Дмитрий Артис. Дневник добровольца. (Записи второго круга: 16.06.2023 — 01.11.2023). Окончание ч.6

21 октября, 12:11
Глупое солдатское радио. Будто кривое зеркало. Только искажает не видимое, а услышанное. Искажает изрядно. До меня доходила информация, что на выходе из Сердца погибло то ли шесть, то ли семь человек. В реальности затрёхсотило, и только одного. Причём не на выходе. Боец-чеченец сам выбежал из Сердца и начал фотографировать себя на фоне развалин. Селфился. Его и подранили немцы. Боец, видимо, забыл, или ему не сказали, что здесь настоящая война, на которой нет места тиктокерским привычкам. Если хочешь остаться живым, естест­венно.
Сидим с Ибрагимом в медроте, ждём, когда повезут в городской госпиталь. Мы здесь с восьми утра. Прибегал дежурный врач (или тут один-единственный врач на каждый день, не знаю) и наорал, что сразу после ранения не приехали, дескать, раны могут загноиться. Спросил, делали ли нам обезболивающие уколы. Уколов нам не делали. Но я с болью сейчас даже без таблеток справляюсь. Комфортная палата. Прекрасная кушетка. Одеяло, подушка, простынка. Но парни всё равно лежат не раздевшись. Можно спокойно выйти на крыльцо и покурить. Бабахов не слышно. После месячного безвылазного пребывания на передовой кажется райским уголком.
22 октября, 01:36
К вечеру нас забрали из медроты и отвезли в госпиталь, находящийся в часе езды. В другом городе.
Приняли хорошо. Сделали повторно рентген, заполнили кучу бумаг, выслушали жалобы (я сказал, что в ушах звенит, нереально звенит, и уже давно). Сто раз каждая медсестра и каждый врач, работающий с нами, говорили, чтобы мы берегли справку формы сто, которую нам выдали в военном госпитале сразу, как вернулись с передка.
– Вы прививку от столбняка будете делать? – спросил врач, заполняя бумаги.
– Если надо, сделаю, – коротко ответил.
– Мне не надо, это надо вам. – Врач посмотрел на меня поверх очков. – Ну?
– Да, буду делать прививку.
Точно такой же разговор у врача был с Ибрагимом. Один в один. Прививку сделали.
Часа два-три длились осмотр и заполнение бумаг.
Сестра отвела в палату. Рассказала о распорядке, показала в окно, где находится магазин, если вдруг захочется что-нибудь купить из еды. Время было позднее. Магазин закрыт. Мы целый день толком не ели. Сказал об этом медсестре. Она принесла мне чай и бутерброды с маслом.
Нашли Шакая. Его поселили выше этажом. Сходили покурили, поболтали. Потом Шакай принёс колбасы и сникерсы. Он ходил в магазин до нашего приезда. Дружно перекусили. Подключились к интернету и потерялись. Смеюсь.
22 октября, 11:24
Внутренняя потребность вести дневник отпадает. Чувствую себя в полной безопасности, расслабленным и мягкотелым. Жёсткость и собранность ушли.
Не могу осмыслить происходящего и оценить изменения в себе. Есть ощущение, что изменений нет. Похудел, в ушах звенит, хромаю. Это всё? Мне этого мало. Вернее, мне не такие изменения нужны. А какие? Но я и на этот вопрос не могу ответить.
Отчётливо понимаю только то, что последние четыре месяца были лучшими в моей жизни. Я научился ценить себя и верить в себя. Может быть, это самое главное, чего удалось добиться. Мальчишество, фиглярство, капризы а-ля инфант террибль в почтенном возрасте, алкогольные скандалы и прочее, не украшающее меня поведение, – случались от недоверия к себе, дескать, а гори оно всё… Но не вернутся ли они вместе с моим возвращением с войны? Я опять превращусь в жалкого, никому не нужного человечка, который без алкогольного допинга боится с людьми общаться?
На войне нет будущего. Только настоящее. С настоящим я справляюсь. Как справиться с будущим, которое появляется при возвращении к мирной жизни?
Вот он страх. Я чувствую страх. Я боюсь.
22 октября, 13:55
Родные Калаша – боевого товарища по первому кругу – сообщили, что он три месяца назад подписал контракт на год и снова ушёл на войну. Не оскудеет земля Русская героями!
Калаш работает на том участке фронта, с которым в скором времени соединится наш. Мы двигаемся по направлению друг к другу, чтобы выровнять линию фронта.
22 октября, 21:26
В палату заходили молодые девчонки. Волонтёры (или правильно будет – «волонтёрши»?). Принесли печенюшек, сока, конфет.
