* * *
В Доме Чехова, на первый взгляд, совмещалось несовместимое: с одной стороны располагались офисы музыкантов, художников, артистов, писателей, журналистов, выставочный и концертный залы, а с другой – изгнанные из роскошных городских дворцов коммунисты, которые, известно, никаким боком к творчеству не прикасались. Здесь же уютно размещался их фонд помощи, магазин антикварных изделий с торгово-рекламным залом, по сути дела скрытый от налоговой полиции ломбард, принимающий ни тряпки, ни меха, ни предметы быта, а все тот же бесценный, малогабаритный антиквариат. Слева царствовал Зарчиков, являясь, по совместительству, и директором Дома творчества, и художником-осветителем, и звуковым оформителем спектаклей. Правым крылом владел Грошевский-Чванов со своей испытанной, когда нужно, глухонемой командой.
На своей половине Зарчиков имел еще шикарный бар, который сдавал в аренду, а деньги, втихую, тратил, как собственные, не приходуя их ни в бухгалтерии театра, ни в бухгалтерии Дома творчества. Также поступал и с денежной помощью спонсоров. Появляясь в баре, Зарчиков вел себя, как властелин:
- Бармен, я пришел – корми! – Наевшись, не имел обыкновения платить или даже сказать "спасибо". Но без замечания не уходил, будто отвечал перед людьми за кухню: - Сегодня у тебя вкусно приготовлено, однако горщица... брр! Смени. Поищи зелени – не жмоться, не роняй нашу марку!
Сегодня проголодавшийся сунулся в дверь слишком рьяно – утонченный нос эстета перехватило: баня здесь по черному?! Крутые, обедая, считались меж собой и, не желая, чтобы видели их лица, казалось, не курили, а жгли дымовую шашку. В синем вонючем сумраке маячили лишь круглые стриженые головы. И говор, соответственно, был столь крут, солен, что... отечественному читателю нет возможности показать даже в изложении. А что касается зарубежного... Есть анекдот про императрицу Екатерину Вторую. Наградила она за выслугу лет неизвестного ей генерала и решила познакомиться в неофициальной обстановке. Окруженная фрейлинами, попросила: расскажи-ка нам, женщинам, что-нибудь из вашей жизни. Тот, преодолев стесненность, увлекся и понес по-русски. Чем дальше, тем гуще. Аристократические дамы повяли, как цветы. И генерал, видя, что не туда гребет, и сам начал вянуть. Но императрица-немка поправила дело: продолжай, продолжай, генерал, я в ваших военных терминах все равно ничего не понимаю. Так нужно ли и перед непонимающими иностранцами (внутренними и внешними!) играть военными терминами?
Зарчиков хотел было отступить, но вспомнил о включенном репортере и ему захотелось срежессировать, что он имеет над преступным миром власть.
- Крутые!- вскинув по-большевистски руку, будто с трибуны произнес Зарчиков. И те притихли, не ожидая ничего подобного. Повернули в его сторону свои глобусы: что тут за пес тявкает? – Вы под моей крышей гнездитесь уже третий год, а помощи пока не вижу.
- Замочить кого, шеф?
- На первый случай, как пыльный коврик, похлопать в субботний день. Есть тут журналист один – расскажешь им, бармен, о местном баснописце Иване Крылове. Язык у него в портмоне не держится: все оклады, трезвонит, я захапал себе. И еще одна мелочь, крутые. Мне спешно нужен современный передовик производства. Чтобы у него все планы выполнялись на сто процентов. Пусть он будет не генералом, но полноценным валетом обязательно. Я хочу записать его рассказ для сцены. Чтоб и вывеска у него была сценическая – толкнул бы на вдохновение.
При таком дыме и словесном грохоте эстет, конечно же, есть не стал. Распорядился, отыскивая глазами кого-то:
- Бармен, пошли ко мне с обедом свою красавицу.
- Да нет, шеф. Я пока еще в силе. Минута – и сам возьмешь поднос: я, видишь, занят.
Выёживаться при таком контингенте было слишком опасно. Зарчиков обождал, с кислой миной принял поднос и, как рядовой столовский посетитель, направился с ним к месту трапезы. В коридоре столкнулся со своим администратором:
- А я тебя ищу, Олег Борисович. Жена твоя, Фаинька, звонила. Ты творчески работаешь, отключился, что ли? Она в слезах. Горе какое-то. Звякни, успокой ее.
-Бабье горе – не ночует дома супруг. Пусть выплачется, вечером приду, пожалуй. А тебя сегодня-завтра уволю. Ты помнишь свое обещание? Где три юных англичаночки? Спектакль на английском языке срывается.
- Через полчаса у меня встреча в пединституте – тороплюсь. Месяц кончается – самый момент, когда идет клев на голодненьких студенточек. Обещаю, с пустыми руками не вернусь. Где еще-то нам взять англичанок?
Пообедав, Зарчиков только-только успел утереться бумажной салфеткой, как прицельной артболванкой влетел в кабинет смугляк-огарыш в хромовой куртке. Немолодой уже, кожа лица гладкая, туго натянута, округла, вроде как с подкачкой – не иначе футбольный мяч, которому никакие пинки нипочем. Крепыш вроде бы и радовался этой своей неистребимой силе, а глаза – духовный калорифер, поблескивая, холодно и властно посмеиваясь, окутали режиссера влажной леденящей простыней, будто он предстал ему нагим. Зарчикову стало душно. Чувствуя, что перед ним человек непростой, он сунул руку в карман пиджака, торопливо щелкнул кнопкой репортера, словно снял с предохранителя револьвер и тем самым защитил себя.
- Принимай, думная голова, меня прислала крутая братва. Никак хочешь прославить строителя? Прежде наливай! Или считаешь, паровозы сняли, так ни кочегаров, ни топок нет? Я не потяну, если в моей топке температура опустится ниже сорока градусов, - заявил пришелец, при этом он раза три или четыре упомянул с военными эпитетами слово "мать". – Сам-то на сухую, что ли, ел? Несовременно. Ты завязал или старорежимный? Доставай! – Смугляк-огарыш небрежненько покивал в сторону сейфа.
Зарчиков, удивляясь себе, повиновался. Достал чуть начатую бутылку коньяка и, сняв с графина стакан, налил половину. Указал взглядом: пей. Передовик производства накрыл стакан ладонью и, тотчас подняв руку, скривился: не замочил, посмотри...
- Пей, коньяком руки не моют.
- Думная голова, я не приемлю пустоты!
Не стану больше упоминать, что убираю военную терминологию, щадя читателя. Режиссер дополнил стакан до выпуклого мениска: спробуй тронь руками, пьянь ты паровозная! Но тот ничуть не растерялся. Посверкал тихой радостью, как перед ярким лесным костром, и, легко присев до уровня столешницы, сказал благостно:
- Схлебнем любовь и воздадим должное. – "Схлебнул" единым швырком. Остальное выпил уже распрямясь, с достоинством аса своего дела. Пожевал хлеб недовольно, обиженно глядя на пустые тарелки в подносе: - И это твой фуршет? Хреновый ты хозяин. Под коньяк у тебя должна быть самарская закуска – шоколад с маркой "Россия – щедрая душа". А у тебя на кусок хлеба даже соли нет. Зачем сейф держишь?
Зарчиков, словно соглашаясь, поднял руки.
- То-то же, м...! Теперь слушай, интеллигент занюханный! Выпить он со мной, первым прорабом города, не захотел. Приглашает, а ни соли, ни самарской закуси под коньяк. Я уже не говорю о московской, первосортной с фабрики "Волшебница". Теперь слушай, м..., как мы работаем. Строю я, дурная думная голова, шоссейные дороги. Один километр – один миллион. Это то-оненькие и прозрачные, как твой стакан. Потолще слой асфальта – потолще цена. На гамбургеры – зеркальную! – ни у кого денег нет. Ты расспрашивай, не молчи: кто у тебя, то есть у меня, работает? Ты вот с этими холеными ручками (фу, кажется, и тонким дамским одеколочиком пахнут!) пойдешь бетон укладывать (а на цену и подушка-основание тоже играет роль)? Или хочешь, я тебе черный огонь покажу? Запах – Шанель умрет. Иначе-то как обо мне со сцены станешь рассказывать? Мужики у меня – отборные: алкаши, зэки, бомжи – козырная шваль. Городские подвалы, кутузки – вот где прошли они закалку. Я – частник. Никаких штатных расписаний. Есть работа – набираю людей: пашите, мужики! Нет работы – разгоняю по домам: ждите!
