В наступивших сумерках село гудело, как растревоженный улей. Одни оплакивали родных и близких, сложивших свои головы в схватке с бандитами: никогда еще в селе не было такого урона: девять человек недосчитались они в одночасье, и всех их должен был принять в бли-жайшие дни сельский погост на излучине Ура. Другие, пережив глубин-ный страх от всего происшедшего, теперь не могли да, видно, и не хотели скрывать своей радости: выжили! Сами спаслись или Господь защитил – пойми теперь, главное, живы остались и родительский кров цел.
Гордей с казаками подошли к Семену Скопцову с тем чтобы определиться с дозорами, но, видя, как крестник сидит с безучастным видом около тела погибшего отца, Гордей молча потянул Глухова за рукав: сами определимся. Серафим Колесов, скромно проявивший себя в бою, теперь старался быть на виду. Краем уха уловил, о чем идет разговор у казаков и не без внутреннего страха, подошел к ним.
– Надо бы караул выставить на ночь-то или как?..
– Надо, Серафим, – с плохо скрытой неприязнью ответил ему Гордей. Все село знало, как куралесили Колесов, Семка Скопцов и Илья Гвоздев в краткий период существования советской власти в их волости, начудили, насмешили людей так, что и теперь многие смотрели на них как на придурков. Как бы то ни было, но теперь с ними надо было считаться: партизаны, спасители села!
– Серафим Иваныч, у Семена горе большое… расставь-ка людей из своего отряда по разным концам села, ты ведь их лучше знаешь… По два человека в дозор, на конях, но на всю ночь – менять некем, потому как ваши партизаны из Горскино и Подкопенной уже разъехались безо всякой команды… На охрану пленников надо двоих определить… Так я говорю, Елисей? – Обратился Гордей к Глухову.
– Точно так, Гордей Михайлович, Иван Петрович так советовал. Дозоры конные, всю ночь в движении… Остальных предупредить, чтобы спали одетыми и с оружием. Вряд ли господин Рогов вернется, но, как говорится, береженого Бог бережет…
– Предрассудки все это…– криво усмехнулся Колесов, но тут же попра-вился, – хорошо, мы с Ильей Гвоздевым определим дозоры…
– Какой-то мутный человек, – глядя ему вслед, с гримасой страдания произнес урядник, – и с кем только не приходится дело иметь…
– Пойдем, Елисей, отец там баньку протопил, попаритесь, отдохнете…
– И то верно… сейчас в самый раз будет, когда-то потом придется такую радость испытать…
… После жаркой бани все мужчины расселись вокруг широкого стола в горнице Кузнецовых. Давно хлебосольные хозяева не видели у себя столько гостей: пятеро казаков, Барбашов, Кирилл Иванович, тут же был Гордей со старшим сыном Федором, а главным за столом опять выбрали Михаила Андреевича. Морщился он, но крепился – не хотел молодежи настроение портить. Совсем бодро держался есаул Бачинин. Решительно отставил в сторону батожок и уверенно прошелся по горнице.
– Два-три дня, Иван Петрович, и в седло можно… только плечо побе-регите, – вместо здравицы сказал Иванов, поднимая стаканчик с анисов-кой.
– Вот и славно, Кирилл Иванович! Вот и спасибо вам… Через пару дней я буду в строю… Дольше-то нам нельзя оставаться здесь… Что ни говорите, господа, а, похоже, отступление наше неизбежно: не устоит господин адмирал, сильно жмет Красная армия, а господа иностранцы больше говорят, чем делают.
– Что же теперь всем нам бечь на Восток? – сердито спросил Михаил Кузнецов.
– Вам-то зачем бежать? Вы у себя дома… годы немалые… у Колчака не служили… А вот нам надо уходить… Может, на Байкале остановится Красная армия, тогда и мы за Байкалом останемся… все-таки Россия, а для Елисея – это дом родной! – и есаул дружески хлопнул товарища по плечу.
– Давайте-ка еще по малой за Сибирь-матушку, за Россию…
…Было уже заполночь. Никитка спал на полатях, в комнате, служившей хозяевам, Гордею и Алене, спальней, готовились ко сну Алена Ивановна и Маша, а все мужчины во главе с Михаилом Кузнецовым вышли на крыльцо, чтобы раскурить по цигарке перед сном. В ворота со стороны ельника кто-то сильно постучал. Собаки, привязанные на цепи, зашлись в безудержном лае, почуяв чужого человека, а мужики, рассевшиеся на ступеньках крыльца в несколько ярусов, встревожились, Глухов даже достал из бездонного кармана галифе наган.