– Вы местный? – самая бойкая и взрослая спросила меня.
– Да, – ответил, имея в виду палату, в которой находился.
– Из нашего города? – сделала неопределённое лицо.
– Из Москвы.
– А хотите носки тёплые? – оживилась.
– У меня есть.
– Возьмите ещё, носки хорошие!
Она достала из пакета носки и показала мне. Снисходительно улыбнулся. Не стал отказываться. Выглядело бы как неуважение.
Она оживилась пуще прежнего:
– А трусики, трусики возьмите!
Протянула трусы. Я закатил глаза.
– Что же вы такие стеснительные, мальчики. Возьмите трусики!
– У меня есть, – тоном, не терпящим продолжения разговора, остановил её энтузиазм.
– Мальчики-мальчики! – Покачала головой.
– Спасибо, девочки! – Хотелось расцеловать их (её особенно), но сдержался.
Сдержанность мне идёт.
22 октября, 22:43
Ранение случилось, потому что я обидел беременную трёхцветную кошку. Будто отогнал от себя удачу. Прилетела ответочка. Ранение не смертельное, потому что обидел не специально.
Старался читать знаки судьбы, предугадывать развитие событий, просчитывать на два-три хода вперёд, а такое пропустил мимо, не подготовился.
Легко перепрыгивал брёвна, перешагивал кочки, а споткнулся на ровном месте.
Кто мог подумать, что немец потратит целых три камикадзе на мою группу, запуская их в одну и ту же точку, чтобы пробить укрепление? Максимум – пара. Но три! Укрепление всё равно не пробил, а меня подранил.
Третья трёхцветная кошка, третий камикадзе. Должен был дождаться третьего и только потом выйти. Ведь легко предугадывается! Не предугадал.
23 октября, 10:12
Бесприютность. Замечаю за собой бесприютность. В располаге хотел на б. з., на б. з. – в госпиталь, а из госпиталя – в располагу.
Привык спать на мешках с битым бетоном, и теперь спина болит от ортопедического матраса, который лежит у меня на кровати. Четыре месяца мечтал о таком матрасе. Получил, и что? «Держи матрас и мечтай о чём-нибудь другом!» (с+)
Сдал анализы: моча, кровь. Попросил лечащего врача, чтобы меня ЛОР посмотрел. В ушах звенит. Звон монотонный. Громкий. Когда тихо говорят (или невнятно артикулируют), не слышу, а когда кричат, уши закладывает и больно внутри. Ещё такой прикол в последнее время. Слушаю музыку из телефона в наушниках. Потом наушники снимаю, а музыка ещё часа полтора играет. Сначала думал, это радио за стенкой. Удивлялся, что радио играет записи с моего телефона. Только радио за стенкой нет. Посмот­рел.
В правой ноге незначительный осколок. Она значительно тяжелее левой.
На перевязку длинная очередь, как за колбасой в конце восьмидесятых, накануне обмена Отечества на жвачку.
23 октября, 19:00
Новый повар обещал к увольнению откормить. Уж было обрадовался. Но пришлось госпитализироваться. Кормёжка здесь такая же, какой была у нас на базе до появления Марселя. Это не страшно. Рядом есть магазины и девочки-волонтёрши приносят всякие вкусности. Проблема в другом. Совершенно не хочется есть. У меня уже тумбочка забита шоколадками, мандаринками, соками и печенюшками. Есть не могу, и всё. Аппетита нет. Был бы волшебником, взмахнул бы палочкой и отправил вкусности в Отросток Дракона – парням, которые сейчас там держат оборону и кошмарят немцев. В Отросток, в Сердце, в Солнечное, в Кишку. Сладости там нужны. Такое трудно объяснить волонтёрам, которые изо всех сил стараются нам помочь. Новые трусы, носки, майки нужны не здесь – на мирной территории, а там – на линии соприкосновения, парням, которые неделями не вылезают с передка, не имея возможности помыться.
ЛОР проверил уши. Барабанные перепонки в целости. Сказал, что чего-то там изменено. Что именно, не расслышал. Деформация. Выписал таблетки. Просил аккуратнее пользоваться наушниками.
24 октября, 10:54
Сделали кардиограмму. Спросил, всё ли нормально, сказали, что да, нормально.
Врач на обходе отправил на «магнит». Я слышал, что с помощью магнита вытаскивают осколки. Процедура не из приятных. Можно порвать мышцы. Поэтому подскочил с койки и закричал, что никаких магнитов не надо мне, я вытащу осколок сам, когда вернусь домой. Врач посмотрел на меня как на душевнобольного и произнёс: «Конечно, сами вытащите…» Развернулся и ушёл.