Ты что рот закутал в бороде? Спрашивай, говорю: как я добиваюсь передовых результатов труда? Иду заказывать бетон, заявляют: нет бетона и не ожидается – на лапу вымогает суслик. В наше время без НАЛа – наличности! – даже щебенки не отпускают. Ухожу с мыслью: мне зажал – моим солистам отпустишь. И командирую дуэт "Белые орлы". Приходят – пачки вот такие, - первый прораб города ладонями на расстоянии объял свое лицо. – Что, гражданин начальник, суслик нашпигованный, говоришь, у тя нетути сегодня бетона и не ожидается? Ты кровно обижаешь нашего пахана. – Садятся, один с одной стороны, другой – со следующей. – Может, скажешь, у тя и ребрышек нетути? – Жесткий, проспиртованный, наглый и улыбчиво-довольный собой, смугляк-огарыш, будто и к режиссеру пришел за асфальтом, схватил его за бок. – Есть ребра? А, целенькие! И проблема стройматериалов исчезает, думная непутевая голова. Время нынче какое? Там что-то взорвали, здесь кого-то убили – и народ очень пугливый. Сидят мои полномочные представители, как в парламенте, дремлют смену, лишь изредка, сверяясь, позванивают мне по сотовому, дорогому: бугор, идут камешки, адская повидла? Отвечаю: о`кей, белые орлы! продолжайте петь "Как упоительны в России вечера"... В конце смены подбиваю бабашки – при столь явных издержках план выполнен на 150-170 процентов!
Хочешь, и жареным угощу? Месяц назад уму-разуму учили железнодорожников. Порожняк дали, а увезти щебенку не можем: нет окна и нет! Сесть белым орлам в кабинете нельзя – своя милиция их бережет. А вымогают. И за простой вагонов, сволочи, дерут втридорога. У меня же обязательства перед заказчиком. Я, частник, человек слова. Повез несколько вертушек в малое окошко – и на перезде устроил им аварию. Засыпал к чертовой матери все тут! А что значит остановить у нас центральную железнодорожную магистраль? Начальника станции взяли за энное место. Мои зэки называют его грубо, а я, воспитанный, ласково – гузкой. И он заорал по их внешней связи на всю округу: дайте этому р...р...р...(со сцены это можно сказать так: размахаю) порожняк и вышвырнете вон с его щебенкой! И поехал я, напевая: "как упоительны в России вечера". Двадцать километров отсыпной дороги построил вовремя – без НАЛа. В войну как было? Не может пехота прорвать оборону – кидают на труднейший участок морской десант с криком: полундра! А на мирном фронте – меня с белыми орлами. И я тут без отступлений. Выливай остатки – и я слиняю. В такую пургу мы всем участком пьем. А с тобой, думная голова, мне неинтересно. Ты, кажется, проглотил язык и кряхтишь от удовольствия: насытился! Прими от меня напоследок бесплатный совет: пей не эту армянскую мочу, а настоящую сибирскую водку – она 52 градуса. На спирт ты не потянешь.
* * *
Подтачивая ногти пилочкой, режиссер Зарчиков откровенничал с малюткой-репортером, точно с приятелем, хотя приборчик мешал ему, так как с помощью липкой ленты был приклеен к ладони левой руки.
- Никого не жду, а включаю и включаю чайник. Судьба стучится? Чувствую, сегодня что-то изменится: набухает душа. Как я жажду перемен, свежести! Буря не помеха. Придет та, которая озарит мою жизнь? Не упусти случай.
Поднес руку к чайнику, мысленно говоря: вот он как шипит – дышит жаром ожидания, сейчас щелкнет автомат и... Вот они чашки с золотыми розами, вот он растворимый кофе – наливай, радуйся! Но щелкнул электрочайник, а заря перемен все выжидала. Лишь симфонический оркестр бурана талантливо передавал беспокойство природы. И тем не менее Зарчиков готовился к встрече. Закрыл коробку с туалетными приборами и устремил взгляд в зеркало. Бережно повозился с бородой, приглаживая ее волны. Что ни говори, а вид его невольно призывал на ум известные слова известнейшего поэта: как денди лондонский одет. Казалось, та, кого он жаждет, уже здесь, уже обнимает его. И Олег Борисович прижимает к груди вовсе не роскошный бант, а ее мягкую, прелестную руку. Голова его всегда приподнята. Бородка – несомненная чара для женщин: короткая, холеная, разведена на две дольки и кончики той и другой плавно загнуты вверх. Казалось, и бородка живет в едином ритме с хозяином – устремлена ввысь.
Кабинет был тоже с не меньшей претензией на возвышенное. Русский стиль, какой бы ни взяли, то ли народный с разными уклонами, то ли под древнюю старину, то ли аристократический, где даже обои (гобелены!) смотрятся, как произведения искусств, вышел в родном отечестве из моды. Денежный люд спешно переходит на европейский лад: выбрасываются гладкие, без каких-либо затей, двери, выламываются перегородки, сдираются и выбрасываются выключатели, розетки, а ставятся новые, импортные, после хозяева мучаются (как же без нервотрепки-то?) – бытовые приборы русского производства не стыкуются с европейскими, рыщут-ищут переходники, стачивают вилки. Двери, привозимые из-за рубежа сметливыми торговцами и продаваемые втридорога, в России испокон веков называли филенчатыми. И не ездили в Германию. Режиссер Зарчиков тоже нацелен на европейский лад. Его кабинет стилизован под замковую древность. Серые стены – вроде бы из крупных тяжелых камней гранита. Декор! Большой помпезный камин с готическими колоннами и мелкими изощренными рисунками. С обеих сторон от него – неглубокие ниши, имитация, что здесь некогда были окно и дверь. В каждой из них – украшение: то ли это хищный орел-тетеревятник с распластанными крыльями, терзающий жертву, то ли чарующий и своим видом, и танцем шаман-кукла. На камине часы с ажурной вязью и статуэткой – вечно юным богом любви, пускающим стрелы. С боков – свечи с подсвечниками. А что стоит настольная лампа! Колпак над земным шаром. При этом земной шар – не пестрый глобус с океанами, горами, зеленью континентов, голубизной рек, отнюдь, всего лишь ребрышки параллелей и меридианов на двух подставочках. Как же иначе может держаться скелет с лампой над ним и колпаком, похожим на сачок? Что же, неистребимые временем и земными катаклизмами скорпионы источили всю твердь? Для чего нужен этот символ? Тут же две маски – никак, все, что осталось и от человечества.
Нельзя не сказать о картине, которая висит над камином. Казалось, мирное крылатое население земли, точно спасаясь с той вычурной лампы, взмыло сюда, на экстренные режиссерские смотрины. Космическая птица, подобие нашему сказочному фениксу, но только изысканно-белая, с длинным пышным хвостом, который, извиваясь и облегая неровности места, словно хвост кометы, терялся в далях за картиной, принесла в клювике белый цветок. Куры (все до одной!) отвернулись от диковинной гостьи: подумаешь, раскрасавица! не для нашего курятника! Но петух, донжуан и гордец, вскинув голову, фонтаном распушив разноцветье хвоста, словно говорил: ты мне, ко-ко-ко, подари цветок, вот я какой бравый! Индюшка, воинственно вытянув шею, бежала сюда со всех ног: да ты кто такая, я те дам, ты откуда заявилась к нам? Белое небесное диво с головкой горлицы, не понимая их, подавало цветок онемевшему лесному глухарю-красавцу, но самочка, ревниво нахохленная, встряла меж ними: не смей, не позволю! На своем юбилее, том, когда главреж "Арго" желаемое выдал за действительное через телетайп, если кто-то обращал внимание на эту картину, пояснял охотно: моя вестница, ее неземной цветок – путевка в большое-большое искусство.