– Бульба, фу! – прикрикнул на собаку Гордей, вставая со ступенек крыльца и намереваясь спуститься вниз.
– Тятя, держи…– раздался приглушенный голос Федора, и Гордей ощутил у себя под рукой приклад ружья.
– Молодец, Федор Гордеевич! – похвалил парня Бачинин, и тоже взял на- изготовку револьвер. Пока Гордей в напряженной тишине в отсветах двух керосиновых ламп шел к воротам, все мужчины были готовы прийти к нему на выручку в любое мгновение. Тревожный стук повторился.
– Что за поздние гости незванно-негаданно ходят? – нарочито строго спросил Гордей.
– Гордей Михалыч, Гордей…открой! Это я, Яков…
Поняв по голосу, что поздним гостем был именно Яшка, Гордей оглянулся назад и сделал отмашку: мол, все в порядке, и открыл ворота. Тревожно оглядываясь по сторонам, Яшка ступил во двор, а под мышкой держал деда Прошку. Тот шумно дышал и закатывал глаза под кустистые седые брови.
– Ты что с ним сделал, Яш?..
– Потом, Гордей, потом, а пока прими его живче…
Гордей обхватил деда за пояс и повел к крыльцу, где к нему потянулись десятки рук. Через минуту деда уже усадили в середку компании, тут же, на ступеньках крыльца, дали кринку с квасом. Сделав несколько глотков, дед чуть успокоился, а затем буркнул недовольно:
– Лучше бы анисовки мишкиной дали…
Взрыв смеха покрыл эти слова деда Прошки, а Яшка, прикрыв за собой ворота, бежал к крыльцу уже с пулеметом на плече и, скорчив страшную физиономию, зашипел:
– Ш-ш!.. Тихо, братцы, тихо!..
Разгоряченные добрым кузнецовским самогоном, мужики не сразу успокоились.
– Яшка, тебя в дозор вроде бы не ставили, а? – спросил Гордей.
– Меня-то да… не ставили. Колесов всех чужаков поставил…
– И правильно, пусть наши дома хоть ночку отдохнут… – подал голос с «трона» Кузнецов-старший.
– Так-то оно так, да не совсем так, Михал Андреевич…
– Не тяни, Яков! Говори ясно и коротко!– голоса мужиков звучали уже озабоченно, без прежней веселости.
– Деда, говори как на духу! – скомандовал Яшка старику и тот, опрокинув стопку, хрустнул малосольным огурцом, после чего заговорил.
– Сижу, значить, я у Тимохи Скоп… Тьфу, тьфу! Прости меня, Господи!..
…у Семки Скопцова… Зинка попросила посидеть у гроба Тимофея – шибко боялась за сына… Он смурной сидит, ни с кем не разговаривает и все на отца смотрит… Шибко переживает!..
– Да-а… – раздалось со всех сторон: мужики искренне жалели Тимофея.
–… Ну, мы, значить, обмыли его с Зинаидой-то… больше-то никого нет рядом, а Семка как неживой на нас смотрит! Я, грешным делом, испугался: не придется ли и его тоже обмывать, как Тимоху? А вдруг помрет с горя?!.
– Ты сдурел, что ли, дед! – сердито откликнулся Михаил Кузнецов. – Ты дело говори, а эти свои переживания завтра бабкам у магазина расска-жешь!..
– Старик, уважь людей! Расскажи, что тебя так напугало? – трезвый и ровный голос есаула, похоже, привел в чувство вконец растрепанного Прошку.
– Так, значить, об чем это я?
– Дед! – рыкнул на него Яшка. – Ты про Колесова скажи да про Илью Гвоздева…
– Ах да, туды их в задницу!.. Сперва Колесов что-то Семке шептал на ухо, да тот словно и не слышал его… Ускакал Колесов, а часа через полтора-два снова возвернулся, когда мы, значить, Тимошу-то уже обмыли…
– Дед!.. – грозно зашипели на него со всех сторон.
– Да, да… Теперича Колесов с Илюшкой Гвоздевым объявился… Говорят, значить, они Семке, мол, дозоры выставили… пленных в амбаре двое караулют, и давай что-то ему нашаптывать… Я-то в углу сижу, не слышно мне, а Зинка-то рядом с нимя…Вот, значить, она и понесла на них… Эти казачки, говорит, оборонили нас и наш дом от бандитов… этот Елисей на себе Тимошу раненого в дом принес умирать, а ты их заарестовать хочешь!.. Они шипят на нее, а ей хоть бы что! Приблудный ты, Серафим, чужой здесь всем и потому никого не жалеешь…
Понимая, что весть, которую принес дед, очень важная, мужики старались остановить его болтовню и вернуть к главному.
