ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2016 г.

Николай Коняев. Полковник Романов. Документальное повествование. (Окончание) ч. 5

Его жизнь-подвиг проходит на глазах у детей. Он находился рядом с ними! И хотя он лишен государственной власти, но семейной ответственности никто не лишал его. Он остается в глазах детей государем и не имеет права показать им слабость и малодушие. Он обязан сохранять свой отцовский и императорский авторитет перед детьми, еще и потому, что ему — Николай II уже чувствует это — предстоит провести по мученическому пути всю свою семью.

Дети тоже чувствовали это и так и вели себя, поддерживая своим поведением отца.

«31-го марта. Хороший солнечный день. Погулял с Татьяной до 11 часов. В 2 часа был вынос плащаницы. Гулял и работал у парома. В 6½ пошли к службе. Вечером исповедовались у о. Беляева».

Царевич Алексей болел в тот день, на службе сидел в креслах одетый в голубой халатик, обшитый по краям узорчатой тесьмой…

«Как шла исповедь, говорить не буду… — записал тогда в дневнике настоятель Феодоровского собора Афанасий Беляев. — Впечатление получилось такое: Дай, Господь, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети бывшего царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи — страстной и греховной, меня привело в изумление, и я решительно недоумевал: нужно ли напоминать мне как духовнику о грехах, может быть, им неведомым, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах…»



Обид на притеснения охраны Николай II в своих дневниковых записях не высказывает. Вернее, не позволяет себе высказывать.

Только 8 июня, когда солдаты отберут детскую винтовку Алексея, которой тот играл на остро¬ве, Николай II возмущенно запишет: «Хороши офицеры, кото¬рые не осмелились отказать нижним чинам».

И снова страницы дневника заполняют прогулки, тихие летние вечера, катание на лодке, работа в парке.

В мае, когда потеплело, начал работать в огороде, занимался с Алексеем географией, историей, катался на лодке и велосипеде, по вечерам читал детям вслух книги на английском и французском языках. 25 мая начал читать вслух «Графа Монте-Кристо».

Чтение романа затянулось на целый месяц.

Счастливые семейные вечера в гостиной царскосельского дворца…

И никто из внимавших рассказу о приключениях заточенного на острове графа не знал, что уже скоро им всем предстоит отправиться в долгий и страшный путь.

Никто не знал, что всем им остается жить ровно один год…

«26-го июня. День стоял великолепный. Наш хороший комендант полковник Кобылинский попросил меня не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого было несколько случаев, что они не отвечали. Занимался с Алексеем географией. Спилили громадную ель недалеко от решётки за оранжереями. Стрелки сами пожелали помочь нам в работе. Вечером окончил чтение «Le Counte de Monte-Christo».

28-го июня. Вчера был взят нами Галич и 3000 пленных и около 30 орудий. Слава Богу! Погода стояла серая и тёплая, с ветром. После прогулки имел урок истории с Алексеем. Работали там же; спилили три ели. От чая до обеда читал.

11-го июля. Утром погулял с Алексеем. По возвращении к себе узнал о приезде Керенского. В разговоре он упомянул о вероятном отъезде нашем на юг, ввиду близости Царского Села к неспокойной столице.

12-го июля. День был ветреный и холодный — 10° только. Погулял со всеми дочерьми. Днём работали там же. Распилили четыре дерева. Все мы думали и говорили о предстоящей поездке; странным кажется отъезд отсюда после 4-месячного затворничества!

13-го июля. За последние дни нехорошие сведения идут с юго-западного фронта. После нашего наступления у Галича, многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника. Пользуясь этим благоприятным для себя обстоятельством, германцы и австрийцы даже небольшими силами произвели прорыв в южной Галиции, что может заставить весь юго-западный фронт отойти на восток.

Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявление Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым.

День простоял серый, тёплый. Работали там же по сторонам просеки. Срубили три и распилили два поваленных дерева. Потихоньку начинаю прибирать вещи и книги».