Он еще рассматривал, разминал морщинки, чуть не всовываясь в зеркало, когда дверь европейского вида распахнулась лихо, пьяненький от угоды, нахального удовольствия, администратор-рыбак впихнул в кабинет девушку:
- Шеф мой, Аполлон мой, вот какую ирисочку я привел к тебе! Хороша? Шоколад с молоком! Это мне чего-то стоило...
Режиссер бросил на нее быстрый взгляд – и маятник сердца качнулся: она?! Администратор помешал определиться. Он был еще молод настолько, что не нуждался в допингах. Липкий, как паутина, от которой (попади только!) ни одна муха не ускользнет. Он, почувствовалось, держал ее в своей невидимой сети. Олег Борисович загорелся ревностно, стараясь определить неопределимое: а не побывала она в его руках? Закричал, раздражаясь:
- Замолчи! Я заждался. Идет запись... для будущего радиоспектакля. Золотце, ты пришла на пробу, сразу – быстренько, мигом, с радостью, захлебом – раздевайся: я дома! я, наконец-то, добралась до тепла! фу, как я замерзла... каждая жилка трясется, надо же! слово толком не могу выговорить! Ты готова, золотце? Поехали! Сбрасывай с себя тряпки – все недостойно! Донага, донага и... с радостью, словно из волн выскакиваешь: вот я какая! - Зарчиков поднял левую руку с приклеенным "репортером" и щелчком постучал: идет запись – играй! – Милый, как хорошо, что у тебя готов горячий кофе!
Студентка была ошарашена. Четыре мужские руки мелькали перед лицом. И голос – непростой, требовательный, увлекающий, голос повелителя- режиссера, - пока не мог растопить ее скованность и побудить хотя бы к маломальской (ученической!) игре. Цигейковую шубку, вязаную кофточку она дала снять с себя свободно, но когда администратор, прислуживая, точно в хлебницу за булочкой, сунулся за пазушку, она так дернулась и, невольно, отвесила такую затрещину, что сама напугалась. Но ему хоть бы что.
- Ах, как вкусно угощаешь! – почесал щеку и за свое. – Дина, Диночка, дичу-уля... Мы же с тобой говорили: без постельки, сексуальных прелестей не смотрится сегодня ни кино, ни пьеса. Деток приучаем с экрана всем тайностям. И ты, умненькая, ведь согласилась: печально, всем большеньким хочется щекотки... А что делать без этого? Отставать от жизни?
Она вроде бы присмирела: что делать? призналась, хотим того – не хотим, нас о том не спрашивают, а раздевают, оголяют, публично безобразничают – студят и убивают совесть. А как жить? Нет выбора. Рыночное время – и мы, как фрукты, отбираемся: эта – знойный персик, бело-румяная антоновка, эта – таящая во рту груша, приторно-сладкая смоква-инжир, а эта... сибирская полукультурка, кислая ранетка... Стипендия – два с половиной простых карандаша можно купить, что касается импортного, мягкого, и на один приходится одалживать...
Ступая за порог, она враз объяла всю обстановку, все возможности, даже на миг почувствовала себя одной из тех чарующих удачниц, которым тайно завидовала: и у нее есть проходной балл, она ничуть не хуже тех жирных натурщиц из бесконечного сериала "Санта Барбора". Но эта базарная бесцеремонность... Бдительный режиссер понял ее и тотчас поправил положение:
- Александр, до чего ты неловок! Разве так обходятся с самостоятельной девушкой? Кыш, кыш отсюда! Унеси поднос в бар и передай дежурной: она свободна, ей придется идти пешком по такой погоде на край света. А за тобой (помни!) еще две ласточки. Только тогда, считай, будет обеспечена премия и продлен контракт. Кыш, говорю!
Точно браслет, Зарчиков снял с руки коробочку-репортер и похлопал призывно, будто перед ним была в сборе вся труппа:
- Внимание! Продолжим занятие. Золотце, не с постельки начинается современный театр для новичка. Нет и еще раз нет! Сначала отбросим стыд. Стыдливый артист – ни больше ни меньше, спутанный конь: далеко не ускачешь. Не удивляйся, новичкам мы внушаем эти азы, как только они избирают сцену. Вот и повторяй за мной без церемоний, эффектно: успеху и таланту актрисы стыд – первый враг, успеху и таланту актрисы...
Мято, совсем без выражения и по-своему ответила дебютантка:
- Успеху на сцене стыд – первый враг. Он – путы на ногах, бег в мешке, - так поняла я.
- Вот и чудненько! Актрисе нужно понимать режиссера с полуслова и трудиться усердно. А теперь продолжим радиоспектакль. На ходу лови судьбу и раскрывайся. О чем мечтала? Ты, возможно, уже добилась кое-чего: сорвала первые аплодисменты, показывая свою работу. А сама действуй. Ты же пришла к любимому – домой, в родной уголок! Мы долго были в разлуке. Ты сгораешь любовью. Но выражай это словами, междометиями... Юбочку – долой! И поясочек нагрудный, который люди ветхозаветные называют бюстгальтером. В наших кругах он немоден вовсе.
- Я н-не могу. И язык... не слушается мой язык, - умоляюще, с напряжением произнесла дебютантка. – Наверно, я впрямь жутко замерзла...
-Так, та-ак! Чудненько, - обрадованно поддержал режиссер и сам вмиг сорвал с нее лифчик, как ненужную обертку. – Да у тебя прелестное тельце! Ну конечно же ты озябла, золотце мое. Вон какими пупырышками покрылась! Да я ведь тебе обещал: согрею... согрею... – Он поспешил к сейфу, достал бутылку: - Есть у меня, дорожный ты стройкаток, болванка ты бесколесная, прекрасный коньяк и московская закусь – тает во рту пористый шоколад.
Раскупоривая бутылку, он пояснил ей:
- Я пикируюсь, золотце, с посетителем, который побывал здесь перед тобой. Тоже участник радиоспектакля. Да я, когда начну монтаж, проиграю тебе. Он еще и слова не произнес, а я понял – дорожник. Горячим асфальтом дышит на тебя не только одежда (хотя она цивильная), но и само человеческое поле. Асфальтом! Если с ним пообщаться денек, он заасфальтирует тебя с головы до пят.
Наполнил маленькие граненые стопочки – искристый хрусталь, шелестя фольгой, развернул шоколад: ну, золотце мое, выпьем за большой, озаряющий успех! И выпили стоя. С туалетного столика Зарчиков взял флакончик импортных духов с головкой пульверизатора. Сел, взглядом показал на колени:
- Садись-ка, чудо мое юное. С совестью, будем считать, мы покончили. Я преподам тебе другой урок. – Привлек и обнял ее левой рукой, сжав упругую грудку, словно грушу своего пульверизатора. Воздействие было столь эффективно, что дебютанточка, как птица, чуть не выпорхнула из рук. – Побереги огонек, золотце. – Основательнее устроил ее на коленях. – Мы еще не готовы испить эту радость. Ты какими духами воспользовалась, идя навстречу?
- Кажется, "Бисер".
- Вернешься, выбрось эту дешевку! – И режиссер побрызгал на нее холодно-пряной росой шанели. Покусывая, пощипывая зубами, обнюхал плечики – губы, как у быка, сами собой завернулись от удовольствия, и голова, и бородка с волнами прибоя поднялись вверх. – Шанель... Лучшая шанель... Мы с тобой, чудо мое юное, в Париже... Шанель – запах Парижа. И никогда не мелочись. Духи для женщины – та же красота, обаяние. Внимай каждому моему слову. У всех, кого ни возьми, есть ароматическое поле. С шанелью – самое благоуханное. Мужчины мгновенно ощущают его. С запаха духов (тоже мгновенно!) возникают симпатии или антипатии. Но чуть перебрала – уже кошмар для окружающих, особенно, золотце, в зимнее время. Мы ведь, посмотри, закрыты наглухо в помещениях. Потому мера и еще раз мера! Запах должен быть столь же деликатным, как твой взгляд, голос. – Увлекшись (попал, попал режиссер на свой конек!), он от единого перешел к общему: - Духи, милые прелестницы, самой природой предназначены быть тайным послом вашего женского очарования...
