академический отпуск. Так получилось…
Она повернула ко мне лицо, и я опять увидел ее огромные глаза, в них плескалось синее Белое море. Положила мне на колено руку. Это прикосновение оказалось таким неожиданным. Отозвалось иголками во всем теле.
– А ты изменился, Паша. В лучшую сторону, надо сказать… Взрослым стал совсем, красавчик…
Глянула на меня и улыбнулась доброй и почему-то немного таинственной улыбкой.
Мне такое многие говорили в последнее время, особенно студентки Лидиного педвуза, жившие с ней в общежитии. Но я к этим словам относился равнодушно, полагая, что это всё девичьи подковырки.
– Я вот думаю, Павлик, не махнуть ли нам с тобой куда-нибудь за город? Вспомним, как вместе учились в школе. Отрешимся от города, подышим…
И она посмотрела мне прямо в глаза, испытующе и просяще.
Я немного растерялся: рушились все мои воскресные планы. Но ситуация изменилась серьезно, надо поддержать Катю. Она, небось, скучает без своего Александра. Конечно, скучает…
– Хорошо, Катя, я сейчас.
Увольнительная была у меня уже на руках. Мне ее выдали, как и всем, уходящим в город, еще в десять утра. Пока переодевался, достал из тумбочки яблоко – заначку со вчерашнего ланча, второго завтрака – и сгрыз его на ходу. Сполоснул лицо, повертелся маленько перед зеркалом. «Суворовец должен быть в городе образцом и молодцом!» – так учили нас отцы-командиры. Причесался. Ну, вроде все.
И появился перед Катей.
Вот ведь женская порода! Оценила взглядом, будто товар какой в галантерейном магазине, прошлась по мне пальчиками: тут убрала волосинку, здесь поправила фуражку, придирчиво оглядела ботинки.
– Красавец! – подытожила она и прищелкнула язычком.
На Садовой улице взяла меня под локоток и поинтересовалась:
– Куда же мы пойдем, Павлик?
Мне трудно было на чем-то остановить выбор. В кафе сходить предложить я не мог: суворовцам в те времена совсем не выдавали денег, а родительские давно истрачены. На лодке кататься ей, наверное, неинтересно. Тем более мне вспомнилась наша прогулка по Белому морю на карбасе с ней и Сашей…
– Ты ведь ленинградка, Катя, тебе и выбирать.
– Нет, я хочу, чтобы ты решил, ты ведь мужчина. Куда-нибудь, где народу поменьше.
И тут мне пришла в голову полусумасбродная идея – отвезти ее в Павловск.
– Хорошо, хорошо, но почему именно туда?
Я объяснил, что там живет мой тренер по легкой атлетике, чемпион города по барьерному бегу, мастер спорта. Наша команда ездит к нему, там мы тренируемся в красивом парке.
– Я согласна. – Катя кивнула светленькой головкой и улыбнулась.
И от Витебского вокзала мы махнули в славный пригородный Павловск, родовое гнездо русских царей.
Сначала мы гуляли по дорожкам и аллеям парка, любовались старыми дворцами, не вполне еще отреставрированными после войны, стояли у прудов, смотрели, как в них плавают утки.
Катя отчего-то нервничала. Голос ее, как всегда прелестный, дрожал. Она перепрыгивала с темы на тему.
– Пойдем-ка вон туда… – наконец приказала она властным тоном и повела меня туда, где деревья росли гуще, где лежала широкая тень и совсем не было людей.
Мы подошли к местечку, где под высоченной разлапистой липой обильно рос можжевеловый кустарник вперемежку с россыпями низкорослых ив и терновника. Здесь жила тишина и укромность. Человеческие голоса звучали где-то далеко, слышно было лишь трескотню сорок да треньканье каких-то птах, радующихся вполне летнему теплу.
– Присядем-ка мы вот здесь, – предложила Катя и расстелила курточку у самого комля могучей липы.
Та легла ярким синим пятном посреди зеленых тонов окружающего пространства.
Катя уселась на ее краешек и положила ладони на слегка согнутые коленки. Спокойно и как бы отрешенно смотрела в одну сторону, разглядывая что-то в глубине парковых ветвей. А я стоял рядом и не знал, что делать. Все это выглядело странным для меня, волнующим и непонятным.
