Андрей Расторгуев. Жизнь в черничном коридоре (О стихах «шахтного человека» из Кузбасса Дмитрия Филиппенко)
Андрей Расторгуев
По словам самого автора, новая книжка выходит у него обычно раз в три года. Как по мне, скоровато: у меня весомые для жизни события и мысли, а также связанные с ними стихи накапливаются лет за пять. Но, конечно, скорость у каждого своя, да и книжки выстраивает каждый по-своему. Так или иначе, недавно это свое правило Дмитрий Филиппенко нарушил: пятый сборник стихов – «Качели ностальгии» – выдал на-гора в 2021 году, а шестой – «Подземное притяжение» – в 2022-м. Можно сказать, дилогия получилась. Может, поэтому книги оказались тематическими. Первая пронизана воспоминаниями о детстве и обращениями к нему. Вторая вобрала стихи, вдохновленные шахтерским трудом – основным для Дмитрия как горного мастера. Хотя, когда творческая и организационная литературная работа занимает писателя все больше и больше, ее никак не назовешь второстепенной. Случай с Филиппенко – как раз тот самый. Председатель Совета молодых литераторов Кузбасса, организатор ежегодного фестиваля имени своего учителя Алексея Бельмасова и еще целого ряда литературных проектов, предполагающих разъезды по всей Кемеровской области. Плюс фишка – живет он отнюдь не в Кемерове, а в Ленинске-Кузнецком – не третьем, но и не первом городе региона. Плюс, как я уже отметил, работа в шахте. С одной стороны, все это весьма со стихами соперничает. С другой – приносит для них новую пищу...
«...словно теплый свет...»
По обычаю, привычному в памятные уже не столь многим советские времена, и по жизненной сути тоже «шахтерскую» книгу можно было бы вывести вперед. Времена, однако, иные, а с детства, как известно, начинается все. К тому же про шахтерский труд писали и раньше. Неслучайно, предваряя вторую книжку, Сергей Донбай припомнил Николая Анциферова («Я работаю, как вельможа, // Я работаю только лежа...»), а Марина Кудимова, закрывая ее, – еще и Павла Беспощадного. А вот про свои постсоветские детство, отрочество и юность новое поэтическое поколение, повзрослев, пишет сегодня впервые. Что же видит в них, уносясь на качелях ностальгии, Дмитрий Филиппенко? Да, как и прежние поколения: прежде всего – родной дом.
Я помню деревянный свой барак, Поселок Дачный. Детства акварели. Трещало время, цвёл в стране бардак... И как за десять лет мы не сгорели?..
И деревню дедовскую прежде тоже поминали:
...А в деревне огород. Баба ждёт, и деда ждёт. Каждый вечер пироги И рыбалка у реки...
Правда, время теперь другое. Земля, в том числе деревенская, подкармливала и советские рабочие города. Но в 90-е – особо:
...Девяносто пятый год. Загибается народ. Чёрно-белая страна... Без деревни нам хана!..
Ну да, прямо, без лишней поэтической идиллии. Но – правда. А вот уже и в одной строфе про время:
...Бросаем шапки, валенки, носки Сушиться на заботливую печку. А в это время наши родаки Берут на шахте под зарплату гречку...
Так что особых иллюзий мир у тогдашнего подростка вроде бы не вызывал:
...На мир смотрел я сквозь боевики. Мы видели Бангкок, Чикаго, Бостон, И пацаны, как будто ручейки, Стекались в залы заниматься боксом...
И если переводить все это на сказочно-киношный язык, то:
...Нашу жизнь не снимал Тарантино, Но поставил её Карабас. Если каждый из нас Буратино, То останется пепел от нас.
В общем, вроде и ностальгировать не о чем. Но поди же ты: «А в детстве по ночам цветут снега, // Ложатся на лохмотья тротуара...» И огнеопасный барак оказывается родным до боли: «...помню, у дороги плакал я – // Сносили детство, мой барак сносили...» И деревня-кормилица все-таки остается в памяти не только огородом:
Седое время, словно тёплый свет, Ложится на продрогшие деревья. Мы с электрички, нас встречает дед, И мы летим в студёную деревню...
Промчались тридцать деревенских зим, Продали дом, живут теперь другие. Но снится мне – по снегу мы скользим, И не напьюсь я этой ностальгией.
И в брутальном боксерско-горняцком (про бандитов из 90-х Дмитрий как-то не вспоминает) Ленинске-Кузнецком вдруг вырастает некто не совпадающий с ним: «...Я был есенинский сопливый мальчик...» Что, впрочем, отнюдь не мешает ему заниматься боксом и после школы пойти работать под землю.