Конек-то коньком, но Зарчиков почувствовал, что внутри стало опасно сквозить: где огонь? Радовался: набухает душа, жаждет перемен, свежести... Спички у него давно отсырели, а первобытное средство – длительное трение и возгарание, требовало особого старания. Он мило уклал свое юное чудо на правую руку и поглаживал ее прелести, ожидая, как шофер, желанной искры. И, больше маскируясь, вещал:
- Но чтобы очаровать окружающих, прелестницы, ваше благоухание, которое распространяете вокруг себя (и губами коснулся грудки дебютанточки), должно воздействовать тонко и нежно. Сколько б вас много ни было, а каждая найди свой собственный запах. Как? Да путем проб, лишь только проб. И пользуйся им постоянно. Для меня, режиссера, и для вашего партнера или избранника это станет условным рефлексом. Собственный запах, как и личный наряд, прическа (даже фигура!) должны подчеркивать неповторимость. Вы – цветы наши, радость наша, потому и дома старайтесь, когда даже принимаете ванну, не нарушать пеной, мылом или шампунью свой бесценный запах. Подбирайте идентичный. Иначе пчелы не полетят. Это нужно еще вот для чего: чтобы избежать какафонии ароматов. А подбирая идентичный, вы создаете с помощью этих средств стройную душистую атмосферу – альпийский покоряющий луг.
Один из московских учителей, проницательный старик, тет-а-тет преподал ему урок: на любовь-де тоже должна быть своя среда и пятница – то есть пост. Ты не всю высшую школу огулял еще? Не перекорми сердце. Сытость сердца – это катастрофа личности. Почему вдруг всплыло это? Обеспокоен, как мальчишка?! Да чепуха! У еврейского царя Соломона было шестьсот жен и триста наложниц. А он еще увлекался и Белкидами, красавицами своего уровня. Мой огонь отнял бестелесный Эсон. Я не должен был раздваиваться...
На столе режиссера, чуть правее экстравагантной лампы, возвышалась еще одна – крестьянская, лампа-семилинейка с чистеньким, как роса, стеклом. Но вместо керосина, изощренный знаток и любитель запахов заправлял ее каким-то ароматическим снадобьем и оно, испаряясь через фитиль, всегда поддерживало в кабинете благовонный запах.
- Такое благовоние, чаровницы наши, исцеляет души людей. Если хотите, и помогает изменить к лучшему даже судьбу. А то, что приятный запах усиливает чувство счастья, можете не сомневаться. И ты, золотце мое, заведи такую ароматницу.
* * *
В собственной квартире жена Зарчикова, тоже актриса, вела беспощадную борьбу с его аромолампами – вышвыривала их в мусоропровод, свое неприятие засилья парфюмерии она вкладывала и в сына: дерись на ринге, готовься иметь дело с техникой, на сцену – никогда! Пусть хоть от тебя одного у нас пахнет не пудриницей, а настоящим мужчиной. Однажды, идя на прием к Грошевскому - Чванову, Олег Борисович признался жене:
- Что он ко мне принюхивается украдкой? Так принюхиваются к новым купюрам – быстро, с тайным довольством: вот и у меня что-то появилось! Ты подобным образом обласкиваешь купленную книгу: до чего ж приятна! А я тычусь иногда в твои волосы: магнолия моя... Проверь-ка, может, от костюма, который надеваю редко, пахнет нафталином?
И "магнолия" ответила:
- От твоего нетесаного чурбака от самого давно уже пахнет нафталином. Его шокирует твоя парижская шанель – воспользуйся шипром и посмотришь на его реакцию. Он встретит тебя как брата. Ох, уж эта мне партийная аристократия!
- Тогда я лучше вспрыснусь ацетоном.
Радиоспектакль продолжался не очень активно, вернее, односторонне. Лекция кончилась, Зарчиков, незаметно для себя, увлекся интимной игрой и, как режиссер, ловил кайф, наблюдая за горячей, страстной мимикой, жестами, вскриками, нервным цепенящим ознобом. А собственные нарядные глаза ничуть не возгорались страстью, словно и впрямь внутри свершилось полное солнечное затмение. Он растравил девушку до того, что она, порывисто обхватив его руку, словно шею, цапнула пребольно и сникла вовсе. Боль обрадовала и несколько оживила режиссера. Потряхивая рукою, он спихнул с коленей дебютанточку и пожурил:
- Ах ты, шалунья! Крепись, не спеши изливать чувства. Ты еще должна пройти третий о-очень важный для меня урок – пластики, ритмики, хореографии. И тогда только мы, два совершенства, сблизимся в страсти.
Она не ответила. Она вроде потухла, как свеча. Зарчиков, видя это, придвинул стопочки, шоколад и налил коньяка.
- Выпьем, золотце мое. И продолжим занятие. Тебя же Диночкой звать? Пей по глоточку, только по глоточку и наслаждайся.
Девушка, непривычная к манерничанью, захлебнулась и, осматриваясь измученным взглядом: где ее одежда? как-то бы одеться, - направилась было, но Зарчиков, чувствуя, что теряет инициативу, остановил ее и посадил на коленочку, говоря: ну-ка открой ротик! ротик, ротик мне, золотце послушное! И, отламывая дольки шоколада, покормил юную дебютантку, словно птичку. Потом, дотянувшись до ячейки журнального столика, взял великолепно изданный международный журнал PLAYBOY трехлетней давности. Обнимая девушку за талию, начал листать, то и дело прерываясь для того, чтобы выпить и коньяком разогреть, сдобрить свое оскудевшее сердце.
- Ты хороша, чудо мое юное, но до чего же еще неловка! Есть свежесть, искренность, но не вижу пока твоей картинности – привлекательной, зовущей. Того, что называют в большом смысле слова шармом. Ты фея. Ты должна врываться в сердце с легкостью. Появилась – дергаешь, раздвигаешь тюль окна и звенишь, и светишься счастьем, обаянием. Ты – хозяйка положения. А у тебя (не прошло и часа!) исчез голосок, потух взгляд. Баиньки хочется.
Она слушала и не слушала его. Видимо, голодная, теперь и сама осмелилась отломить дольку шоколада. А он, проследив за ее робким движением, и это обратил в свою пользу:
- Вот истинная-то сладость! Красота движения, жеста – этого и хочу добиться от тебя. Тут ты, в колебании, боязливости – сказочная Золушка. – Энергично листая журнал, Зарчиков нашел-таки, наконец, то, чего желал. – На живых примерах убеждаю тебя. Очаровательная Танечка, звезда Новосибирского театра шоу-моды. Пожирай глазами, впитывай. Как она изящно обнажается! А мимика, поза! Вот – от смущенья, что ли? – закрыла губки кофточкой, пряча улыбку, но при этом, вроде случайно, открыла грудки. И глаза – согласись! – чарующие. Лукавушка – вот как ласкают таких в народе.
Ничто так не разрушается ныне, как человеческое целомудрие. Кино, телевидение, печать так изобретательно, так красочно свершают это, что меркнет перед ними и сам древний дьявол. Превзошли его. С разинутым ртом смотрит страна ежедневно на извечно запретное, тайное. Экс-символы эротики прямо на кроватях делятся своим опытом, бахвалятся похождениями. Кого раньше презрительно величали ловелас, юбочник, кобель, волокита, развратник, распутник, сладострастник, потаскун, беспутник, блудник, греховодник (сколько неприязни выражал народ к ним!), сегодня на экранах почитается, как герой. Встречается и провожается аплодисментами. Что касается целомудрия, то защитное средство его убито полностью и само оно самоправно вычеркнуто из жизни.