– Ну, что же ты стоишь, Павлик, садись уже, – пригласила меня Катя.
Я, конечно, сел рядом. Что в этом такого? Но Катя придвинулась ко мне близко, совсем близко. Я почувствовал прикосновение ее груди. Упругий бугорок этот ожег меня, заставил учащенно колотиться сердце, пропалил тело насквозь. Жар ударил в голову.
А Катя вдруг легла на спину и повлекла меня за собой…
Я лежал грудью на ее груди, и сердце мое выпрыгивало из моего тела. Невольно вспомнилась та ситуация с Валентиной Николаевной в Соломбале. Но там было все совсем по-другому: какая-то случайная женщина, все просто, почти естественно.
А тут девочка, которую я раньше бесконечно любил, несколько лет терзавшая мою слабенькую еще душу. Моя неготовность к новым отношениям была очевидна…
Прежнее чувство вдруг вспыхнуло во мне ослепительным, испепеляющим огнем. И он снова, на одно только мгновение, ожег грудь.
И сразу же погас он, этот огонь. И я поднялся.
– Куда ты, Павлик? Зачем? Я ведь так к тебе стремилась… Мечтала…
– Не могу я, Катя. Прости.
Она быстро поднялась, помолчала с опустошенным взором.
– Я понимаю, Павлик, все понимаю… Но я не хочу, чтобы ты на меня обижался. Я ведь знаю, за что.
И мы ушли из того уютного местечка.
Такой была последняя вспышка тлеющих в сердце угольков ушедшей моей любви. Быть в той же простой, обыкновенной близости, в которую ежедневно вступают миллионы мужчин и женщин, я не захотел. Вернее сказать, просто не смог.
Слишком светлой оказалась моя первая любовь. И память о ней, добрую и такую же светлую, как и она сама, я собрался нести в душе всю жизнь ничем не запятнанную. Такую и несу до сих пор.
И теплый свет ее, похожий на свет давней, детской ясной звездочки над морским горизонтом, все мерцает и мерцает во мне. И не гаснет.
Весь первый курс, то есть девятый класс, я почему-то ждал ее. Мне казалось: вот сейчас, вот-вот сейчас раздастся звонок дежурному по моей первой роте и его попросят пригласить на контрольно-пропускной пункт суворовца такого-то. Чтобы тот в срочном порядке мчался туда, так как его посетила юная особа необыкновенной красоты… Мне не надо будет долго объяснять, кто она такая, как ее зовут. Я сразу пойму: это пришла ко мне она! Я сильно хотел, чтобы эта девочка, живущая в красивом городе, привыкшая к красоте, увидела меня в новом качестве – в красивой форме суворовца, в алых погонах, в лампасах! Чтобы она, знавшая меня раньше лишь как деревенского парнишку, теперь изменила бы ко мне отношение и поглядела бы на меня другими глазами. Как на вполне уважаемого в обществе молодого человека.
Но Катя долго не приходила, и душа моя изнывала от ожидания. Я просто-напросто не понимал и отчего-то не в силах был сообразить: она обо мне совсем ничего не знает. Даже и знать не ведает, что я живу с ней в одном городе.
И я жду ее!
И вы только представьте, однажды она пришла ко мне сама! Вызвала меня через дежурного по училищу. Сказали мне: на КПП ждет сестра, и я опешил. Не договаривались мы с сестрой Лидой о встрече посреди учебной недели. Сестренка моя к тому времени училась на втором курсе пединститута имени Герцена, и мы с ней договорились встречаться по воскресеньям. Она заходила за мной в десять утра, и мы с ней двигали к земляку-родственнику Филиппу Павловичу Федотову, жившему около Нарвских ворот, или в парк 30-летия комсомола кататься на лодках, или, ежели стояла плохая погода, к ней в студенческое общежитие на Новоизмайловский проспект.
Надо себе представить, что я испытал, когда увидел на КПП Катю. Она улыбалась и шла мне навстречу.
