В это время из открытых дверей церкви раздались истошные крики, глухие удары, свидетельствующие о том, что там, за высокими церков-ными дверьми, идет жестокая схватка, а вскоре из храма на площадь вывели всех мужчин и поставили в ряд перед восседающим на черном вороном коне всадником. Каждого, заломив руки назад, вели по два бойца, Гордея же вели трое, а Семен Лыков шел следом с маузером в руке. У многих из пленников на лице была кровь…
Вслед за ними из храма с плачем и молитвами последовали женщины, старики и дети, но по знаку Рогова толпившиеся перед храмом бойцы оттеснили орущую толпу назад и закрыли церковные двери. Теперь крики и вопли звучали приглушенно. Всех доставленных партизаны продолжали держать со скрученными назад руками, и от того казалось, что они застыли перед партизанским вожаком в глубоком унизительном поклоне. Насмешливо глядя на своих пленников, Рогов сурово спросил:
– Так кто же из вас посмел перечить мне, красному командиру Григорию Рогову? Ты? – он ткнул в сторону Гордея, резко выделявшегося в толпе богомольцев ростом и одеждой.
– Что скажешь, ваше благородие, или молчать будешь?
– Зачем же, я скажу, товарищ Рогов, да только ты уж прикажи своим ... орлам руки отпустить – неужто так боитесь безоружных мужиков? Вас же здесь около сотни собралось?
– Оставьте их!.. – коротко бросил крутолобый, и конвоиры ослабили свою хватку. Морщась, пленники потирали занемевшие руки, стирали с лиц кровь. Семен Лыков прошел перед строем, размахивая маузером перед лицами мужчин и грозно предупредил:
– Не баловать мне, руками не размахивать, а то враз пристрелю! На все вопросы Григория Федоровича отвечать громко и коротко!
– Так я жду ответа на свой вопрос? – серые, оловянные глаза вожака пытливо осматривали каждого из мужчин. – За вашу дерзость вас всех выпорют – тридцать плетей каждому, но если среди вас есть попы, офицеры, купцы или капиталисты-буржуи – этих мы расстреляем!..
Гордей кинул взгляд в сторону Сергея Барбашова: виц-мундир инженера горнорудного управления выдавал его с головой. А Лыков уже стоял перед ним и, ткнув его маузером в грудь, потребовал отойти в сторону:
– Григорий Федорыч, одна вражина уже попалась!.. У него же на пуговицах царские орлы – враг трудового народа!..
Побледневший Барбашов даже не замечал, что его разбитая нижняя губа сочилась кровью. Он как-то растерянно смотрел на Гордея, а то оглядывался на двери церкви, где оставалась взаперти его любимая.
– Ага, а вот еще один враг народа! Никак их благородие? – теперь Лыков стоял напротив Гордея и так же тыкал в грудь маузером. – Он же плетку у меня вышиб из рук, Григорий Федорыч, дозволь мне его лично шлепнуть?
– Да что плетку?.. – негромко ответил ему Кузнецов. Он сделал одновременно едва заметные движения руками, и маузер куражившегося бандита оказался у него. – С такими вояками, товарищ Рогов, ты много не навоюешь...
Стоявшие в окружении командира бойцы резко вскинули винтовки, а Рогов от удивления даже присвистнул:
– Лихо, ваше благородие! Но у меня закон: всех офицеров – к стенке!
– Так то офицеров, товарищ Рогов, а я простой солдат...
Семен Лыков, пришедший в себя после наглой выходки пленника, со злобным рыком рванул Гордея за полу сюртука, отрывая с корнем пуговицы:
– Убью, сука!.. Да я тебя!..
За откинутой полой сюртука на груди Гордея матово блеснул Георгиевский крест. Лишь мгновение прошло, но узрел-таки командир награду на груди Кузнецова. Между тем Лыков уже выхватил из рук Гордея позорно потерянный им маузер и готов был снова броситься на обидчика, но был остановлен суровым окриком командира.
– Цыть, зараза! Не нужон мне боле такой ординарец, который себя-то не может оборонить! К Степану Горшкову в сотню пойдешь, рядовым, и чтобы никаких выкрутасов мне!..
Боец растерянно разводил руками:
– Как же так, Григорий Федорыч? Да я же за тебя... За что?..
– Утри сопли, и чтобы я тебя больше не видел около себя! Прочь!.. А ты подойди поближе, – скомандовал он Гордею. – Солдатский крест, вижу... Где получил?
– На японской… в 1905 году...
– Вот оно что!.. А где воевал?
– На Сахалине, потом в Маньчжурии... А почему такой интерес? – Гордей стоял шагах в десяти от командира, голос его звучал ровно, ничем не выдавая того страшного напряжения, которым он был охвачен.
– Интересуюсь, потому что сам бывал в тех краях и тоже Георгия имею... – он отвернул полу своей накидки, и на груди его Гордей увидел не один, а три георгиевских креста.
– Видать славно ты воевал, товарищ Рогов, коли вся грудь в крестах! Рад, что встретил боевого товарища, – с явным облегчением проговорил Гордей, – Кто бы думал: больше десяти лет прошло!.. – Он принялся поправлять полы сюртука, но без пуговиц они никак не хотели сходиться.
– А руку там же покалечил?
– Там же... В штыки на японцев пошли, и вот...
– М-да-а... – Рогов какое-то время молчал, размышляя. – Как твоя фамилия и что ты тут делаешь?
– Гордей Кузнецов... Дочь венчаться привез, да, видать, не вовремя...
– Да, промашку дал, солдат, не время сейчас для свадеб, война идет…
– Да понял я, что ошибку сделал...
– М-да-а, – снова раздумчиво проговорил Рогов, решая про себя какую-то задачу. – У Колчака не служил?
– Нет, да и кто меня возьмет с такой-то клешней?..
– Ну-ну, видел я, как ты ею управился с моим Семеном! Пойдешь ко мне в отряд?
– Ждали мы, Григорий Федорович, красную армию, красных партизан, про твои подвиги наслышаны много, а воевать?.. Отец у меня при смерти лежит дома, тоже Георгиевский кавалер… за турецкую компанию... дочка на выданье, да и мне с такой рукой стрелять неспособно...
– Ну-ну... А где же дочка?
– Так в храме она... Слышь вой стоит?
И только сейчас, похоже, расслышал командир, что из-за закрытых церков
ных дверей неслось громкое церковное пение вперемешку с женскими воплями.
– Эй, кто там на крыльце, очистить церковь!
– Григорий Федорыч, а как с попами?
– С попами?.. С ними разговор особливый будет!..
Широко распахнулись тяжелые церковные двери, сделанные из лист-венницы два десятка лет назад, и перепуганные, плачущие женщины, дети и старики высыпали на улицу. Когда толпа чуть успокоилась, Рогов, привстав в стременах, обратился к ним с речью:
– Мы, красные партизаны, пришли дать вам свободу, освободить вас от царских цепей! Забудьте дорогу в церкви, так как «религия – это опиум для народа!». Это сказал товарищ Ленин! Простых людей мы не трогаем, а всех народных эксплоататоров уничтожали и впредь будем уничтожать! Расходитесь по домам и знайте, что Григорий Рогов воюет за простой народ! Ступайте с Богом!..
Молча покидали люди церковную площадь, но некоторые в последний момент, словно спохватившись, остановились и застыли вдоль столбиков коновязи, словно ожидая развязки событий, со страхом и любопытством поглядывали на толпившихся партизан, на тех мужчин, что вывели из храма бойцы Рогова, на кучку заплаканных женщин.
– А эти кто? – кивнул в сторону женщин Рогов.
– Должно быть, родня этих вот басурманов, – ответил командир второй сотни Степан Горшков.
– А твои-то где, Кузнецов? – спросил главный партизан. – Не те ли две красавицы?
– Они…– ответил Гордей. – Жена и дочка...
– Вот что, Кузнецов, забирай их и уезжай быстрей, а то народ у меня жадный до женской красоты, а они у тебя – на загляденье!..
– Спасибо, Григорий Федорыч, – и Гордей, приложив к груди, на самый крест, свою изувеченную руку, склонил голову, а затем сделал знак Алене, чтобы та шла к тарантасу. Поддерживая под руку зареванную Машу, Алена направилась к лошадям, а Гордей подступился к Рогову с новой просьбой. – Григорий Федорыч, уж будь милостив до конца к своему бывшему сослуживцу... Тут со мной сын и... жених моей дочери. Она еще не стала женой, так не делай ее вдовой...
Рогов усмехнулся в бороду и, крутанув коня на месте, спросил:
– Уж не тот ли буржуй с медными пуговицами ее жених?
– Он самый, товарищ Рогов, только он никакой не буржуй, а инженер-металлург... Он с Курако металлургический завод будет строить... А отец его землю пашет на орловщине – такой вот он буржуй?..
– Эй, инженер, так что ли говорит Кузнецов?
– Точно так, товарищ Рогов... – осипшим голосом отозвался Барбашов.
– Ну, инженер, поставь свечу за свое здравие и благодари Бога, что у тебя такой тесть! Не быть бы тебе живу, если бы не он!
