Мрачноватые таежные взгорья и сияние березовых колков. Могучий характер Томи и озорное течение Заломной. А когда вечернее солнце, опускаясь за таежину, ударяет последними лучами в глинистые обрывы, ближайшие к реке дома и зеленый косогор, все вокруг наполняется свечением, подобным теплому колориту оранжево-желтого сердолика, кристаллы которого можно отыскать в россыпях прибрежной гальки.
А еще я видела это свечение в ивановском полотне – пейзаже Виктора Зевакина «Моя земля», где переливалось весеннее обилие таежных жарков-огоньков.
Определяя пульс своего темпераментного творчества, Зевакин сказал слишком скромные слова – «Моя песня – деревня». Не песня, а симфония, посвященная нашим Ивановкам. И даже если не видеть его работ, можно почувствовать это по одним только их названиям.
Если Виктор Зевакин живописец-сказитель, Валерий Громов чаще пишет ивановские сумеречные мотивы, свою невысказанную грусть об уходящих из жизни русских селах.
Космическую тайну скрывает природа, преобразованная фантазией Александра Макеева, для которого нет деревенских будней, и каждый день в Ивановке – праздник, нечто на грани сна и реальности.
На протяжении многих лет я писала книги и снимала телефильмы о художниках, живописцах и графиках. А рядом жил художник слова. Ты помнишь его, Ивановка?
«Помним!» - кружатся над рекой птицы из семейства Речная Скопа, которых мой рыбак подкармливал, бросая рыбешек из лодки или на крышу летней кухни или на землю за калиткой, когда они, прирученные им, прилетали к дому.
Помнишь ли ты его, ангел-хранитель нашей дачной избушки, кедр?
«… Со стороны улицы росло несколько высоких черемух, молодая ель, которая переросла уже своих черемуховых нянек, сосна, и меж ними виднелись молодая рябинка, кусты калины и сирени, они закрывали дом, а чуть дальше зеленым валом наплывал высокий кедр. В этот совершенно тихий день я услышал задумчивый шелест хвои, похожий на вздох. Может ему надоело одиночество, дом пустовал без хозяина, и будто кедр своим шелестом – вздохом приветствовал меня…»
XVI.
Войдя во двор ивановской усадьбы после долгого отсутствия вместе со своей соседушкой Людмилой, я увидела на крыльце огромный букет сентябринок.
Геннадий любил эти скромные сиреневые цветы, и уже не впервые после того, как его не стало, она приносила их на крыльцо, где он обычно отдыхал и пил чай.
И траву она косила во дворе и печь топила, чтобы в нашем доме не было сырости. Это она , с ее диагнозом остеопороза, делающего кости человека хрупкими, зимой, по обедневшим тротуарам добиралась ко мне в больницу, ухитряясь приносить горячие блинчики.
Отчаянная голова, ивановская рыбачка, в деревне она оставалась до ноября. Обычно уезжая, Геннадий оставлял ей свои снасти. Это я червяка на крючок толком не умею насадить, а она в рыбацком ремесле не уступает опытным деревенским рыболовам.
Нетрудно догадаться, как встретила Людмила весть о покушении «ооо» на ее любимую речушку. Заломная протекает так близко от ее усадьбы, что в половодье непрошенным гостем подходит ко двору.
Кто бы мог представить себе Людмилу в какой-нибудь Рублевке, тем более – на заморской вилле? Истинная сибирячка.
Между тем, корни ее родословной немного близки к моим, как близок мой Брянск к Смоленску, ведь родом из Смоленской провинции ее отец, Степан Гагарин, однофамилец также жившего на Смоленщине первого космонавта.
Были они или нет уходящие вглубь веков их родственные связи, неважно. Степана Гагарина и Юрия Гагарина объединяло главное: один совершил подвиг первым полетом в Космос, другой, защищая Родину от фашистской чумы, совершал подвиг во имя жизни своего народа.
Война занесла раненого Степана Гагарина в Кемеровский госпиталь. Здесь и остался жить. Женился, родилась дочь.
В послевоенные года мужские руки – на вес золота. В течение двух лет работал он главным механиком в МТС, обслуживая технику окрестных совхозов. Когда вернувшись в город, семья получила квартиру, принялся мастерить мебель.
Руки механика с успехом осваивали столярное мастерство. Руки его маленькой дочери лепили из ваты, смоченной клейстером и посыпанной толченым стеклом, игрушки для новогодней елки.
