Александр Жданов
Алевтина Германовна пропала в чистый четверг перед обедом. Дочь, как обычно, пришла в перерыв покормить ее и дать лекарства, но матери в квартире не нашла. А незадолго до этого, в день своего рождения, мать спросила Веру:
– Так сколько мне сегодня исполнилось?
– Девяносто пять, мамуля.
– Надо же...
И ведь не шутила Алевтина Германовна: она и впрямь не помнила, сколько ей лет, да и многое забывала теперь. Склероз прогрессировал, и со временем Алевтина Германовна стала совершенно несносной. Могла выйти на балкон и громко, чтобы слышали соседи, говорить, почти кричать, что ее не кормят, морят голодом. А то еще уверяла дочь, что по ней бегают какие-то букашки. Дочь пыталась вразумлять ее, мол, неоткуда взяться насекомым – мать доводов не принимала. Тогда дочь пошла на хитрость: стала покупать какие-то безобидные дезодоранты, говоря, что это новое эффективное средство. Алевтина Германовна усердно спрыскивала постель и всю себя ароматной жидкостью и на время успокаивалась. Но потом все возобновлялось. И хотя родные привыкли к ее капризам и странным выходкам, каждый раз расстраивались, когда она выкидывала что-нибудь новое.
Но и с этим можно было мириться. Обиднее всего дочери было то, что мать не узнавала ее. И только ее. Приходил зять, приходили внуки и правнуки – Алевтина Германовна приветливо их встречала, расспрашивала о делах. Особенно привечала зятя, живо интересовалась его профессиональными успехами. А вот дочь не узнавала. Обращалась к ней на «вы», принимая за сотрудницу социальной службы. Когда же дочь пыталась напомнить матери какие-то события их жизни, Алевтина Германовна удивлялась:
– Надо же. У вас прямо, как у моей Веры.
А однажды, когда Вера вновь принялась вспоминать их прошлую жизнь, Алевтина Германовна расплакалась:
– Вот и моя Верочка! Какая у меня была дочь... А теперь ее нет. И ведь такая была молодая!
Дочь выскочила в соседнюю комнату и, с трудом сдерживая рыдания, с обидой в голосе говорила мужу:
– Ну, почему? Почему она похоронила меня? Где моя рассудительная мама?!
В таком напряжении Алевтина Германовна держала родных уже несколько лет. А все после ее падения со стула. Тогда дочь тоже пришла проведать мать. И, открывая дверь, громко спросила:
– Мамуля, а почему не встречаешь?
Но в ответ услышала лишь какой-то шорох. Не разуваясь, влетела в комнату – Алевтина Германовна лежала на полу рядом с опрокинутым стулом. С карниза над окном однобоко свисала занавеска, прихваченная всего двумя зажимами. Это ее пыталась повесить Алевтина Германовна, поменять к празднику, но не смогла: голова закружилась, И Алевтина Германовна упала. Как потом выяснилось, у нее резко подскочило давление. А сейчас, лежа на полу, она безуспешно пыталась встать и жалко водила глазами в поисках поддержки.
– Что случилось, мамочка? – бросилась к ней дочь.
– Вот дражна, надо вот. Нет... Дражна, – связно высказаться не получалось, и она все повторяла это новое, нелепое слово, – «дражна».
Дочь с трудом подняла ее, усадила в кресло.
– Что произошло? Как ты на полу оказалась? Зачем полезла с этой занавеской, меня не дождалась? – допытывалась она.
Алевтина Германовна не отвечала. Потом, махнув рукой, выругалась матом. Дочь от неожиданности отступила на шаг. Никогда прежде не слышала она от матери не только брани, но и вообще грубых слов. А тут она не переставала смачно ругаться. И это давалось ей легче, чем составить простую фразу.