Пока Рогов решал судьбу своих пленников, у железного забора, где были привязаны кузнецовские лошади, разгорелся нешуточный спор. Едва Алена усадила зареванную дочь в тарантас, как к ним подскочил Епишка, вестовой Рогова, и потребовал освободить тарантас. Обе женщины принялись его увещевать, но тот твердо стоял на своем: тарантас реквизируется в пользу красных партизан. Заслышав их спор, Рогов направил к ним своего коня, а Гордей поспешил следом. Поняв суть спора, Рогов даже засмеялся:
– Ну, Кузнецов, обобрал ты сегодня меня и моих хлопцев! Все забрал: и невест-красавиц у моих женихов увел, и тарантас, что мне глянулся, и эти живыми бы не ушли, – он кивнул в сторону Федора Кузнецова и Барбашова. – Ну, а теперь садись-ка в свой тарантас и убирайся прочь, пока я не передумал, да больше мне не попадайся на глаза... Веселый у меня народ, сам видишь, поэтому держись от нас подальше! Прощай, Кузнецов! – тронув своего коня шпорами, он вернулся к остальным пленникам, обреченно ожидавшим решения свой участи.
Усадив всех в тарантас, Гордей сам сел на облучок, и стремительно погнал лошадей по дороге, уводящей прочь от этого страшного места. Последнее, что он слышал на церковной площади, были слова Рогова:
– Пленных пороть, а попа сюда тащите! Этот-то не убежит от своей судьбы!..
Глава 4
Два молодца из сотни Горшкова вывели из храма священника. Порванная ряса, следы крови на лице и отсутствие креста говорили за то, что он уже немало претерпел от своих мучителей, но главное наказание ждало его впереди.
– Говори, поп, зачем обманываешь людей? Зачем туманишь голову простым людям, обираешь их? – Рогов по-прежнему восседал на своем черном красавце-жеребце, а, задавая вопросы, опирался на шею коня и, казалось бы, участливо наклонился вперед к стоящему перед ним малорослому священнику.
– Вы набираете себе воинство, берете силой и посулами, блазните богатствами от грабежей, а к нам в храм люди сами идут, движимые верой и любовию к Господу-Вседержителю. За молитву, за слово Господне, услышанное в святой церкви, они сами готовы поделиться последней копейкой. Их вера так сильна, что люди идут на лишения и смерть, твои же воители, пресытившись награбленным, бегут от тебя, аки тати в нощи. Не остановят их ни уговоры твои, ни угроза быть убиенным, а все потому, что нет у вас твердой веры в святое дело, нет человеколюбия… Не силой, а любовию можно повести за собой человека, ибо Бог есть Любовь…
– Умеешь ты разные слова говорить, так задурманишь голову человеку, что тот последнее отдаст, а то и на плаху пойдет ради тебя…
– …Не ради меня, а ради Веры Святой! – как не выглядел он слабым и униженным пред восседающим на коне вооруженным бандитом, а нашел-таки в себе силы прервать речь последнего и ответить твердо.
– Ну, хорошо, поп, а сам-то ты готов за свою святую веру смерть принять? – сказав это, Рогов оглянулся на своих бойцов с недоброй улыбкой, – или ты это право только своим богомольцам оставляешь?
Толпа вооруженных, расхристанных людей, окружавших своего командира, разразилась громким недобрым смехом:
– Все, поп, хана тебе пришла!..
– Снимай рясу – ступай к нам!..
– На-ко вот ружье заместо креста…
Отец Рафаил с плохо скрытой грустью смотрел на хохочущее воинство. Кровь сочилась из раны на голове, но он, казалось, не замечал ее. Едва уловив миг затишья в гомоне многоликой толпы, он, подняв руки к небу, сказал, срываясь на крик, чтобы быть услышанным:
– Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые дела, не творите дело сатанинское!.. Невинными и чистыми приходим мы в этот мир. Многие из вас были крещены в православной церкви, а ныне вы ослеплены гневом и алчностью. Во тьме пребываете, и готовите себе геенну огненную! Одумайтесь, люди! Верните себя в Добро и благие дела! Верните себе звание человека!..
Стихла толпа, слушая стон-мольбу священника, идущую, казалось, из самого его сердца, но в наступившей тишине тяжело упали на головы прихожан слова предводителя разбойного люда:
– Прекрати агитацию, поп! – зло рявкнул Рогов. – Откажешься от своей безумной веры – пощажу, но плетей получишь за все содеянное раньше… А будешь упорствовать – лютой смертью погибнешь?!..
Глухо, негромко, но твердо прозвучали в ответ слова пастыря:
– …Не бойтесь убивающих тело, а бойтесь губящих душу человеческую!..
– Что ж, старик, ты сам выбрал свою судьбу!.. Привяжите его к хвосту той белой лошади, и да спасет тебя Господь… если сможет!..
Одни приспешники красного атамана бросились к лошади, другие повалили наземь священника, а толпа богомольцев, доселе робко стоявшая в полукружье вокруг жертвы и палача, вдруг разразилась неимоверными криками и плачем, некоторые бросились к последнему, хватая за сапоги и стремена. Испуганная лошадь поднялась на дыбы, едва не уронив седока. Партизаны пытались оттеснить вопящих и рыдающих людей от своего командира, но их было больше, чем бойцов, и потому они снова чуть не повалили командирского жеребца. Сверкая глазами, Рогов взревел, обращаясь к Степану Горшкову:
– Где моя охрана?! – Не дожидаясь ответа, он огрел сотника плетью и умчал с площади туда, где продолжался бой его отрядников с солдатами и казаками. Там шел бой, а здесь творили расправу…
…Осталась за поворотом церковная площадь и какое-то время дорога гладко стелилась под колесами тарантаса Гордея Кузнецова, но вскоре она разделилась надвое, правым крылом потянувшись в сторону Гурьевска, левое же отбросила в направлении Брюханово. Не сдерживая дружного бега лошадей, Гордей умело направил их по нужной дороге, в объезд околка, но вдруг лошади резко встали, уткнувшись в группу всадников, плотной стеной стоявших на дороге. Лошади рванулись в разные стороны, едва не опрокинув тарантас, но сила инерции бросила их вперед, на людей, на лошадей. Кому то попало дышлом, один всадник вместе с лошадью опрокинулся в тяжело вздыбившуюся на дороге пыль. Раздалась ругань, клацнули затворы винтовок. Гордей, сидевший на облучке, тоже едва не свалился наземь, но удержался и даже привстал с сиденья.
– Куда прешь, скотина! – Семен Лыков отделился от общей массы и, замахнувшись нагайкой, полетел на Гордея.
– Не балуй, Лыков! У меня кнут поболе будет!– и он почти без замаха лихо щелкнул бичом перед самой мордой лошади своего противника. Звук получился резкий и короткий, как выстрел. Конь под Лыковым встал на дыбы, едва не сбросив седока, чем привел его в бешенство, и тот удар, что он готов был нанести плеткой Гордею, достался коню. Словно негодуя, тот снова сделал свечку на задних ногах, после чего круто рванулся в сторону. Одни партизаны бросились на помощь Лыкову, взяв ошалевшего жеребца в кольцо, другие все это время держали Гордея и всю его свиту под дулами винтовок.
– Не стрелять!..– со стороны церковной площади на сером жеребце в сопровождении одного бойца к ним спешил Степан Горшков, командир сотни, плотный мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, широко-скулый, с густыми седыми усами. На лошади он сидел как влитой, а глаза его сверкали гневом:
– Кто вам разрешил самовольно оставить оцепление командира?! Какого черта вы здесь делаете? Ну?!
– Понимаешь, Степан Егорович, тут Семка Лыков попросил ему подмогнуть этого ухаря проучить… – начал было самый пожилой боец, но тут же осекся, остановленный новым потоком ругани командира.– Лыков?! Где этот сукин сын?!
– Ты не сучи меня, Степа…
– Я тебе не Степа в бою, а товарищ командир!..
– Да какой же тут бой? Тут просто одного мерзавца надо наказать… Из-за него, гада, меня командир к тебе в сотню сослал… Щас я ему башку срублю, и делов-то…
И только сейчас командир сотни оглянулся на тарантас, где сидела семья Гордея.
– Это ты ему хочешь голову рубить? – Мешков кивнул в сторону Гордея.
– Ага, ему и всем мужикам, ну, а баб, как ты понимаешь…
– А ты слышал, что Григорий Федорыч отпустил его с миром?
– Так что с того? Он отпустил, а мы его тут…
– Ты что же, сучонок, командира ни во что не ставишь? Тебе его приказ – не приказ?! А вы, – испепеляя глазами своих бойцов, продолжал он, – мало крови пролили, так еще здесь решили покуражиться? Сеньке-то человека убить, что высморкаться – понабил руку на расстрелах, а вы-то, вы!?. Я же вас ограждал от всего этого, чтобы, значит, не забыли, что вы есть красные партизаны… вы – личная охрана командира! А вы оставляете командира без прикрытия и мчитесь бог весть куда по зову какого-то проходимца!..
– Но-но, Степан! Не горячись! Я еще возвернусь в ординарцы к командиру, и ты у меня тогда попляшешь!..
– Ты мне угрожаешь, сучий потрох?!..