...А в шахте не растёт трава, Но пахнет осенью и мятой. И после смены все в дрова – Другого не дано ребятам...
Эту цитату, правда, взял из «Подземного притяжения». Там эта тема мимоходом, а в первом – вполне ярко демонстрирует одну из теневых сторон шахтерского, да и вообще любого будничного тяжелого однообразного труда. Которую, чтобы сохранить себя, принужден был избыть и лирический герой Филиппенко: «Когда я вечерами водку пил // И брал на опохмел две банки пива...» Гулял этот герой, по словам автора, тоже поэтически – «с есенинским размахом». И алкоголь как убийцу Есенина – или, по меньшей мере, если верить иной версии, одного из его убийц – «видел живьем». Но, судя по стихам, семья вытащила: «...вовремя вспомнил, что папа я, // И выжил и ради, и для...» И тогда «...в трезвом веке // Узнал, что птицы по утрам поют // И солнце светит каждую субботу...» Может, все это вкупе с суровыми кузбасскими реалиями и не дает опять же лирическому герою Дмитрия сполна ощутить себя поэтом. Письмо коллеге «с премудрым взглядом математика» Дмитрию Мурзину подростково подписывает «Дима из Кольчугино» (так почти столетие назад назывался Ленинск-Кузнецкий). С каким-то уничижением отзывается о себе самом: «...Ленинск-Кузнецкий трубадур, // Поющий у себя в чулане...» И еще: «...Я сбитый лётчик. Выцветший поэт. // А, может, не поэт – вагон порожний...» Сомневается в себе, в общем. Иронизирует даже:
«...Провёл года в бараке мрачном. Теперь поэт, меня поют. И именем моим на Дачном Мой переулок назовут...»
А с другой стороны: «...В необъятное мы влюблены... Мы фанаты духовных наркотиков...», имея в виду под таковыми родные землю и литературу. И вообще «Все шахтёры капельку поэты...», хоть и «...На аншлагах, трубах и пикетах // Пишут, как начальству лучше жить...»
«В шахте всё всегда по-настоящему...»
Вместе с некоторыми другими войдя в оба сборника, стихотворение про шахтеров-поэтов как бы соединяет их. Впрочем, в «Подземном притяжении» можно найти и своеобразное опровержение. Вспоминая еще одного известного тезку, за которым прочно закрепился уже давненько полученный титул «короля поэтов», автор уточняет: «Шахтёр не ходит в Инстаграм...// И кто такой Воденников // Шахтёру громко начихать...» Вроде бы еще один повод покомплексовать насчет своего творческого занятия. Тем более что сотворенное уже упомянутыми предшественниками, да и другими кузбасскими поэтами, которые, по словам Сергея Донбая, писали «сильные стихи о тяжелом шахтерском труде», представляет собой немалый вызов для нынешнего автора. Плюс опять же Высоцкий с его «Не космос – метры грунта надо мной...» Филиппенко однако этого вызова, похоже, не опасается. Во всяком случае, тот же образ подземного космоса принимает и перенимает, сам пробует на язык и строчку, не слишком отрываясь от земли:
«...Бурлит поток космической реки, Но не бывает здесь погоды хмурой. Шахтёры – это значит мужики: Без пафоса, без шоу и гламура.
А дома жены держат кулачки, Подземных космонавтов ждут с работы...»
И афоризмы здесь уже другие, пока что из современных будней – впрочем, со вполне авторской ироничной рифмовкой:
«В забой вгрызается комбайн, И нет проблем и геморроев. Мужик работает офлайн – Онлайны здесь не для героев...»
От подвигов этих героев, со знанием дела пишет автор – «мороз по коже». Собственно, попробуйте на себя примерить само решение на всю жизнь или ее основную часть поддаться тому самому подземному притяжению. Как сделал в свое время «бригадир с бадожком», что на трехкилометровом пути к рабочему месту «...не чувствует боли: // В шахте провел сорок лет. // В памяти только забои, // И ничего больше нет...» Вот и лирический герой Филиппенко – «Шахтный человек» – «грязною кожей» чувствует, что со своего подземного пути ему повернуть не суждено. Хотя шахта, как елка, зимой и летом одним цветом: «...Летом в шахте так же солнца нет, // И вода в забое ледяная...» И под землей, положа руку на сердце, «...так мерзко и так сыро...». А вместе с углем влюбленный в свою работу подземный танк – горный комбайн – кроме славы нарезает «...больше... денег для кого-то...» И с теми же деньгами, случается, кидают: «Наш бригадир начальнику вопрос // Задал: «Где деньги? Мы же были в плане?»...» И проходчики навсегда запоминают выскочившие из сапог ноги в белых носках, что бегут из забоя... И когда то ли на смену, то ли навсегда «Уходят мужчины в подземные гнёзда, // Шахтерские мамы ночами не спят...» Поскольку нет-нет да появится повод для возгласа: «...Монеты кидайте, кидайте монеты // В могилы шахтёрские вновь!..» Доходит он, однако, отнюдь не до всех:
...По телевизору траур по Градскому И юбилей КВН... Жаль, что Россия страдает по-разному, Не поднимаясь с колен...