Врач вызванной «Скорой помощи» предположил микроинсульт. Не в той степени, чтобы непременно надо было срочно госпитализировать, но все же... На следующий день невропатолог из поликлиники назначил лечение и посоветовал дочери:
– Заставляйте ее петь. Очень помогает восстановить речь.
И Алевтина Германовна пела. У нее был красивый, хорошо поставленный низкий голос, она знала и много песен, в основном, народных, и оперные арии. Их и пела сейчас. Пение помогло – речь понемногу восстановилась, хотя и не полностью. А позже снова произошел срыв, и больше состояние не улучшалось. Потому-то и запирали ее на ключ, и приходили три раза в день покормить, лекарства дать – сама бы ни за что не сообразила, когда и что принимать. Да и опасно было оставлять без присмотра. И вот сейчас Алевтины Германовны дома не было. Куда она могла уйти? Как удалось ей выйти из дома? Вера недоумевала.
Вера окинула взглядом комнату. Все на своих местах, на стене тот же более темный по сравнению с другими обоями прямоугольник. Долгие годы стояло здесь у стены пианино, но несколько лет назад Алевтина Германовна заставила его продать. Покупателей, правда, не нашлось, и пианино просто отдали в музыкальную школу через дорогу. Тут Вера заметила, что дверца одного из книжных шкафов слегка приоткрыта, а на журнальном столике увидела Почетную грамоту – очень старую, довоенную. Плотная бледного серо-зеленого цвета бумага. Вверху в круге – четыре профиля, по обеим сторонам круга – свисающие знамена. Почетной грамотой награждалась ученица музыкальной школы Алевтина Соколова, занявшая второе место во Всесоюзном конкурсе юных музыкантов. Было в грамоте и нечто необычное – светлое серо-зеленое поле пересекала надпись от руки: «Любит рояль». А под ней – подпись председателя жюри.
2
Когда Аля несла грамоту домой, она была немного расстроена. Во-первых, ей казалось, что этой надписью грамота испорчена: надпись делала официальный документ вроде бы недействительным. Во-вторых, упоминание о любви к роялю даже обижало Алю. Ей казалось, что эта приписка сделана для того, чтобы как-то смягчить горечь разочарования. «Ну, конечно, надо было подсластить, – думала она, – чтобы не расстраивалась из-за второго места. А второе место – самое противное. Даже третье лучше. Третье – это значит: оторвалась от отстающих, попала в тройку лучших. А второе означает, что недотянула до первого. Этакий недочемпион». Быть второй Аля не любила.
Но больше, чем об этой обиде, думала Аля о пьесе, которую она исполнила на конкурсе. То была «Осенняя песня» из «Времен года» Чайковского. Аля снова и снова прокручивала в памяти и пьесу, и свое исполнение. Она помнила мельчайшие подробности этого исполнения и была недовольна собой. Ей казалось, что она многие моменты сыграла плохо, а главное – неправильно. Не нужно было, например, создавать идиллию, а следовало бы определенные места сыграть жестче. В жизни романтические чаяния всегда соседствуют с жестокой и грубой действительностью. Это знали передвижники и русские писатели, – часто говорил Лев Георгиевич, любимый учитель литературы. И передвижников, и литературу Аля любила да и Льву Георгиевичу верила безоговорочно. Вот и думала, что надо было показать в музыке правдивую жизнь русской деревни. И ей хотелось, чтобы в ее исполнении слышалась не только музыка Чайковского, но и «Несжатая полоса» Некрасова.
А потом с юношеским максимализмом досадовала Аля на себя за то, что выбрала для исполнения такую известную и даже заезженную, как сама определила, пьесу. Ей казалось, что от частого слушания пьесы у слушателей создался стереотип, и все ждут какого-то определенного стиля. Затем эти мысли сменялись другими. Девочке начинало казаться, что кое-что она все же исполнила неплохо, и Аля даже стала тихонько напевать себе под нос.
И снова возвращалась она к надписи: «Любит рояль», и уже соглашалась с утверждением. А дома вывод председателя жюри поддержала бабушка.