Оказывается, «магнит» – это такая пятиминутная процедура. Заходишь в кабинет, ложишься. На рану кладут пластмассовую штуковину с магнитом внутри, подключённую к аппаратам с лампочками. Штуковина называется «магнитёр». Не тяжёлая. Может, полкило. Не больше. Лежишь, ничего не делаешь, тупо смотришь в потолок и ждёшь, когда истечёт положенное на процедуру время.
В направлении написано, что я должен пройти десять подобных процедур, значит, десять дней. Столько я здесь не высижу. Максимум через пару дней начну возмущаться, чтобы отправили назад, к парням. Сказал об этом медсестре, которая провожала до «магнита». Медсестра лукаво улыбнулась и попросила вести себя прилично, иначе оставят в госпитале на месяц. Это она так пошутила, чего я сразу не понял.
24 октября, вечер
Бестолковый день. Проторчал в интернете, читал и писал глупости. Маюсь. Организатор одного малоизвестного как бы патриотического фестиваля в своём канале написал, что меня больше никогда на этот фестиваль не пустят, потому что я плохо отношусь к «Детям Донбасса». Люди умеют переворачивать сказанное. Я писал, что не люблю людей, которые наживаются, используя трагедию детей Донбасса. Да и дети Донбасса для меня – это не только погибшие дети донбасского мирняка, но и наши двадцати-тридцатилетние парни из разных уголков России, вставшие на защиту того же Донбасса, Отечества.
25 октября, утро, семь утра
Мы с Ибрагимом вдвоём в пятиместной палате. Радостно наблюдать, что госпитали не забиты до краёв. Ничего особенного не происходит. Не происходит ничего. Отвык от этого. Процедуры, осмотры, курение в туалете, соцсети, четырёхразовая кормёжка. Сна нет. Не спится. Одной ногой – здоровой – уже дома. Больная пока ещё здесь – на войне.
На утреннем обходе врач спрашивает фамилию. Называю. Врач на секунду замирает. Видно по глазам, что у него что-то непонятное в голове шебуршится. Замешательство проходит, и он произносит:
– Достаточно одной фамилии!
О, если бы я прибавил к фамилии литературный псевдоним, а к нему позывной, он бы меня в психиатрию определил с диагнозом «шизофрения». Расщепление сознания. Во мне много человек живёт, и у каждого есть своя фамилия.
Не хромаю.
25 октября, 23:26
В палату добавили ещё одного парня. Расписной. Будет третьим. Молодой, но уже с бородой. Долго не брился. Привезли с ожогами. Рука и лицо. Левая сторона. Работал на том участке, где сейчас Калаш.
Расписной назвал меня дяхой. Сразу вспомнил Рутула.
– Ты из Дагестана?
– Из Саратова.
– Меня боевой товарищ из Дагестана дяхой называл. Поэтому спросил. Его позывной Рутул.
– У нас тоже есть парень с таким позывным.
– Да?! Значит, у вас брат нашего Рутула. Брат-близнец.
– У него ранение в голову было. Осколок.
– Рутул рассказывал.
26 октября, 10:30
Процедуры, процедуры, процедуры.
Перечитал начало дневника. Пережил заново.
26 октября, 18:20
Стою перед выбором. С одной стороны, хочу попроситься из госпиталя в располагу – сил нет здесь находиться на пороге дембеля, а с другой… Меня одного забирать не будут. Ибрагима и Шакая присоединят. Значит, не дам парням возможности нормально отдохнуть и подлечиться. Получается, что на другой чаше весов здо­ровье боевых товарищей.
27 октября, 13:29
Не выписывают.
28 октября, 14:57
Изменился ли я? Внешне – да. Поседел. Похудел. Отрастил бороду. Полюбил короткую стрижку. Меньше сутулюсь. Дыхание стало тяжелее. Но голова, кажется, лучше работает.
Нет прежнего бардака. У каждой мысли своё место. Можно взять любую, поносить, а потом аккуратно снять и положить на место.
Не думаю, что, когда вернусь домой, голова останется такой же собранной. Скорее всего, окажется во власти творческого беспорядка, в котором жила до моего ухода на войну.
Натура гибкая. Быстро встраиваюсь в среду и впитываю в себя окружающее пространство, становясь ничем от него не отличимым. С этим помогла разобраться война, и в этом увидел большой минус.
Общаясь с плохими людьми, становлюсь плохим. До отвращения к самому себя. С хорошими – хорошим. Но никогда не бываю настоящим.
Отсюда, видимо, взрощённая интровертность, которая помогала сохранять идентичность.