– Так, значить, я об чем? Ах да… Вытолкали они Зинаиду в другу комнату, а сами снова к Семке, а тот как теленок… му-му… Идите, гово-рит, к Бронским, поднимайте подкопенских, а сам я, мол, казаков заарес-товывать не пойду!..
– Вот он что удумал, Сима Колесов!.. – скрежетнули зубами мужчины. – Только-только врага одолели, а он уже нож норовит в спину воткнуть!..
– Так, точно так, господа хорошие! Как это он сказанул… Казачки энти наши классные враги еще пострашнее роговцев, и их всех надо к ногтю!..
Так и сказал, подлая душа!.. Энти-то слова я уже на улице слышал через окошко открытое, потому как они так зыркнули на меня, что я понял: бечь надо, а то и меня заарестуют. Вот...
– Все, дед? – спросил Гордей. – Ничего не забыл?
– Вот тебе истинный крест! – Он широко перекрестился.
– А ведь врешь, дед! – подступился к нему Яшка. – Что ты мне шептал, когда я тебя на горбушке сюда нес?..
– Вот старый козел!.. – ругнул себя дед Прошка. – Запамятовал… Они уже со двора пошли и промеж собой говорили, а я в кустах схоронился… С Бронских, говорит Колесов, толку мало… они обещали морду набить за все… Надо на лошадей садиться да в Подкопенную скакать, там у него дружки верные есть… Филька Змазнев да еще кто-то, а Илюха говорит, что на крайний случай ослобоним роговцев и с нимя вместе порешим всех казаков, а если Кузя хвост подымет, то его и весь его помет одной метлой!..
Тишина повисла на крыльце. Все настолько были поражены коварством и подлостью заговорщиков, что долгое время не могли подобрать нужных слов. Предупреждая лишние разговоры, которые могли после-довать вослед услышанному, Михаил Кузнецов сказал твердо:
– Гордей, готовь лошадей, тарантас… надо их благородию и вам, ребята, съехать отсюда сей же час… Через лесок, мимо Горелой сосны, а там через Брюханово на Мариинск. В Подкопенной у Фильки Змазнева много родни и все бандиты! А сколько однодумцев у Колесова в отряде, тоже никто не знает!..
– Зачем тарантас – верхами уйдем?.. – сказал Глухов.
– Вы, может, и уйдете, а Ивану Петровичу нельзя верхами… раны могут открыться! – решительно возразил Иванов.
В мгновение ока все ожило на кузнецовском дворе: одни бросились запрягать лошадей, другие выкатили к воротам тарантас, который Гордей еще не успел вернуть Ивану Кочергину, третьи складывали в тарантас оружие и вещи. Словно почувствовав тревогу мужчин, Алена и Маша стали готовить в дорогу снедь… Всем работа нашлась, и только Кузнецов-старший, Яшка Яковлев да дед Прошка оставались на ступеньках крыльца, наблюдая за деловой суетой товарищей и изредка давая им советы.
– Яшка, а что тебе-то не спится? – Спросил вдруг Михаил Андреевич. – Спал бы себе…
– Да я и так почти всю битву проспал… Бессонница одолела, а тут слышу, по селу люди скачут на конях, ну, я и пошел поглядеть…
– А пулемет зачем взял?
– А как же без оружия-то? Гранаты у меня все разобрали, ружья нет, а с самурайским мечом много не навоюешь, вот и взял его родимца!..
Вскоре экипаж и путники были готовы к выступлению, стали прощаться, и вдруг к есаулу Бачинину подскочил Федька Кузнецов. Лицо его было бледно, глаза широко раскрыты:
– Господин есаул… Иван Петрович… дядя Ваня, возьмите меня с собой!..Я вас буду слушаться… Я умею стрелять, и скакать верхами тоже…
Вскрикнула на крыльце Алена, зарычал было недовольно на сына Гордей, но есаул опередил их.