– «Любит рояль»? Что ж, это хорошо. Музыкант должен любить свой инструмент. Только когда ты будешь чувствовать каждую клавишу, как что-то родное, ты сможешь стать хорошим музыкантом, – сказала она, внимательно прочитав грамоту.
Бабушка сняла очки, очень серьезно посмотрела на внучку и сама села к пианино. Она подняла крышку, сняла с клавиш тонкую бархатную дорожку, которую постилала, чтобы меньше пыли скапливалось между клавишами, и заиграла.
Музыкальные и литературные вкусы Алевтины во многом формировала именно бабушка. С бабушкой ходили они на концерты и в музеи. Бабушка происходила из той разночинной среды, в которой принято было по вечерам собираться за столом, пить чай под чтение Некрасова, Майкова, Плещеева, петь народные песни. И сейчас бабушка играла короткую пьесу, которую исполняла во время такого домашнего музицирования чаще всего, и именно сейчас Аля почувствовала всю проникновенность музыки. А еще поняла, что действительно любит инструмент. С младенчества.
В самом раннем детстве, когда она едва доставала лбом до клавиатуры, Аля подходила к закрытому инструменту и ласково поглаживала блестящую крышку. Стоило же бабушке крышку приподнять, как девочка подбегала, становилась на цыпочки и нажимала на клавишу. Каждый раз это была одна и та же – ля-бемоль. Девочка склоняла головку набок, слушала звук и не отпускала пальчик до тех пор, пока звук постепенно не угаснет.
Бабушка же любила музицировать в уединении. Пианино у них было старое, с медными подсвечниками на передней деке. И хотя в квартире был электрический свет, бабушка устанавливала на подсвечники свечи, зажигала их, а свет люстры гасила и ставила на полочку крышки ноты. Слабое пламя свечей плохо освещало их, но бабушке, как вскоре заметила Аля, свет не был нужен вовсе. Бабушка в ноты не смотрела, а играла наизусть, прикрыв глаза. И девочке было непонятно, для чего нужны были эти ноты, если бабушка в них даже не глядит. Аля забиралась с ногами в высокое кресло и слушала бабушкину игру.
Сейчас бабушка играла без свечей, потому что за окном еще не стемнело.
3
Пока было светло, следовало поторопиться. Вера вызвала по телефону мужа, и они отправились на поиски пропавшей Алевтины Германовны. Однако где было искать беглянку? Пошли наугад, вспоминая по дороге, где обычно любила гулять Алевтина Германовна до болезни. Маршрут то и дело приходилось резко менять, потому что любимых мест у Алевтины Германовны было много.
И все время вертелись в голове у Веры вопросы: как могло получиться, что мама вышла? Как она открыла дверь? И откуда у нее ключ? И вдруг Вера ясно вспомнила, что произошло недавно. Мать стала тогда жаловаться на то, что у нее пропадают из холодильника продукты. Она и прежде жаловалась на постоянные кражи. Уверяла дочь, что пропадают одежда, белье.
– Вот приходит она и забирает все, – уверенно говорила Алевтина Германовна.
Дочь поначалу пыталась вразумить мать, объяснить, что никому не нужны эти старые вещи, а иной раз и срывалась:
– Да кто придет?! Кому нужно твое барахло?!
Открывала дверцы шифоньера и показывала – вот, все на месте. Но на Алевтину Германовну эти доводы не действовали, и она продолжала:
– Ворует, ворует. Вон та, что приходит ко мне. И надо же так?! Ну, попроси – я отдам. Красть-то зачем?! Воровка!
Кого она называла воровкой, сказать было трудно. Возможно, относилось это к воображаемой работнице социальной службы, хотя никто из этой службы к Алевтине Германовне не приходил – дочь справлялась сама, не доверяя посторонним людям. А однажды заявила Алевтина Германовна, что ей подменили плиту на кухне. Мол, пришли мастера, унесли новую плиту, а ей старую поставили.