Однако и в шахте человек остается таковым. И антрацит представляется ему виноградом, который зреет под землей: «...Он чёрный, крупный и блестящий...» Так что по конвейерной «скороходной ленте» бежит целая «виноградная река». А штреки отливают цветом иной ягоды:
...Жизнь в черничном коридоре У него прошла. Помолитесь о шахтёре, Не желайте зла.
Стоит представить, что горные выработки – просто перевернутый купол неба, шахтер оказывается подземным летчиком. Но возвращается, конечно, наверх – в обычное поднебесье:
В Сибири дождик пахнет черемшой, Немного сеном, вредною крапивой... И на душе свежо и хорошо! Не запретишь в Кузбассе жить красиво.
Шахтёрской лампы негасимый свет Щекочет нежно пятки небосвода. Хохочет дождь, его смешнее нет – В Сибири дождь теплей и слаще меда...
На эту работу можно идти с радостью, поскольку:
...Жена хранит в своих ладонях свет, Им тормозок с надеждой наполняя. Она шахтеру и любовь, и няня, И мужика счастливей в мире нет.
Домашняя снедь, положенная в горняцкие торбы, под землей оказывается гораздо вкусней, и в обеденную пору в шахте можно унюхать соус с горчицей. А в новогодье – и копченую грудинку с апельсинами.
...Пообедав, все в забой – Обводнённый, ледовитый. Бригадир кричит сердитый – В шахте весело зимой...
В общем, всюду – жизнь. Едва ли не всегда – рядом со своей противоположностью, когда, например, в завале «...Я, погребённый заживо, живу // И смерть свою непринуждённо слушаю...» Но, если все обойдется, горняку-пенсионеру шахта вполне может показаться поневоле оставленным родовым гнездом из повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Хотя вроде бы какое сходство между подземельем и ушедшей под воду сибирской деревней? Тем более что до пенсии еще дожить надо, и сейчас иногда хочется воскликнуть: «...Остановите шахту, я сойду...» Стихи Филиппенко недлинны и, как можно было увидеть по цитатам, афористичны. Эти особенности, взращенные, очевидно, как собственной склонностью автора, так и обычной шахтерской нелюбовью к долгим речам, подчас еще разбавляются менее сильными высказываниями. Многие стихи дилогии представляются своеобразными зарисовками, этюдами. Как таковые они неплохи, и суть – то жесткая, то лиричная – в них вполне просматривается. Однако иногда, следуя за эмоционально и содержательно сильными серединными строчками, некоторые концовки идут на спад, проседают. Или застревают на уже взятой высоте, тогда как читателю хочется продолжать подъем. Или же погружение: как назвать, зависит от взгляда на те самые купола – небесный и подземный. Нераздельность этих куполов, проявляемая и в новых стихах, может стать еще более яркой особенностью Филиппенко. А энергия чувства и мысли, наполняющая избранную им краткую форму, – многократно усилить эти стихи. Есть, по ощущению, запас и в пространстве. Вертикаль отчасти освоена, хотя и здесь есть куда расти вершиной и корнями. Одновременно можно поглядеть и по горизонтали, во всю отечественную ширь – благо, насмотрено и наслышано сегодня, так понимаю, многое. Зерна этих новых стихов, как показалось, среди прочего вызревают в чем-то таком:
...Услышь меня, как бурю в пустоте, Люби меня в спокойствии и в шоке. В избытке полюби и в нищете – Целуй меня в мои седые щёки...
Разговорно-мальчишеское «в шоке», правда, как-то выбивается. И седой бороды или даже щетины лично я на щеках автора не замечал. Однако последние две строчки напомнили об Алексее Решетове – одном из лучших российских лириков. Тоже, между прочим, горняк...