Голь на выдумку хитра.
Поддерживает это просторечие великорусский словарь Даля: «Мудрена голь на выдумку». Прислушиваясь к голосу народа, Владимир Даль приводит еще один довод: «Богатый на деньги, убогий на выдумки».
Стоит задуматься над казалось бы странной логикой жизни: аскетизм быта пробуждает, одухотворяет природу человека, рождает и поэта, и художника, и мастера-«золотые руки». И напротив – излишек комфорта усыпляет ритмы творческой энергии. Может быть, все же пресыщенность потребительскими благами противоречит представлению о том облике человека, который был создан по образу и подобию Всевышнего Творца?
И ведь в каждом ребенке изначально живут, но не слишком часто реализуются творческие способности.
Я любовалась искусно вышитым ковром, цветы которого, пожалуй, даже восполняли в городской квартире Людмилы ее расставание на зимние месяцы с природой Ивановки.
Над этой работой она трудилась уже в зрелом возрасте, когда предметы быта перестали быть недоступными. Сколько времени потрачено, сколько сил…
Между тем, думать так можно только в том случае, если не испытал радость творческой фантазии, известной любому художнику.
Точно так же невозможно объяснить особое душевное состояние при общении с хорошей книгой тому, кто отрекается от чтения.
Легко ли нам сегодня представить себе девочку, которая бежит из библиотеки в зимний день, прижимая к груди обеими руками большую книгу сказок? Варежки? Они забыты. А руки прихвачены морозом, и дома Люда будет плакать, когда мать растирает их…
Отец учил Людмилу читать с четырехлетнего возраста. В шесть лет тайком от родителей положила в старенький портфель любимую книгу и побежела в школу к первому звонку. В списке первоклассников ее не было, но в виде исключения позволили сидеть на задней парте и даже отвечать, когда усердно тянула руку.
Интересная книга становилась такой потребностью, что ухитрялась читать на уроках, а дома, сидя над учебником, потихоньку прикрывала им книгу от зорких маминых глаз.
Отец ушел из жизни, когда ей было десять лет. В планшете – партбилет, воинская книжка, паспорт, кисет с осколками ранившего ногу снаряда – вот и все богатство.
Но есть особое наследство, которое мы получаем от родителей. Не зря имя, которым назвал ее отец, говорило само за себя: людям мила. Она вполне достойна этого прекрасного смысла, потому что, невзирая на свое нездоровье, не устает заботиться обо всех, кто ее окружает.
Если в дверь стучится девчонка, которую преследует маньяк, она, не задумываясь, открывает ей дверь.
И деревенские и городские соседи считают Людмилу своей родней.
Всем во дворе известно: если к первому подъезду слетаются голуби, значит, выходит Людмила. Птицы прекрасно узнают тех из нас, кто их подкармливает, особенно в зимнее время.
Однажды какой-то неосторожный голубок присел погреться в испарениях канализационного колодца, намок и стал погибать от мороза. Увидела его Людмила, принесла домой, согрела, накормила и отпустила на волю.
«Не знаю, где моя беда, а где чужая», – говорил поэт о себе, но и о таких, как Людмила Гагарина.
XVII.
«… Если бы мы были рядом, я бы тебя рыбаком воспитал. Отправляю тебе это письмо и немного рыбы. Руки совсем не пишут, огрубели от земляных работ…».
Геннадий писал мне из Ивановки в те дни, когда я еще работала, а его инвалидность вынудила расстаться с заводом. Нелегко было ему покинуть свой 9-й цех «Карболита», он дорожил рабочей семьей.
Но в Ивановке – ежедневное общение с природой, рыбалка и все лето с любимой маленькой внучкой. А еще, разумеется, творчество….
«… Отложил свои записи. Выхожу на крыльцо, закуриваю и думаю: когда же я брошу эту паршивую привычку – курить? Дверной проем завешен старенькой марлей, а комары лезут во все дыры на свет, и поют свою жалобную песню. Ночью, когда пишу, когда тишина, кажется, чувствую кожей, что время проходит сквозь меня. Оглушительно стрекочут кузнечики, и летит всякая мошкара на электрический свет лампы. Целое облако их, сейчас густое, а нагреется стекло, начнут падать вниз, не вызывая сожаления. А ведь каждая такая «пылинка» – целая жизнь, не моя, другая, но жизнь…».
… На следующее утро моего приезда в Ивановку пошел дождь, бесконечный, упорный. Я быстро промокла, но, расправляясь с ближайшими зарослями крапивы и чистотела, все же пробилась к молодой березе.