Я чуть не потерял сознание. Впервые в жизни четко прочувствовал я, что такое «ватные ноги». Они действительно превратились во что-то мягкое и неустойчивое. Меня запокачивало. Я стоял как истукан и не знал, что сказать, что теперь делать. Катя, как тогда, на холме, сама подошла и чмокнула меня в щеку. От нее пахло весенними духами. Я ни тогда, ни сейчас не представляю, что такое «весенние» или же «летние» духи, но от нее исходил запах именно весенних духов. Может быть, сама Катя пахла весной?
– Здравствуй, Павлик! – сказала она весело и засмеялась искренне и звонко.
Я любил ее, я не переставал ее любить. Опять все вспыхнуло во мне, закружило голову… Она снова влетела в мой мальчишеский мир, будто цветная бабочка из пестрого городского мира, и принесла на губах воздушный поцелуй от этого, пока не вполне понятого мною, но уже любимого пространства. Теперь понимаю: я полюбил этот город за то, что в нем жила она.
Она глядела на меня восторженно распахнутыми синими глазами.
– Как я рада видеть тебя! – громко радовалась она и шмыгала простуженным носом.
А я почему-то мямлил. Когда она находилась рядом, я всегда мямлил, не знал, что и как сказать. Я был полный дурачок с ней. Странно, я так ждал ее, но в тот момент нашей встречи хотел, чтобы она быстрее ушла: рядом с ней я задыхался от неловкости и растерянности.
– Проходила мимо вашего училища и заскочила вот ненароком. Прости, что наспех все…
– Приходи ко мне в воскресенье, Катя, буду тебя ждать, – наконец разразился я такой вот длинной фразой.
Сказал я это искренно, и она мою искренность почувствовала, часто-часто закивала головой:
– Обязательно приду, Павлик, обязательно.
Потом она облегченно вздохнула, будто сбросила с плеч нелегкий груз, и тихо произнесла:
– Ну, все теперь… Все.
Улыбнулась какой-то чересчур строгой улыбкой и потрепала мою не отросшую пока прическу:
– Учись, солдатик, учись хорошо. Буду следить за тобой. Скоро к тебе приду.
И она ушла.
И не пришла больше ни разу в том учебном году. Хотя я ее очень ждал. Очень.
Вот и закончился первый курс Ленинградского суворовского военного училища. Я закончил год с одной тройкой по алгебре. Проклятая алгебра никак мне не поддавалась. Я потратил уйму времени на нее, ночами над ней сидел, а тройка эта словно прилипла ко мне. До последнего курса ничего не мог с ней поделать.
Наступило долгожданное лето, и кадеты поменяли зимнюю форму на летнюю. С конца весны мы носили льняные серо-белые гимнастерки. Алые погоны с надписью «Лн. СВУ» посередке, черные штаны с красными лампасами всех нас делали красавчиками. Наверное, даже меня, деревенского увальня. К концу учебного года стал я замечать: на улицах девчонки начали стрелять по мне очаровательными глазками. В самом деле, сочетание белого, черного и красного цветов, наверное, весьма привлекало девичье внимание.
В таком вот виде я уехал из города Ленинграда в родную мою деревню Лопшеньгу. Счастливый ветер свободы от казарменного быта дул во все мои паруса! Я ехал домой!
Из Архангельска, куда я, согласно воинскому требованию, добрался бесплатно в плацкартном вагоне, в родную деревню можно попасть на самолете Ан-2, именуемом в просторечии кукурузником, или на пассажирском теплоходе «Мудьюг». Лететь на самолете оказалось невозможно: надо было доплачивать какую-то серьезную разницу между тарифами, а я, юный суворовец, был, так сказать, некредитоспособен, потому как ехал без копейки денег. Родители послать перевод не успели (я ничего им не сообщил о финансовых проблемах), а в городе у тети просить показалось мне неудобным. Оставалось только одно – ехать по воинским документам на теплоходе, в самом дешевом третьем классе.
Теплоход долго – сорок километров – идет от Архангельска до моря по Северной Двине. Этот отрезок с самого глубокого детства, пока теплоходы возили меня и всю нашу семью из деревни в город и обратно, я любил за плавное движение большого судна по красивейшим местам медленной реки. Всякий раз долго стоял я, опершись о борт, и смотрел, смотрел на берег. Мне нравилось разглядывать чужую жизнь, до той поры совсем неизведанную мной. Я глазел на цветные деревни, дома, огороды, лодки, сгрудившиеся вдоль берегов, на неизвестных мне людей. Интересно было узнавать, как люди живут в этих местах, какую одежду носят, что у них растет в огородах. Вон хозяйка идет с лопатой, там коровы пасутся, там мальчик бегает с рогаткой, а в той стороне по холмам бродят трактора и что-то боронят…
Всегда любопытно познать другую жизнь и определить: есть ли разница между этой другой жизнью и моей?
Гораздо позже, вдосталь помотавшись по белу свету, наглядевшись на разные места, я понял важную для себя истину: народ-батюшка на Руси-матушке живет везде одинаково – ни шатко ни валко, ни хорошо, ни плохо, а так: живет-поживает да добра наживает. По усам у него течет, а в рот все не попадает и не попадает.
Все же разница во впечатлениях, конечно, имела место, и немаленькая. Здесь, на реке, не хватало моря! Его простора и величия, штормов и штилей, морских видов и красот. Того, с чем я родился и вырос.
Это я хорошо тогда понимал, и мне было немного жалко этих людей, обитающих на речном берегу. Природа серьезно обделила их, лишив радости жить рядом с большим водным пространством.
Сев на теплоход в этот раз, я спустился в каюту и, как всегда, разочаровался в ней. Там, внизу, было довольно темно и сыровато, пахло чем-то удушающе-спертым и тяжелым – типичным запахом кают видавших виды судов, всегда переполненных людьми. Мне не хотелось проводить здесь ночь на койке, расположенной в самом углу каюты, и слышать, как на стоянках в поморских деревнях гремит и лязгает о металлический корпус тяжелая якорная цепь. И не дает спать.
И я убежал из неуюта каюты в свежий день, на солнышко, на палубу.
То, что я увидал, вызвало оторопь, столбняк, шок! Передо мной стояла Катя! Но была она не одна, а с каким-то высоким и симпатичным молодым парнем. Тот выглядел залихватски, был модно, щегольски одет: замшевая светло-коричневая куртка, белые штаны и замшевые туфли с отвисающей над каблуками бахромой. Пара выглядела потрясающе: красавица Катя и этот словно явившийся с журнальной обложки молодой человек! Среди сероватой, откровенно деревенской публики они смотрелись очень эффектно.
Удрать обратно в каюту я не успел. Катя меня тоже увидела. Она открыла рот и, пока я к ним подходил, так его и не закрыла.
– Павлик! – прошептала она.
В этот раз я оказался посмелее. Не знаю почему. Может, оттого, что я был в погонах, ведь люди в погонах должны отличаться от других решительностью. А может, просто от безысходности?
– Здравствуй, Катя, – сказал я твердо и сам протянул руку красивому парню.
Я уже знал тогда: так следует знакомиться и нельзя первым протягивать руку даме.
– Павел, – проговорил я бодро, стараясь добавить в свою интонацию басовые нотки.
Мне казалось, мужчины с крепким голосом выглядят солиднее.
А парень широко, как-то по-доброму, по-простецки улыбнулся мне и тоже протянул ладонь.
– Саша, – представился он. – Можно просто Сашка.
Мне это понравилось.
В ту белую беломорскую ночь под плеск разбиваемых теплоходом «Мудьюг» волн мы крепко напились в зыбких морских просторах с хорошим парнем Сашкой. Какого-то дурного вермута, который с тех самых пор откровенно ненавижу. Его где-то достал Саша, две бутылки.
Я первый раз напился до отключки. От безысходной своей любви, на глазах улетающей от меня, уплывающей…
Саша тоже напился, но не в такой степени, как это получилось у меня. Он ведь был старше и крепче. Они с Катей донесли меня до моей койки.
Зачем я напился тогда, я не знаю. Наверное, мне очень не хотелось, чтобы от меня уходила моя любовь. А она уходила. На моих глазах. Совсем уже безвозвратно.
И я ничего не мог с этим поделать.
Мы уже полмесяца жили в одной деревне. И за все это время я ни разу не видел ни Катю, ни Сашу. Гостили они у бабушки Феклисты и почему-то нигде не объявлялись. Будто спрятались у себя в избушке, словно в норке сидели и на белый свет носа не показывали.
И вот тебе пожалуйста! Ко мне домой заявился студент Александр:
– Павел, по морю прокатиться хочется на лодочке. За веслами посидеть.
Пока я готовил к морскому походу отцовскую дорку, Саша сходил за Катей.
И пошли мы на моторе навстречу несильному ветру и полуденному солнцу прямо в морской простор. Нос карбаса шлепал по волнам, дробил их, и брызги веером разлетались в разные стороны. В россыпях миллиардов капель умывалось солнышко, украшало их широкой разноцветной радугой. Другая такая же радуга бежала по другую сторону карбаса. Мы плыли в переливах света, и это выглядело, наверное, красиво.
Саша и Катя, сидящие на передней банке, отвернулись от меня и глядели на бегущий навстречу морской простор. А я притулился рядом с мотором и, держа в руках шест-рулёвку, вел дорку в море, в самую его даль. Мне сильно хотелось уплыть куда-нибудь подальше, в морскую голомень.
На моих глазах студент обнял Катю за плечи, и она прижалась к нему доверчиво и, как мне показалось, очень нежно, положила голову ему на плечо. Они стали одним целым. Потом они стали целоваться.
Наверное, тогда у меня должно было бы остановиться сердце. До этого я всего лишь полагал: ну, дружат люди, отдыхают вместе, чего тут такого? Приехали и отдыхают.
А тут до меня дошло: они живут как муж и жена…
Довелось мне тогда пережить тяжелейшие минуты в жизни, ведь я до сих пор все так же любил Катю.
И подумал я: что же мне делать теперь со своей глупой любовью? Что мне теперь делать?
Они целовались, а я все правил карбас в море. И он летел, унося нас вдаль. Летел он уже бесцельно, в его движении вперед отсутствовал какой-либо смысл.
Это было крушением всего, чем я жил в последние годы. Еще какое-то время я, сгорбленный и придавленный, сидел на корме, держа в руках руль. Скорее всего, на какие-то мгновения сознание покинуло меня. Я не мог смотреть, как они целуются… А их совсем не интересовали мои эмоции, до меня им не было никакого дела. Для парочки существовала только их любовь! Мир это знает: любовь всегда эгоистична…
Пусть и медленно, но сознание вернулось ко мне. Я налег на руль и стал разворачивать лодку.
Катя и студент встрепенулись, подняли головы, и Александр крикнул мне:
– Что-то случилось?
– Бензин кончается! – прокричал я в ответ.
Они опять от меня отвернулись, студент обнял ее, и они снова занялись привычным делом.
В совершенном тумане я подвел лодку к берегу и высадил их. Они что-то говорили мне, я ничего не слышал…
Я не различал предметов, карбасом управлял на автомате. Море, дома, берег – все плыло в виде размытых, бесконтурных форм. Брошенная на берегу лодка, выползающие из уключин весла… Песок под ногами, похожий не на песок, а на разбросанную по земле вату… Сквозь шум в ушах оглашенный лай собаки, детский дискант…
И плач, долгий, протяжный плач чайки в невысоком небе, смахивающий на горькие стенания обиженной каким-то злым человеком и поэтому рыдающей девочки.
И мама у крыльца с обеспокоенными глазами, трогающая мой горячий лоб, вопрошающая:
– Пашенька, сыночек, что с тобой, мальчик мой?
И прибранная мамой кровать, подушка. Я уткнулся в нее лицом…
Помню, в ту ночь я совсем не спал. И никак не мог подняться следующим утром. Меня сковала боль во всем теле.
Потом боль моя прошла.
Первая близость с женщиной случается у каждого по-разному. Но все мужчины помнят ее до самой смерти. У меня это состоялось до примитивности просто, даже буднично как-то. Не было гуляний с любимой девушкой под луной, соловьев, запахов скошенной травы…
Получилось все так. На осенних каникулах в десятом классе суворовского училища я поехал, как всегда, домой в Лопшеньгу и по дороге маленько застрял в Архангельске у тети моей любимой, Павлы Андреевны. Жила она поживала в знаменитом городском районе – Соломбале.
Вот сидим мы с ней, мирные беседы ведем, чаевничаем, она меня обо всем расспрашивает, потом я ее… И тут в гости к нам заглянула соседка. Не припомню точно, как ее звали, по-моему, Валентина Николаевна, лет ей было около тридцати – тридцати пяти. Села с нами чай пить. Деловито так, по-свойски, на правах доброй соседки. Вызнала обо мне все. О себе рассказала: работает в детской комнате милиции, устает сильно. Я ей сочувствовал.
И как-то она чересчур уж внимательно на меня поглядывала, на мои погоны, на форму. И, уходя, сказала тетушке моей:
– Постоялец твой пусть-ко ко мне заглянет, на минутку-другую. Есть чего ему сказать.
Обыденно так сказала, буднично.
Мне не особо-то и хотелось идти к взрослой тетеньке по непонятному поводу: могла бы и при всех обсудить… Но тетушка Павла почему-то меня все-таки спровадила к ней:
– Иди, Паша, коли зовет. Валя – женщина справная, дурного не посоветует. Опять же, может, по международному вопросу, она такая, интересуется. И соседка она мне, негоже отказывать.
И я пошел.
Она открыла и сразу затворила за мной дверь на защелку. Я сделал несколько шагов в комнату и стоял, не понимая, что делать дальше. Валентина разбирала постель. В изголовье положила две подушки.
– Чего стоишь, Павлик? В ногах правды нет, раздевайся, ложись.
Вот это да! Вот как это бывает… Мне старшие ребята рассказывали, как у них это случилось в первый раз. Без подробностей, конечно, рассказывали, у мужчин не принято обсуждать, что да как все состоялось. Это неприлично, так как тут затрагиваются вопросы дамской чести. Я ведь будущий офицер, а офицеры свято берегут и свою честь, и женскую – это кадетам внушают с первых дней учебы в суворовском училище.
Как-то это все так необычно было, так неожиданно и довольно жутковато… А она, лежа в постели, командовала:
– Брюки повесь сюда, гимнастерку туда, ботинки оставь у входа, одень тапки и умойся!
Я все это сделал. Когда вытирал тело, поглядел на себя в зеркало и услышал, как где-то рядом слышится барабанная дробь. Потом понял: это постукивают мои зубы.
В постели меня встретили ее объятия и длинный, обжигающий поцелуй. Мягкие, жадные губы…
Когда все случилось, она мне сказала:
– Ну, ты просто герой! Где ты этому научился?
Я сгорал от стыда и помалкивал: я ведь понимал, что проявил себя как дите малое, в постели с этой женщиной ничего не умел, она мне помогала… Просто она поддерживала меня морально, чтобы я совсем не скис. И еще, наверное, она была добрым человеком.
Так должна себя вести всякая тактичная и умная женщина.
Начался последний, третий курс в моем суворовском училище. Стоял теплый сентябрь. Я недавно вернулся из летнего отпуска, и в первые две недели крутились, как в кино, перекатывались передо мной картины промелькнувших на родине радостных денечков.
Сенокос для маминой коровы, походы на дальние озера, ночи у костра в лесах и на морском берегу, виды военных кораблей на горизонте, жизнь в прибрежных избах, танцы и гулянки с девчонками, белые северные ночи и морская даль в сиреневой лазури…
О Кате Кряжевой я теперь редко вспоминал. «Ну, было и прошло» – так говорил я себе.
Когда шел мимо дома, где она жила с бабушкой Феклистой, старался не глядеть в его сторону, не вглядываться в окна, обращенные к морю. Я боялся вновь увидеть в них тонкий силуэт девочки, так любимой мною совсем недавно. И сердце мое то начинало бешено биться в эти мгновения, словно зайчонок в клетке, то возбужденно и радостно звенело во все звонкие колокольцы.
Наверное, тогда еще не до конца умерла моя любовь.
Она умерла чуть позже.
В конце сентября Катя навестила меня. Пришла она в утренний час, когда я собирался в Летний сад на тренировку. Дело в том, что с недавних пор я активно занялся спортом – бегом на средние дистанции. Даже стал чемпионом училища, членом сборной по легкой атлетике, перворазрядником. А в тот день хотел после тренировки сходить еще в увольнение, пройтись по любимому городу.
Я любил пробежки и разминки в Летнем саду. Там широкие аллеи с нетвердым грунтом и запах вековых лип, от них хорошо мне дышалось. Наш контрольно-пропускной пункт выполнял команду руководства: не чинить препятствий ведущим спортсменам по выпуску на тренировки в город, поэтому я имел право на свободный выход из училища.
А тут дежурный по роте сообщил: меня кто-то ждет на КПП. Мне как раз туда и нужно было, и я в спортивной одежде появился там уже через пару минут.
Вот тебе раз: стоит она! Катя.
– Как я рада тебя видеть, Павлик!
Неожиданно и волнительно как-то это все!
– И я тоже рад видеть тебя, – ответил я искренне.
Помню, стоял теплый и солнечный воскресный день. На Кате летняя одежда: платье в синюю крупную клетку и легкая синяя куртка с капюшоном на случай дождя.
Я и в самом деле обрадовался встрече. Наверное, того сильного ощущения счастья от ее визита, как бывало раньше, я уже не чувствовал, но радость, искренняя и праздничная, посетила меня в тот момент.
– Ты на тренировку, да? Лида говорила мне: ты увлекся спортом.
– Ага, – ответил я, – на тренировку.
– Хорошо получилось, я тебя застала.
Мы сидели на шатких, потрепанных стульчиках комнаты посетителей военного училища. Их каждый день расшатывают десятки пришедших сюда людей… Мне показалось, Катя отчего-то грустила. В глазах проглядывала печаль, на них лежала взявшаяся откуда-то поволока – то ли усталости, то ли разочарования. Она повзрослела за минувший год, немного осунулась, еще более постройнела, на лбу проявились две еле заметные, совсем не портящие ее морщинки. Сидела, слегка ссутулившись, подогнув под стулом ноги.
Катя была невозможно красива…
– Ты знаешь, – произнесла она негромко и как-то слишком уж серьезно, – а Сашу забрали в армию.
– Когда же это?
– Еще весной, в мае месяце.
– А как же учеба? Он ведь студент.
– Взял академический отпуск. Так получилось…
Она повернула ко мне лицо, и я опять увидел ее огромные глаза, в них плескалось синее Белое море. Положила мне на колено руку. Это прикосновение оказалось таким неожиданным. Отозвалось иголками во всем теле.
– А ты изменился, Паша. В лучшую сторону, надо сказать… Взрослым стал совсем, красавчик…
Глянула на меня и улыбнулась доброй и почему-то немного таинственной улыбкой.
Мне такое многие говорили в последнее время, особенно студентки Лидиного педвуза, жившие с ней в общежитии. Но я к этим словам относился равнодушно, полагая, что это всё девичьи подковырки.
– Я вот думаю, Павлик, не махнуть ли нам с тобой куда-нибудь за город? Вспомним, как вместе учились в школе. Отрешимся от города, подышим…
И она посмотрела мне прямо в глаза, испытующе и просяще.
Я немного растерялся: рушились все мои воскресные планы. Но ситуация изменилась серьезно, надо поддержать Катю. Она, небось, скучает без своего Александра. Конечно, скучает…
– Хорошо, Катя, я сейчас.
Увольнительная была у меня уже на руках. Мне ее выдали, как и всем, уходящим в город, еще в десять утра. Пока переодевался, достал из тумбочки яблоко – заначку со вчерашнего ланча, второго завтрака – и сгрыз его на ходу. Сполоснул лицо, повертелся маленько перед зеркалом. «Суворовец должен быть в городе образцом и молодцом!» – так учили нас отцы-командиры. Причесался. Ну, вроде все.
И появился перед Катей.
Вот ведь женская порода! Оценила взглядом, будто товар какой в галантерейном магазине, прошлась по мне пальчиками: тут убрала волосинку, здесь поправила фуражку, придирчиво оглядела ботинки.
– Красавец! – подытожила она и прищелкнула язычком.
На Садовой улице взяла меня под локоток и поинтересовалась:
– Куда же мы пойдем, Павлик?
Мне трудно было на чем-то остановить выбор. В кафе сходить предложить я не мог: суворовцам в те времена совсем не выдавали денег, а родительские давно истрачены. На лодке кататься ей, наверное, неинтересно. Тем более мне вспомнилась наша прогулка по Белому морю на карбасе с ней и Сашей…
– Ты ведь ленинградка, Катя, тебе и выбирать.
– Нет, я хочу, чтобы ты решил, ты ведь мужчина. Куда-нибудь, где народу поменьше.
И тут мне пришла в голову полусумасбродная идея – отвезти ее в Павловск.
– Хорошо, хорошо, но почему именно туда?
Я объяснил, что там живет мой тренер по легкой атлетике, чемпион города по барьерному бегу, мастер спорта. Наша команда ездит к нему, там мы тренируемся в красивом парке.
– Я согласна. – Катя кивнула светленькой головкой и улыбнулась.
И от Витебского вокзала мы махнули в славный пригородный Павловск, родовое гнездо русских царей.
Сначала мы гуляли по дорожкам и аллеям парка, любовались старыми дворцами, не вполне еще отреставрированными после войны, стояли у прудов, смотрели, как в них плавают утки.
Катя отчего-то нервничала. Голос ее, как всегда прелестный, дрожал. Она перепрыгивала с темы на тему.
– Пойдем-ка вон туда… – наконец приказала она властным тоном и повела меня туда, где деревья росли гуще, где лежала широкая тень и совсем не было людей.
Мы подошли к местечку, где под высоченной разлапистой липой обильно рос можжевеловый кустарник вперемежку с россыпями низкорослых ив и терновника. Здесь жила тишина и укромность. Человеческие голоса звучали где-то далеко, слышно было лишь трескотню сорок да треньканье каких-то птах, радующихся вполне летнему теплу.
– Присядем-ка мы вот здесь, – предложила Катя и расстелила курточку у самого комля могучей липы.
Та легла ярким синим пятном посреди зеленых тонов окружающего пространства.
Катя уселась на ее краешек и положила ладони на слегка согнутые коленки. Спокойно и как бы отрешенно смотрела в одну сторону, разглядывая что-то в глубине парковых ветвей. А я стоял рядом и не знал, что делать. Все это выглядело странным для меня, волнующим и непонятным.
– Ну, что же ты стоишь, Павлик, садись уже, – пригласила меня Катя.
Я, конечно, сел рядом. Что в этом такого? Но Катя придвинулась ко мне близко, совсем близко. Я почувствовал прикосновение ее груди. Упругий бугорок этот ожег меня, заставил учащенно колотиться сердце, пропалил тело насквозь. Жар ударил в голову.
А Катя вдруг легла на спину и повлекла меня за собой…
Я лежал грудью на ее груди, и сердце мое выпрыгивало из моего тела. Невольно вспомнилась та ситуация с Валентиной Николаевной в Соломбале. Но там было все совсем по-другому: какая-то случайная женщина, все просто, почти естественно.
А тут девочка, которую я раньше бесконечно любил, несколько лет терзавшая мою слабенькую еще душу. Моя неготовность к новым отношениям была очевидна…
Прежнее чувство вдруг вспыхнуло во мне ослепительным, испепеляющим огнем. И он снова, на одно только мгновение, ожег грудь.
И сразу же погас он, этот огонь. И я поднялся.
– Куда ты, Павлик? Зачем? Я ведь так к тебе стремилась… Мечтала…
– Не могу я, Катя. Прости.
Она быстро поднялась, помолчала с опустошенным взором.
– Я понимаю, Павлик, все понимаю… Но я не хочу, чтобы ты на меня обижался. Я ведь знаю, за что.
И мы ушли из того уютного местечка.
Такой была последняя вспышка тлеющих в сердце угольков ушедшей моей любви. Быть в той же простой, обыкновенной близости, в которую ежедневно вступают миллионы мужчин и женщин, я не захотел. Вернее сказать, просто не смог.
Слишком светлой оказалась моя первая любовь. И память о ней, добрую и такую же светлую, как и она сама, я собрался нести в душе всю жизнь ничем не запятнанную. Такую и несу до сих пор.
И теплый свет ее, похожий на свет давней, детской ясной звездочки над морским горизонтом, все мерцает и мерцает во мне. И не гаснет.