Незадолго до болезни на кухне действительно заменили старую плиту на новую – современную и красивую. Но теперь это воспоминание преломилось в сознании Алевтины Германовны таким странным образом. Так что дочь привыкла к рассказам о кражах и на жалобы матери о пропаже продуктов внимания не обращала. Но однажды ей и самой показалось, что продуктов в холодильнике стало меньше. Не могла мать съесть все за такой короткий период. И она решила проследить.
После обеда Алевтина Германовна обычно ложилась спать. Вдобавок ко всем недугам она страдала от аллергии, и врач прописал лекарство. Лекарство вызывало сонливость. Приняв его, засыпала Алевтина Германовна быстро и спала часа два.
И вот, накормив мать и дав ей все необходимые лекарства, Вера решила уйти раньше, чем мать уснет, – «для чистоты эксперимента», как объяснила самой себе. Входную дверь открыла нарочито шумно, также шумно, громко стуча каблуками, вышла из подъезда. Но тут же вернулась через другой подъезд – непонятно почему именно два эти подъезда были соединены переходом. Вера очень тихо отперла дверь, вошла, так же тихо заперла ее. Мать уже спала. Не снимая пальто, Вера прошла в ванную и затаилась. Из комнаты время от времени доносились громкие всхрапывания матери. Сидя в этой странной засаде, слыша старческий храп, Вера ощутила острую, до сердечной боли, жалость к матери и чуть было не расплакалась, но тут услышала, что кто-то открывает входную дверь. Вера старалась не дышать. Дверь открывали осторожно, так же осторожно закрыли. Вера слышала, как кто-то тихо, видимо, на цыпочках прошел на кухню, слышала, как этот кто-то открыл и закрыл холодильник, уселся за стол. Первым порывом было выскочить из своего укрытия и встать перед воришкой. Но, поразмыслив, она решила немного обождать, чтобы уж наверняка схватить с поличным.
Она действительно подождала немного и появилась в дверях кухни эффектно: встала в дверях, уперев руки в бока и закрыв проход – путь к бегству. Но человек за столом и не пытался бежать. Перед ним стояла миска с курицей, которой Вера минут десять назад кормила мать. Рядом, прямо на столе, безо всякой тарелки, лежали кусок хлеба и маринованный огурец. Вобрав голову в плечи и подняв взгляд на Веру, человек продолжал жевать. Вера почти сразу узнала его – бывший сантехник из управляющей компании, он, кстати, помогал устанавливать новую плиту. Наконец, прожевав кусок и с трудом проглотив его, человек спросил:
– Полицию вызывать будете?
– Посмотрим еще, – ответила Вера. – Пока объясни, что происходит.
– Да вот кормлюсь так. Сократили меня. Работы никакой. Вот и пришлось к Германовне наведываться.
– А почему именно к ней?
– Да услышал, как вы соседке говорили, мол, склероз у нее, а еще, что спит после обеда. И подумал: склероз – это хорошо, не запомнит старуха, что было у нее, чего не было. И что спит всегда после обеда, тоже хорошо – не услышит ничего.
– И давно так ходишь? Много наел?
– Недели две. Ел-то сам немного, а вот дочурке брал.
– А ключ откуда?
– Да бес попутал. Когда плиту ставили, сам не знаю, почему, оттиснул ключ. А потом, уж когда без работы остался, вспомнил – сделал себе.
– Ключ давай.
Сантехник достал из кармана ключ и положил на стол.
– Так будете полицию вызывать?
– Вера, ты почему человека не угощаешь? Он же в гостях, – раздалось у Веры за спиной. Алевтина Германовна заглядывала из-за спины дочери на кухню.
– Да накормила уже. Он и уходить собрался, – ответила Вера.
– Ты накормила, да я не видела. А у меня, сама знаешь, закон: никого не накормленным не отпускать.