Бойцы, еще недавно поддерживавшие Лыкова, сейчас недовольно зароптали, услышав его угрозы, и поспешили отдалиться от него. Теперь рядом с Лыковым оставался только Филька Гольцов, невзрачный, кособокий мужичонка лет сорока, ворчливый и вечно всем недовольный. Поняв, что погорячился, Семен Лыков пошел на попятную.
– Извиняй, Степан Егорович, обидел меня этот беспалый, опозорил перед товарищами, ну как тут стерпеть? А ты уж больно сердце рвешь, как будто тебя самого под расстрел поставили…
– Хуже, чем под расстрел!.. Там попа казнить взялись, народ за него вступился, а у командира половина охраны разбежалась по углам – это порядок?! Тебя-то он только прогнал от себя, а меня, командира личной охраны, плетью огрел! Это шутки?! А еще он приказал мне найти вас и отправить на бой с казачками. А там – не здесь, там стреляют, там и убить могут…
Словно в подтверждение его слов в той стороне поселка, где отбивались от роговцев солдаты и казаки, усилилась ружейная канонада, затрещали пулеметы, грохнуло несколько взрывов, а вскоре донесся какой-то душераздирающий вой. Он усиливался и словно двоился, обходя церковь. На западе он удалялся в сторону Гурьевского завода, а на востоке – в сторону Брюханова. Со стороны церкви к ним во весь опор мчался всадник и, перекрывая топот лошади и давясь пылью, испуганно орал:
– Братцы, казаки на прорыв пошли!.. Спасайся, кто может!..
Едва он поравнялся с группой всадников Горшкова, как Степан хладнокровно поднял маузер и выстрелил ему в грудь.
– Смерть паникерам! Приготовиться к бою!
Не успели бойцы горшковцы перегруппироваться, как мимо них во весь опор и с каким-то звериным завываньем пронесся в сторону Гурьевска отряд казаков. Их было не более двадцати человек. Многие из них были ранены, о чем говорили их окровавленные повязки. Одни рассекали шашками воздух, словно они догоняли убегающего врага, а не спасались от него сами, другие же, несмотря на бешеную скачку, умудрялись стрелять на ходу в сторону своих преследователей. Густая дорожная пыль, взбитая десятками лошадиных ног, не успела опуститься на землю, как появились новые всадники. Их было значительно больше. Они тоже что-то яростно орали вслед удаляющемуся врагу, стреляли, но расстояние между ними не сокращалось.
– Ну, мужички, с Богом! – скомандовал Горшков.
– Эх, раньше надо было, Степан!– с досадой проговорил Лыков.– У этих лошади уже запалились, а у нас свежие… мы бы враз нагнали казачков-то.
– Ага, ты бы нагнал, – огрызнулся Степан.– За ними такие вояки гонятся, что нас бы и постреляли в такой кутерьме да пыли. Нет, уж лучше так… Пойдем на обгон своих, а там, глядишь, и казачков достанем…
И два десятка красных партизан личной охраны товарища Рогова присоединились к погоне за казаками, которые, мчались во весь опор в Гурьевск под защиту гарнизона солдат. Там было их спасение. В это же время в сторону Брюханова уходила от погони еще одна группа казаков. Их было чуть более десятка, число же преследователей было втрое больше…
Внезапно наступила тишина. Где-то вдали клубилась пыль под ногами бегущих и догоняющих, гремели выстрелы, а со стороны храма волнами растекались грустные звуки колокола. Всегда славившийся своим малиновым звоном, сейчас он словно плакал… робко, униженно...
– Слава тебе, Господи! – перекрестилась Алена, – кажись, беда прошла мимо.
– Дай-то Бог, – отозвался Гордей и тоже перекрестился, кланяясь в сторону золоченых куполов Петропавловской церкви. Молодежь последовала примеру старших. – Давай-ка, сынка, покомандуй лошадями…далее, как будто, спокойно будет…
Федор быстро перебрался на козлы и, приняв из рук отца кнут, взмахнул им, но в это время его руку перехватил Гордей.
– Погодь, Федьша, еще кого-то нечистая несет…
Из поселка, вниз по дороге в сторону Гурьевска направлялась необычная кавалькада всадников. Впереди – белая лошадь без седока, а за ней, чуть поодаль, с гиканьем и свистом, с десяток конников. Несмотря на то, что лошадь была свободна от всадника, бежала она как-то неуверенно, то и дело, кося глазом в сторону, словно пыталась оглянуться назад, но толпа преследователей диким хохотом и свистом продолжала ее гнать вперед по направлению к Гавриловке.
– Тятя, давай быстрее поедем! Это опять бандиты!.. Они же убьют нас!..– заголосила Маша.
– Постой, дочка, они уже и так кого-то убили, им не до нас…
Минутой позже, белая лошадь пронеслась мимо них: к ее хвосту за руки и за длинные седые волосы был привязан человек. Лицо его и тело было в крови и пыли, остатки одежды едва прикрывали худое обнаженное тело. Оно безвольно волочилось вслед за ошалевшей от страха лошадью, подпрыгивая на каждом ухабе. Внезапно Алена громко вскликнула и покрылась смертельной бледностью.
– Мама, ты что? –Шепотом проговорила Маша, ужасаясь своей догадке. – Мама, а ведь это… это… батюшка из церкви…– и она забилась в страшной истерике.
– Ну, что рот раззявили? – От толпы, преследовавшей лощадь с казненным, отделился заросший по самые глаза человек, – а ну, пошли отселя, пока самих к хвосту не привязали!..– Он громко и пьяно расхохотался, довольный произведенным впечатлением, и пустился догонять страшную процессию.
– Трогай, сынок, – тихо сказал Гордей. – Ввечору дома будем…
День, задуманный как светлый праздник, обернулся черной трагедией…
* * *
… Какое-то время они ехали молча, подавленные увиденным. Проревелась в голос Маша и теперь, приникнув к плечу матери, сидела с опустошенным взглядом и изредка всхлипывала. Черные лучистые глаза Алены были полны слез, но ни одна из них не упала ей на щеку: словно мороз приковал их к длинным черным ресницам женщины, а губы ее непроизвольно шептали: «… и воздастся вам со сторицей за все злодеяния ваши, геенна огненная ждет каждого из вас…». Сергей Барбашов, забившись в угол тарантаса, невидящими глазами смотрел перед собой, а руки его судорожно сжимали браунинг, одолженный ему Курако. Гордей осторожно взял у него из рук оружие и положил себе в карман:
– Погодь, Сергей Иванович, это оружье, оно и пальнуть может, пусть пока у меня побудет…
Казалось, он один не потерял самообладание и старался поддержать своих близких: заботливо погладил по голове дочь… приник на мгновение к лицу жены и неумело поцеловал в щеку… легонько похлопал по плечу инженера и, не найдя нужных слов, потряс перед его лицом своим изувеченным кулаком– держись, мол, парень! И только тут он заметил, что их тарантас стоит, а сын Федор, сидя на облучке, застыл, неимоверно вытянувшись, а плечи его ходили ходуном.
– Сынок, ты что? Федя? – он тронул его за плечо, в то же самое мгновение парень разразился громкими рыданиями:
– Тятя, как же … как же это… На святого человека руку подняли… Мы же…мы же их ждали … они же спасти нас от Колчака хотели, а они… они…
– Ну-ну, сынок! Ты же мужик растешь!.. Не плакай, сынка! Иди-ка лучше к нам…– он легко снял его с облучка и посадил рядом с собой. – Тяжко это, когда хороших людей убивают, когда родителей да детей на смерть толкают. А еще тяжельше, наверное, когда в душах людей веру губят!.. Веришь кому-то, надеешься на него, а он тебя в самое сердце бьет, веру губит во все хорошее… Без веры-то и жизнь – не жизнь, будь она вера в Бога или, там, в человека какого… А на этих супостатов тоже сила найдется, каждое горе, каждая слеза отместки жаждет… Мне отмщенье, и аз воздам!.. Ты верь, сынок, всем этим катам отольются их злодейства!..
Обычно неразговорчивый, на сей раз Гордей нашел нужные слова, чтобы утешить, успокоить потрясенного увиденной жестокостью сына, и юноша успокоился, перестал плакать, хотя всхлипывания его еще долго раздавались. На облучок же сел сам Гордей. Теперь он не спешил. Дорога была дальняя, но знакомая, езжалая ими многократно, и потому он не гнал лошадей. Раскинувшись на равнине широкой серой лентой, полотно Крестьянского тракта нет-нет, да и ныряло в балку между пологими отрогами Салаирского кряжа, но затем опять выбиралось наверх, привычно маня за собой. Зоркий глаз Гордея подметил впереди, в верстах двух-трех, клубы пыли, а присмотревшись, определил, что навстречу им по тракту мчится группа всадников. Не желая еще раз испытывать судьбу, он резво повернул лошадей и углубился в густой кустарник, что рос на обочине дороги.