– Мы – казаки, сынок! Трудно тебе от сохи привыкать к коню да сабле казацкой… Да и у отца-матери перво-наперво надо спросить на то разрешения… Казаки всегда почитают старших…
– Я!.. я… тятя, мама…–– Федор упал на колени перед отцом, – отпустите, ради Бога, не смогу я здесь быть… Не пустите сейчас, я потом сам уйду, один… Святого человека в грязь втоптали, исказнили лютою смертью! А ежели те, что идут из-за Камня, такие же, как же жить-то с ними? Вон этот Колесов или Гвоздев? Иуды!.. Им бы благодарить за помощь, а они опять подлость удумали! Тятя, отпусти! Не смогу я здесь быть… – и он заплакал навзрыд. Наклонился Гордей к сыну, поднял его с колен и перекрестил покалеченной рукой:
– Не плакай, сынка, ты же казаком хочешь стать, а казаки не плачут!.. Отпускаю!.. Благословляю на праведную жизнь, на праведные дела! Помни только, что в нашем роду подлецов никогда не было…
Напряглась Алена, услышав слова Гордея, слезы струились из ее глаз, но ни одного стона, ни вздоха никто не услышал от нее. Она спустилась с крыльца, обняла сына, перекрестила и трижды поцеловала.
– Пусть Господь всегда пребудет с тобой и моя жалость тебя охраняет!..
Я сейчас тебе соберу в дорогу…
– Не надо, мама, я уже все собрал…
– Все, да не все… – тяжело ступая по ступеням вниз, спустился Михаил Кузнецов. – Мой внук не будет вам в обузу… казацкие корни у нашей родовы! Прадед наш отковал казацкую саблю больше ста лет назад… Не рубились мы ею, но и забывать не забывали… Тяжкое ныне время, и потому, внук мой Федя, держи нашу казацкую саблю… не опозорь ее и… честью не торгуй!
– Дедушка!.. Деда!.. – Федор не мог сдержать своих слез и уткнулся ему в грудь.
– Не плачь, Феденька! Расти казаком! Расти настоящим человеком!..
– Спасибо, Гордей Михайлович, спасибо, Михаил Андреевич, за сына и внука!– проникновенным голосом заговорил Бачинин. – Люб мне этот парень. Добрый, сильный, смелый!.. Он мне жизнь спас, а значит как сын стал… Никогда не оставлю его, пока сам жив! И казак настоящий будет, коли в нем казацкая кровь играет… Спасибо за все и не поминайте лихом!..
Стали прощаться, раненого есаула усадили в тарантас первым, и тогда к нему подошел Яшка:
– Ваше благородие, возьмите мой пулемет… С Китая привез…Вам он нужнее, чем мне, тем более, что Колесов еще днем потребовал, чтобы я отдал его им, все равно, гад, отберет… Пусть он будет в добрых руках…
…На облучок сел Федор Кузнецов. Гордей еще раз подсказал сыну, как не заблудиться в ночном лесу и скорее выехать на тракт, после чего трижды расцеловал на прощанье.
– Не знаю, сынок, увидимся ли еще с тобой, но помни, что тебя здесь любят и всегда ждут!..
Алена с глазами, полными слез, молча смотрела на прощание отца с сыном. И как же он похож на того молодого Гордея, которого она полюбила много лет назад и все это время была с ним рядом!..
«Дай Бог, чтобы рядом с тобой, сынок, был всегда верный и любящий человек, который отведет от тебя любую беду!..» – так думала мать, глядя вслед коляске, увозящей в тревожную и страшную ночь ее сына, а рука ее сама собой отправляла ему вдогонку крестное знамение…
* * *
… Обыск усадьбы Кузнецовых ничего не дал заговорщикам, а на чердак, где схоронились Гордей и Барбашов, бандиты поленились заглянуть, потому как Кузнецов-старший и доктор успели через окно в сенях выкинуть в огород лестницу, по которой можно было подняться наверх. Это-то и спасло Гордея и инженера, потому как никто из партизан не собирался искать в темноте лестницу, без которой подняться на чердак было невозможно. Поняв, что казаки вместе с хозяином совсем недавно покинули село, Огольцов подступился к Михаилу Андреевичу с требованием указать дорогу, по которой скрылись беглецы, но тот притворился совсем больным и слабым, и продолжал лежать на земле, постанывая. Кирилл Иванович поспешил к нему на помощь, но вовремя понял его хитрость и поддержал друга.
– Господа хорошие… ой, простите, товарищи… Вы же почти до смерти зашибли хозяина… ему семьдесят пять уже, а вы его наганом по голове?..
– Да я и стукнул-то всего-ничего, – словно оправдываясь, сказал Огольцов. – Кто из местных знает дорогу? Где Гвоздев?..
И только тут все заметили, что среди бандитов и партизан не было Ильи Гвоздева.
– Дак, он нас когда направил сюда, то сам поскакал домой… живот у него шибко прихватило…– пояснил мужичок, что стоял в дозоре.
– Твою мать!.. – ругнулся Огольцов, глядя на Колесова, – где твои орлы?
Сам поведешь отряд по лесу!..