Гибкость – неизменное качество натуры. Надо принять и перестать искать подпорки. Поэтому, вернувшись с войны, постараюсь ещё меньше общаться с людьми. Хочу быть до конца настоящим.
Моё отношение к происходящему не изменилось. Война способна открыть в человеке его лучшие качества, которые в условиях мирного существования пылятся за ненадобностью где-то глубоко внутри.
Война – это самое прекрасное, что произошло со мной за пятьдесят лет жизни.
Дырка в ноге чешется. Рана заживает.
29 октября, вечер
Этаж, где размещаются раненые из нашего подразделения, атмосферой похож на пансионат. Парни стригутся, стираются, торчат с телефонами в курилке – курить разрешили у туалета, не у всех есть возможность спускаться вниз на улицу, ходят или катаются на инвалидных креслах с кружками, из которых дымится свежезаваренный чай. Спокойные лица, лёгкие. Медсёстры называют нас мальчиками. Всех, независимо от возраста.
Пытался дозвониться до мамы Элпэка, но не получилось. Звонок через ватсап не проходит. Скорее всего, у неё в телефоне этого мессенджера нет.
Завтра, надеюсь, нас выпишут. Меня, Ибрагима и Шакая. Парни в госпитале порозовели, подлечились и отдохнули. Надеюсь, у них будет всё хорошо. А я… а я буквально через пару дней домой.
30 октября, день
Выписывают. Сегодня на базу, завтра в сторону дома. Курю, курю, курю, накуриться не могу.
Сфотографировались с Ибрагимом и Расписным. Расписной полночи в телефоне торчал. К обеду только проснулся.
Впрочем, я тоже читал новостные ленты, силясь понять, что в моё отсутствие происходило на большой земле.
Многое кажется смешным и ненужным. Наносным, не стоящим внимания. Пустым.
Есть некоторый мандраж, потяну ли я теперь мирную жизнь? Как впишусь? Столько всего чуждого стало. Ещё одно испытание.
Боже милостивый, спаси и сохрани. Дай сил, терпения, стойкости и мужества.
30 октября, 19:17
За нами в госпиталь приехала скорая помощь медроты. Вышли во двор. Во дворе стоит Прочерк с перевязанной головой. Затрёхсотило в Сердце Дракона.
Последние десять дней, пока я был в госпитале, Прочерк находился там. Говорит, тяжело. Немцы как с цепи сорвались. Отбивались. С доставкой совсем плохо. «Ноги» не могли зайти. Плюс ко всем бедствиям – нашествие мышей.
Двадцать восьмого вывели. Его и Сургута. Ранило дней за пять до выхода. Ранение – царапина. Рассечена кожа. Сразу отвезли в столичный госпиталь. Положили в фойе. Мест нет. Битком. Проверили. Череп цел. Отправили назад.
Стояли во дворе госпиталя, в котором я лежал, ждали сопровождающего. Болтали. Прочерк исхудал. А я, наверное, чуть поправился. Пришёл сопровождающий, погрузились и поехали. Я, Прочерк, Ибрагим и Шакай.
Привезли в медроту. В располагу завтра. Сегодня ночуем здесь. Встретил нас Снежок. Разместил по разным комнатам. Я в комнате у Снежка.
Думал, что Снежок не узнал меня. Но когда расположился в комнате, присел на кровать и закурил, принёс еды, колу, сникерс и сказал, что память у него хорошая, к тому же, как он выразился, я – единственный человек на войне, который читал Стругацких.
Снежок повзрослел. Но говорит так же много. Слушать тяжело. Рассказал, что отпускали домой на похороны мамы. Долго расспрашивал про деньги. Сколько получил и прочее.
Планирует по возвращении с войны начать какой-то бизнес. Какой – не расслышал. Потом сказал, что может быть займётся политикой. Дескать, говорить умеет, а перед ветераном боевых действий все двери открыты.
Потом рассказывал о том, что у него друзья- юристы и он обязательно выбьет из Минобороны «боевые». Какие боевые, если на Дракона никогда не ходил? Не знаю. Снежок странный.
У меня разболелась нога. В госпитале давали таблетки, думал, что они от звона в ушах. Но Ибрагим сказал, что обезболивающие. Получается, я десять дней на обезболе, поэтому боли не чувствовал. Не хромал. Сейчас чувствую. Нога начинает ныть.
31 октября, 09:25
Бизнес Снежка: хочет купить караоке, колонку, микрофон и петь на площади военные песни. Деньги, говорит, хорошие.
Снежок – это персонаж. Такие люди только в литературе бывают. Зачем он здесь, на войне?
31 октября, обед
