Почему мне до сих пор не доложили,
что ты уже вырос?
к/ф «Золушка»
Детство моё растянулось до сорока лет, пока жива была бабушка. Все, что было у неё: все силы, все накопления, всю любовь – она бескорыстно дарила мне:
– На, доченька, ты ж умнее распорядишься… – Бабушка протягивает мне всю без остатка пенсию, зная, как тяжко я бьюсь в безденежье и одиночестве с «трудным», больным сыном на учительские гроши.
– Бабуль, оставь хоть заначку на чёрный день.
– А сейчас что, не чёрный, што ли? Да в войну лучче жили! Дедынька твой, покойничек, уж такой рукодельник был. Всё умел! И дом поднять, и огород сдобрить. Вся техника в руках пела! Жили и знали, что от всех напастев мы за каменной стеной спрятаны. Придумал во время войны инструмент делать. Вилы, лопаты – наразохват. Бывалча, дадут ему молоко на работе за вредность, а он бежит из депо, бутылочку в запазухе греет, чтоб нам тёпленьким принесть. За всю жизню ни разу его пьяным не видела. Нету сейчас таких людей! Беззащитные мы с тобой. Нету мужуков-то. Проживём стал-быть без всяких заначков. Схороните уж меня, поди, когда? Закопаете уж как-нибудь, чай, не оставите так-то лежать?..
Репетиций смерти было несколько! Это были страшные припадки с конвульсиями, пеной изо рта и потерей сознания, и каждый раз я была уверена, что это конец! Самое страшное – неожиданность, ведь никто, да и сама бабушка не могла, наверное, предположить, что такое возможно: «Что ж это я – эпилепситик, что ли?!» Особенно врезался в память первый «случай».
На каникулах, учась в художественном училище, я подрабатывала в магазине «Диета» фасовщицей, чтобы как-то свести концы с концами. Работа адская, руки под конец дня просто отламывались. Зная, как я устаю на работе, бабушка решила сделать мне очередной «подарок». Зайдя в наш домик, я просто ахнула: кухня и зал свежепобелены, всё вокруг чисто вымыто, все вещи уже на своих местах, а на столе благоухает букетище душистой сирени.
– Бабушка, да что ж ты наделала? Зачем же ты одна белила?! Как же ты одна мебель-то двигала. С ума, что ли, ты сошла?!
– Не ругайся, доча, торопилась, чтоб к твоему приходу успеть. Вот успела. Смотри, какая красота, как в церкви! Только вот чё-та голова сильно разболелась…
Мы присели вместе на диванчик, вдыхая аромат свежести и сирени. И вдруг моя родная, всем сердцем любимая бабуля стала превращаться в кого-то другого и очень страшного. Лицо её перекосило, тело задёргалось в судорогах, а знакомые с детства глаза затянула белёсая пелена, они стали невидящими и чужими. Бабушка упала на пол, стукнулась головой, словно это была не голова живого человека, а какое-то чугунное ядро. Я начала её трясти, громко звать. Особенно ужасал высунутый, прикушенный до крови язык.
В следующий момент я осознала себя захлёбывающейся и орущей в телефонную трубку: «Она умирает!!! Помогите!!!» Господь смилостивился и оставил моего ангела в живых на тот раз. К величайшему удивлению, и общественный телефон был в исправности, и орала я, видать, как буйнопомешанная, так что скорая примчалась моментально, да не простая, а реанимация. Видимо, намереваясь в первую очередь госпитализировать обезумевшую меня! В жуткой психозной горячке, оставшись в тягучем одиночестве, я могла засыпать, лишь обняв её подушку, вдыхая родной запах.
Потом меня вызвал врач, пожилой, внушающий доверие. Сказал, что у бабушки инсульт, уже второй, но при неустанном и внимательном уходе есть шанс выздоровления. Бабушка вернулась в родные пенаты с тяжёлым языком и омертвевшей правой стороной тела. Но я была рада, ведь это было настоящее чудо, день и ночь молилась, чтобы бабушка осталась жива, без неё не видела жизни для себя.
С того времени я стала посещать храм. Благодарила Господа своими словами, как могла, за то, что дал мне возможность ещё какое-то время пожить рядом с моим земным ангелом-хранителем, ставила свечи за здравие, зная, что каждый раз после этого состояние бабушки значительно улучшится. Она так сильно хотела жить, именно для меня, чтобы вынянчить моего ребёнка, помочь мне встать на ноги, что без всяких реабилитаций, массажей и дорогостоящего лечения «отошла» самостоятельно.