Березка порядком вымахала за время нашего отсутствия. Хорошо помню ее крошечный росток в больших ладонях мужа. Слез с крыши, которую латал подручными материалами, показал мне березового малыша, проросшего в какой-то замшелой щели и сказал, называя росток именем правнука: «Это Данилка».
Возле бани поселились еще два березовых подростка, и рядом с летней кухней – березка, выкопанная у дороги, которую теребили проезжающие машины.
Не найти в деревне такого богатого зеленого двора, как наш.
В семье двух кедров, сосны, пихты, рябины, берез и черемух неуютно только вишне. Весной цветет, но ягоды жалкие, кисловатые. Не сравнить с теми, что поспевали в отцовском, брянском саду.
Вот и я, как эта вишня, все пытаюсь стать полноценной сибирячкой. Зато я всегда гордилась получившей прописку в сибирском суровом климате своей землячкой-липой.
Предки tilia sibirica, которую теперь видим и на городских бульварах, оказались куда выносливее, чем дубы, клены, грецкий орех, заселявшие сотни тысяч лет назад юг Горной Шории.
В 70-е годы мы снимали телефильм «Липа-сибирячка» о реликтовом Липовом Острове. Разве это не чудо – 10000га липняка в океане черневой тайги?
Это было в Кузедеевском лесничестве: ручьи сладкого воздуха от цветущих таежных лип-великанов, сотовый мед на пасеке Михаила Ивановича Виноградова и бессилие черно-белой кинопленки запечатлеть во всей красе нежнейшую окраску липовых гроздьев, в которых вибрировали пчелы с ножками, облепленными золотой пыльцой.
А еще были наши мечты: должен стать наконец-то заповедником реликтовый Липовый Остров, на который надвигался угольный разрез.
Совсем как теперь на нашу Ивановку и окружающую ее тайгу.
XVIII.
Обнимая шумящий-поющий кедр, я просила прощения у него и у покидаемой земли. А еще вспоминались творческие муки Виктора Сергеевича Зевакина: «Кедр никак не мог взять цветом: горит на просвет. Эх, витраж бы сделать.… Глянул на кедровую шишку и нашел, ведь она – частица кедра, его маленький портрет…»
Теперь и наша и зевакинская избы породнятся с другими, такими же осиротевшими домами.
Иногда ивановские хозяева уходили из жизни и не имея наследников, оставляли дома покорно умирать. Кто-то, уезжая жить в город, не торопился продать «родительский дом, начало начал». Приобретали домишко иногда только для того, чтобы изредка наведываться – отдохнуть, порыбачить, поохотиться. Кто-то жадно скупал земли про запас, и дома годами ожидали новых хозяев, обрастая лопухами и крапивой.
Постепенно, как в большинстве наших сел, исчезали из Ивановки школа, почта, магазин, клуб, лесопилка, перекидной мост через Заломную, паром через Томь. Были распроданы великолепные теплоходы-ракеты «Заря», которые через Ивановку ходили ежедневно из Кемерова в Новокузнецк. Теперь до Ивановки дважды в неделю ползает малый катеришко.
Ивановку, как 90% ее сестер, обескровили и продолжают уничтожать либералы, ненавистники крестьянства и того образа жизни, который породнил общину с Советами.
Известно, что из деревень молодежь уезжает в город. Хоть охранником в магазин, секьюрити в усадьбу миллионера.
А как же с претворением в жизнь столыпинской мечты о русском фермерстве? «Каждый может стать миллионером» – обещает реклама банков. Поверил один алтайский крестьянин, взял кредит. Сам умер, и жена заболела. На отсрочку банкиры не согласны, приставы готовят многодетную семью к выселению.
Один из сельских предпринимателей решил объединить инициативных крестьян всей страны и создать федеральный сельсовет. Романтическая иллюзия? Возможно. Но общинное сознание, веками воспитанное в нас, видно не так-то просто искоренить.
В насквозь индустриальном краю родился художник-деревенщик Виктор Зевакин. Не для того ли, чтобы напомнить нам, горожанам, о наших крестьянских генах?