Время было полуденное, но теперь солнце уже окончательно спряталось в облаках, от чего стало сумрачно и тревожно. Дождь собирался давно, но так и не дозрел, хотя по тракту раз за разом проносились пылевые столбики, верные предвестники грозы. Кинув взгляд на посуровевшее небо, Гордей произнес задумчиво:
– То, что день будет ясный, ошибся батя, а вот про войну угадал…
…Вскоре появились те, кого Гордей увидел загодя – группа всадников числом в двадцать-тридцать человек. Одеяние их, вооружение и красные ленты на папахах и шапках выдавали партизан Григория Рогова. Это они преследовали казаков, вырвавшихся из салаирской ловушки и умчавшихся в сторону Брюханова. Двоих пленных раненых казаков, связанных по рукам и ногам, они везли с собой. Неподалеку от того места, где в кустах притаилась повозка Гордея Кузнецова, конники вдруг приостановили свой ход. Один из них, худощавый, узколицый мужик лет сорока, в меховой безрукавке, надетой на голое тело, вертел головой в разные стороны и что-то высматривал на земле.
– Никифор, чтой-то ты потерял тут? Прямо носом землю пашешь…– со смехом спросил толстяк в папахе с нашитой на нее красной лентой, – никак казачков почуял? Так вот они! – и он хлестко ударил нагайкой по телу одного из них, что лежал поперек и лошади и был привязан к седлу. Рядом стояла другая лошадь, к седлу которой также был привязан еще один пленник. Тело его безвольно моталось, каждый раз норовя соскользнуть наземь, но крепкие гужи удерживали его навесу.
– Тут, кажись, была какая-то повозка… – не унимался Никифор Качура. – Не могли же они сквозь землю провалиться?..
– Ага, могли, еще как могли…– озабоченно проговорил толстяк. – Казачков, вон, загнали в балку, а они как в воду канули!.. В есаула я сам всю обойму выпалил, упал он, а найти не смогли!.. Чертовщина какая-то получается!
– Ладно, мужики, возвертаться надо, а то командир всем хвоста накрутит. Трава выше лошади, да и кустарник стеной стоит, где ж их сыщешь?… А давайте, мужики, доложим, что всех казачков положили, а двух, что живьем взяли, привезли на суд, а? Ну, что же нам тех мертвяков с собой возить, мужики? – Качура еще весной был назначен отделенным в сотне личной охраны товарища Рогова, и теперь был в команде за старшего. Он оглядел всех бойцов и строго предупредил, – только, чур, мужики, дудеть всем в одну дуду, а то Григорий Федорыч всем башки порубит. Сговорились, что ли, мужики?
– Ладно, так и порешили, – за всех ответил толстяк, и партизанское воинство рысью двинулось в сторону Салаира, где стрельба уже прекратилась, а торжествующие победители занялись обычным для них делом: грабить, насиловать, убивать …
Выждав с полчаса, как уехали бандиты, Гордей собирался уже покинуть спасительный лесок, но заметил неподалеку серую лошадь под седлом. Она щипала траву, и время от времени нервно вскидывала голову, словно опасаясь нападения врага.
– Славная лошадка, – проговорил Гордей. – Чья же ты будешь, милая? Останешься здесь – волки загрызут…
Гордей оглянулся на сына. Он заметно успокоился и отрешенно смотрел в одну точку. Желая отвлечь его от горестных дум, Гордей обратился к нему:
– Сынок, видишь лошадку? Хороша! Приведи-ка ее к нам, жалко, если зверье загубит ее здесь…
Молча, Федя отправился к лошади, но едва он хотел взять ее за уздцы, как она отбежала от него на несколько шагов. Парень за ней, она – от него. Похоже, эта погоня отвлекла его от переживаний, и теперь он уже с азартом гонялся за ней. Вот лошадь бросилась в гущу травы, и вскоре была видна только ее голова. Федор продолжал преследование, а Гордей только крикнул ему вслед:
– Федьша, осторожней там в чащобе-то, ног не обломай! А я на дорогу выеду…
Какое-то время ни лошади, ни Федора не было видно. Алена уже забеспокоилась, и Сергей Барбашов предложил сходить на поиски парня, как он сам появился из кустов, а за уздцы вел уже усмиренную лошадь.
– Тятя, там казак раненый… Конек вывел меня на него. Не смог я его поднять…
Оставив Алену с Машей в тарантасе, мужчины углубились в заросли, а спустя несколько минут они вернулись, ведя под руки раненого офицера. Им оказался есаул Бачинин. Раны у него были не смертельные, но от большой потери крови офицер был слаб и иногда начинал бредить. В те короткие промежутки, когда он был в сознании, Гордей и его спутники узнали, что он с полусотней казаков, имея на то приказ атамана Анненкова, продвигался в сторону Брюханова с последующим выходом на Тайгу, на Транссибирскую магистраль. Они были уверены, что свою миссию выполнят успешно, но этот неожиданный набег партизан спутал все карты. После короткого, но кровопролитного боя в Салаире, когда солдаты, вместе с ними попавшие в окружение в народном доме, но разагитированные роговцами, стали сдаваться на милость победителя, им пришлось разделиться на две группы и идти на прорыв.
– Ушли мы от них, да меня вот зацепило, а хлопцы ушли… здесь где-то они… Михайла Сытин бывал раньше в этих краях… увел казачков от погони… затаились они… Знали бы, что я живой, не оставили бы, а тут…
Он снова начал бредить. Наложив повязку на рану, Алена просила поспешать домой, чтобы показать раненого Кириллу Ивановичу… Гордей погнал лошадей, но тарантас, заметно потяжелевший еще на одного человека, продвигался не так быстро, как хотелось бы. Гордей все время озабоченно оглядывался назад.
– Неужто погоня может быть, Гордей Михайлович? – тревожно спросил Барбашов, также беспокойно поглядывая назад.
– Всяко может статься… Уж больно зол на меня этот Лыков – башку себе сломает, но мстить будет…
– Гордей Михайлович, а можно мне назад… пистолет…
– Ну, коли пришел в себя – держи, – и он протянул инженеру браунинг. – Кабы не пришлось его в ход пустить…
– Тятя, смотри… – Федя протянул отцу револьвер.
– Господи, сынок, ты где его взял?
– А вот выпал, должно быть, из кобуры господина офицера… а я поднял…
Гордей, удерживая вожжи покалеченной рукой, здоровой взял у сына револьвер.
– Знакомая штука… Лейтенант Максимов на Сахалине давал нам пострелять по мишеням. У меня тогда рука еще здоровая было, так я хорошо их положил, одну – к одной…
– Кого это, тятя? – удивленно спросила Маша.
– Да, пули, доча, пули… а вот левой стрелять так и не научился, да и где? О-о, да револьвер-то на взводе стоит… Господин есаул, видно, сдаваться не хотел… А ну-ка, положи его ему под бок, а то проснется да хватится…
Есаул полулежал на заднем сидении тарантаса, укрытый брезентом, и Федор сунул револьвер ему под бок. Алена, молча, наблюдавшая за мужем, вдруг предложила:
– Гордей, а может, другой дорогой поедем? Почем ему знать, что мы из Урского? Ежели только батюшка или диакон скажут?..
– Батюшка уже не скажет… Прими его душу чистую, Господи…– перекрестился Гордей, а вслед за ним это повторили все находившиеся в повозке, и лишь раненый лежал с закрытыми глазами, не реагируя на происходящее вокруг. – Другой путь домой дальний, дорога там худая – коляску побьем… Иван рассердится, да и Лыков может по той же дороге гоньбу устроить, он-то верхами, ему все ни по чем, а нам каково? Тут не угадаешь… Держитесь-ка покрепче, а я лошадок погоню веселее, пути-то вполовину осталОсь, может, успеем… – он по-разбойничьи громко щелкнул бичом, и лошади рванули с места в карьер.
…С полчаса продолжалась гонка кузнецовского тарантаса по Кузнецкому тракту.
– Еще немножко, еще… Вон согра слева, далее Горскино, а там и совсем рядом наше Урское…– сидя на облучке, Гордей раз за разом подстегивал лошадей и разговаривал вслух сам с собой, зная, что тем самым он в какой-то мере успокаивает своих родных. – Н-но, родимые!.. Хоть бы гроза принялась, что ли, все бы им, разбойникам, не всласть была погоня…
Гроза не начиналась, но расстояние до согры сокращалось, и Гордей решил дать роздых лошадям у кривульного леска – боялся их загнать. Не любил он это место и, сколько не приходилось ему проезжать мимо, никогда здесь не останавливался. «Худой, гадкий, злотворный, поганый, лядащий, негожий…» – как только не называли крестьяне этот лесок. Деревья косые и кривые, выморочные, да еще топкие места то тут, то там притаились под бледно-зеленой травой, словно ловушки. Сколько скота здесь погибло, у зеваки-пастуха!..
– Тятя, кто-то нас догоняет… торопится шибко…– Федор давно заметил клубы пыли на одном из изломов тракта, остающегося позади их повозки. Долго вглядывался, пытаясь определить, кто ее поднял, но так и не решив эту загадку, побеспокоил отца. – Почтальон какой-нибудь спешит или наш Пахом Бутаков… Ему все дома не сидится…
Одного взгляда хватило Гордею, чтобы понять, что их настигает целый отряд всадников.
– Тут и десять Пахомов такой пылищи не поднимут!.. Бандиты это! Держитесь крепче – в согре укроемся… А ну, пошли, родимые!.. – и он выстрелил кнутом. Но уже в следующее мгновение он понял, что от погони не уйти. Добравшись до окраины выморочного леска, он направил тарантас прямо в заросли, но колеса вязли в рыхлой почве, а вскоре послышалось чавканье топи. Гордей соскочил с облучка и принялся толкать повозку.