В Доме Чехова, на первый взгляд, совмещалось несовместимое: с одной стороны располагались офисы музыкантов, художников, артистов, писателей, журналистов, выставочный и концертный залы, а с другой – изгнанные из роскошных городских дворцов коммунисты, которые, известно, никаким боком к творчеству не прикасались. Здесь же уютно размещался их фонд помощи, магазин антикварных изделий с торгово-рекламным залом, по сути дела скрытый от налоговой полиции ломбард, принимающий ни тряпки, ни меха, ни предметы быта, а все тот же бесценный, малогабаритный антиквариат. Слева царствовал Зарчиков, являясь, по совместительству, и директором Дома творчества, и художником-осветителем, и звуковым оформителем спектаклей. Правым крылом владел Грошевский-Чванов со своей испытанной, когда нужно, глухонемой командой.
На своей половине Зарчиков имел еще шикарный бар, который сдавал в аренду, а деньги, втихую, тратил, как собственные, не приходуя их ни в бухгалтерии театра, ни в бухгалтерии Дома творчества. Также поступал и с денежной помощью спонсоров. Появляясь в баре, Зарчиков вел себя, как властелин:
- Бармен, я пришел – корми! – Наевшись, не имел обыкновения платить или даже сказать "спасибо". Но без замечания не уходил, будто отвечал перед людьми за кухню: - Сегодня у тебя вкусно приготовлено, однако горщица... брр! Смени. Поищи зелени – не жмоться, не роняй нашу марку!
Сегодня проголодавшийся сунулся в дверь слишком рьяно – утонченный нос эстета перехватило: баня здесь по черному?! Крутые, обедая, считались меж собой и, не желая, чтобы видели их лица, казалось, не курили, а жгли дымовую шашку. В синем вонючем сумраке маячили лишь круглые стриженые головы. И говор, соответственно, был столь крут, солен, что... отечественному читателю нет возможности показать даже в изложении. А что касается зарубежного... Есть анекдот про императрицу Екатерину Вторую. Наградила она за выслугу лет неизвестного ей генерала и решила познакомиться в неофициальной обстановке. Окруженная фрейлинами, попросила: расскажи-ка нам, женщинам, что-нибудь из вашей жизни. Тот, преодолев стесненность, увлекся и понес по-русски. Чем дальше, тем гуще. Аристократические дамы повяли, как цветы. И генерал, видя, что не туда гребет, и сам начал вянуть. Но императрица-немка поправила дело: продолжай, продолжай, генерал, я в ваших военных терминах все равно ничего не понимаю. Так нужно ли и перед непонимающими иностранцами (внутренними и внешними!) играть военными терминами?
Зарчиков хотел было отступить, но вспомнил о включенном репортере и ему захотелось срежессировать, что он имеет над преступным миром власть.
- Крутые!- вскинув по-большевистски руку, будто с трибуны произнес Зарчиков. И те притихли, не ожидая ничего подобного. Повернули в его сторону свои глобусы: что тут за пес тявкает? – Вы под моей крышей гнездитесь уже третий год, а помощи пока не вижу.
- Замочить кого, шеф?
- На первый случай, как пыльный коврик, похлопать в субботний день. Есть тут журналист один – расскажешь им, бармен, о местном баснописце Иване Крылове. Язык у него в портмоне не держится: все оклады, трезвонит, я захапал себе. И еще одна мелочь, крутые. Мне спешно нужен современный передовик производства. Чтобы у него все планы выполнялись на сто процентов. Пусть он будет не генералом, но полноценным валетом обязательно. Я хочу записать его рассказ для сцены. Чтоб и вывеска у него была сценическая – толкнул бы на вдохновение.
При таком дыме и словесном грохоте эстет, конечно же, есть не стал. Распорядился, отыскивая глазами кого-то:
- Бармен, пошли ко мне с обедом свою красавицу.
- Да нет, шеф. Я пока еще в силе. Минута – и сам возьмешь поднос: я, видишь, занят.
Выёживаться при таком контингенте было слишком опасно. Зарчиков обождал, с кислой миной принял поднос и, как рядовой столовский посетитель, направился с ним к месту трапезы. В коридоре столкнулся со своим администратором:
- А я тебя ищу, Олег Борисович. Жена твоя, Фаинька, звонила. Ты творчески работаешь, отключился, что ли? Она в слезах. Горе какое-то. Звякни, успокой ее.
-Бабье горе – не ночует дома супруг. Пусть выплачется, вечером приду, пожалуй. А тебя сегодня-завтра уволю. Ты помнишь свое обещание? Где три юных англичаночки? Спектакль на английском языке срывается.
- Через полчаса у меня встреча в пединституте – тороплюсь. Месяц кончается – самый момент, когда идет клев на голодненьких студенточек. Обещаю, с пустыми руками не вернусь. Где еще-то нам взять англичанок?
Пообедав, Зарчиков только-только успел утереться бумажной салфеткой, как прицельной артболванкой влетел в кабинет смугляк-огарыш в хромовой куртке. Немолодой уже, кожа лица гладкая, туго натянута, округла, вроде как с подкачкой – не иначе футбольный мяч, которому никакие пинки нипочем. Крепыш вроде бы и радовался этой своей неистребимой силе, а глаза – духовный калорифер, поблескивая, холодно и властно посмеиваясь, окутали режиссера влажной леденящей простыней, будто он предстал ему нагим. Зарчикову стало душно. Чувствуя, что перед ним человек непростой, он сунул руку в карман пиджака, торопливо щелкнул кнопкой репортера, словно снял с предохранителя револьвер и тем самым защитил себя.
- Принимай, думная голова, меня прислала крутая братва. Никак хочешь прославить строителя? Прежде наливай! Или считаешь, паровозы сняли, так ни кочегаров, ни топок нет? Я не потяну, если в моей топке температура опустится ниже сорока градусов, - заявил пришелец, при этом он раза три или четыре упомянул с военными эпитетами слово "мать". – Сам-то на сухую, что ли, ел? Несовременно. Ты завязал или старорежимный? Доставай! – Смугляк-огарыш небрежненько покивал в сторону сейфа.
Зарчиков, удивляясь себе, повиновался. Достал чуть начатую бутылку коньяка и, сняв с графина стакан, налил половину. Указал взглядом: пей. Передовик производства накрыл стакан ладонью и, тотчас подняв руку, скривился: не замочил, посмотри...
- Пей, коньяком руки не моют.
- Думная голова, я не приемлю пустоты!
Не стану больше упоминать, что убираю военную терминологию, щадя читателя. Режиссер дополнил стакан до выпуклого мениска: спробуй тронь руками, пьянь ты паровозная! Но тот ничуть не растерялся. Посверкал тихой радостью, как перед ярким лесным костром, и, легко присев до уровня столешницы, сказал благостно:
- Схлебнем любовь и воздадим должное. – "Схлебнул" единым швырком. Остальное выпил уже распрямясь, с достоинством аса своего дела. Пожевал хлеб недовольно, обиженно глядя на пустые тарелки в подносе: - И это твой фуршет? Хреновый ты хозяин. Под коньяк у тебя должна быть самарская закуска – шоколад с маркой "Россия – щедрая душа". А у тебя на кусок хлеба даже соли нет. Зачем сейф держишь?
Зарчиков, словно соглашаясь, поднял руки.
- То-то же, м...! Теперь слушай, интеллигент занюханный! Выпить он со мной, первым прорабом города, не захотел. Приглашает, а ни соли, ни самарской закуси под коньяк. Я уже не говорю о московской, первосортной с фабрики "Волшебница". Теперь слушай, м..., как мы работаем. Строю я, дурная думная голова, шоссейные дороги. Один километр – один миллион. Это то-оненькие и прозрачные, как твой стакан. Потолще слой асфальта – потолще цена. На гамбургеры – зеркальную! – ни у кого денег нет. Ты расспрашивай, не молчи: кто у тебя, то есть у меня, работает? Ты вот с этими холеными ручками (фу, кажется, и тонким дамским одеколочиком пахнут!) пойдешь бетон укладывать (а на цену и подушка-основание тоже играет роль)? Или хочешь, я тебе черный огонь покажу? Запах – Шанель умрет. Иначе-то как обо мне со сцены станешь рассказывать? Мужики у меня – отборные: алкаши, зэки, бомжи – козырная шваль. Городские подвалы, кутузки – вот где прошли они закалку. Я – частник. Никаких штатных расписаний. Есть работа – набираю людей: пашите, мужики! Нет работы – разгоняю по домам: ждите!
Ты что рот закутал в бороде? Спрашивай, говорю: как я добиваюсь передовых результатов труда? Иду заказывать бетон, заявляют: нет бетона и не ожидается – на лапу вымогает суслик. В наше время без НАЛа – наличности! – даже щебенки не отпускают. Ухожу с мыслью: мне зажал – моим солистам отпустишь. И командирую дуэт "Белые орлы". Приходят – пачки вот такие, - первый прораб города ладонями на расстоянии объял свое лицо. – Что, гражданин начальник, суслик нашпигованный, говоришь, у тя нетути сегодня бетона и не ожидается? Ты кровно обижаешь нашего пахана. – Садятся, один с одной стороны, другой – со следующей. – Может, скажешь, у тя и ребрышек нетути? – Жесткий, проспиртованный, наглый и улыбчиво-довольный собой, смугляк-огарыш, будто и к режиссеру пришел за асфальтом, схватил его за бок. – Есть ребра? А, целенькие! И проблема стройматериалов исчезает, думная непутевая голова. Время нынче какое? Там что-то взорвали, здесь кого-то убили – и народ очень пугливый. Сидят мои полномочные представители, как в парламенте, дремлют смену, лишь изредка, сверяясь, позванивают мне по сотовому, дорогому: бугор, идут камешки, адская повидла? Отвечаю: о`кей, белые орлы! продолжайте петь "Как упоительны в России вечера"... В конце смены подбиваю бабашки – при столь явных издержках план выполнен на 150-170 процентов!
Хочешь, и жареным угощу? Месяц назад уму-разуму учили железнодорожников. Порожняк дали, а увезти щебенку не можем: нет окна и нет! Сесть белым орлам в кабинете нельзя – своя милиция их бережет. А вымогают. И за простой вагонов, сволочи, дерут втридорога. У меня же обязательства перед заказчиком. Я, частник, человек слова. Повез несколько вертушек в малое окошко – и на перезде устроил им аварию. Засыпал к чертовой матери все тут! А что значит остановить у нас центральную железнодорожную магистраль? Начальника станции взяли за энное место. Мои зэки называют его грубо, а я, воспитанный, ласково – гузкой. И он заорал по их внешней связи на всю округу: дайте этому р...р...р...(со сцены это можно сказать так: размахаю) порожняк и вышвырнете вон с его щебенкой! И поехал я, напевая: "как упоительны в России вечера". Двадцать километров отсыпной дороги построил вовремя – без НАЛа. В войну как было? Не может пехота прорвать оборону – кидают на труднейший участок морской десант с криком: полундра! А на мирном фронте – меня с белыми орлами. И я тут без отступлений. Выливай остатки – и я слиняю. В такую пургу мы всем участком пьем. А с тобой, думная голова, мне неинтересно. Ты, кажется, проглотил язык и кряхтишь от удовольствия: насытился! Прими от меня напоследок бесплатный совет: пей не эту армянскую мочу, а настоящую сибирскую водку – она 52 градуса. На спирт ты не потянешь.
* * *
Подтачивая ногти пилочкой, режиссер Зарчиков откровенничал с малюткой-репортером, точно с приятелем, хотя приборчик мешал ему, так как с помощью липкой ленты был приклеен к ладони левой руки.
- Никого не жду, а включаю и включаю чайник. Судьба стучится? Чувствую, сегодня что-то изменится: набухает душа. Как я жажду перемен, свежести! Буря не помеха. Придет та, которая озарит мою жизнь? Не упусти случай.
Поднес руку к чайнику, мысленно говоря: вот он как шипит – дышит жаром ожидания, сейчас щелкнет автомат и... Вот они чашки с золотыми розами, вот он растворимый кофе – наливай, радуйся! Но щелкнул электрочайник, а заря перемен все выжидала. Лишь симфонический оркестр бурана талантливо передавал беспокойство природы. И тем не менее Зарчиков готовился к встрече. Закрыл коробку с туалетными приборами и устремил взгляд в зеркало. Бережно повозился с бородой, приглаживая ее волны. Что ни говори, а вид его невольно призывал на ум известные слова известнейшего поэта: как денди лондонский одет. Казалось, та, кого он жаждет, уже здесь, уже обнимает его. И Олег Борисович прижимает к груди вовсе не роскошный бант, а ее мягкую, прелестную руку. Голова его всегда приподнята. Бородка – несомненная чара для женщин: короткая, холеная, разведена на две дольки и кончики той и другой плавно загнуты вверх. Казалось, и бородка живет в едином ритме с хозяином – устремлена ввысь.
Кабинет был тоже с не меньшей претензией на возвышенное. Русский стиль, какой бы ни взяли, то ли народный с разными уклонами, то ли под древнюю старину, то ли аристократический, где даже обои (гобелены!) смотрятся, как произведения искусств, вышел в родном отечестве из моды. Денежный люд спешно переходит на европейский лад: выбрасываются гладкие, без каких-либо затей, двери, выламываются перегородки, сдираются и выбрасываются выключатели, розетки, а ставятся новые, импортные, после хозяева мучаются (как же без нервотрепки-то?) – бытовые приборы русского производства не стыкуются с европейскими, рыщут-ищут переходники, стачивают вилки. Двери, привозимые из-за рубежа сметливыми торговцами и продаваемые втридорога, в России испокон веков называли филенчатыми. И не ездили в Германию. Режиссер Зарчиков тоже нацелен на европейский лад. Его кабинет стилизован под замковую древность. Серые стены – вроде бы из крупных тяжелых камней гранита. Декор! Большой помпезный камин с готическими колоннами и мелкими изощренными рисунками. С обеих сторон от него – неглубокие ниши, имитация, что здесь некогда были окно и дверь. В каждой из них – украшение: то ли это хищный орел-тетеревятник с распластанными крыльями, терзающий жертву, то ли чарующий и своим видом, и танцем шаман-кукла. На камине часы с ажурной вязью и статуэткой – вечно юным богом любви, пускающим стрелы. С боков – свечи с подсвечниками. А что стоит настольная лампа! Колпак над земным шаром. При этом земной шар – не пестрый глобус с океанами, горами, зеленью континентов, голубизной рек, отнюдь, всего лишь ребрышки параллелей и меридианов на двух подставочках. Как же иначе может держаться скелет с лампой над ним и колпаком, похожим на сачок? Что же, неистребимые временем и земными катаклизмами скорпионы источили всю твердь? Для чего нужен этот символ? Тут же две маски – никак, все, что осталось и от человечества.
Нельзя не сказать о картине, которая висит над камином. Казалось, мирное крылатое население земли, точно спасаясь с той вычурной лампы, взмыло сюда, на экстренные режиссерские смотрины. Космическая птица, подобие нашему сказочному фениксу, но только изысканно-белая, с длинным пышным хвостом, который, извиваясь и облегая неровности места, словно хвост кометы, терялся в далях за картиной, принесла в клювике белый цветок. Куры (все до одной!) отвернулись от диковинной гостьи: подумаешь, раскрасавица! не для нашего курятника! Но петух, донжуан и гордец, вскинув голову, фонтаном распушив разноцветье хвоста, словно говорил: ты мне, ко-ко-ко, подари цветок, вот я какой бравый! Индюшка, воинственно вытянув шею, бежала сюда со всех ног: да ты кто такая, я те дам, ты откуда заявилась к нам? Белое небесное диво с головкой горлицы, не понимая их, подавало цветок онемевшему лесному глухарю-красавцу, но самочка, ревниво нахохленная, встряла меж ними: не смей, не позволю! На своем юбилее, том, когда главреж "Арго" желаемое выдал за действительное через телетайп, если кто-то обращал внимание на эту картину, пояснял охотно: моя вестница, ее неземной цветок – путевка в большое-большое искусство.