«– … Один художник (не буду его имя называть) приехал в Ивановку, порисовать и смотрит на меня такими глазами, будто я несчастный человек. «Вить, ты что здесь делаешь столько лет?». Мне жалко его стало…. Пейзаж – это Родина»
Он писал портреты черемух, кедра, своей любимой рябинушки. Писал разъезженные тракторами ухабистые дороги, весенние березы, осенние костры, золотом отсвечивающие заснеженные крыши, бушующее цветение летних полян, низкие тучи над рекой, наводнение и праздник на улицах деревни. Из картины в картину кочевал его особенный талисман – многоцветный коврик, сшитый из ситцевых лоскутков. А как же нужно было боготворить русскую деревню, если в одной из картин он осенил голову старушки нимбом, как святую!
В зевакинском диапазоне живописца – от мажорного эпоса до пианиссимо тончайших созерцаний – сказываются ярко выраженные особенности русского характера: соединение земного, языческого со смиреной грустью православия.
В одном из интервью Виктор Сергеевич рассказал мне:
–«Помню – первый секретарь обкома: «Кто такой Зевакин? Тот, который рухлядь, завалюшки писал?» Встретил я его и говорю: «Я – Зевакин. Я не рухлядь пишу. Я историю пишу…».
Смотрю на подарок ушедшего из жизни живописца – ивановский пейзаж: низкие тучи, подступающая к деревне тайга, скромные лица избушек, у которых будто есть корни, так прочно слиты они с землей.
Думая о неизбежном наступлении беспощадных к природе «ооо», пытаюсь утешить себя: Виктор Зевакин оставил потомкам летопись уходящей деревни, Геннадий Естамонов оставил повесть, написанную в Ивановке и об Ивановке.
Придем на выставку живописца-сказителя, чтобы не забыть, «откуда есть пошла русская земля».
Раскроем книгу писателя, ту, где повесть о деревне закончена в девяносто третьем году.
«… Стою на крыльце своей избушки. К вечеру погода совсем испортилась. Подул холодный ветер. Наползли тяжелые грозовые тучи…».
XIX.
Когда советский писатель Федор Абрамов создавал свою эпопею – четыре книги о северной русской деревне, его, как вспоминала жена Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова, постоянно тревожили загадки русской истории, русского характера.
Родился художник слова в архангельской деревне Верколе и похоронен был на своем деревенском угоре.
«… И какие дали, какая ширь расстилается вокруг! – писал он о своей малой родине. – Да разве это не дом? Травяной луг… Травяные залы… Луга, как зеленые залы… Небо.… Все – дом…».
Как все его односельчане, он и плотничал, и косил. Здесь он и «робил» за письменным столом.
«При первой возможности он уходил к людям, – говорила Людмила Владимировна, – вслушивался в разговоры, разгадывал характеры, любовался, восхищался, негодовал…».
Его волновало все, что было связано с судьбой русской деревни.
«Он – ваш голос, он – ваш заступник, – говорил на похоронах Абрамова писатель Владимир Солоухин. – Он вас отстаивал и в книгах и на трибунах…».
Федор Абрамов воевал с партократами, которые в перестроечные времена перекрасились в либералов. Но он не мог представить себе сегодняшние опустевшие села и заброшенные поля.
Как все, ушедшие из жизни фронтовики, Федор Абрамов не успел увидеть трагедию страны, которую защищал и на фронте и в мирное время.
Мне довелось побывать в абрамовской Верколе. Была в его доме, стояла на берегу Пинеги. Слышала потрясающее своей напевностью северное наречие. Любила перечитывать его книги.
Он ушел из жизни в 63 года в 1983-м году и вскоре оказался в числе старательно «забытых» либеральными СМИ. И теперь, когда мы можем наконец-то увидеть на канале «Россия» оживающие страницы его художественной эпопеи, может быть пора подумать о том, что говорил на днях Владимир Путин: «Нам надо встряхнуться!»
После смерти Федора Абрамова редакция «Нового мира» отказывалась публиковать представленные вдовой писателя его заметки 1977-го года о посещении Америки. Между тем, они злободневны и сейчас.
«… То, что для России трагедия, для Америки – великое счастье… Высокий экономический уровень, сервис, деловитость и духовная нищета, невежество. Я не подозревал этого. Думал, пропаганда… Америка – это антипод России. Это бездуховность. Неужели идти по этому пути всему человечеству? Неужели у людей нет другого пути?»
Если говорить о духовном завещании, оставленном Федором Абрамовым всем нам, может быть достаточно этих нескольких суровых и честных слов:
«Народ умирает, когда становится населением, а населением он становится, когда забывает свою историю».