Только страх, леденящий, подлый страх за её жизнь не отпускал уже больше. Часто ночью, умирая в тихой, затаённой панике, я на цыпочках подходила к бабушкиной кровати и, пытаясь унять гулко колотящееся сердце, прислушивалась к дыханию. Дышит или нет? А вдруг нет?!
Добрые люди, где же вы?!
Добрые, а, добрые люди!
к/ф «Золушка»
Но всё же этот трагический и всегда неожиданный момент, которого я с содроганием и холодящим душу ужасом боялась с самого раннего детства, настал. В полном сознании почти в девяносто лет бабушка умерла. Она до конца послушно пила все прописанные таблетки и, поддавшись на мои уговоры, старательно глотала творожок даже в самый последний день своей жизни.
Она тихонько слегла и угасала лишь для того, чтобы мы ясно поняли – надо ждать худшего и успели подготовиться. Всю эту страшную неделю она спала, редко наведываясь в действительность в полудрёме, словно не совсем очнувшись. Она уже находилась на мосту в другую реальность. Я понимала это и оттого ещё больше старалась отрицать очевидное, убеждая себя, что бабушка ещё встанет и будет прежней, как возрождалась она не единожды, выплывая из болезни, как ясное солнышко из крокодиловой пасти.
Но когда я стала переворачивать её, дабы избежать пролежней, то вдруг увидела, что её пятка стала совсем мягкой, словно лишённая косточки, размякшая на солнцепёке жёлтая слива. Только тогда я поняла – всё, на такие мягкие ноги уже никто никогда встать не сможет.
Бабушка была крохотная, с тридцать четвёртым размером ноги. Покупала сандалики себе на лето в «Детском мире». Однако переворачивать её стало невыносимо трудно, словно маленькое тельце налилось свинцовой смертью, вот-вот готовой прорваться наружу, в наш маленький мир, чтобы навсегда осиротить его.
Я мыла окно в её «ателье», как называла она свой последний приют – маленькую, узкую комнатку. И вдруг, протирая газетой стекло, почувствовала, что лежащей рядом на кровати бабушки больше нет. Сердце сжимала чья-то непобедимая ледяная рука. Не послышалось никакого предсмертного хрипа, ни стона, ни шороха. Просто время остановилось на миг, а затем медленно снова тронулось в путь. Жуткое, невозможное ощущение, что бабушка – не та восковая куколка с заострившимся носиком на кровати, а настоящая бабушка – теперь не в этом теле, а где-то выше – под самым потолком, усиливалось. Я словно хотела отыскать её душу, взглянуть последний раз, попрощаться. Но она теперь могла меня видеть, а я её – нет. Никогда!
«Никогда» - какое беспощадное слово, не допускает никаких вариантов. Я плакала от жалости к себе любимой: это я осталась здесь одна – наедине с равнодушной и суровой жизнью. Стала судорожно нащупывать пульс, приставлять к голубым губам круглое зеркальце, не верила и не могла понять, есть ли дыхание… или...
- Алло, скорая? Я не могу понять, жив человек или нет? Помогите, пожалуйста, приезжайте!
Но первым, не успела я ещё положить телефонную трубку, явился пронырливый, заученно скорбный похоронный агент. Странно, но всем своим видом он являл уверенность и руководство к конкретным действиям: получение справки, гроб, реквизит, копка могилы, временный памятник, поминки… И я успокоилась, точнее затаилась на время, уже точно зная, что никогда не будет мне покойно… пока не встречу её снова…
Она ушла серым, пасмурным днём, в октябре, когда жить уже не хочется, ожидание жестокостей зимы отравляет существование. Она ушла, пока не застыла земля, чтоб не пришлось бить ломами мёрзлую землю. Мы прощались, моросил мелкий дождь, тактично скрывая слёзы на лицах больших и сильных мужчин, которые не привыкли выказывать слабости. Кто-то сверху, милосердный и деликатный, помогал нам пережить утрату, не позволяя сердцам разорваться. Забота ты моя ненаглядная! Нежная моя, самоотверженная, бесхитростная Любовь!