Вслед за ними из храма с плачем и молитвами последовали женщины, старики и дети, но по знаку Рогова толпившиеся перед храмом бойцы оттеснили орущую толпу назад и закрыли церковные двери. Теперь крики и вопли звучали приглушенно. Всех доставленных партизаны продолжали держать со скрученными назад руками, и от того казалось, что они застыли перед партизанским вожаком в глубоком унизительном поклоне. Насмешливо глядя на своих пленников, Рогов сурово спросил:
– Так кто же из вас посмел перечить мне, красному командиру Григорию Рогову? Ты? – он ткнул в сторону Гордея, резко выделявшегося в толпе богомольцев ростом и одеждой.
– Что скажешь, ваше благородие, или молчать будешь?
– Зачем же, я скажу, товарищ Рогов, да только ты уж прикажи своим ... орлам руки отпустить – неужто так боитесь безоружных мужиков? Вас же здесь около сотни собралось?
– Оставьте их!.. – коротко бросил крутолобый, и конвоиры ослабили свою хватку. Морщась, пленники потирали занемевшие руки, стирали с лиц кровь. Семен Лыков прошел перед строем, размахивая маузером перед лицами мужчин и грозно предупредил:
– Не баловать мне, руками не размахивать, а то враз пристрелю! На все вопросы Григория Федоровича отвечать громко и коротко!
– Так я жду ответа на свой вопрос? – серые, оловянные глаза вожака пытливо осматривали каждого из мужчин. – За вашу дерзость вас всех выпорют – тридцать плетей каждому, но если среди вас есть попы, офицеры, купцы или капиталисты-буржуи – этих мы расстреляем!..
Гордей кинул взгляд в сторону Сергея Барбашова: виц-мундир инженера горнорудного управления выдавал его с головой. А Лыков уже стоял перед ним и, ткнув его маузером в грудь, потребовал отойти в сторону:
– Григорий Федорыч, одна вражина уже попалась!.. У него же на пуговицах царские орлы – враг трудового народа!..
Побледневший Барбашов даже не замечал, что его разбитая нижняя губа сочилась кровью. Он как-то растерянно смотрел на Гордея, а то оглядывался на двери церкви, где оставалась взаперти его любимая.
– Ага, а вот еще один враг народа! Никак их благородие? – теперь Лыков стоял напротив Гордея и так же тыкал в грудь маузером. – Он же плетку у меня вышиб из рук, Григорий Федорыч, дозволь мне его лично шлепнуть?
– Да что плетку?.. – негромко ответил ему Кузнецов. Он сделал одновременно едва заметные движения руками, и маузер куражившегося бандита оказался у него. – С такими вояками, товарищ Рогов, ты много не навоюешь...
Стоявшие в окружении командира бойцы резко вскинули винтовки, а Рогов от удивления даже присвистнул:
– Лихо, ваше благородие! Но у меня закон: всех офицеров – к стенке!
– Так то офицеров, товарищ Рогов, а я простой солдат...
Семен Лыков, пришедший в себя после наглой выходки пленника, со злобным рыком рванул Гордея за полу сюртука, отрывая с корнем пуговицы:
– Убью, сука!.. Да я тебя!..
За откинутой полой сюртука на груди Гордея матово блеснул Георгиевский крест. Лишь мгновение прошло, но узрел-таки командир награду на груди Кузнецова. Между тем Лыков уже выхватил из рук Гордея позорно потерянный им маузер и готов был снова броситься на обидчика, но был остановлен суровым окриком командира.
– Цыть, зараза! Не нужон мне боле такой ординарец, который себя-то не может оборонить! К Степану Горшкову в сотню пойдешь, рядовым, и чтобы никаких выкрутасов мне!..
Боец растерянно разводил руками:
– Как же так, Григорий Федорыч? Да я же за тебя... За что?..
– Утри сопли, и чтобы я тебя больше не видел около себя! Прочь!.. А ты подойди поближе, – скомандовал он Гордею. – Солдатский крест, вижу... Где получил?
– На японской… в 1905 году...
– Вот оно что!.. А где воевал?
– На Сахалине, потом в Маньчжурии... А почему такой интерес? – Гордей стоял шагах в десяти от командира, голос его звучал ровно, ничем не выдавая того страшного напряжения, которым он был охвачен.
– Интересуюсь, потому что сам бывал в тех краях и тоже Георгия имею... – он отвернул полу своей накидки, и на груди его Гордей увидел не один, а три георгиевских креста.
– Видать славно ты воевал, товарищ Рогов, коли вся грудь в крестах! Рад, что встретил боевого товарища, – с явным облегчением проговорил Гордей, – Кто бы думал: больше десяти лет прошло!.. – Он принялся поправлять полы сюртука, но без пуговиц они никак не хотели сходиться.
– А руку там же покалечил?
– Там же... В штыки на японцев пошли, и вот...
– М-да-а... – Рогов какое-то время молчал, размышляя. – Как твоя фамилия и что ты тут делаешь?
– Гордей Кузнецов... Дочь венчаться привез, да, видать, не вовремя...
– Да, промашку дал, солдат, не время сейчас для свадеб, война идет…
– Да понял я, что ошибку сделал...
– М-да-а, – снова раздумчиво проговорил Рогов, решая про себя какую-то задачу. – У Колчака не служил?
– Нет, да и кто меня возьмет с такой-то клешней?..
– Ну-ну, видел я, как ты ею управился с моим Семеном! Пойдешь ко мне в отряд?
– Ждали мы, Григорий Федорович, красную армию, красных партизан, про твои подвиги наслышаны много, а воевать?.. Отец у меня при смерти лежит дома, тоже Георгиевский кавалер… за турецкую компанию... дочка на выданье, да и мне с такой рукой стрелять неспособно...
– Ну-ну... А где же дочка?
– Так в храме она... Слышь вой стоит?
И только сейчас, похоже, расслышал командир, что из-за закрытых церков
ных дверей неслось громкое церковное пение вперемешку с женскими воплями.
– Эй, кто там на крыльце, очистить церковь!
– Григорий Федорыч, а как с попами?
– С попами?.. С ними разговор особливый будет!..
Широко распахнулись тяжелые церковные двери, сделанные из лист-венницы два десятка лет назад, и перепуганные, плачущие женщины, дети и старики высыпали на улицу. Когда толпа чуть успокоилась, Рогов, привстав в стременах, обратился к ним с речью:
– Мы, красные партизаны, пришли дать вам свободу, освободить вас от царских цепей! Забудьте дорогу в церкви, так как «религия – это опиум для народа!». Это сказал товарищ Ленин! Простых людей мы не трогаем, а всех народных эксплоататоров уничтожали и впредь будем уничтожать! Расходитесь по домам и знайте, что Григорий Рогов воюет за простой народ! Ступайте с Богом!..
Молча покидали люди церковную площадь, но некоторые в последний момент, словно спохватившись, остановились и застыли вдоль столбиков коновязи, словно ожидая развязки событий, со страхом и любопытством поглядывали на толпившихся партизан, на тех мужчин, что вывели из храма бойцы Рогова, на кучку заплаканных женщин.
– А эти кто? – кивнул в сторону женщин Рогов.
– Должно быть, родня этих вот басурманов, – ответил командир второй сотни Степан Горшков.
– А твои-то где, Кузнецов? – спросил главный партизан. – Не те ли две красавицы?
– Они…– ответил Гордей. – Жена и дочка...
– Вот что, Кузнецов, забирай их и уезжай быстрей, а то народ у меня жадный до женской красоты, а они у тебя – на загляденье!..
– Спасибо, Григорий Федорыч, – и Гордей, приложив к груди, на самый крест, свою изувеченную руку, склонил голову, а затем сделал знак Алене, чтобы та шла к тарантасу. Поддерживая под руку зареванную Машу, Алена направилась к лошадям, а Гордей подступился к Рогову с новой просьбой. – Григорий Федорыч, уж будь милостив до конца к своему бывшему сослуживцу... Тут со мной сын и... жених моей дочери. Она еще не стала женой, так не делай ее вдовой...
Рогов усмехнулся в бороду и, крутанув коня на месте, спросил:
– Уж не тот ли буржуй с медными пуговицами ее жених?
– Он самый, товарищ Рогов, только он никакой не буржуй, а инженер-металлург... Он с Курако металлургический завод будет строить... А отец его землю пашет на орловщине – такой вот он буржуй?..
– Эй, инженер, так что ли говорит Кузнецов?
– Точно так, товарищ Рогов... – осипшим голосом отозвался Барбашов.
– Ну, инженер, поставь свечу за свое здравие и благодари Бога, что у тебя такой тесть! Не быть бы тебе живу, если бы не он!