Что еще удивляет в этом дневнике?

Железная самодисциплина, предельная строгость к себе, мужество и бесстрашие производили удивительные вещи.

В днев¬никах нет ни рефлексии, ни каких-либо сожалений.

Николай II живет каждый день, как и положено жить христианину, готовым, что этот день будет последним для него. Разумеется, он не думал об этом, вернее не позволял себе думать. Каждый день встречал он с радостью, и жил этот день с тем предель¬ным наслаждением, которое не омрачается никакими пустыми и несущественными хлопотами о суетных проблемах…



«28-го июля. Чудесный день; погуляли с удовольствием. После завтрака узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трёх или четырёх днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии! Срубили и свалили огромную ель на просеке у дорожки. Прошёл короткий тёплый дождь…»



9.

Нынешних исследователей не устраивают лживые и увертливые разъяснения А. Ф. Керенского по поводу выбора Тобольска, и многие из них склоняются к мысли, что первый русский город в Сибири был выбран Временным правительством в силу своей, так сказать, каторжной отмеченности. Три с лишним века шли в Сибирь через Тобольск ссыльные и каторжники.

И хотя всю глубину астрально-медвежьего замысла о судьбе царской семьи это объяснение, разумеется, не исчерпывает, однако, несомненно, что оно ближе к истине, чем невнятное бормотание Александра Федоровича Керенского.

Говорят, что страна потеряла в его лице великого актера.

Мы бы добавили, что и великого режиссера тоже.

Когда то ли в «Малой медведице», то ли в более вышестоящем органе решение о высылке царской семьи в Тобольск было утверждено, Александр Федорович, позабыв про все государственные дела, сразу же взялся за эту постановку.



«31-го июля. Последний день нашего пребывания в Царском Селе, — записал тогда в дневнике Николай II. — Погода стояла чудная. Днём работали на том же месте; срубили три дерева и распилили вчерашние. После обеда ждали назначения часа отъезда, который всё время откладывался. Неожиданно приехал Керенский и объявил, что Миша скоро явится. Действительно, около 10½ милый Миша вошёл в сопровождении Керенского и караульного начальника. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно»…

Ну, конечно, неудобно!

Но так это и было задумано Александром Федоровичем!!!

«Я присутствовал при последнем свидании Государя с Михаилом Александровичем в ночь отъезда из Царского, — вспоминал он. — Встреча братьев состоялась около полуночи в кабинете царя. Оба казались очень взволнованными. Тягостные воспоминания о недавнем прошлом, видимо, удручали обоих. Довольно долго они молчали, а затем возник какой-то случайный, малозначащий разговор, столь обычный для такого рода кратких встреч. «Как Алиса?» — спросил Великий князь. Они стояли друг перед другом, не в силах сосредоточиться на чем-либо, время от времени хватаясь за руку другого или за пуговицу мундира».



Мизансцена замечательна и по выбору, и по расстановке фигур…

В одном помещении, на одной сценической площадке, сошлись и бывший император Николай II, и его брат, который мог бы стать императором Михаилом II и, конечно, сам Александр Федорович, ставший в результате главой России, человеком, которого почитатели называли Александром IV.

Так сказать, вот она, сама история…

И какое точное исполнение.

Братья-императоры «не в силах сосредоточиться на чем-либо», время от времени бестолково хватают друг друга за руки или за пуговицы мундира, а он, Керенский, благородно отошел в сторону к окну и задумчиво смотрит на темный сад, размышляя о судьбе России…

Воистину, мизансцена — это язык режиссера, действительно, это средство наиболее полного раскрытия образного со-держания и способ достижения художественного впечатления…



— Могу ли я видеть детей? — несколько нарушая режиссерский замысел, обратился к Керенскому Великий князь.

— К сожалению, я вынужден вам отказать, — хладнокровно ответил Керенский. — Не в моей власти продлить долее вашу встречу.