Он еще рассматривал, разминал морщинки, чуть не всовываясь в зеркало, когда дверь европейского вида распахнулась лихо, пьяненький от угоды, нахального удовольствия, администратор-рыбак впихнул в кабинет девушку:
- Шеф мой, Аполлон мой, вот какую ирисочку я привел к тебе! Хороша? Шоколад с молоком! Это мне чего-то стоило...
Режиссер бросил на нее быстрый взгляд – и маятник сердца качнулся: она?! Администратор помешал определиться. Он был еще молод настолько, что не нуждался в допингах. Липкий, как паутина, от которой (попади только!) ни одна муха не ускользнет. Он, почувствовалось, держал ее в своей невидимой сети. Олег Борисович загорелся ревностно, стараясь определить неопределимое: а не побывала она в его руках? Закричал, раздражаясь:
- Замолчи! Я заждался. Идет запись... для будущего радиоспектакля. Золотце, ты пришла на пробу, сразу – быстренько, мигом, с радостью, захлебом – раздевайся: я дома! я, наконец-то, добралась до тепла! фу, как я замерзла... каждая жилка трясется, надо же! слово толком не могу выговорить! Ты готова, золотце? Поехали! Сбрасывай с себя тряпки – все недостойно! Донага, донага и... с радостью, словно из волн выскакиваешь: вот я какая! - Зарчиков поднял левую руку с приклеенным "репортером" и щелчком постучал: идет запись – играй! – Милый, как хорошо, что у тебя готов горячий кофе!
Студентка была ошарашена. Четыре мужские руки мелькали перед лицом. И голос – непростой, требовательный, увлекающий, голос повелителя- режиссера, - пока не мог растопить ее скованность и побудить хотя бы к маломальской (ученической!) игре. Цигейковую шубку, вязаную кофточку она дала снять с себя свободно, но когда администратор, прислуживая, точно в хлебницу за булочкой, сунулся за пазушку, она так дернулась и, невольно, отвесила такую затрещину, что сама напугалась. Но ему хоть бы что.
- Ах, как вкусно угощаешь! – почесал щеку и за свое. – Дина, Диночка, дичу-уля... Мы же с тобой говорили: без постельки, сексуальных прелестей не смотрится сегодня ни кино, ни пьеса. Деток приучаем с экрана всем тайностям. И ты, умненькая, ведь согласилась: печально, всем большеньким хочется щекотки... А что делать без этого? Отставать от жизни?
Она вроде бы присмирела: что делать? призналась, хотим того – не хотим, нас о том не спрашивают, а раздевают, оголяют, публично безобразничают – студят и убивают совесть. А как жить? Нет выбора. Рыночное время – и мы, как фрукты, отбираемся: эта – знойный персик, бело-румяная антоновка, эта – таящая во рту груша, приторно-сладкая смоква-инжир, а эта... сибирская полукультурка, кислая ранетка... Стипендия – два с половиной простых карандаша можно купить, что касается импортного, мягкого, и на один приходится одалживать...
Ступая за порог, она враз объяла всю обстановку, все возможности, даже на миг почувствовала себя одной из тех чарующих удачниц, которым тайно завидовала: и у нее есть проходной балл, она ничуть не хуже тех жирных натурщиц из бесконечного сериала "Санта Барбора". Но эта базарная бесцеремонность... Бдительный режиссер понял ее и тотчас поправил положение:
- Александр, до чего ты неловок! Разве так обходятся с самостоятельной девушкой? Кыш, кыш отсюда! Унеси поднос в бар и передай дежурной: она свободна, ей придется идти пешком по такой погоде на край света. А за тобой (помни!) еще две ласточки. Только тогда, считай, будет обеспечена премия и продлен контракт. Кыш, говорю!
Точно браслет, Зарчиков снял с руки коробочку-репортер и похлопал призывно, будто перед ним была в сборе вся труппа:
- Внимание! Продолжим занятие. Золотце, не с постельки начинается современный театр для новичка. Нет и еще раз нет! Сначала отбросим стыд. Стыдливый артист – ни больше ни меньше, спутанный конь: далеко не ускачешь. Не удивляйся, новичкам мы внушаем эти азы, как только они избирают сцену. Вот и повторяй за мной без церемоний, эффектно: успеху и таланту актрисы стыд – первый враг, успеху и таланту актрисы...
Мято, совсем без выражения и по-своему ответила дебютантка:
- Успеху на сцене стыд – первый враг. Он – путы на ногах, бег в мешке, - так поняла я.
- Вот и чудненько! Актрисе нужно понимать режиссера с полуслова и трудиться усердно. А теперь продолжим радиоспектакль. На ходу лови судьбу и раскрывайся. О чем мечтала? Ты, возможно, уже добилась кое-чего: сорвала первые аплодисменты, показывая свою работу. А сама действуй. Ты же пришла к любимому – домой, в родной уголок! Мы долго были в разлуке. Ты сгораешь любовью. Но выражай это словами, междометиями... Юбочку – долой! И поясочек нагрудный, который люди ветхозаветные называют бюстгальтером. В наших кругах он немоден вовсе.
- Я н-не могу. И язык... не слушается мой язык, - умоляюще, с напряжением произнесла дебютантка. – Наверно, я впрямь жутко замерзла...
-Так, та-ак! Чудненько, - обрадованно поддержал режиссер и сам вмиг сорвал с нее лифчик, как ненужную обертку. – Да у тебя прелестное тельце! Ну конечно же ты озябла, золотце мое. Вон какими пупырышками покрылась! Да я ведь тебе обещал: согрею... согрею... – Он поспешил к сейфу, достал бутылку: - Есть у меня, дорожный ты стройкаток, болванка ты бесколесная, прекрасный коньяк и московская закусь – тает во рту пористый шоколад.
Раскупоривая бутылку, он пояснил ей:
- Я пикируюсь, золотце, с посетителем, который побывал здесь перед тобой. Тоже участник радиоспектакля. Да я, когда начну монтаж, проиграю тебе. Он еще и слова не произнес, а я понял – дорожник. Горячим асфальтом дышит на тебя не только одежда (хотя она цивильная), но и само человеческое поле. Асфальтом! Если с ним пообщаться денек, он заасфальтирует тебя с головы до пят.
Наполнил маленькие граненые стопочки – искристый хрусталь, шелестя фольгой, развернул шоколад: ну, золотце мое, выпьем за большой, озаряющий успех! И выпили стоя. С туалетного столика Зарчиков взял флакончик импортных духов с головкой пульверизатора. Сел, взглядом показал на колени:
- Садись-ка, чудо мое юное. С совестью, будем считать, мы покончили. Я преподам тебе другой урок. – Привлек и обнял ее левой рукой, сжав упругую грудку, словно грушу своего пульверизатора. Воздействие было столь эффективно, что дебютанточка, как птица, чуть не выпорхнула из рук. – Побереги огонек, золотце. – Основательнее устроил ее на коленях. – Мы еще не готовы испить эту радость. Ты какими духами воспользовалась, идя навстречу?
- Кажется, "Бисер".
- Вернешься, выбрось эту дешевку! – И режиссер побрызгал на нее холодно-пряной росой шанели. Покусывая, пощипывая зубами, обнюхал плечики – губы, как у быка, сами собой завернулись от удовольствия, и голова, и бородка с волнами прибоя поднялись вверх. – Шанель... Лучшая шанель... Мы с тобой, чудо мое юное, в Париже... Шанель – запах Парижа. И никогда не мелочись. Духи для женщины – та же красота, обаяние. Внимай каждому моему слову. У всех, кого ни возьми, есть ароматическое поле. С шанелью – самое благоуханное. Мужчины мгновенно ощущают его. С запаха духов (тоже мгновенно!) возникают симпатии или антипатии. Но чуть перебрала – уже кошмар для окружающих, особенно, золотце, в зимнее время. Мы ведь, посмотри, закрыты наглухо в помещениях. Потому мера и еще раз мера! Запах должен быть столь же деликатным, как твой взгляд, голос. – Увлекшись (попал, попал режиссер на свой конек!), он от единого перешел к общему: - Духи, милые прелестницы, самой природой предназначены быть тайным послом вашего женского очарования...
Конек-то коньком, но Зарчиков почувствовал, что внутри стало опасно сквозить: где огонь? Радовался: набухает душа, жаждет перемен, свежести... Спички у него давно отсырели, а первобытное средство – длительное трение и возгарание, требовало особого старания. Он мило уклал свое юное чудо на правую руку и поглаживал ее прелести, ожидая, как шофер, желанной искры. И, больше маскируясь, вещал:
- Но чтобы очаровать окружающих, прелестницы, ваше благоухание, которое распространяете вокруг себя (и губами коснулся грудки дебютанточки), должно воздействовать тонко и нежно. Сколько б вас много ни было, а каждая найди свой собственный запах. Как? Да путем проб, лишь только проб. И пользуйся им постоянно. Для меня, режиссера, и для вашего партнера или избранника это станет условным рефлексом. Собственный запах, как и личный наряд, прическа (даже фигура!) должны подчеркивать неповторимость. Вы – цветы наши, радость наша, потому и дома старайтесь, когда даже принимаете ванну, не нарушать пеной, мылом или шампунью свой бесценный запах. Подбирайте идентичный. Иначе пчелы не полетят. Это нужно еще вот для чего: чтобы избежать какафонии ароматов. А подбирая идентичный, вы создаете с помощью этих средств стройную душистую атмосферу – альпийский покоряющий луг.
Один из московских учителей, проницательный старик, тет-а-тет преподал ему урок: на любовь-де тоже должна быть своя среда и пятница – то есть пост. Ты не всю высшую школу огулял еще? Не перекорми сердце. Сытость сердца – это катастрофа личности. Почему вдруг всплыло это? Обеспокоен, как мальчишка?! Да чепуха! У еврейского царя Соломона было шестьсот жен и триста наложниц. А он еще увлекался и Белкидами, красавицами своего уровня. Мой огонь отнял бестелесный Эсон. Я не должен был раздваиваться...
На столе режиссера, чуть правее экстравагантной лампы, возвышалась еще одна – крестьянская, лампа-семилинейка с чистеньким, как роса, стеклом. Но вместо керосина, изощренный знаток и любитель запахов заправлял ее каким-то ароматическим снадобьем и оно, испаряясь через фитиль, всегда поддерживало в кабинете благовонный запах.
- Такое благовоние, чаровницы наши, исцеляет души людей. Если хотите, и помогает изменить к лучшему даже судьбу. А то, что приятный запах усиливает чувство счастья, можете не сомневаться. И ты, золотце мое, заведи такую ароматницу.
* * *
В собственной квартире жена Зарчикова, тоже актриса, вела беспощадную борьбу с его аромолампами – вышвыривала их в мусоропровод, свое неприятие засилья парфюмерии она вкладывала и в сына: дерись на ринге, готовься иметь дело с техникой, на сцену – никогда! Пусть хоть от тебя одного у нас пахнет не пудриницей, а настоящим мужчиной. Однажды, идя на прием к Грошевскому - Чванову, Олег Борисович признался жене:
- Что он ко мне принюхивается украдкой? Так принюхиваются к новым купюрам – быстро, с тайным довольством: вот и у меня что-то появилось! Ты подобным образом обласкиваешь купленную книгу: до чего ж приятна! А я тычусь иногда в твои волосы: магнолия моя... Проверь-ка, может, от костюма, который надеваю редко, пахнет нафталином?
И "магнолия" ответила:
- От твоего нетесаного чурбака от самого давно уже пахнет нафталином. Его шокирует твоя парижская шанель – воспользуйся шипром и посмотришь на его реакцию. Он встретит тебя как брата. Ох, уж эта мне партийная аристократия!
- Тогда я лучше вспрыснусь ацетоном.
Радиоспектакль продолжался не очень активно, вернее, односторонне. Лекция кончилась, Зарчиков, незаметно для себя, увлекся интимной игрой и, как режиссер, ловил кайф, наблюдая за горячей, страстной мимикой, жестами, вскриками, нервным цепенящим ознобом. А собственные нарядные глаза ничуть не возгорались страстью, словно и впрямь внутри свершилось полное солнечное затмение. Он растравил девушку до того, что она, порывисто обхватив его руку, словно шею, цапнула пребольно и сникла вовсе. Боль обрадовала и несколько оживила режиссера. Потряхивая рукою, он спихнул с коленей дебютанточку и пожурил:
- Ах ты, шалунья! Крепись, не спеши изливать чувства. Ты еще должна пройти третий о-очень важный для меня урок – пластики, ритмики, хореографии. И тогда только мы, два совершенства, сблизимся в страсти.
Она не ответила. Она вроде потухла, как свеча. Зарчиков, видя это, придвинул стопочки, шоколад и налил коньяка.
- Выпьем, золотце мое. И продолжим занятие. Тебя же Диночкой звать? Пей по глоточку, только по глоточку и наслаждайся.
Девушка, непривычная к манерничанью, захлебнулась и, осматриваясь измученным взглядом: где ее одежда? как-то бы одеться, - направилась было, но Зарчиков, чувствуя, что теряет инициативу, остановил ее и посадил на коленочку, говоря: ну-ка открой ротик! ротик, ротик мне, золотце послушное! И, отламывая дольки шоколада, покормил юную дебютантку, словно птичку. Потом, дотянувшись до ячейки журнального столика, взял великолепно изданный международный журнал PLAYBOY трехлетней давности. Обнимая девушку за талию, начал листать, то и дело прерываясь для того, чтобы выпить и коньяком разогреть, сдобрить свое оскудевшее сердце.
- Ты хороша, чудо мое юное, но до чего же еще неловка! Есть свежесть, искренность, но не вижу пока твоей картинности – привлекательной, зовущей. Того, что называют в большом смысле слова шармом. Ты фея. Ты должна врываться в сердце с легкостью. Появилась – дергаешь, раздвигаешь тюль окна и звенишь, и светишься счастьем, обаянием. Ты – хозяйка положения. А у тебя (не прошло и часа!) исчез голосок, потух взгляд. Баиньки хочется.
Она слушала и не слушала его. Видимо, голодная, теперь и сама осмелилась отломить дольку шоколада. А он, проследив за ее робким движением, и это обратил в свою пользу:
- Вот истинная-то сладость! Красота движения, жеста – этого и хочу добиться от тебя. Тут ты, в колебании, боязливости – сказочная Золушка. – Энергично листая журнал, Зарчиков нашел-таки, наконец, то, чего желал. – На живых примерах убеждаю тебя. Очаровательная Танечка, звезда Новосибирского театра шоу-моды. Пожирай глазами, впитывай. Как она изящно обнажается! А мимика, поза! Вот – от смущенья, что ли? – закрыла губки кофточкой, пряча улыбку, но при этом, вроде случайно, открыла грудки. И глаза – согласись! – чарующие. Лукавушка – вот как ласкают таких в народе.
Ничто так не разрушается ныне, как человеческое целомудрие. Кино, телевидение, печать так изобретательно, так красочно свершают это, что меркнет перед ними и сам древний дьявол. Превзошли его. С разинутым ртом смотрит страна ежедневно на извечно запретное, тайное. Экс-символы эротики прямо на кроватях делятся своим опытом, бахвалятся похождениями. Кого раньше презрительно величали ловелас, юбочник, кобель, волокита, развратник, распутник, сладострастник, потаскун, беспутник, блудник, греховодник (сколько неприязни выражал народ к ним!), сегодня на экранах почитается, как герой. Встречается и провожается аплодисментами. Что касается целомудрия, то защитное средство его убито полностью и само оно самоправно вычеркнуто из жизни.