Мы вчетвером в медроте. Я, Прочерк, Шакай, Ибрагим. В начале седьмого утра звучит команда: «Дембеля с вещами на выход». У меня с Прочерком последний день контракта. Мы из госпиталя, без вещей и без оружия. Они в расположении. Вышли.
На территорию медроты заехало несколько «КамАЗов», в которых сидели парни нашего потока. Парни выскочили из машин. Счастливые. Обнялся со всеми.
Ко мне подошел Кубань и крепко пожал руку со словами:
– У меня получилось. Я справился. – На лице гордая улыбка, спина прямая.
– Я тебя всё время теряю, – ворчал Ахмед, по-детски жмуря глаза, которые наполнились слезами.
Ещё раз поблагодарил Луну, который прибежал вытаскивать меня, подраненного, из Кишки Дракона.
Сто раз обнял Смайла. Подошёл Ковбой в чёрных очках. Они накануне зацепились с Луной. Ковбой прятал за очками результат сцепки.
– Наслышан, наслышан о твоих подвигах, – сказал, по-отечески обнимая Ковбоя.
Ковбой покраснел.
Обменялся с Китайцем телефонами, попросил его не пить без меня.
Мы с Прочерком ехать со всеми не могли, потому что нужно было сначала попасть в расположение, забрать вещи и оружие. Госпиталь смазал финал.
Парней построили, пожелали им хорошей дороги до дома. Прозвучала команда: «К машине!» Парни загрузились и поехали. Долго смот­рел им вслед. Перекрестил.
– Я – Прочерк... – сказал Прочерк. – Даже дембельнуться со всеми не могу. Будто лишний. – Посмотрел на меня и добавил: – И тебя заразил своим прочерком...
Через полчаса приехала за нами машина. Шакай с Ибрагимом остались – молодые, а мы поехали в расположение.
В располаге собрали вещи, взяли у старшины своё оружие. Старшина, смеясь, рассказал, что Костек обналичил зарплату и сумку с деньгами оставил в домике. Сумма приличная. На радостях, что с войны возвращается, забыл обо всём на свете.
Машин свободных не было. Командир отряда повёз нас и сумку с деньгами Костека на своём личном «Патриоте» догонять колонну.
31 октября, вечер
В Ростове-на-Дону. У батюшки, о. Сергия Красникова. Почти год назад он благословлял меня на путь ратный. Было честью и долгом при возвращении с войны приехать к нему в храм Всех Святых, в земле Русской просиявших, и преклонить колени.
Расскажу о дороге, которую мы проехали.
С командиром отряда долетели до города, в котором сдали оружие, быстро. Но колонну всё равно не догнали. В городе поймали Костека, вспомнившего, что оставил деньги в располаге. Ему передали, что командир отряда едет и везёт его сумку, поэтому он отстал от колонны, сидел и ждал нас.
Сначала командир отряда хотел докинуть нас до автостанции, где бы мы, пересев на рейсовый автобус, переехали границу, но махнул рукой:
– Вы будете первыми солдатами, которых я лично на своей машине довезу до самой границы и провожу.
Всю дорогу пытался найти какие-то слова благодарности, но язык плохо работал. То ненужный пафос пёр, то начинал мямлить. В конце концов просто ладонью легко постучал себя по груди и произнёс:
– Мне вот здесь хорошо, командир.
У командира три брата воюют на той стороне. Не думаю, что по своей воле. Сам командир на войне с апреля двадцать второго. Украинец. Отработал два контракта штурмовиком. На третий контракт позвали командиром отряда. Он лучший. Лучший командир, которого встречал на этой войне.
Перейдя границу – таможенный контроль – обернулся. Он стоял и смотрел на нас. До последнего. Проконтролировал наш переход – мой, Костека и Прочерка. Я сжал руку в кулак, приложил её к груди и наклонил голову. Попрощался с командиром. Он кивнул в ответ.
Взяли такси, на котором доехали до Ростова-на-Дону. Я пошел в храм, Костек на вокзал, чтобы оттуда рвануть поездом до Махачкалы, а Прочерк, созвонившись с Сургутом, который снял на сутки квартиру, пошёл к нему.
1 ноября, день
С утра позвонил Прочерку, узнать, как у них дела. Трубку никто не снял. Напились, подумал, куролесят или спят после шикарно проведённой ночи.
Днём позвонил Сургут.
– Прочерк – двести, я повёз его домой...
– Напился, что ли, Сургут? Прочерк тоже пьяный, он спит?
– Прочерк – двести. Сердце остановилось.
Через несколько дней Сургут похоронит Прочерка дома, в Тамбове, с флагом и салютом, как настоящего воина, коим он был за ленточкой. А сейчас я первый раз за всё время, которое был на войне, заплакал, не скрывая, не пряча слёз.