Учитывая, что несколько дней назад А. Ф. Керенский сменил князя Георгия Евгеньевича Львова на посту министра-председателя, сохранив при этом пост военного и морского министра, ответ его предполагал какие-то ответные реплики со стороны братьев Романовых, но они не стали ни упрашивать Александра Федоровича, ни негодовать.

«Они начали прощаться, — завершая описание этой мизансцены, напишет Керенский. — Кто мог подумать, что это была их последняя встреча».



Незадолго до этого у Александра Федоровича состоялся разговор с самим Николаем II.

«После определения даты отъезда я объяснил Николаю II создавшееся положение и сказал, чтобы он готовился к длительному путешествию. Я ему не сообщил, куда ему предстоит ехать, и лишь посоветовал, чтобы он и его семья взяли с собой как можно больше теплой одежды. Николай II выслушал меня очень внимательно, и, когда я сказал, что все эти меры принимаются ради блага его семьи, и просто постарался приободрить его, он посмотрел мне в глаза и произнес: «Я ни в малейшей степени не обеспокоен. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит так оно и есть». И повторил: «Мы верим вам».

Сам Керенский привел этот разговор как свидетельство доверительности своих отношений с императором. В его пересказе Николай II, которого он отправляет вместе с семьей на смерть, как бы и заискивает перед ним. Но это, его, Керенского, пересказ.

Тут вообще не о доверительности со стороны государя идет речь и, тем более, не о заискивании, а о гораздо большем.

Слова Николая II звучат, как отзвук евангельских слов Спасителя, обращенных к Иуде: «Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежащих не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: «купи, что нам нужно к празднику», или чтобы дал что-нибудь нищим».



Было 5 часов утра 14 августа, когда подали поезда.

Поезд бывшего царя — еще одна находка режиссера Керенского! — шел под японским флагом. На спальном вагоне, где четыре купе занимала семья, красовалась надпись: «Японская миссия Красного Креста».

Напомнить бывшему императору проигранную им Русско-японскую войну – это Александр Федорович неплохо придумал. Из-за этого и управление Россией можно было отложить почти на целые сутки.

Но и тут Керенский не покинул узников, обеспечивая свое «джентльменское» сопровождение до конца. Поезд подали не к перрону, а на переезд, на «пятый запасной путь», где подъем на ступеньки вагона был затруднен.

Первой в вагон по указанию Керенского отправили императрицу.

Александра Федоровна — никто не помогал ей! — с трудом влезла на неудобную подножку вагона и всей тяжестью тела повалилась на площадку, в тамбуре.

Вот тут-то Керенский, словно только и ждал этого, подскочил к упавшей женщине, помог ей подняться и повел в купе.

Там он поцеловал императрице руку и сказал:

— До свиданья, ваше величество! Как видите, я предпочитаю придерживаться в обращении с вами старого титула.

Но увы, увы…

Александра Федоровна вообще с трудом улавливала тонкости русского языка, а сейчас, когда она так унизительно упала животом на пол в грязном тамбуре, она и вообще не понимала, о чем говорит человек, которого ей так хотелось повесить на дереве в Царскосельском парке.

Керенский, видимо, понял, что его тонкая ирония не доходит до этой грубой женщины, и поспешил выйти из купе.

Он сделал здесь, кажется, все, что было поручено.

Пора было браться теперь за Россию.



Наконец поезд тронулся в путь.

«Красив был восход солнца, при котором мы тронулись в путь на Петроград и по соединительной ветке вышли на Северную железнодорожную линию», — записал Николай II в дневнике.

Стучали колеса.

Оставив в стороне Шлиссельбург, поезд шел к городу, которому назначено было стать Голгофой царской семьи.



Глава девятая

ЕКАТЕРИНБУРГСКИЙ РАССТРЕЛ



К именам двух императоров из династии Романов делают приставку «великий».