Пока Рогов решал судьбу своих пленников, у железного забора, где были привязаны кузнецовские лошади, разгорелся нешуточный спор. Едва Алена усадила зареванную дочь в тарантас, как к ним подскочил Епишка, вестовой Рогова, и потребовал освободить тарантас. Обе женщины принялись его увещевать, но тот твердо стоял на своем: тарантас реквизируется в пользу красных партизан. Заслышав их спор, Рогов направил к ним своего коня, а Гордей поспешил следом. Поняв суть спора, Рогов даже засмеялся:
– Ну, Кузнецов, обобрал ты сегодня меня и моих хлопцев! Все забрал: и невест-красавиц у моих женихов увел, и тарантас, что мне глянулся, и эти живыми бы не ушли, – он кивнул в сторону Федора Кузнецова и Барбашова. – Ну, а теперь садись-ка в свой тарантас и убирайся прочь, пока я не передумал, да больше мне не попадайся на глаза... Веселый у меня народ, сам видишь, поэтому держись от нас подальше! Прощай, Кузнецов! – тронув своего коня шпорами, он вернулся к остальным пленникам, обреченно ожидавшим решения свой участи.
Усадив всех в тарантас, Гордей сам сел на облучок, и стремительно погнал лошадей по дороге, уводящей прочь от этого страшного места. Последнее, что он слышал на церковной площади, были слова Рогова:
– Пленных пороть, а попа сюда тащите! Этот-то не убежит от своей судьбы!..
Глава 4
Два молодца из сотни Горшкова вывели из храма священника. Порванная ряса, следы крови на лице и отсутствие креста говорили за то, что он уже немало претерпел от своих мучителей, но главное наказание ждало его впереди.
– Говори, поп, зачем обманываешь людей? Зачем туманишь голову простым людям, обираешь их? – Рогов по-прежнему восседал на своем черном красавце-жеребце, а, задавая вопросы, опирался на шею коня и, казалось бы, участливо наклонился вперед к стоящему перед ним малорослому священнику.
– Вы набираете себе воинство, берете силой и посулами, блазните богатствами от грабежей, а к нам в храм люди сами идут, движимые верой и любовию к Господу-Вседержителю. За молитву, за слово Господне, услышанное в святой церкви, они сами готовы поделиться последней копейкой. Их вера так сильна, что люди идут на лишения и смерть, твои же воители, пресытившись награбленным, бегут от тебя, аки тати в нощи. Не остановят их ни уговоры твои, ни угроза быть убиенным, а все потому, что нет у вас твердой веры в святое дело, нет человеколюбия… Не силой, а любовию можно повести за собой человека, ибо Бог есть Любовь…
– Умеешь ты разные слова говорить, так задурманишь голову человеку, что тот последнее отдаст, а то и на плаху пойдет ради тебя…
– …Не ради меня, а ради Веры Святой! – как не выглядел он слабым и униженным пред восседающим на коне вооруженным бандитом, а нашел-таки в себе силы прервать речь последнего и ответить твердо.
– Ну, хорошо, поп, а сам-то ты готов за свою святую веру смерть принять? – сказав это, Рогов оглянулся на своих бойцов с недоброй улыбкой, – или ты это право только своим богомольцам оставляешь?
Толпа вооруженных, расхристанных людей, окружавших своего командира, разразилась громким недобрым смехом:
– Все, поп, хана тебе пришла!..
– Снимай рясу – ступай к нам!..
– На-ко вот ружье заместо креста…
Отец Рафаил с плохо скрытой грустью смотрел на хохочущее воинство. Кровь сочилась из раны на голове, но он, казалось, не замечал ее. Едва уловив миг затишья в гомоне многоликой толпы, он, подняв руки к небу, сказал, срываясь на крик, чтобы быть услышанным:
– Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые дела, не творите дело сатанинское!.. Невинными и чистыми приходим мы в этот мир. Многие из вас были крещены в православной церкви, а ныне вы ослеплены гневом и алчностью. Во тьме пребываете, и готовите себе геенну огненную! Одумайтесь, люди! Верните себя в Добро и благие дела! Верните себе звание человека!..
Стихла толпа, слушая стон-мольбу священника, идущую, казалось, из самого его сердца, но в наступившей тишине тяжело упали на головы прихожан слова предводителя разбойного люда:
– Прекрати агитацию, поп! – зло рявкнул Рогов. – Откажешься от своей безумной веры – пощажу, но плетей получишь за все содеянное раньше… А будешь упорствовать – лютой смертью погибнешь?!..
Глухо, негромко, но твердо прозвучали в ответ слова пастыря:
– …Не бойтесь убивающих тело, а бойтесь губящих душу человеческую!..
– Что ж, старик, ты сам выбрал свою судьбу!.. Привяжите его к хвосту той белой лошади, и да спасет тебя Господь… если сможет!..
Одни приспешники красного атамана бросились к лошади, другие повалили наземь священника, а толпа богомольцев, доселе робко стоявшая в полукружье вокруг жертвы и палача, вдруг разразилась неимоверными криками и плачем, некоторые бросились к последнему, хватая за сапоги и стремена. Испуганная лошадь поднялась на дыбы, едва не уронив седока. Партизаны пытались оттеснить вопящих и рыдающих людей от своего командира, но их было больше, чем бойцов, и потому они снова чуть не повалили командирского жеребца. Сверкая глазами, Рогов взревел, обращаясь к Степану Горшкову:
– Где моя охрана?! – Не дожидаясь ответа, он огрел сотника плетью и умчал с площади туда, где продолжался бой его отрядников с солдатами и казаками. Там шел бой, а здесь творили расправу…
…Осталась за поворотом церковная площадь и какое-то время дорога гладко стелилась под колесами тарантаса Гордея Кузнецова, но вскоре она разделилась надвое, правым крылом потянувшись в сторону Гурьевска, левое же отбросила в направлении Брюханово. Не сдерживая дружного бега лошадей, Гордей умело направил их по нужной дороге, в объезд околка, но вдруг лошади резко встали, уткнувшись в группу всадников, плотной стеной стоявших на дороге. Лошади рванулись в разные стороны, едва не опрокинув тарантас, но сила инерции бросила их вперед, на людей, на лошадей. Кому то попало дышлом, один всадник вместе с лошадью опрокинулся в тяжело вздыбившуюся на дороге пыль. Раздалась ругань, клацнули затворы винтовок. Гордей, сидевший на облучке, тоже едва не свалился наземь, но удержался и даже привстал с сиденья.
– Куда прешь, скотина! – Семен Лыков отделился от общей массы и, замахнувшись нагайкой, полетел на Гордея.
– Не балуй, Лыков! У меня кнут поболе будет!– и он почти без замаха лихо щелкнул бичом перед самой мордой лошади своего противника. Звук получился резкий и короткий, как выстрел. Конь под Лыковым встал на дыбы, едва не сбросив седока, чем привел его в бешенство, и тот удар, что он готов был нанести плеткой Гордею, достался коню. Словно негодуя, тот снова сделал свечку на задних ногах, после чего круто рванулся в сторону. Одни партизаны бросились на помощь Лыкову, взяв ошалевшего жеребца в кольцо, другие все это время держали Гордея и всю его свиту под дулами винтовок.
– Не стрелять!..– со стороны церковной площади на сером жеребце в сопровождении одного бойца к ним спешил Степан Горшков, командир сотни, плотный мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, широко-скулый, с густыми седыми усами. На лошади он сидел как влитой, а глаза его сверкали гневом:
– Кто вам разрешил самовольно оставить оцепление командира?! Какого черта вы здесь делаете? Ну?!
– Понимаешь, Степан Егорович, тут Семка Лыков попросил ему подмогнуть этого ухаря проучить… – начал было самый пожилой боец, но тут же осекся, остановленный новым потоком ругани командира.– Лыков?! Где этот сукин сын?!
– Ты не сучи меня, Степа…
– Я тебе не Степа в бою, а товарищ командир!..
– Да какой же тут бой? Тут просто одного мерзавца надо наказать… Из-за него, гада, меня командир к тебе в сотню сослал… Щас я ему башку срублю, и делов-то…
И только сейчас командир сотни оглянулся на тарантас, где сидела семья Гордея.
– Это ты ему хочешь голову рубить? – Мешков кивнул в сторону Гордея.
– Ага, ему и всем мужикам, ну, а баб, как ты понимаешь…
– А ты слышал, что Григорий Федорыч отпустил его с миром?
– Так что с того? Он отпустил, а мы его тут…
– Ты что же, сучонок, командира ни во что не ставишь? Тебе его приказ – не приказ?! А вы, – испепеляя глазами своих бойцов, продолжал он, – мало крови пролили, так еще здесь решили покуражиться? Сеньке-то человека убить, что высморкаться – понабил руку на расстрелах, а вы-то, вы!?. Я же вас ограждал от всего этого, чтобы, значит, не забыли, что вы есть красные партизаны… вы – личная охрана командира! А вы оставляете командира без прикрытия и мчитесь бог весть куда по зову какого-то проходимца!..
– Но-но, Степан! Не горячись! Я еще возвернусь в ординарцы к командиру, и ты у меня тогда попляшешь!..
– Ты мне угрожаешь, сучий потрох?!..
Бойцы, еще недавно поддерживавшие Лыкова, сейчас недовольно зароптали, услышав его угрозы, и поспешили отдалиться от него. Теперь рядом с Лыковым оставался только Филька Гольцов, невзрачный, кособокий мужичонка лет сорока, ворчливый и вечно всем недовольный. Поняв, что погорячился, Семен Лыков пошел на попятную.
– Извиняй, Степан Егорович, обидел меня этот беспалый, опозорил перед товарищами, ну как тут стерпеть? А ты уж больно сердце рвешь, как будто тебя самого под расстрел поставили…
– Хуже, чем под расстрел!.. Там попа казнить взялись, народ за него вступился, а у командира половина охраны разбежалась по углам – это порядок?! Тебя-то он только прогнал от себя, а меня, командира личной охраны, плетью огрел! Это шутки?! А еще он приказал мне найти вас и отправить на бой с казачками. А там – не здесь, там стреляют, там и убить могут…
Словно в подтверждение его слов в той стороне поселка, где отбивались от роговцев солдаты и казаки, усилилась ружейная канонада, затрещали пулеметы, грохнуло несколько взрывов, а вскоре донесся какой-то душераздирающий вой. Он усиливался и словно двоился, обходя церковь. На западе он удалялся в сторону Гурьевского завода, а на востоке – в сторону Брюханова. Со стороны церкви к ним во весь опор мчался всадник и, перекрывая топот лошади и давясь пылью, испуганно орал:
– Братцы, казаки на прорыв пошли!.. Спасайся, кто может!..
Едва он поравнялся с группой всадников Горшкова, как Степан хладнокровно поднял маузер и выстрелил ему в грудь.
– Смерть паникерам! Приготовиться к бою!
Не успели бойцы горшковцы перегруппироваться, как мимо них во весь опор и с каким-то звериным завываньем пронесся в сторону Гурьевска отряд казаков. Их было не более двадцати человек. Многие из них были ранены, о чем говорили их окровавленные повязки. Одни рассекали шашками воздух, словно они догоняли убегающего врага, а не спасались от него сами, другие же, несмотря на бешеную скачку, умудрялись стрелять на ходу в сторону своих преследователей. Густая дорожная пыль, взбитая десятками лошадиных ног, не успела опуститься на землю, как появились новые всадники. Их было значительно больше. Они тоже что-то яростно орали вслед удаляющемуся врагу, стреляли, но расстояние между ними не сокращалось.
– Ну, мужички, с Богом! – скомандовал Горшков.
– Эх, раньше надо было, Степан!– с досадой проговорил Лыков.– У этих лошади уже запалились, а у нас свежие… мы бы враз нагнали казачков-то.
– Ага, ты бы нагнал, – огрызнулся Степан.– За ними такие вояки гонятся, что нас бы и постреляли в такой кутерьме да пыли. Нет, уж лучше так… Пойдем на обгон своих, а там, глядишь, и казачков достанем…
И два десятка красных партизан личной охраны товарища Рогова присоединились к погоне за казаками, которые, мчались во весь опор в Гурьевск под защиту гарнизона солдат. Там было их спасение. В это же время в сторону Брюханова уходила от погони еще одна группа казаков. Их было чуть более десятка, число же преследователей было втрое больше…
Внезапно наступила тишина. Где-то вдали клубилась пыль под ногами бегущих и догоняющих, гремели выстрелы, а со стороны храма волнами растекались грустные звуки колокола. Всегда славившийся своим малиновым звоном, сейчас он словно плакал… робко, униженно...
– Слава тебе, Господи! – перекрестилась Алена, – кажись, беда прошла мимо.
– Дай-то Бог, – отозвался Гордей и тоже перекрестился, кланяясь в сторону золоченых куполов Петропавловской церкви. Молодежь последовала примеру старших. – Давай-ка, сынка, покомандуй лошадями…далее, как будто, спокойно будет…
Федор быстро перебрался на козлы и, приняв из рук отца кнут, взмахнул им, но в это время его руку перехватил Гордей.
– Погодь, Федьша, еще кого-то нечистая несет…
Из поселка, вниз по дороге в сторону Гурьевска направлялась необычная кавалькада всадников. Впереди – белая лошадь без седока, а за ней, чуть поодаль, с гиканьем и свистом, с десяток конников. Несмотря на то, что лошадь была свободна от всадника, бежала она как-то неуверенно, то и дело, кося глазом в сторону, словно пыталась оглянуться назад, но толпа преследователей диким хохотом и свистом продолжала ее гнать вперед по направлению к Гавриловке.
– Тятя, давай быстрее поедем! Это опять бандиты!.. Они же убьют нас!..– заголосила Маша.
– Постой, дочка, они уже и так кого-то убили, им не до нас…
Минутой позже, белая лошадь пронеслась мимо них: к ее хвосту за руки и за длинные седые волосы был привязан человек. Лицо его и тело было в крови и пыли, остатки одежды едва прикрывали худое обнаженное тело. Оно безвольно волочилось вслед за ошалевшей от страха лошадью, подпрыгивая на каждом ухабе. Внезапно Алена громко вскликнула и покрылась смертельной бледностью.
– Мама, ты что? –Шепотом проговорила Маша, ужасаясь своей догадке. – Мама, а ведь это… это… батюшка из церкви…– и она забилась в страшной истерике.
– Ну, что рот раззявили? – От толпы, преследовавшей лощадь с казненным, отделился заросший по самые глаза человек, – а ну, пошли отселя, пока самих к хвосту не привязали!..– Он громко и пьяно расхохотался, довольный произведенным впечатлением, и пустился догонять страшную процессию.
– Трогай, сынок, – тихо сказал Гордей. – Ввечору дома будем…
День, задуманный как светлый праздник, обернулся черной трагедией…
* * *
… Какое-то время они ехали молча, подавленные увиденным. Проревелась в голос Маша и теперь, приникнув к плечу матери, сидела с опустошенным взглядом и изредка всхлипывала. Черные лучистые глаза Алены были полны слез, но ни одна из них не упала ей на щеку: словно мороз приковал их к длинным черным ресницам женщины, а губы ее непроизвольно шептали: «… и воздастся вам со сторицей за все злодеяния ваши, геенна огненная ждет каждого из вас…». Сергей Барбашов, забившись в угол тарантаса, невидящими глазами смотрел перед собой, а руки его судорожно сжимали браунинг, одолженный ему Курако. Гордей осторожно взял у него из рук оружие и положил себе в карман:
– Погодь, Сергей Иванович, это оружье, оно и пальнуть может, пусть пока у меня побудет…
Казалось, он один не потерял самообладание и старался поддержать своих близких: заботливо погладил по голове дочь… приник на мгновение к лицу жены и неумело поцеловал в щеку… легонько похлопал по плечу инженера и, не найдя нужных слов, потряс перед его лицом своим изувеченным кулаком– держись, мол, парень! И только тут он заметил, что их тарантас стоит, а сын Федор, сидя на облучке, застыл, неимоверно вытянувшись, а плечи его ходили ходуном.
– Сынок, ты что? Федя? – он тронул его за плечо, в то же самое мгновение парень разразился громкими рыданиями:
– Тятя, как же … как же это… На святого человека руку подняли… Мы же…мы же их ждали … они же спасти нас от Колчака хотели, а они… они…
– Ну-ну, сынок! Ты же мужик растешь!.. Не плакай, сынка! Иди-ка лучше к нам…– он легко снял его с облучка и посадил рядом с собой. – Тяжко это, когда хороших людей убивают, когда родителей да детей на смерть толкают. А еще тяжельше, наверное, когда в душах людей веру губят!.. Веришь кому-то, надеешься на него, а он тебя в самое сердце бьет, веру губит во все хорошее… Без веры-то и жизнь – не жизнь, будь она вера в Бога или, там, в человека какого… А на этих супостатов тоже сила найдется, каждое горе, каждая слеза отместки жаждет… Мне отмщенье, и аз воздам!.. Ты верь, сынок, всем этим катам отольются их злодейства!..
Обычно неразговорчивый, на сей раз Гордей нашел нужные слова, чтобы утешить, успокоить потрясенного увиденной жестокостью сына, и юноша успокоился, перестал плакать, хотя всхлипывания его еще долго раздавались. На облучок же сел сам Гордей. Теперь он не спешил. Дорога была дальняя, но знакомая, езжалая ими многократно, и потому он не гнал лошадей. Раскинувшись на равнине широкой серой лентой, полотно Крестьянского тракта нет-нет, да и ныряло в балку между пологими отрогами Салаирского кряжа, но затем опять выбиралось наверх, привычно маня за собой. Зоркий глаз Гордея подметил впереди, в верстах двух-трех, клубы пыли, а присмотревшись, определил, что навстречу им по тракту мчится группа всадников. Не желая еще раз испытывать судьбу, он резво повернул лошадей и углубился в густой кустарник, что рос на обочине дороги.
Время было полуденное, но теперь солнце уже окончательно спряталось в облаках, от чего стало сумрачно и тревожно. Дождь собирался давно, но так и не дозрел, хотя по тракту раз за разом проносились пылевые столбики, верные предвестники грозы. Кинув взгляд на посуровевшее небо, Гордей произнес задумчиво:
– То, что день будет ясный, ошибся батя, а вот про войну угадал…
…Вскоре появились те, кого Гордей увидел загодя – группа всадников числом в двадцать-тридцать человек. Одеяние их, вооружение и красные ленты на папахах и шапках выдавали партизан Григория Рогова. Это они преследовали казаков, вырвавшихся из салаирской ловушки и умчавшихся в сторону Брюханова. Двоих пленных раненых казаков, связанных по рукам и ногам, они везли с собой. Неподалеку от того места, где в кустах притаилась повозка Гордея Кузнецова, конники вдруг приостановили свой ход. Один из них, худощавый, узколицый мужик лет сорока, в меховой безрукавке, надетой на голое тело, вертел головой в разные стороны и что-то высматривал на земле.
– Никифор, чтой-то ты потерял тут? Прямо носом землю пашешь…– со смехом спросил толстяк в папахе с нашитой на нее красной лентой, – никак казачков почуял? Так вот они! – и он хлестко ударил нагайкой по телу одного из них, что лежал поперек и лошади и был привязан к седлу. Рядом стояла другая лошадь, к седлу которой также был привязан еще один пленник. Тело его безвольно моталось, каждый раз норовя соскользнуть наземь, но крепкие гужи удерживали его навесу.
– Тут, кажись, была какая-то повозка… – не унимался Никифор Качура. – Не могли же они сквозь землю провалиться?..
– Ага, могли, еще как могли…– озабоченно проговорил толстяк. – Казачков, вон, загнали в балку, а они как в воду канули!.. В есаула я сам всю обойму выпалил, упал он, а найти не смогли!.. Чертовщина какая-то получается!
– Ладно, мужики, возвертаться надо, а то командир всем хвоста накрутит. Трава выше лошади, да и кустарник стеной стоит, где ж их сыщешь?… А давайте, мужики, доложим, что всех казачков положили, а двух, что живьем взяли, привезли на суд, а? Ну, что же нам тех мертвяков с собой возить, мужики? – Качура еще весной был назначен отделенным в сотне личной охраны товарища Рогова, и теперь был в команде за старшего. Он оглядел всех бойцов и строго предупредил, – только, чур, мужики, дудеть всем в одну дуду, а то Григорий Федорыч всем башки порубит. Сговорились, что ли, мужики?
– Ладно, так и порешили, – за всех ответил толстяк, и партизанское воинство рысью двинулось в сторону Салаира, где стрельба уже прекратилась, а торжествующие победители занялись обычным для них делом: грабить, насиловать, убивать …
Выждав с полчаса, как уехали бандиты, Гордей собирался уже покинуть спасительный лесок, но заметил неподалеку серую лошадь под седлом. Она щипала траву, и время от времени нервно вскидывала голову, словно опасаясь нападения врага.
– Славная лошадка, – проговорил Гордей. – Чья же ты будешь, милая? Останешься здесь – волки загрызут…
Гордей оглянулся на сына. Он заметно успокоился и отрешенно смотрел в одну точку. Желая отвлечь его от горестных дум, Гордей обратился к нему:
– Сынок, видишь лошадку? Хороша! Приведи-ка ее к нам, жалко, если зверье загубит ее здесь…
Молча, Федя отправился к лошади, но едва он хотел взять ее за уздцы, как она отбежала от него на несколько шагов. Парень за ней, она – от него. Похоже, эта погоня отвлекла его от переживаний, и теперь он уже с азартом гонялся за ней. Вот лошадь бросилась в гущу травы, и вскоре была видна только ее голова. Федор продолжал преследование, а Гордей только крикнул ему вслед:
– Федьша, осторожней там в чащобе-то, ног не обломай! А я на дорогу выеду…
Какое-то время ни лошади, ни Федора не было видно. Алена уже забеспокоилась, и Сергей Барбашов предложил сходить на поиски парня, как он сам появился из кустов, а за уздцы вел уже усмиренную лошадь.
– Тятя, там казак раненый… Конек вывел меня на него. Не смог я его поднять…
Оставив Алену с Машей в тарантасе, мужчины углубились в заросли, а спустя несколько минут они вернулись, ведя под руки раненого офицера. Им оказался есаул Бачинин. Раны у него были не смертельные, но от большой потери крови офицер был слаб и иногда начинал бредить. В те короткие промежутки, когда он был в сознании, Гордей и его спутники узнали, что он с полусотней казаков, имея на то приказ атамана Анненкова, продвигался в сторону Брюханова с последующим выходом на Тайгу, на Транссибирскую магистраль. Они были уверены, что свою миссию выполнят успешно, но этот неожиданный набег партизан спутал все карты. После короткого, но кровопролитного боя в Салаире, когда солдаты, вместе с ними попавшие в окружение в народном доме, но разагитированные роговцами, стали сдаваться на милость победителя, им пришлось разделиться на две группы и идти на прорыв.
– Ушли мы от них, да меня вот зацепило, а хлопцы ушли… здесь где-то они… Михайла Сытин бывал раньше в этих краях… увел казачков от погони… затаились они… Знали бы, что я живой, не оставили бы, а тут…
Он снова начал бредить. Наложив повязку на рану, Алена просила поспешать домой, чтобы показать раненого Кириллу Ивановичу… Гордей погнал лошадей, но тарантас, заметно потяжелевший еще на одного человека, продвигался не так быстро, как хотелось бы. Гордей все время озабоченно оглядывался назад.
– Неужто погоня может быть, Гордей Михайлович? – тревожно спросил Барбашов, также беспокойно поглядывая назад.
– Всяко может статься… Уж больно зол на меня этот Лыков – башку себе сломает, но мстить будет…
– Гордей Михайлович, а можно мне назад… пистолет…
– Ну, коли пришел в себя – держи, – и он протянул инженеру браунинг. – Кабы не пришлось его в ход пустить…
– Тятя, смотри… – Федя протянул отцу револьвер.
– Господи, сынок, ты где его взял?
– А вот выпал, должно быть, из кобуры господина офицера… а я поднял…
Гордей, удерживая вожжи покалеченной рукой, здоровой взял у сына револьвер.
– Знакомая штука… Лейтенант Максимов на Сахалине давал нам пострелять по мишеням. У меня тогда рука еще здоровая было, так я хорошо их положил, одну – к одной…
– Кого это, тятя? – удивленно спросила Маша.
– Да, пули, доча, пули… а вот левой стрелять так и не научился, да и где? О-о, да револьвер-то на взводе стоит… Господин есаул, видно, сдаваться не хотел… А ну-ка, положи его ему под бок, а то проснется да хватится…
Есаул полулежал на заднем сидении тарантаса, укрытый брезентом, и Федор сунул револьвер ему под бок. Алена, молча, наблюдавшая за мужем, вдруг предложила:
– Гордей, а может, другой дорогой поедем? Почем ему знать, что мы из Урского? Ежели только батюшка или диакон скажут?..
– Батюшка уже не скажет… Прими его душу чистую, Господи…– перекрестился Гордей, а вслед за ним это повторили все находившиеся в повозке, и лишь раненый лежал с закрытыми глазами, не реагируя на происходящее вокруг. – Другой путь домой дальний, дорога там худая – коляску побьем… Иван рассердится, да и Лыков может по той же дороге гоньбу устроить, он-то верхами, ему все ни по чем, а нам каково? Тут не угадаешь… Держитесь-ка покрепче, а я лошадок погоню веселее, пути-то вполовину осталОсь, может, успеем… – он по-разбойничьи громко щелкнул бичом, и лошади рванули с места в карьер.
…С полчаса продолжалась гонка кузнецовского тарантаса по Кузнецкому тракту.
– Еще немножко, еще… Вон согра слева, далее Горскино, а там и совсем рядом наше Урское…– сидя на облучке, Гордей раз за разом подстегивал лошадей и разговаривал вслух сам с собой, зная, что тем самым он в какой-то мере успокаивает своих родных. – Н-но, родимые!.. Хоть бы гроза принялась, что ли, все бы им, разбойникам, не всласть была погоня…
Гроза не начиналась, но расстояние до согры сокращалось, и Гордей решил дать роздых лошадям у кривульного леска – боялся их загнать. Не любил он это место и, сколько не приходилось ему проезжать мимо, никогда здесь не останавливался. «Худой, гадкий, злотворный, поганый, лядащий, негожий…» – как только не называли крестьяне этот лесок. Деревья косые и кривые, выморочные, да еще топкие места то тут, то там притаились под бледно-зеленой травой, словно ловушки. Сколько скота здесь погибло, у зеваки-пастуха!..
– Тятя, кто-то нас догоняет… торопится шибко…– Федор давно заметил клубы пыли на одном из изломов тракта, остающегося позади их повозки. Долго вглядывался, пытаясь определить, кто ее поднял, но так и не решив эту загадку, побеспокоил отца. – Почтальон какой-нибудь спешит или наш Пахом Бутаков… Ему все дома не сидится…
Одного взгляда хватило Гордею, чтобы понять, что их настигает целый отряд всадников.
– Тут и десять Пахомов такой пылищи не поднимут!.. Бандиты это! Держитесь крепче – в согре укроемся… А ну, пошли, родимые!.. – и он выстрелил кнутом. Но уже в следующее мгновение он понял, что от погони не уйти. Добравшись до окраины выморочного леска, он направил тарантас прямо в заросли, но колеса вязли в рыхлой почве, а вскоре послышалось чавканье топи. Гордей соскочил с облучка и принялся толкать повозку.