XX
Там, за окном, мартовский дождь пытается растопить большие сибирские снега. На телеэкране – закрытие Параолимпиады. Затаив дыхание смотрим как поднимается по канату длинной в несколько метров Алексей Чувашов. Руки у парны крепкие, но нет обеих ног.
Радуемся, гордимся победами своих спортсменов. Уникальна красота праздничного Сочи. Но нарастают день за днём чудовищные новости с Киевского майдана.
Адскими, чёрными облаками дыма окутаны улицы украинской столицы. Стреляя в милицию, снайперы не щадят и «мирных протестующих». В бойцов «Беркута» летят коктейли Молотова, но президент Янукович запретил применять оружие. Прикован наручниками губернатор. Ворвавшийсвя в офис отморозок таскает за галстук и награждает тумаками прокурора. Избит руководитель Першего национального канала посмевший транслировать речь Путина о Крыме.
С особой яростью набрасываются на русскоязычное население националисты-западенцы. Русофобы и анисемиты, портреты Бандеры, свастика… Неужто забыты Бабий Яр и Хатынь? Опять фашизм?
Тысячи украинских беженцев отправляются в соседние, российские области.
На экране плачущая старушка: «Бандера… Ой, люди добры, я не хочу вернуться, примите. Будте добры…»
Беженцев встречает и моя многострадальная Брянщина. В годы оккупации там было уничтожено фашистами более 5000 жителей. И вешали, и расстреливал, и сжигали, и детей бросали в колодец…
Вирус фашистской чумы живуч. В сегодняшней Украине бандеровцы разбивают памятники советским войнам-освободителям.
«Эти русские объявили нам войну!» - внушают своим землякам захватившие власть радикалы всех мастей. Зомбированных немало. Не все отдают себе отчёт, чьи советники стоят за спиной майдановских бандитов, какие «спонсоры финансируют кровавую бойню, кто отправляет на майдан боевиков воевавших в Ливии и Сирии.
Всё так очевидно! Лидер-самозванец Яценюк отправляется в Вашингтон. Как приветливо пожимает ему руку и какие угрозы бросает в адрес России американский президент Обама!
«…но избави нас от лукавого…»
В передаче кузбасского телевидения «Дорога к храму» священник объясняет суть слова «лукавство»: «бесовское житие»…
Кипят протестными митингами города Юго-Восточной Украины. С надеждой смотрят на нас Севостополь и Крым. Им откликаются бесчисленные митинги наших городов.
- Фашизм не пройдёт!
- Крым-Севастополь-Россия!
- Своих не сдаём!
- Мы вместе!
Мой Крым, наш Крым… Я лечилась в санаториях Алупки и Симеиза. Бывали с мужем в Севастополе, взбирались на знаменитое Ласточкино Гнездо. С Дочерью отдыхали в Коктебеле, посетили дома Волошина, Грина, музей Айвазовского в Феодосии… И наконец душа ликует: референдум в Крыму и Севастополе просит о возвращении в Россию.
- Мы возвращаемся домой!
- Мы дома!
- Ро-сси-я!
- Мы – вместе!
В незабываемый исторический день 18 марта Крым и Севастополь воссоединены с Россией. Мы слышим слова вице-премьера Крыма Сергея Аксёнова. Спокойный и внушающий спокойствие, стойкий, офицер в отставке…
«Говорят, времена на выбирают, однако, внутри времён мы выбираем путь…»
Не могу сдержать слёз, когда вижу крымского пацана, завернувшегося в наш триколор: «Люди, мы – дома, серьёзно, до-ма!» А перед глазами все эти жни – параолимпиец Алексей Чувашов. С каким трудом, но с каким упорством одолевает он последние метры подъема! Держись, сынок. Как говорили ваши ребята? «Сочи – это Сталинград!» Держись, Алексей.
«Белеет ли в поле пороша,
Пороша, пороша,
Белеет ли в поле пороша,
Весенние ливни шумят,
Стоит над горою Алёша,
Алёша, Алёша,
Стоит над горою Алёша,
В Болгарии русский солдат…»
Вот так, как ты, герой-параолимпиец, поднимались с красным знаменем на рейхстаг советские солдаты-освободители, так брал свою и нашу высоту Юрий Гагарин.
Побеждать – это в русском характере. Пассионарный подъём – «Мы вместе!» - это наша традиция. Вот её-то и не следует забывать и нужно крепко беречь.
Об этом, конечно об этом говорил, радуясь вместе с нами, презижент Владими Путин: