Прихожу на кухню. В белой кофточке и в штанишках сатиновых. Юбка-то у меня пропала. Мать Феня уже знала, что я приду, осмотрела меня всю и говорит:
- Худа ты, больно, девка. Ну ничего, здесь ты поправишься. Только это что такое? – она потрепала мои штанишки, - Михаил Михайлович не любит, когда в штанах. Завтра приходи в юбке.
Что делать? Опять плачу. Где юбку взять? Вспомнила, у Тамарки есть. Побежала к ней, стала просить:
- Томочка, миленькая, дай поносить твою юбку. Меня врач на кухню определил, а там без юбки никак нельзя.
- А твоя-то юбка, где?
- Да украли ее у меня, почему и прошу твою поносить.
- Ой, ну если ты на кухню работать идешь, я продам тебе юбку, нальешь мне лишний черпачок каши, когда я подбегу.
- Тома, ты что? Как я тебе налью, меня к раздаче близко не подпустят, будто ты не знаешь, что только мать Феня разливает.
- А ты исхитрись, спрячь что-нибудь мне. Или ты не хочешь, чтобы юбка твоя была?
Я согласна была исхитриться, чтобы работать на кухне. Купила я у нее юбку за четыре пайки хлеба, в долг, и пошла на кухню. Никакого сравнения с валкой леса. Тепло, светло, а, главное – сытно. И работы не очень много. Картошку заключенные ночью чистят. Кашу повара варят, а я на подсобных работах: воды там принести, печку растопить, пол помыть, помочь хлеб резать. Режу хлеб в первый рабочий день, крошки собираю, быстро в рот пихаю, сосу крошечки, чтобы никто не заметил. Мать Феня смеется на мои ухищрения:
- Кого ты обмануть хочешь? Да тут все, кто работал, через это прошли, все голодные приходили, а потом отъедались. Отрежь кусок хлеба да вчерашнюю кашу съешь, вот и наешься, а то давится, смотреть противно.
Хлеборезка дала мне кусок, а мать Феня подвинула чашку с кашей. Присев за печку, давясь и глотая не прожевывая, за мгновение умяла все.
Отъелась я быстро. Молодой организм снова набрал силу. Я поправилась, стала гладкая, красивая, потухшие глаза заблестели, ввалившиеся щеки приняли былую форму, волосам моим и так многие завидовали, их каштановому цвету, густой и длинной косе. Тамарке тоже иногда кашки подкидывала. Поскребу по котлам, отложу, потом дам ей потихоньку, она и этому рада. Мою пол как-то на кухне, заходит Михаил Михайлович, оглядел меня одобрительно, смотрит мне в глаза и спрашивает:
- Хочешь быть счастливой?
- Разве в тюрьме можно быть счастливой? – буркнула я и глаза отвела.
- Вот и обсудим это. Приходи завтра к семи вечера в больницу.
Повернулся, помахал мне рукой и ушел. Я испугалась. Рассказала матери Фене.
- А что ты, девка, хотела? Думала, он тебя пожалел, когда сюда направлял? Не ты первая и не ты последняя. До тебя тут одна отъедалась. Ты, поди, видела ее. Симпатичная такая, черненькая. Теперь с пузом ходит, это ее врач обработал. Скоро ее отправят на мамскую колонию. Родит там ребеночка, побудет с ним немного, а потом его в дом ребенка определят, а ее снова сюда или куда-нибудь еще, срок дальше мотать. Увидит ребеночка своего или нет, неизвестно. Не каждый ребенок выживает, да и не каждая мать искать его кидается. Эти дети уже государственные, мать не знают, отца тем более. Государство им и отец и мать.
На другой день к вечеру мать Феня отозвала меня в сторону и говорит:
- Зина, к нам скоро приезжает комиссар, проверять работу. Ты на кухне работаешь, а может, ты больная? Ты же не проверялась ни разу. Комиссар придерется, тогда всем попадет. Может, нельзя тебе на кухне работать. Иди в больницу, пусть тебя посмотрят и дадут справку, что ты здорова. Да наперед пойди в баню, подмойся, как следует.
Видно не первый раз эта сводня подкладывала девчонок под врача. Хочешь еще сколько-то удержаться на сытном месте, ходи к врачу проверяться. А он еще посмотрит, целка ты или уже кем-то попорчена. Я пошла в баню, попросила воды у банщицы, взяла обмылочек, помылась. Потом поплелась в больницу. Михаил Михайлович сидел за столом.
- Пришла? Снимай трусы и ложись на кушетку. Я тебя посмотрю.
Я стояла столбом, лечь не могла. Как это какой-то дядька будет рассматривать то, что показывать стыдно. Нет, я не лягу. Ни за что не лягу. Он встал из-за стола и подошел ко мне. Грубо так схватил меня за руки и потянул к кушетке. Я стала вырываться из его сильных рук. Он не выпускал. Я дернулась, вырвалась, выскочила из кабинета и побежала так, что пятки засверкали. Утром, придя на кухню, узнала, что больше здесь не работаю.
- А что ты хотела, милочка? Теперь пеняй на себя, никто тебе не виноват. На твое место любая с радостью прибежит, каждая под него ляжет. Чем он тебе так не приглянулся? Такой интересный мужчина. Ой, дура, ты дура, еще пожалеешь не раз, покусала бы локоток, да не укусишь… - так выпроваживала меня мать Феня с этого сытного места.
Потом долго думала, правильно ли я сделала, что отказала врачу. Конечно, сытная жизнь это хорошо, но что потом? А вдруг бы я забеременела? Мужик этот беременных не жалует, ищет другую, откармливает ее, чтобы приятнее было на нее смотреть и обнимать. Гад заевшийся. Ребенок родится, не дай бог, - это бедненькая сиротка с рождения. Найду ли я малыша своего, если срок закончится? Выживет ли он, малюсенький, если взрослые не выдерживают, умирают? Производителю этому наплевать, где его дети, что с ними, как им? Все-таки я правильно сделала, что не связалась с врачом.
Пошла к кладовщице за обмундированием, сказать, что завтра меня снова переводят лес валить. Она выдает мне белейшую фуфайку и такие же белые штаны. Я даже шарахнулась от такой формы.
- Да вы что? Как я буду работать на лесоповале в этом? Она же белая.
- Ничего больше нету, девонька, - отвечает мне кладовщица.
- Да как же нету? Вон у вас все полки завалены черными фуфайками и штанами, – закричала я.
- Не твое дело мне указывать. Что дала, то и наденешь.
Я схватила вещи и побежала в барак. Утром все 450 человек смотрели на меня, как на белую ворону, вся колония знала конец нашего романа. А я и была белой вороной, упустила такой шанс. Так Михаил Михайлович отомстил мне. Вскоре его перевели от нас в другую колонию, и я его больше никогда не видела.
Начальник лагеря был из военных. После войны даже генералов, не говоря о других чинах, за невостребованностью в армии направляли работать в лагеря. Кто годен командовать таким огромным числом голодных и обозленных людей? Только тот, кто делал это всю свою жизнь. Кто сможет сам беспрекословно выполнять указания вышестоящих органов? Только тот, кто головой пользуется только для ношения шапки и ждет указания сверху. Кто может безжалостно расправиться с человеком, уничтожить и унизить? Да опять же тот, кто посылал солдат в мясорубку, ставил заградотряды, приказы отдавал расстреливать перед строем. В лагере им намного легче было, чем на фронте: черную работу исполняли придурки. Без них лагерный строй пошатнулся бы, а может, и не устоял. Все, кто имел по несколько сроков, заделались дневальными, бригадирами, учетчиками, на общие работы они не ходили, нами командовали, и с них никто ничего не требовал. Самые тяжелые, так называемые общие работы выполняли только фраера. Даже если какую блатную и пошлют на общие работы на неделю, то она пилить не бросится, ее назначат за костром следить, дрова подкидывать.
У Дашки кончался срок отсидки. И вдруг она перестала ходить на работу. Умом тронулась, наверно. В здравом уме никто бы не решился на такое, когда свобода не за горами, а рядом, совсем близко. Наоборот бы, когти рвал на работе. А она лежит в бараке и с места не двигается. Отвели ее в карцер. Там лежанка без подстилки и пол из бревен. Три дня она там провела, каждое утро охранник ее спрашивал: «Пойдешь на работу?» Она: «Нет». На четвертое утро приходит начальник с конвоиром. Орет: «Встать!» Она лежит, ноль внимания. Начальник кивнул конвоиру. Тот схватил ее за ноги и сдернул с лежака, да неудачно, о бревенчатый пол сильно разбил голову, сломал позвоночник. Родственники ее москвичи, она тоже москвичка. Ждали ее, ждали, стали писать, искать, нашли ее в больнице полным инвалидом. Добились якобы суда, говорят, зэки видели, как начальник колонии пилил дрова, радовались, не могли оторваться от такой картины, что их бывший издеватель, сам терпит унижения и оскорбления, потеет не общих работах, ест баланду да черный хлебушек, голодает, мерзнет и мокнет. Это одна из историй со справедливым концом, только правда ли это?
Спилили весь лес. Весь этот засохший, неизвестно от чего, массив. Этот климат даже природа не выдерживала, а люди должны были выдержать, пережить и не загнуться. Долго-долго грузили бабы лес в машины, чтобы увезти на пилораму и напилить из него шпал. Погрузка оказалась непосильной для женского организма работой. Прислоняли доски на грузовик и катили бревна наверх. Снизу катить было не трудно, а чем выше, тем труднее. И опять голодом. Тут уже стали падали чаще. Невозможно грузить бревна каждый день. Много умирало прямо там, некоторые пропадали бесследно: уйдет из барака в больницу, и нет ее больше. Но производство не стояло: подгоняли новые этапы, выбывших заменяли вновь прибывшие, поздоровее. Уничтожали зэков, как мы на речке ракушки. Раковинку раскроешь и отбросишь бесформенное тельце моллюска погибать. Какой смысл в этом? Никакого. Живое губить – бессмысленно.
После того, как весь лес перевезли на пилораму, определили нас пилить эти бревна на шпалы, которые должны лечь, может быть, вместе с нами, на железную дорогу до Монголии. Когда штабеля бревен понизились, чаще возникали слухи о пересылке нашей колонии в Монголию, железку строить. Ничего хорошего мы от этого не ждали. Шел слух, что там еще хуже, чем в Союзе. А телеграф зэков редко врет.
Огромный барак в Монголии. Крошечные, как иллюминаторы, окна, не пропускающие дневной свет. Одна радость - нет клопов, этому все обрадовались, настроение поднялось, оказывается так мало надо людям для счастья! Не женщинам, мы женщинами себя не чувствовали, зэчкам для счастья крайне мало надо. Но это компенсировалось большими минусами. Очень плохо было с водой. Вода привозная. Работа адская.
Ночью саперы взрывают сопки, освобождая взрывом камни, а днем мы извлекаем камни на месте взрыва, таскаем к узкоколейке и складываем в кучи. Камни должны стать основой для железной дороги. Изнурительный, непосильный труд. Не всякий организм способен вынести каждодневное таскание камней. Камни были всякие: такие, что может поднять одна и такие, что нести надо втроем, а были и камешки, что пятерым не под силу. Приходят вертушки, мы нагружаем их камнями и снова нагромождаем кучи. И так всеми днями.
Наступило жаркое азиатское лето. Жара страшенная, работа еще страшней. Пот льется градом, а воды мало. Казалось бы, пил и пил, но та вода, что выдали, уже кончилась. Вспоминалась мне студеная, колодезная вода, или из проруби, чтобы зубы ломило от холода. А такой тепленькой водой напиться невозможно. Невдалеке от того места, где мы работали, текла река Селенга, текла к нам, и впадала в озеро Байкал. Просим, просим конвоира отпустить искупаться в реке, он, смотря по настроению, иногда и отпустит. Несемся к реке, не раздеваясь, бултыхаемся, орем, радуемся воде, прохладе. И пьем, и пьем, но на всю жизнь не напьешься. А потом снова жара, песок и камни, камни и жара.
Воду привозили вольнонаемные монгольские парни в водовозке. Привезут они воду, и давай наших девок лапать, за что только можно. Те визжат, от работы отвлекаются. Зверю (начальнику лагеря) доложат, он на парней этих орать начинает, они обидятся, водовозку сломают или сделают вид, что она поломалась. И сидит лагерь без воды. Придешь с работы, воды только попить и то не досыта. Даже умыться нельзя. Моя землячка с Алтайки работала в бане, позвала меня как-то, дала воды. Люди в лагере сближались только по землячеству, а не по национальности.
- Зина, после работы можешь приходить. Ведро водички всегда налью.
После такой работы просто наслаждение намылиться мыльцем, пошоркать потное тело вехоткой, обтереть его водой. Посидеть, не вытираясь, почувствовать драгоценную влагу на своем теле, помыть волосы, посушить их, расчесать. Конечно, это тебе не деревенская баня с горяченной водой, парной, березовым веником, но блаженство после мытья там я испытывала не меньшее. Помывшись, чувствуешь себя легкой, отдохнувшей, молодой и красивой. Многие же, приходя с работы, грязные, злые, не имели возможности смыть с себя монгольский песок, который впился в потное тело, и валились спать грязные и потные.
Хоть и говорили нам, что мы помогаем братской стране железную дорогу строить, монголов на строительстве и в помине не было. Я так понимаю, если мы помогаем, то сами-то хозяева должны рядом находиться. Ведь мы на их земле работаем, они как-то следить должны, что строят и как. Но монголы нам только воду возили, да солдаты монгольские нас охраняли. Бывает, свяжется монгольский солдат с заключенной, начнутся у них интимные отношения, парнишку того наш начальник, а он строгий был, сразу и убирал. Девкам ласки тоже хотелось, любви, а монголов тянуло к нашим девкам. Красивыми они были и молодыми, без всякой косметики – красивыми. Монголы западали на нас, конечно, целый день сидят, ничего не делают, девок выбирают. Присмотрят себе объект, и дерзают. А Зверь, не позволял такого баловства, докладывали ему непременно о каждом таком случае. Почему я начальника Зверем называю? Любой начальник для нас – Зверь.
Однажды задумала я себе наколку сделать. Поразила меня тети Тонина наколка: «устала жить в разлуке с волей». Думаю, дай-ка я такую себе сделаю, только на внутренней стороне бедра, больше мне фантазии не хватило. В лагере была одна специалистка из блатных. По очереди все бараки обходила. В нашем бараке очередь установилась, и я в той очереди. Вот в воскресенье, пришла она, рисует. Моя очередь подходит. Мне кричат: «Зинка, очередь твоя подошла», я пошла было,д а Ирина, москвичка, что за ведро картошки 5 лет получила. Соседские парни позвали ее на поле колхозное картошку молодую рыть. Ей в то время под пятьдесят было. «Тетя Ира, зачем ты покупаешь такую дорогую картошку? С нами пошли, накопаешь себе». Поперлась она с ними, соблазнилась бесплатной картошкой. Все копают картошку, парни эти, она, еще народ набежал. Вдруг едет объездчик на лошади. Кто-то крикнул: «Бросайте, постовой!» Все всё побросали и побежали, парнишки молодые, им что, а она пока разогнулась, встала и как поп стоит. Забрали ее, осудили, и пять лет дали. А у нее брат – генерал. А когда суд уже прошел, сидит она в камере, вдруг ее вызывают. Она так боялась, что брат ее узнает, а это он пришел и ей говорит: «Ты что натворила? Что ты натворила? Тебе что, картошки не на что купить? Сказала бы мне, я бы тебе мешок картошки принес». Но сделать уже он ничего не смог.
Она меня по плечу хлопнула, и держит.
- Куда? – спрашивает.
- Так моя же очередь.
- Ты что, век думаешь по тюрьмам скитаться?
- Память же надо об этом времени оставить.
- А я говорю – не надо. Не ходи. И где это ты наколке место наметила?
- На ляжке, - говорю, юбку задираю и показываю.
- Ну и дура же ты. С такой наколкой на пляже ты сможешь только глубокой ночью загорать. Ты всю оставшуюся жизнь стыдиться будешь ее. Ты что, с ума сошла? Остановись, еще не поздно.
А мне кричат:
- Зинка, ну что ты не идешь? Очередь держишь!
Я подумала, подумала и не пошла. Потом часто вспоминала, хорошо, что не стала татуировку делать.
Была у нас в лагере красавица одна. Даже не верилось, что можно быть такой: высокая, фигурка, как выточенная, длинные ноги, а лицо… даже трудно описать такое лицо. Глаза темные, посмотрит, кажется, как в душу тебе заглянет, кожа смуглая. Звали ее Танька. У нее были два брата, воры в законе, отбывали свои сроки здесь же в Монголии, а ее взяли за продажу краденого. Братья воровали, а сестра продавала. Зашла она в наш барак, к Галине, которая пела всегда одну и ту же песню «Снова замерло все до рассвета…» Как заблажит во всю мочь… голос, правда, сильный, приятный, но песня эта всем надоела до тошноты. Стоят они, разговаривают. А мы, человек пять, все молодые, по нарам лежим. Я голову с нар свесила, любуюсь Танькой. Она спиной ко мне стоит, талия осиная… думаю, Боже, ну дал же ты такую красоту, чтобы она по лагерям пропадала. Заходит тетя Тоня Ямпольская, она, как злой демон, добра от нее не жди, окинула лежащих на нарах презрительным взглядом и весело так говорит:
- Ну, фраера, кому страшно, можете не смотреть.
Забегает вдруг та же здоровенная девка, что Катю била, но на сей раз с ломом. Кто лежал, в одеяла с головой зарылись. Лагерная разборка! Это всегда очень страшно! Вопли, маты, мордобой. Но чтобы вот так, с ломом, о таком мы не слыхали. Я хоть и спряталась под одеяло, но оставила шелку и смотрю. Эта девка ломом размахнулась, да как даст со всего маха Таньке по ногам! Та сразу так и рухнула. У меня кровь в венах застыла. А тетя Тоня встала в картинную позу: голову вскинула, руки в бока:
- Я пришла мстить!
Девка подняла лом и всадила его Тане в шею, между ключицами. Туловище ее поднялось, села она, глаза вывалились из орбит, изо рта и из шеи полилась кровь, а потом тело, уже мертвое, рухнуло на грязный барачный пол. Кровь лилась, не переставала, на полу лужа образовалась. Тут все вылезли из одеял и смотрели, трясясь, на то, что еще недавно было прекрасной девушкой. Дневальная прибежала, начала сгонять нас с нар, но мы не могли пошевелиться от ужаса.
- Давайте, давайте, вставайте, собирайте кровь, вытирайте.
Перемогая себя, мы начали вытирать кровь, тряпки нам она бросила, а шестерки поволокли тело, но эти выпученные глаза я долго забыть не могла. Тете Тоне за это зверское убийство дали всего 10 лет, говорят, на суде она нагло смеялась. Один из братьев Тани, на какой-то из пересылок смог тормознуться и дождался тетю Тоню. Как-то подкупил охрану, им устроили встречу, и, как говорят зэки, перегрыз ей горло собственными зубами. Возможно, зеки придумали такой «счастливый» конец, ведь хочется и в справедливость верить.
Получила я посылку из дома, полностью набитую рафинадом. Я обрадовалась неимоверно. Сладкого не хватало. Всех в бригаде угостила, дала по кусочку, а нас человек 50 в бригаде было. И еще у меня полно его оставалось. Мы с Нинкой наслаждались. По кусочку на завтрак, на обед, и на ужин.
Вечером как-то, лежим в бараке, темнота, вдруг я слышу:
- Зина Демина, кто Зина Демина?
- Я - Зина Демина.
Оказывается, меня разыскивала моя землячка из Тальменки - Полина. Я-то знала ее, поскольку она на виду была, все-таки бухгалтер, а она меня – нет. У Полины украли продовольственные карточки всей организации, за это и получила срок 10 лет.Работала бухгалтером и здесь. На расконвойке, потому, что ей часто приходилось ездить с отчетами к начальству. Стала она встречаться с заключенным, тоже расконвоированным, и забеременела. Все беременные чего-нибудь хотят, она захотела конфет, шоколадных конфет. А где в лагере возьмешь конфет? Поделилась о своей «хочи», ей сказали, что Зина Демина, получила посылку с конфетами. Вот она и пошла меня разыскивать. Животик ее только намечался, но сладкоежка в нём явно была девочкой.
- Зиночка, слышала, что ты посылку получила, я конфет хочу, так хочу, что мочи нету никакой.
- Полина, конфет у меня нет, мне сахару прислали.
Я залезла обеими руками в посылку, зацепила, сколько вошло в пригоршню и протянула руки, полные сахарных кусочков, Полине. Она даже оторопела от такой щедрости. Не зная, куда положить сахар, оттопырила кофточку, и я высыпала сахар туда.
Весь вечер Нинка скрипела, пилила меня, что сошла с ума, раздаю сахар направо-налево, о себе не думаю. Но моя щедрость сослужила мне хорошую службу. Полина попросили, чтобы меня перевели работать в бухгалтерию, меня и перевели. Я работы этой совершенно не знала, ну какой из меня бухгалтер! Так, болталась без дела: то чай им разогрею, то пол помою. Зато ела у них я хорошо, а главное - досыта. Но недолго, около месяца, продержалась я бухгалтершей. Назначили нам нового начальника колонии. Красавец такой, Черных фамилия. Обходил он все службы, знакомился с подчиненными, зашел и к нам в бухгалтерию. Мой стол стоял так, что я сидела спиной к двери. Когда он вошел, оба бухгалтера встали, приветствуя его, а я как сидела, так и сидела, как пешка. Он подошел к главбуху и говорит:
- Эту девочку немедленно отправьте на общие работы.
Так закончилась моя карьера бухгалтера, сытая, спокойная жизнь и все из-за того, что я не встала навстречу начальнику.
- Худа ты, больно, девка. Ну ничего, здесь ты поправишься. Только это что такое? – она потрепала мои штанишки, - Михаил Михайлович не любит, когда в штанах. Завтра приходи в юбке.
Что делать? Опять плачу. Где юбку взять? Вспомнила, у Тамарки есть. Побежала к ней, стала просить:
- Томочка, миленькая, дай поносить твою юбку. Меня врач на кухню определил, а там без юбки никак нельзя.
- А твоя-то юбка, где?
- Да украли ее у меня, почему и прошу твою поносить.
- Ой, ну если ты на кухню работать идешь, я продам тебе юбку, нальешь мне лишний черпачок каши, когда я подбегу.
- Тома, ты что? Как я тебе налью, меня к раздаче близко не подпустят, будто ты не знаешь, что только мать Феня разливает.
- А ты исхитрись, спрячь что-нибудь мне. Или ты не хочешь, чтобы юбка твоя была?
Я согласна была исхитриться, чтобы работать на кухне. Купила я у нее юбку за четыре пайки хлеба, в долг, и пошла на кухню. Никакого сравнения с валкой леса. Тепло, светло, а, главное – сытно. И работы не очень много. Картошку заключенные ночью чистят. Кашу повара варят, а я на подсобных работах: воды там принести, печку растопить, пол помыть, помочь хлеб резать. Режу хлеб в первый рабочий день, крошки собираю, быстро в рот пихаю, сосу крошечки, чтобы никто не заметил. Мать Феня смеется на мои ухищрения:
- Кого ты обмануть хочешь? Да тут все, кто работал, через это прошли, все голодные приходили, а потом отъедались. Отрежь кусок хлеба да вчерашнюю кашу съешь, вот и наешься, а то давится, смотреть противно.
Хлеборезка дала мне кусок, а мать Феня подвинула чашку с кашей. Присев за печку, давясь и глотая не прожевывая, за мгновение умяла все.
Отъелась я быстро. Молодой организм снова набрал силу. Я поправилась, стала гладкая, красивая, потухшие глаза заблестели, ввалившиеся щеки приняли былую форму, волосам моим и так многие завидовали, их каштановому цвету, густой и длинной косе. Тамарке тоже иногда кашки подкидывала. Поскребу по котлам, отложу, потом дам ей потихоньку, она и этому рада. Мою пол как-то на кухне, заходит Михаил Михайлович, оглядел меня одобрительно, смотрит мне в глаза и спрашивает:
- Хочешь быть счастливой?
- Разве в тюрьме можно быть счастливой? – буркнула я и глаза отвела.
- Вот и обсудим это. Приходи завтра к семи вечера в больницу.
Повернулся, помахал мне рукой и ушел. Я испугалась. Рассказала матери Фене.
- А что ты, девка, хотела? Думала, он тебя пожалел, когда сюда направлял? Не ты первая и не ты последняя. До тебя тут одна отъедалась. Ты, поди, видела ее. Симпатичная такая, черненькая. Теперь с пузом ходит, это ее врач обработал. Скоро ее отправят на мамскую колонию. Родит там ребеночка, побудет с ним немного, а потом его в дом ребенка определят, а ее снова сюда или куда-нибудь еще, срок дальше мотать. Увидит ребеночка своего или нет, неизвестно. Не каждый ребенок выживает, да и не каждая мать искать его кидается. Эти дети уже государственные, мать не знают, отца тем более. Государство им и отец и мать.
На другой день к вечеру мать Феня отозвала меня в сторону и говорит:
- Зина, к нам скоро приезжает комиссар, проверять работу. Ты на кухне работаешь, а может, ты больная? Ты же не проверялась ни разу. Комиссар придерется, тогда всем попадет. Может, нельзя тебе на кухне работать. Иди в больницу, пусть тебя посмотрят и дадут справку, что ты здорова. Да наперед пойди в баню, подмойся, как следует.
Видно не первый раз эта сводня подкладывала девчонок под врача. Хочешь еще сколько-то удержаться на сытном месте, ходи к врачу проверяться. А он еще посмотрит, целка ты или уже кем-то попорчена. Я пошла в баню, попросила воды у банщицы, взяла обмылочек, помылась. Потом поплелась в больницу. Михаил Михайлович сидел за столом.
- Пришла? Снимай трусы и ложись на кушетку. Я тебя посмотрю.
Я стояла столбом, лечь не могла. Как это какой-то дядька будет рассматривать то, что показывать стыдно. Нет, я не лягу. Ни за что не лягу. Он встал из-за стола и подошел ко мне. Грубо так схватил меня за руки и потянул к кушетке. Я стала вырываться из его сильных рук. Он не выпускал. Я дернулась, вырвалась, выскочила из кабинета и побежала так, что пятки засверкали. Утром, придя на кухню, узнала, что больше здесь не работаю.
- А что ты хотела, милочка? Теперь пеняй на себя, никто тебе не виноват. На твое место любая с радостью прибежит, каждая под него ляжет. Чем он тебе так не приглянулся? Такой интересный мужчина. Ой, дура, ты дура, еще пожалеешь не раз, покусала бы локоток, да не укусишь… - так выпроваживала меня мать Феня с этого сытного места.
Потом долго думала, правильно ли я сделала, что отказала врачу. Конечно, сытная жизнь это хорошо, но что потом? А вдруг бы я забеременела? Мужик этот беременных не жалует, ищет другую, откармливает ее, чтобы приятнее было на нее смотреть и обнимать. Гад заевшийся. Ребенок родится, не дай бог, - это бедненькая сиротка с рождения. Найду ли я малыша своего, если срок закончится? Выживет ли он, малюсенький, если взрослые не выдерживают, умирают? Производителю этому наплевать, где его дети, что с ними, как им? Все-таки я правильно сделала, что не связалась с врачом.
Пошла к кладовщице за обмундированием, сказать, что завтра меня снова переводят лес валить. Она выдает мне белейшую фуфайку и такие же белые штаны. Я даже шарахнулась от такой формы.
- Да вы что? Как я буду работать на лесоповале в этом? Она же белая.
- Ничего больше нету, девонька, - отвечает мне кладовщица.
- Да как же нету? Вон у вас все полки завалены черными фуфайками и штанами, – закричала я.
- Не твое дело мне указывать. Что дала, то и наденешь.
Я схватила вещи и побежала в барак. Утром все 450 человек смотрели на меня, как на белую ворону, вся колония знала конец нашего романа. А я и была белой вороной, упустила такой шанс. Так Михаил Михайлович отомстил мне. Вскоре его перевели от нас в другую колонию, и я его больше никогда не видела.
Начальник лагеря был из военных. После войны даже генералов, не говоря о других чинах, за невостребованностью в армии направляли работать в лагеря. Кто годен командовать таким огромным числом голодных и обозленных людей? Только тот, кто делал это всю свою жизнь. Кто сможет сам беспрекословно выполнять указания вышестоящих органов? Только тот, кто головой пользуется только для ношения шапки и ждет указания сверху. Кто может безжалостно расправиться с человеком, уничтожить и унизить? Да опять же тот, кто посылал солдат в мясорубку, ставил заградотряды, приказы отдавал расстреливать перед строем. В лагере им намного легче было, чем на фронте: черную работу исполняли придурки. Без них лагерный строй пошатнулся бы, а может, и не устоял. Все, кто имел по несколько сроков, заделались дневальными, бригадирами, учетчиками, на общие работы они не ходили, нами командовали, и с них никто ничего не требовал. Самые тяжелые, так называемые общие работы выполняли только фраера. Даже если какую блатную и пошлют на общие работы на неделю, то она пилить не бросится, ее назначат за костром следить, дрова подкидывать.
У Дашки кончался срок отсидки. И вдруг она перестала ходить на работу. Умом тронулась, наверно. В здравом уме никто бы не решился на такое, когда свобода не за горами, а рядом, совсем близко. Наоборот бы, когти рвал на работе. А она лежит в бараке и с места не двигается. Отвели ее в карцер. Там лежанка без подстилки и пол из бревен. Три дня она там провела, каждое утро охранник ее спрашивал: «Пойдешь на работу?» Она: «Нет». На четвертое утро приходит начальник с конвоиром. Орет: «Встать!» Она лежит, ноль внимания. Начальник кивнул конвоиру. Тот схватил ее за ноги и сдернул с лежака, да неудачно, о бревенчатый пол сильно разбил голову, сломал позвоночник. Родственники ее москвичи, она тоже москвичка. Ждали ее, ждали, стали писать, искать, нашли ее в больнице полным инвалидом. Добились якобы суда, говорят, зэки видели, как начальник колонии пилил дрова, радовались, не могли оторваться от такой картины, что их бывший издеватель, сам терпит унижения и оскорбления, потеет не общих работах, ест баланду да черный хлебушек, голодает, мерзнет и мокнет. Это одна из историй со справедливым концом, только правда ли это?
Спилили весь лес. Весь этот засохший, неизвестно от чего, массив. Этот климат даже природа не выдерживала, а люди должны были выдержать, пережить и не загнуться. Долго-долго грузили бабы лес в машины, чтобы увезти на пилораму и напилить из него шпал. Погрузка оказалась непосильной для женского организма работой. Прислоняли доски на грузовик и катили бревна наверх. Снизу катить было не трудно, а чем выше, тем труднее. И опять голодом. Тут уже стали падали чаще. Невозможно грузить бревна каждый день. Много умирало прямо там, некоторые пропадали бесследно: уйдет из барака в больницу, и нет ее больше. Но производство не стояло: подгоняли новые этапы, выбывших заменяли вновь прибывшие, поздоровее. Уничтожали зэков, как мы на речке ракушки. Раковинку раскроешь и отбросишь бесформенное тельце моллюска погибать. Какой смысл в этом? Никакого. Живое губить – бессмысленно.
После того, как весь лес перевезли на пилораму, определили нас пилить эти бревна на шпалы, которые должны лечь, может быть, вместе с нами, на железную дорогу до Монголии. Когда штабеля бревен понизились, чаще возникали слухи о пересылке нашей колонии в Монголию, железку строить. Ничего хорошего мы от этого не ждали. Шел слух, что там еще хуже, чем в Союзе. А телеграф зэков редко врет.
Огромный барак в Монголии. Крошечные, как иллюминаторы, окна, не пропускающие дневной свет. Одна радость - нет клопов, этому все обрадовались, настроение поднялось, оказывается так мало надо людям для счастья! Не женщинам, мы женщинами себя не чувствовали, зэчкам для счастья крайне мало надо. Но это компенсировалось большими минусами. Очень плохо было с водой. Вода привозная. Работа адская.
Ночью саперы взрывают сопки, освобождая взрывом камни, а днем мы извлекаем камни на месте взрыва, таскаем к узкоколейке и складываем в кучи. Камни должны стать основой для железной дороги. Изнурительный, непосильный труд. Не всякий организм способен вынести каждодневное таскание камней. Камни были всякие: такие, что может поднять одна и такие, что нести надо втроем, а были и камешки, что пятерым не под силу. Приходят вертушки, мы нагружаем их камнями и снова нагромождаем кучи. И так всеми днями.
Наступило жаркое азиатское лето. Жара страшенная, работа еще страшней. Пот льется градом, а воды мало. Казалось бы, пил и пил, но та вода, что выдали, уже кончилась. Вспоминалась мне студеная, колодезная вода, или из проруби, чтобы зубы ломило от холода. А такой тепленькой водой напиться невозможно. Невдалеке от того места, где мы работали, текла река Селенга, текла к нам, и впадала в озеро Байкал. Просим, просим конвоира отпустить искупаться в реке, он, смотря по настроению, иногда и отпустит. Несемся к реке, не раздеваясь, бултыхаемся, орем, радуемся воде, прохладе. И пьем, и пьем, но на всю жизнь не напьешься. А потом снова жара, песок и камни, камни и жара.
Воду привозили вольнонаемные монгольские парни в водовозке. Привезут они воду, и давай наших девок лапать, за что только можно. Те визжат, от работы отвлекаются. Зверю (начальнику лагеря) доложат, он на парней этих орать начинает, они обидятся, водовозку сломают или сделают вид, что она поломалась. И сидит лагерь без воды. Придешь с работы, воды только попить и то не досыта. Даже умыться нельзя. Моя землячка с Алтайки работала в бане, позвала меня как-то, дала воды. Люди в лагере сближались только по землячеству, а не по национальности.
- Зина, после работы можешь приходить. Ведро водички всегда налью.
После такой работы просто наслаждение намылиться мыльцем, пошоркать потное тело вехоткой, обтереть его водой. Посидеть, не вытираясь, почувствовать драгоценную влагу на своем теле, помыть волосы, посушить их, расчесать. Конечно, это тебе не деревенская баня с горяченной водой, парной, березовым веником, но блаженство после мытья там я испытывала не меньшее. Помывшись, чувствуешь себя легкой, отдохнувшей, молодой и красивой. Многие же, приходя с работы, грязные, злые, не имели возможности смыть с себя монгольский песок, который впился в потное тело, и валились спать грязные и потные.
Хоть и говорили нам, что мы помогаем братской стране железную дорогу строить, монголов на строительстве и в помине не было. Я так понимаю, если мы помогаем, то сами-то хозяева должны рядом находиться. Ведь мы на их земле работаем, они как-то следить должны, что строят и как. Но монголы нам только воду возили, да солдаты монгольские нас охраняли. Бывает, свяжется монгольский солдат с заключенной, начнутся у них интимные отношения, парнишку того наш начальник, а он строгий был, сразу и убирал. Девкам ласки тоже хотелось, любви, а монголов тянуло к нашим девкам. Красивыми они были и молодыми, без всякой косметики – красивыми. Монголы западали на нас, конечно, целый день сидят, ничего не делают, девок выбирают. Присмотрят себе объект, и дерзают. А Зверь, не позволял такого баловства, докладывали ему непременно о каждом таком случае. Почему я начальника Зверем называю? Любой начальник для нас – Зверь.
Однажды задумала я себе наколку сделать. Поразила меня тети Тонина наколка: «устала жить в разлуке с волей». Думаю, дай-ка я такую себе сделаю, только на внутренней стороне бедра, больше мне фантазии не хватило. В лагере была одна специалистка из блатных. По очереди все бараки обходила. В нашем бараке очередь установилась, и я в той очереди. Вот в воскресенье, пришла она, рисует. Моя очередь подходит. Мне кричат: «Зинка, очередь твоя подошла», я пошла было,д а Ирина, москвичка, что за ведро картошки 5 лет получила. Соседские парни позвали ее на поле колхозное картошку молодую рыть. Ей в то время под пятьдесят было. «Тетя Ира, зачем ты покупаешь такую дорогую картошку? С нами пошли, накопаешь себе». Поперлась она с ними, соблазнилась бесплатной картошкой. Все копают картошку, парни эти, она, еще народ набежал. Вдруг едет объездчик на лошади. Кто-то крикнул: «Бросайте, постовой!» Все всё побросали и побежали, парнишки молодые, им что, а она пока разогнулась, встала и как поп стоит. Забрали ее, осудили, и пять лет дали. А у нее брат – генерал. А когда суд уже прошел, сидит она в камере, вдруг ее вызывают. Она так боялась, что брат ее узнает, а это он пришел и ей говорит: «Ты что натворила? Что ты натворила? Тебе что, картошки не на что купить? Сказала бы мне, я бы тебе мешок картошки принес». Но сделать уже он ничего не смог.
Она меня по плечу хлопнула, и держит.
- Куда? – спрашивает.
- Так моя же очередь.
- Ты что, век думаешь по тюрьмам скитаться?
- Память же надо об этом времени оставить.
- А я говорю – не надо. Не ходи. И где это ты наколке место наметила?
- На ляжке, - говорю, юбку задираю и показываю.
- Ну и дура же ты. С такой наколкой на пляже ты сможешь только глубокой ночью загорать. Ты всю оставшуюся жизнь стыдиться будешь ее. Ты что, с ума сошла? Остановись, еще не поздно.
А мне кричат:
- Зинка, ну что ты не идешь? Очередь держишь!
Я подумала, подумала и не пошла. Потом часто вспоминала, хорошо, что не стала татуировку делать.
Была у нас в лагере красавица одна. Даже не верилось, что можно быть такой: высокая, фигурка, как выточенная, длинные ноги, а лицо… даже трудно описать такое лицо. Глаза темные, посмотрит, кажется, как в душу тебе заглянет, кожа смуглая. Звали ее Танька. У нее были два брата, воры в законе, отбывали свои сроки здесь же в Монголии, а ее взяли за продажу краденого. Братья воровали, а сестра продавала. Зашла она в наш барак, к Галине, которая пела всегда одну и ту же песню «Снова замерло все до рассвета…» Как заблажит во всю мочь… голос, правда, сильный, приятный, но песня эта всем надоела до тошноты. Стоят они, разговаривают. А мы, человек пять, все молодые, по нарам лежим. Я голову с нар свесила, любуюсь Танькой. Она спиной ко мне стоит, талия осиная… думаю, Боже, ну дал же ты такую красоту, чтобы она по лагерям пропадала. Заходит тетя Тоня Ямпольская, она, как злой демон, добра от нее не жди, окинула лежащих на нарах презрительным взглядом и весело так говорит:
- Ну, фраера, кому страшно, можете не смотреть.
Забегает вдруг та же здоровенная девка, что Катю била, но на сей раз с ломом. Кто лежал, в одеяла с головой зарылись. Лагерная разборка! Это всегда очень страшно! Вопли, маты, мордобой. Но чтобы вот так, с ломом, о таком мы не слыхали. Я хоть и спряталась под одеяло, но оставила шелку и смотрю. Эта девка ломом размахнулась, да как даст со всего маха Таньке по ногам! Та сразу так и рухнула. У меня кровь в венах застыла. А тетя Тоня встала в картинную позу: голову вскинула, руки в бока:
- Я пришла мстить!
Девка подняла лом и всадила его Тане в шею, между ключицами. Туловище ее поднялось, села она, глаза вывалились из орбит, изо рта и из шеи полилась кровь, а потом тело, уже мертвое, рухнуло на грязный барачный пол. Кровь лилась, не переставала, на полу лужа образовалась. Тут все вылезли из одеял и смотрели, трясясь, на то, что еще недавно было прекрасной девушкой. Дневальная прибежала, начала сгонять нас с нар, но мы не могли пошевелиться от ужаса.
- Давайте, давайте, вставайте, собирайте кровь, вытирайте.
Перемогая себя, мы начали вытирать кровь, тряпки нам она бросила, а шестерки поволокли тело, но эти выпученные глаза я долго забыть не могла. Тете Тоне за это зверское убийство дали всего 10 лет, говорят, на суде она нагло смеялась. Один из братьев Тани, на какой-то из пересылок смог тормознуться и дождался тетю Тоню. Как-то подкупил охрану, им устроили встречу, и, как говорят зэки, перегрыз ей горло собственными зубами. Возможно, зеки придумали такой «счастливый» конец, ведь хочется и в справедливость верить.
Получила я посылку из дома, полностью набитую рафинадом. Я обрадовалась неимоверно. Сладкого не хватало. Всех в бригаде угостила, дала по кусочку, а нас человек 50 в бригаде было. И еще у меня полно его оставалось. Мы с Нинкой наслаждались. По кусочку на завтрак, на обед, и на ужин.
Вечером как-то, лежим в бараке, темнота, вдруг я слышу:
- Зина Демина, кто Зина Демина?
- Я - Зина Демина.
Оказывается, меня разыскивала моя землячка из Тальменки - Полина. Я-то знала ее, поскольку она на виду была, все-таки бухгалтер, а она меня – нет. У Полины украли продовольственные карточки всей организации, за это и получила срок 10 лет.Работала бухгалтером и здесь. На расконвойке, потому, что ей часто приходилось ездить с отчетами к начальству. Стала она встречаться с заключенным, тоже расконвоированным, и забеременела. Все беременные чего-нибудь хотят, она захотела конфет, шоколадных конфет. А где в лагере возьмешь конфет? Поделилась о своей «хочи», ей сказали, что Зина Демина, получила посылку с конфетами. Вот она и пошла меня разыскивать. Животик ее только намечался, но сладкоежка в нём явно была девочкой.
- Зиночка, слышала, что ты посылку получила, я конфет хочу, так хочу, что мочи нету никакой.
- Полина, конфет у меня нет, мне сахару прислали.
Я залезла обеими руками в посылку, зацепила, сколько вошло в пригоршню и протянула руки, полные сахарных кусочков, Полине. Она даже оторопела от такой щедрости. Не зная, куда положить сахар, оттопырила кофточку, и я высыпала сахар туда.
Весь вечер Нинка скрипела, пилила меня, что сошла с ума, раздаю сахар направо-налево, о себе не думаю. Но моя щедрость сослужила мне хорошую службу. Полина попросили, чтобы меня перевели работать в бухгалтерию, меня и перевели. Я работы этой совершенно не знала, ну какой из меня бухгалтер! Так, болталась без дела: то чай им разогрею, то пол помою. Зато ела у них я хорошо, а главное - досыта. Но недолго, около месяца, продержалась я бухгалтершей. Назначили нам нового начальника колонии. Красавец такой, Черных фамилия. Обходил он все службы, знакомился с подчиненными, зашел и к нам в бухгалтерию. Мой стол стоял так, что я сидела спиной к двери. Когда он вошел, оба бухгалтера встали, приветствуя его, а я как сидела, так и сидела, как пешка. Он подошел к главбуху и говорит:
- Эту девочку немедленно отправьте на общие работы.
Так закончилась моя карьера бухгалтера, сытая, спокойная жизнь и все из-за того, что я не встала навстречу начальнику.