– Да пойду я, пойду, – заторопился сантехник.
Алевтина Германовна все-таки отодвинула дочь, вошла на кухню, достала из бывшей деревянной хлебницы, в которой сейчас хранились в огромном количестве полиэтиленовые пакеты, один, уложила в него все, что лежало в тарелке. А когда дверь за мужчиной захлопнулась, сказала:
– Жаль человека. Без работы он теперь, и дочка на руках. Пусть побалует.
И сразу после здравого рассуждения добавила, обращаясь к дочери:
– А что вы так давно не приходили? Наверное, в отпуске были?
Вера кивнула головой. Она уже привыкла к таким резким скачкам в памяти матери.
Сейчас Вера отчетливо вспомнила все это, но никак не могла вспомнить одного: забрала ли она тогда этот злополучный ключ или он остался на столе. Не появись тогда на кухне мать с ее добротой и хлебосольством, Вера выпроводила бы мужика, забрала ключ. Но тогда она оглянулась на мать, внимание ее переключилось, ключ как-то забылся, вспомнился лишь сейчас, и Вера не была уверена в том, что мать его тогда не припрятала.
Долетавшие откуда-то сверху звуки музыки вывели Веру из задумчивости. Она поняла, что подошли они к консерватории. Здесь когда-то училась Алевтина Германовна.
4
Весной 1941 года был большой концерт студентов консерватории. Алевтина исполняла фа-минорный этюд Шопена.
Неожиданно она начала резко и стремительно. На первых аккордах зал замер, потом прошел по нему легкий, едва слышный ропот. Поначалу показалось, что исполнительница искажает произведение. Мелодия набегала, фразы словно догоняли одна другую, чуть было не натыкались друг на друга. Еще немного – и провала было бы не избежать, но басы... Они захватывали внимание слушателей, заставляли верить музыканту. А вскоре эти басы словно продиктовали правой руке весь ход исполнения, и начался диалог двух рук, а потом и диалог исполнителя с залом. И зал поверил пианистке, принял ее правоту.
Едва окончив играть, Аля схватила лежащий у клавишей носовой платок и закашлялась, глухо чихнула в него. Но аплодисменты заглушили эти неприятные звуки. Только сейчас в зале поняли, что исполняла Аля этюд сильно простуженной и держалась из последних сил. Только сейчас поняли слушатели: во время исполнения она должна была не только думать об игре, но и следить, чтобы не сорваться, не чихнуть, не закашлять. И она выдержала. Поднявшись, Аля, скомкав платок, спрятала его в ладони, поклонилась и не спеша пошла за кулисы.
А за сценой она уперлась взглядом в спину своего педагога. Узкая, всегда прямая спина высокого человека сейчас и вовсе была вытянута в струну. Студенты хорошо знали, что значит такая спина профессора. Она означала, что педагог очень недоволен и сердит. Алевтина подошла и встала сзади. Профессор не оборачивался. Верный принципам своего бывшего наставника, знаменитого Гольденвейзера, профессор не терпел панибратски свободного отношения к авторскому тексту, требовал от студентов максимальной точности и обязательной игры наизусть.
– Своевольничаете? – он вдруг резко повернулся. – К чему был этот галоп?! Что вы словно в погоню бросились?! Потрудились бы заглянуть в ноты перед выступлением!
Потом, помолчав и немного смягчившись, добавил:
– Впрочем, наверное, вы уже завоевываете право на свой взгляд. Не знаю, правда ли это. Возможно. Но эта правда ваша, не моя. Только не увлекайтесь, не отказывайтесь от дисциплины. Да и вообще, пока вы в стенах консерватории, вам лучше оставаться студенткой. Вам обязательно нужно консерваторию окончить.
Профессор помолчал немного, а потом, отбросив всякую назидательность и улыбаясь в усы, сказал:
– И не забудьте пригласить на первый свой сольный концерт.
| Далее