– Так я же не местный… не знаю я здешних троп…
– Да и соваться в лес ночью страшновато как-то?.. – с опаской проговорил курносый рыжий боец.
– … Да-а, а казачки – народ битый… того и гляди засаду сделают…– задумался Филька. – А куда эта дорога через лес выводит? Ну?!
– Куда, куда… на тракт и выводит, только вам крюку надо будет сделать верст пять, а там и до Брюханово недалече.. – высказал свое мнение Колесов. – На тарантасе они далеко не уйдут, верхами-то мы их вмиг нагоним!
Уже через несколько минут отряд растворился в августовской ночи, и только глухой топот множества лошадей позволил определить, в котором направлении отправились преследователи.
– Только бы Федьша не заблукал в лесу…– озабоченно проговорил Михаил Андреевич, с помощью доктора поднимаясь с земли. – …Ежели не будут торопиться, то эти басурмане могут догнать их в аккурат перед Брюхановой…
– Пусть все ямы и ухабы падут этим катам под ноги!.. Пусть одна яма всех их укроет навсегда! Накажи их, Господи, за все их и злодеяния!.. – такое страшное проклятие послала Алена Ивановна вслед удаляющейся банде. Она стояла с Машей на крыльце и наблюдала, как свекор закрывает ворота.
– Мамочка, разве не грех такое пожелать?
– Наверное, грех, но их грех во стократ больше… Там сын мой и твой брат, а они его хотят убить… Мне отмщение, и аз воздам!..
Благополучно миновав ночной лес, казаки выбрались на тракт. Полная луна хорошо освещала дорогу, вдали слабо мерцали огоньки Брюханово, ничто не предвещало беды, и потому Федор неспешно гнал лошадей. Пассажиры, удобно устроившись в тарантасе, казалось, были убаюканы монотонной скачкой и легким покачиванием повозки. Кто-то курил, кто-то пытался дремать.
– А ну, Федор Гордеевич, притормози своих скакунов – разгрузиться надо малость, а то лошадям тяжело…– скомандовал есаул.
– Что? В чем дело, вашбродь?!
– Через час, а то и раньше будем в селе, а там нужду негде будет справ-лять. Марш в кусты!..
С легким ворчанием и смешками пассажиры оставили свою повозку, разминали затекшие конечности и как по команде выстроились вдоль обочины дороги… Федор, раньше всех покончивший со своими делами, растянулся на траве, уже слегка подернутой утренней росой. Не слушая разговоров мужчин, он закрыл глаза и постарался забыться хоть на не-сколько минут. Внезапно его насторожил какой-то невнятный гул, исхо-дящий от земли. Он припал ухом ней и явственно услышал, что этот гул двигался в их сторону, нагонял их, нес с собой угрозу.
– Ваше благородие! Иван Петрович, послушайте! – и Федор поспешил поделиться своим открытием с есаулом. Тот сразу понял, какая опас-ность их ждет, и приказал проверить оружие.
– До села нам не успеть, там наш отряд… Бой придется принимать на дороге… Без команды не стрелять… подпустим поближе, под пулемет, а уж потом вдарим!.. Все по местам, а ты, Федор, гони лошадей как-нибудь поровней, да сам-то укройся от пуль – тебе еще долго надо жить!..
… Не прошло и четверти часа, как на полотне дороги, по которой стремительно уходила в сторону Брюханова повозка с казаками, проявились контуры большой группы всадников. Отряд, в котором насчитывалось до двадцати человек, стремительно настигал тарантас с шестью пассажирами. Ни выстрелов тебе, ни криков, только топот копыт да тревожный храп лошадей, осатаневших от бешеной гонки, нарушали ночную тишину, а в неверном свете смертельно-бледной луны лошади и всадники казались чудовищами, вырвавшимися из самого ада. Возница Федор, как ни старался, спасти от погони свою повозку уже не мог. Понимали это и ее пассажиры, и те, кто гнался за ними. Когда до беглецов оставалось менее ста шагов, преследователи стали огибать их полукругом. Ровное поле, по которому проходила дорога, позволяло конникам замыкать круг, не сбавляя скорости. В свете луны и далеких звезд открывалась странная и страшная картина: словно стая озверевших кентавров преследует заблудившуюся в ночи повозку. Она казалось пустой, потому что ее пассажиры, стараясь укрыться от надвигающейся опасности, словно растворились в ней, и только две лошадки, испуганно фыркая и выбиваясь из последних сил, пытались спастись от страшных монстров…
– Пора, господа… – выдохнул есаул, и Глухов, положив пулемет на спинку тарантаса, предварительно укрытую попоной, дал длинную очередь. И лунная ночь взорвалась грохотом и вспышками выстрелов, ржанием лошадей и стонами раненых людей. Теперь преследователи открыли ответный огонь, и апокалиптическая картина ночной погони достигла своего апогея. Сраженные пулеметной очередью всадники вместе с лошадьми на полном скаку падали на укатанное полотно Крестьянского тракта, и порой казалось, что кто-то из них вот-вот опрокинется в саму повозку и подомнет собой беглецов. Но счастливый случай, а может быть, умение возницы уводили ее от такого соприкосновения. Вслед за пулеметом казаки открыли огонь из винтовок и наганов по флангам преследователей. Раненые и убитые роговцы тяжело падали на суровую сибирскую землю, и, казалось, уже никакая сила не сможет вернуть их на ноги. Сначала урядник стрелял из пулемета сидя, но потом поднялся на ноги и, рискуя упасть в любую минуту, продолжал огонь стоя, посылая пули веером. Офицер, прижав-шись к нему спиной, всем своим телом и раненой рукой помогал Глухову сохранять равновесие.
– А-А!..Суки! Попробуйте, возьмите! – казалось, Глухов хотел перекрыть грохот стрельбы, но слов его не было слышно. Только беззвучно открывавшийся рот да яростный блеск глаз в свете луны выдавали чувства этого человека.
Одним из первых рухнул наземь сраженный пулеметной очередью Филипп Огольцов. Он всегда рисковал и пренебрежительно относился к тем, кто «кланялся каждой пуле», но сегодня он просчитался. Шепнул ему кто-то перед погоней, что у беглецов-казаков всего-то две-три винтовки да наган у есаула, и потому решил он лихо одолеть врага, что называется, взять на испуг, и потому строго – настрого запретил стрелять без команды: хотел публично казнить казачков, а за одно и «клещнястого» Кузнецова. Но где было ему знать, что есаул с казаками запаслись пулеметом, а того самого «клещнястого» Кузнецова в тарантасе нет…
После такого резкого отпора, что дали беглецы своим преследователям, ряды последних смешались, хотя кони еще по инерции несли своих всадников вслед за повозкой. В седле оставалось еще около десятка человек, но стрельба ими уже велась беспорядочно и не прицельно. Ели-сей Глухов, отложив в сторону перегревшийся пулемет, вынул из кармана широченных шаровар гранату-лимонку и швырнул ее в сильно поредевшие ряды преследователей. Взрыв опрокинул на укатанное полотно тракта еще несколько лошадей с седоками, а оставшиеся стали торопливо поворачивать лошадей назад. Похоже, ночная схватка близилась к концу, казаки праздновали победу.
– Чешите отсюда, пока я добрый!.. – со смехом махнул Глухов в сторону уцелевших бандитов. Федор остановил лошадей, а все пассажиры оставили спасительный тарантас.
– А откуда у тебя граната? – спросил Елисея есаул. – Вроде без артиллерии мы были и вдруг?..
– А мне этот здоровяк… Японец, кажется, сунул в карман, когда проща-лись… сгодилась вот…
– Что-то подозрительно колготятся господа партизаны – настороженно произнес Бачинин, кивнув в сторону сильно поредевшей группы пресле-дователей, маячившей в отдалении. – Ну-ка, Елисей, пошевели их, а то, не дай Бог, что задумали…
Последние слова есаула покрыл дружный залп. Стреляли партизаны. Уже готовые с позором покинуть поле битвы, они дали последний залп
вдогонку врагу и припустили назад, а два казака упали сраженные наземь. Изрыгая проклятия, Глухов припал к пулемету и стрелял вслед убегающим до тех пор, пока последний всадник вместе с лошадью не распластался на земле…
– Воевать всегда надо до конца, а уж потом праздновать победу… – мрачно произнес есаул, присев к телу убитого казака. Он был готов каз-нить себя и Глухова за ту преждевременную расслабленность, которая стоила жизни двум их товарищам. – Эх, Иван, у тебя же три дочки дома! Как же они без тебя?.. А Сашка-то и вовсе жениться не успел… Погру-зите их в повозку, похороним по-людски, а ты, Федя, приведи лошадей… плохо им было с бандитами – к нам пришли…
– Вашблагородь, а может кто еще живой остался? – спросил осторожно Сытин. – Они столько наших положили, а им жизнь оставить?..
– Неужто, Сытин, у тебя, у казака, поднимется рука добивать раненых и безоружных, даже если это бандиты?
В ответ казак от досады только зарычал по-звериному и вместе с Глуховым принялся грузить тела погибших товарищей в тарантас.
…Под Серафимом Колесовым убило лошадь. Она упала и придавила своим телом ему ногу. Нестерпимая боль мучила его, но он лежал, затаив дыхание, слыша, как над ним с легким шелестом проносятся пули. Наконец пулемет замолчал. То ли патроны закончились, то ли пулеметчик завершил свое дело по добиванию их отряда. Какое-то время было слышно, как казаки готовились оставить место боя, затем все стихло. Ему с трудом удалось освободить свою ногу. Она занемела, и когда он резко встал на ноги, тут же упал со стоном.
– Однако больно? – услышал он чей-то насмешливый голос из ночи.
– Кто здесь? – испуганно спросил Серафим, и, сидя на земле, принялся отчаянно шарить вокруг себя, надеясь найти какое-нибудь оружие.
– Это я, Мока…Да не сепети ты и не боись, уехали казачки…
–Ты думаешь я их должен бояться, а не тебя?
– А меня-то чо-ж?
– Так ты же меня, как поросенка, хотел зарезать?
– Ага, забздел, значит… Ладно уж, забудь этого гада Фильку. Ему дай волю, он бы всех зарезал… – Мока, пока вел этот разговор, лежал в придорожной канаве, где спасался от казачьих пуль. Поднявшись на ноги, он огляделся: убитые и раненые, люди и животные – все лежали вперемешку, где-то раздавались стоны.
– Эх, как он нас покрошил!– с плохо скрытым одобрением сказал Мока.
– Чему радуешься, дурак? – зло спросил Колесов, все еще растирая ушибленную ногу.
– Ты, гражданин Колесов, попомни одно: ежели мы с тобой заодно, то я еще потерплю твои гадкие слова, а ежели мы в разных телегах, то ты меня лучше не забижай – удавлю, как цыпленка!..
Наконец Колесов нащупал приклад чьей-то винтовки и потянул на себя: теперь можно смелее разговаривать с этим обормотом Мокой.
– А Огольцову ты разрешал говорить гадкие слова?
– Он старшой был, как тут противиться…
– Мока…помоги, подними меня…– раздался из темноты хриплый голос.
– Легок на помине!– на удивление весело заржал Мока. – Филя Огольцов живой оказывается…
– Живой я, да зацепило меня в грудь, и ногу, похоже, сломал… помоги мне, Мока…
Старшой роговской команды лежал на спине. Правая нога его была неестественно изогнута в колене, а гимнастерка почернела от крови. Словно желая еще раз убедиться, Мока чиркнул спичкой и наклонился над раненым:
– Ага, хорошо тебе кровя пустил этот казачок!..
– Ты что буробишь, скотина! Я тебя….
– Ну вот, Мока, твой бывший командир… его все должны слушаться…– с гаденькой улыбкой на лице подошел к ним Колесов, опираясь на винтовку.
– А на хрена он нам нужон такой-то, Колесов? Горшок из-под него я еще не таскал….
– А не нужон, так убей его!..
– Да вы?!. Да я вас обоих!.. – Филька потянулся за револьвером, что валялся у его ног, но не успел. Мока, присев на корточки перед раненым, взял его горло своими изуродованными пальцами и зашептал, едва не касаясь его лица своим лицом:
– Я тебе всегда говорил, что Моку нельзя обижать зазря, а ты не слушал – все командовал… Так сдохни как собака!..
Сухо хрустнула гортань командира, и Мока, удовлетворенный, поднялся на ноги и взглянул с усмешкой на застывшего от страха Колесова.
– Будешь Моку обижать – также помрешь когда-нибудь, а будешь меня жалеть – отслужу как надо… А этого говнюка не жалей, на нем много крови… Ты в селе чужак, я тоже чужой… нам бы вместе надо держаться… А идти мне некуды: на Алтае Рогов все равно расстрелял бы… да его самого скоро к стенке поставят, ежели не белые, так красные… Доигрался Рогов!
– Мока, тут еще раненые есть, надо бы забрать их…
– А тебе они зачем? Они же от Рогова пришли, твоих-то тут нет…
– Но они же твои товарищи…
– …Чтобы они рассказали, как я Фильку придушил? Они же в отряде меня на кол посадят!
– Вон какие у вас партизаны в отряде… Делай, как знаешь, да поймай лошадей, что казачки нам оставили – домой вертаться надо, светает уже…
Подняв с земли чью-то винтовку со штыком, Мока играючи повертел ее в своих корявых руках, после чего, держа за приклад, принялся обходить раненых. Независимо от того, подавал боец признаки жизни или нет, он легким усилием протыкал ему штыком грудь в области сердца.
– Ну, теперя порядок, – проговорил он спокойным голосом, подавая уздечку пойманной лошади. – Ехать надо, командир, в селе уже засветло будем…
Услышав, как Мока назвал его «командиром», Колесов вздрогнул и покосился на задушенного Филиппа Огольцова, который еще час назад был «командиром» этому мрачному и страшному человеку…
Глава 7
Рано утром, едва забрезжило на востоке, сводный отряд колча-ковцев, преследовавший банду Рогова, прошел походным маршем по тракту мимо Горскино, а рота под командой штабс-капитана Сурова, оставив расположение отряда, окружила спящее село и солдаты начали подворный обход. Разведка доложила, что днем раньше роговский экспедиционный отряд числом до пятидесяти сабель остановился у околицы села и его бойцы пытались реквизировать у крестьян хлеб, лошадей, но потом вдруг, оставив все награбленное, в спешном порядке направился в сторону Урского. А вскоре вслед за ним мимо Горскино в том же направлении поспешил еще один конный отряд красных партизан. Данные разведки озадачили Сурова: если им верить, то в Урском сейчас сконцентрировано до ста штыков партизан при одном пулемете. У него тоже была в подчинении сотня солдат при трех пулеметах и одной пушке. При кажущемся равенстве сил, рассуждал он, потери в бою у стороны наступающей всегда втрое превышают потери стороны обороняющейся. А если партизан поддержат местные мужики?.. А село Урское богатое, людное, под стать Бачатам, где дислоцировался их отряд. Надо было принимать решение…
Подворный обход дал результаты, и вскоре на мельницу, где остановился Суров, привели одиннадцать полураздетых, опухших после ночной попойки в родном селе партизан. Некоторые из них были в папахах и фуражках с красными лентами, у всех было изъято оружие. Ошибиться было невозможно: красные партизаны, а значит, по законам военного времени, они подлежали расстрелу. Человек рассудительный по жизни, Суров никогда не торопился рубить с плеча, тем более, что его озадачила толпа местных крестьян, в основном бабы, дети и старики… Кроме плача и заклинаний о помиловании пойманных горе-партизан, они наперебой заявляли, что их родные пришли из лесу, чтобы отбить отряд роговцев от Урского и спасти каких-то казаков. Штабс-капитан знал, что в Салаире до набега отряда Рогова находились рота солдат и полусотня казаков атамана Анненкова, но, как ему донесли, роговцы часть пехотной роты обезоружили, а тех, кто отказался сдаться на милость победителя, уничтожили вместе с казаками. Неужто казакам удалось вырваться из окружения?.. Допрошенные партизаны пояснили, что Семен Скопцов, крестьянин из Урского, прознал, что роговцы готовят расправу над его односельчанами, поднял отряд местных мужиков, прятавшихся в тайге от призыва в белую армию, и привел на подмогу землякам. Рассказали они и о том, что роговцев они разбили, а часть обезоружили и взяли в плен, так что в Урском теперь красных партизан нет… Узнал также Суров, что коман-довал казаками какой-то раненый есаул, не то Бочкин, не то Бабочкин…
– Так называл Сенька командира казаков… да-да, Иван Петрович… А мы сами с господами офицерами не воевали… мы пережидали в лесу, когда война кончится… А ленточки понашили красные, потому что прослышали, что красная армия уже близко, и всех, кто не за нее – вешать будут. Вот, с дуру и перепугу записались в красные… Ни одного вашего солдата мы не то что не убили, не изувечили даже… даже по морде… по лицу, значить, не ударили. Какие же мы после этого партизаны?.. – за всех своих земляков-горемык эту страстную речь произнес старый, худенький мужичонка, со сморщенным лицом, с которого, несмотря на всю трагичность ситуации, не сходила комическая гримаса.
– Не партизаны вы, а дезертиры, а дезертиров мы порем плетьми и ставим в строй… Некогда сейчас пороть вас, поэтому пойдете с нами в Урское, впереди всех, и если сказали нам правду, то живы останетесь и домой вернетесь непоротыми, а ежели обманули и состоите в сговоре с роговцами, то и поляжете под их пулями…
Выслушав офицера, горскинцыудрученно молчали, не понимая, радоваться такому решению, или уж лучше получить свою порцию плетей и не лезть под пули с риском для жизни. Черт поймет, что там случилось в Урском за ночь…Но тем не менее чья-то осторожная голова из горскинцев сообразила снова разжечь на околице села дымный костер – сигнал тревоги…