Это Петр I и Екатерина II.

Петр I основал Санкт-Петербург и назвал его в честь своего небесного покровителя.

В честь Екатерины II назван Екатеринбург.

И так получилось, что в царствование Екатерины II в Ропше под Санкт-Петербургом был убит император Петр III и оказалась обрублена петровская линия династии Романовых, а в Шлиссельбурге, где убили Иоанна Антоновича, иоанновская…

Теперь пришло время для расправы над династией Павловичей, исходящей непосредственно от Екатерины II, и произойти это должно было под Екатеринбургом…



1.

Считается, что первые полтора месяца тобольского заключения были лучшими для царской семьи. Слово «лучшие» залетело в этот текст из двадцатых годов, когда, зная о екатеринбургской трагедии, с нею и сравнивали тобольские месяцы.

Но если день за днем проследить скорбный путь, перехватывает дыхание от тех неисчислимых страданий, которые пришлось перенести государю и всей семье и в самом Тобольске, и на пути к нему.

Скорбен был этот путь.

Николая II отправили в ссылку не потому, что он совершил какое-то государственное преступление, а потому что был помазанником Божиим, и это в глазах Временного правительства или масонской ложи, в которой состояли члены его, и было самым тягчайшим преступлением. И не только сам император оказывался виновным тут, но и его жена, и его дети. Все они должны были отвечать неведомо перед кем.

И угнетали не только тяготы дороги, не только строгий и унизительный присмотр – угнетала неизвестность.

Легко вообразить, что чувствовал государь, когда, забывая, что это не они едут, а их везут, дети невзначай обращались к нему с вопросами, касающимся дальнейшей дороги… Что он мог ответить, если сам не знал, что будет с ними дальше?

Трудно тут не затосковать, не захандрить, но у Николая II рядом была семья, на него смотрели дети, которых ему надо было вести за собою по еще неведомому, но такому немыслимо трудному пути, и он не позволял себе расслабиться.

Даже в дневнике ощущается эта удивительная собранность.

«Плавание по реке Type… — записывает он. — У Аликс, Алексея и у меня по одной каюте без удобств, все дочери вместе в пятиместной, свита рядом в коридоре; дальше к носу хорошая столовая и маленькая каюта с пианино. II класс под нами, а все стрелки 1-го полка, бывшие с нами в поезде, сзади внизу. Целый день ходили наверху, наслаждаясь воздухом. Погода была серая, но тихая и тёплая. Впереди идёт пароход министерства путей сообщения, а сзади другой пароход со стрелками 2-го и 4-го стрелковых полков и с остальным багажом. Останавливались два раза для нагрузки дровами. К ночи стало холодно»…



Но были на этом скорбном пути и утешения от Господа…

5 августа, перед обедом, навстречу «Руси» — так назывался пароход, на котором ехала царская семья — выплыло село Покровское.

— Здесь жил наш дорогой Григорий Ефимович, — проговорила, комкая в руках носовой платок, Александра Федоровна. — Мир праху его, Божьего человека. Царство ему небесное!

Государь внимательно разглядывал выбежавшие на берег Туры избы.

Говорят, что император перед самым объявлением войны посылал Григорию Распутину в Тюмень телеграмму, спрашивая его совета.

Почти сразу же пришел ответ: «Крепись, войны не объявляй. Плохо будет тебе и Алеше».

Что думал, что чувствовал Николай II, вспоминая об этом предостережении и вглядываясь в проплывающий мимо «Руси» дом старца?

— Здесь, в этой реке он ловил рыбу, — все повторяла Александра Федоровна. — Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?

Ночью государь спал плохо, проснулся, когда уже вышли в Тобол.

«Река шире, и берега выше. Утро было свежее, а днём стало совсем тепло, когда солнце показалось. Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили мимо села Покровского, — родина Григория»…

Эта оговорка не о забывчивости Николая II свидетельствует, а о том, что мысль о предопределенности «встречи» со старцем Григорием на последнем пути, была додумана и осознана государем.