СТИХИ. ФРОНТОВЫЕ

***

Забубенил крутой позывной
и живу на себя непохожий:
то надменно тряхну стариной,
то старательно лезу из кожи.
И луна, будто ломаный грош,
светит мордой лихого героя.
Называйте меня Огогош,
потому что ещё ого-го я.
Если Родине пальцем грозят
и летят над Отечеством го’вна,
Огогошу в свои пятьдесят
не сидится на заднице ровно.
Он хватает зазубренный нож
и кричит, будто матами кроя:
«Называйте меня Огогош,
потому что ещё ого-го я!»
На портянки порву тишину,
раскроится на флаги зарница...
Добровольцем ушёл на войну,
чтобы насмерть за Родину биться.

***

Сделай через немогу
три затяжки на бегу,
будет полный шоколад
и зарубка на приклад.
Перекопанный окоп.
Там петрушка, тут укроп.
Кто не ранен, тот убит.
Вот и весь солдатский быт.

***

Тихо-тихо. Бой прошёл, и
не свистят над ухом пули.
Спрятав лица в капюшоны,
парни русские уснули.
Спят в окопах автоматы
после страшной заварушки.
Замолчали виновато
куковавшие кукушки.
Было жарко, стало сыро.
Ветром облако полощет,
и висит кусочек мира
над задумавшейся рощей.

***

Не видать
в прицеле солнца.
Фронт стоит,
не шелохнётся.
Распустившийся
мороз
на два метра
в землю врос,
и порывистым
галопом
скачет ветер
над окопом,
выбивая по пути
из патронов
конфетти.

***

Я здесь, и мысли о тебе
наполнены любовью.
Жую простуду на губе
и сплёвываю кровью.
Смотрю, процеживая мрак,
и слепну от пожарищ.
Лицом к лицу заклятый враг,
плечом к плечу – товарищ.
Ты с нами, мы в одном строю,
ты тоже месишь глину.
Я грудью за тебя стою,
ты – прикрываешь спину.
Мороз нахлынувшей зимы
и жар лихой годины...
Ты тоже здесь, и, значит, мы
никем непобедимы.