Очень вредно не ездить на бал,
когда ты этого заслуживаешь
к/ф «Золушка»
Не знаю, почему, по какой именно причине, но стихов я после её ухода не пишу. Нет больше в сердце поэзии. Закончилась. А может, оно и к лучшему. Наблюдая в течение многотрудной литературной практики два столь различных лагеря поэтов и прозаиков, невольно склоняюсь к мысли окончательно примкнуть ко вторым. Вечно бедные, с истерзанным сердцем бедолаги-поэты, неприкаянные, непризнанные, в большинстве своём одинокие, а если речь идёт о мужчинах, то ещё плюс ко всему как минимум хронический алкоголизм. Случаются, конечно, исключения…
Другое дело, обласканные премиями, начальством и читательским интересом прозаики, сытые, холёные, «неизрабоченные», как говорила бабушка, то есть люди солидные и твёрдо стоящие на ногах. Есть, по правде сказать, редкие счастливчики, избранные Фортуной – детские писатели. Этим положено по жизни быть радостными, не то что страдальцам лирикам, пишущим кровью собственного сердца, или вскрывающим язвы общества публицистам. Детские книги остались востребованными даже в наше виртуальное, отрицающее литературу время. Скоро будет так, горячится один коллега по писательскому цеху: «Ты кто? Писатель? И сразу н-на тебе в морду за это!»
Слава Богу, теперь могу позволить себе писать стихи лишь тогда, когда невозможно не писать. За последние годы случилось такое со мной только однажды…
Наше мудрое телевизионное начальство крутит каждый праздник один и тот же набор правильных, позитивных киношек. В праздничный набор входит и старый фильм «Золушка» 1947 года по сценарию незабвенного Евгения Шварца, с Яниной Жеймо в главной роли. По понятным причинам это бессмертное творение режиссёрского дуэта Надежды Кошеверовой и Михаила Шапиро я себе смотреть запретила раз и навсегда. Главным образом потому, что после первого же куплета немудрёной песенки героини («…целый день тружусь, тружусь, / с печкой я вожусь, вожусь…») заливаюсь горючими слезами и впадаю в беспросветное уныние.
Под Новый год, дело было вечером 31 декабря, по Первому каналу стали вновь транслировать старую наивную ленту, с которой никакие современные интерпретации с гламурными дивами, неумело смахивающими воображаемую пыль, никак не могут соперничать. По инерции, намереваясь переключить телевизор на другую программу, я с удивлением увидела, что чёрно-белый фильм раскрасили. Решив оценить с чисто профессиональной точки зрения, как это получилось у современных мастеров, конечно, увлеклась и досмотрела фильм до конца. Всю новогоднюю ночь я проплакала, но зато под утро написала стихотворение.
Письмо Золушке
Моей бабушке
Нине Прокопьевне Нагаевой
В нашем доме тепло и покойно,
Здесь по-прежнему только свои:
Тот же чайник, часы, рукомойник,
Что по каплям отсчитывал дни.
А в солидном вишнёвом комоде,
Под покровом линялых платков,
По забытой изысканной моде
Кипой вышитых воротников –
Пара туфель совсем не хрустальных.
Только детский какой-то размер.
Так ни разу и не станцевали
На изящный старинный манер.
Где ж они, эти добрые люди?
Унесла их Забвенья река,
Но, как прежде, их Золушка любит
И крахмалит для них облака.
Я тебе приготовила ужин,
Ожиданьем наполнив бокал.
Если кто-то особенно нужен –
Очень вредно не ездить на бал.
Золотая умчалась карета,
Поминальная стихла свеча.
Мне же – мачехе – прятаться где-то,
По тебе всё скучать и скучать…
Да, наступает такой момент, когда уже невозможно обнять, попросить прощения у любимого человека, поэтому остаётся в сердце незаживающая, саднящая рана. Мне повезло, я могу написать покаянное стихотворение, выплеснуть боль на бумагу, помолиться за упокой души…
А ещё: на своих фотографиях я стала замечать необъяснимое присутствие странного пятнышка – маленький искристый пушистик парит теперь над моим правым плечом. Ясное дело, плазмоид – восторженно воскликнут уфологи. Да нет же, пылинка в объектив попала, отрезвят реалисты. А мне хочется верить, что это родная Душа рядом со мной, любит меня и оберегает, даже оттуда.
Так любовь моя белым пушистиком
Между небом и небом – ничья…
Назад |