***

Едем на раздолбанных «Камазах»,
тишину колёсами размазав,
в сторону вчерашнего ристалища
забирать погибшего товарища.
Он один лежит на поле боя,
всматриваясь в небо голубое
белыми, как облако, глазищами,
не двумя глазищами, а тыщами.
Едем по колдобинам и пашням
за как будто без вести пропавшим,
чтобы от прекраснейшего воина
было хоть чего-то похоронено.

***

Вернулись парни с боевого,
вернулись на своих ногах.
Жива Россия и здорова,
чего не скажешь о врагах.
Сгущались над равниной тучи,
но верен был и был суров,
как Божий суд, отряд летучий
безбашенных штурмовиков.
Отваге есть куда излиться
слепящим ливнем из ведра.
На месте вражеских позиций
теперь бездонная дыра.
И проще самого простого
сказать о сущностях земли:
вернулись парни с боевого,
распили чай и спать легли.

***

Целый
день
на бетеэрах
перекрашивали
снег,
и под
вечер
батарея
разрядилась
на ночлег.
Парни
расползлись
по норам,
я остался
до утра
брать
бессонницу
измором
под журчание
костра.
Много жара,
мало дыма.
Ночь
исполнена
огней.
Можно
думать
о любимой,
как о женщине
своей.
Сохнет
сброшенная
каска,
скачет
месяц
голышом.
Всё настолько
распрекрасно,
что немного
хорошо.
Лес молчит,
но ловишь
ухом:
всякой нечисти
в укор
звучно тянет
русским духом
изо всех
звериных
нор.

СИНИЦА

Полночь.
В небе
звёздный улей.
Поле белое
лоснится.
Развлекает
в карауле
сердобольная
синица,
и шевелятся усы
нашей
лесополосы.
В блиндаже
чужая нычка
переполнена
бычками.
Птичка
ростом невеличка,
а по воздуху
чеканит,
чтоб
уставший караул
от мороза
не уснул.
Сколько
клювиком
ни щёлкай,
не возьму тебя
на мушку!
Время льётся,
как сгущёнка
в металлическую
кружку,
и как будто
сотню лет
нет войны
и смерти
нет.

***
Поднимется ветер, уляжется боль.
Война как вершина искусства.
Мне так не хватало разлуки с тобой,
что я обесценивал чувства.
Не думал, что буду способен мечтать,
от пуль укрываясь в траншее,
о том, как любви кровяная печать
свой след оставляет на шее.
Не верил в умение слепнущих глаз
твой образ ловить до рассвета –
в тумане, в дыму ли, который прожгла
ракетница, будто комета.
Не знал, что надменные губы твои
дрожат, если я исчезаю.
Война как вершина искусства любви.
Я думаю, верю и знаю.

***
Не скулишь
и не пишешь прошений,
просто служишь Отчизне своей.
Здесь на каждую сажень траншеи
по десятку великих людей.
Нервно курит
столичная роскошь,
где под вечер, шагая с крыльца,
обязательно локтем порвешься
о фарфоровый бок подлеца.
Хорошо.
Здесь окопная копоть
петербургского снега белей.
Только свистнешь, увидишь укропа
в об…..том от страха белье.
Натянув
керамический панцирь,
за бабахом услышишь бабах.
Здесь великие мысли роятся
у великих людей в головах.
Бедолага
с жетоном на шее,
рядом с теми, кто лучше и злей,
не скулишь и не пишешь прошений,
просто служишь Отчизне своей.

***
Растопырило небо
продрогшую лапу
и моргает глазищем:
– За кого ты воюешь?
– За маму и папу!
За могилки
на старом кладбище...
Облака опустились
на черную кочку,
о любви промяукав:
– За кого ты воюешь?
– За сына и дочку,
за родителей
будущих внуков!
Отвечать на простые
вопросы без мата
переходит в привычку:
– За кого ты воюешь?
– За лучшего брата
и за лучшую в мире
сестричку!
– От слепого огня
уходя по туману,
будто прячась в кулису,
за кого ты воюешь?
– За Инну и Анну,
за Марию
и за Василису!
– На тарелку сгружая
овсяную кашу,
что гороховой гаже,
за кого ты воюешь?
– За Родину нашу,
за Россию –
и проще не скажешь.