Но, как и заведено в его «Дневнике», об этом, сокровенном, ни слова…

«Целый день ходили и сидели на палубе», — завершает ссыльный пассажир «Руси» запись за 6 августа 1917 года.



***

Как отметил Н. А. Соколов, в Тобольске «жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло». В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете с дочерью Ольгой. После чая занимался у себя, затем обыкновенно пилил дрова во дворе.

Та осень в Тобольске удалась на славу…

«16 августа. Отличный тёплый день. Теперь каждое утро я пью чай со всеми детьми. Провели час времени в так называемом садике и большую часть дня на балконе, который весь день согревается солнцем. До чая провозились в садике, два часа на качелях и с костром».

И 17 августа ночь была лунная, а утро — серое и холодное, и только около часа вышло солнце, и снова настал отличный день. И в воскресенье вечер был тёплый и лунный, а 23 августа, хотя и прошёл тёплый ливень, но день простоял превосходный…

Все это из «Дневника».

Прекрасен Божий мир! Николай II принимал эти осенние радости как Божие утешение, но приходящие из Петрограда новости жаркой волною стыда и позора смывали покой тобольской осени.

24 августа приехал Владимир Николаевич Деревенко и привез вести, что Рига оставлена, и русская армия отступила далеко на северо-восток.

«Тёплая погода с сильным восточным ветром… — привычно записывает Николай II 25 августа, но тут уже срывается: — Прогулки в садике делаются невероятно скучными; здесь чувство сидения взаперти гораздо сильнее, нежели было в Царском Селе»…



2.

1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.

«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, — записал в этот день Николай II. — На вид — рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».

«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской царской семьи…

Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его — боль и горечь очередного унижения.

Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости, и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на их отношениях.

Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…



Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.

«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; всё от того, что выгребные ямы малы и, что никто не желал их чистить. Заставил Е. С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришёл в некий ужас от здешних порядков».



Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.

Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно выигрышно добродушие Панкратова выглядело радом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня — «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль, и в лицо!» — старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный Никольский отличался еще и редкостным упрямством.

Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».

«То, что он таким молодым кончил свое бытие, возбуждало во мне сострадание и жалость, — вспоминала о нем Вера Николаевна Фигнер, которая оказалась его соседкой и вместе с ним училась искусству тюремного перестукивания. — Я была старше его на двенадцать лет, и мне казалось, что человеку со свежими силами должно быть значительно труднее, чем мне. Это определило мое нежное, без малого материнское касательство к его личности… Как зачастую случается при заочном знакомстве, он представлялся мне круглолицым юношей с чуть-чуть пробивающимся пушком на румяных щеках, шатеном с серыми, добрыми глазами и мягким славянским носом. На деле же он был смуглым брюнетом с черными, как смоль, волосами, с черными пронзительными глазами и крупным прямым носом — «истинный цыган», как он сам отзывался о своей наружности».

Разумеется, не вина Панкратова, что он был дурно образован и воспитан, и при этом сам совершенно искренне считал, что культуры и образованности как раз царской семье и не хватает.

«Не знаю, какое впечатление произвел я, но что касается меня, то первое впечатление, которое я вынес, было таково, что живи эта семья в другой обстановке, а не в дворцовой с бесконечными церемониями и этикетами, притупляющими разум и сковывающими все здоровое и свободное, из них могли бы выйти люди совсем иные, кроме, конечно, Александры Федоровны. Последняя произвела на меня впечатление совершенно особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине… — вспоминал он. — Бывший царь действительно знал русскую военную историю, но зна¬ние его вообще истории народа было очень слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в периодах русской истории и их значении, все его рассуждения в этом отношении сводились к истории войн»…



Конечно, можно только пожать плечами, удивляясь, до каких немыслимых пределов разросся апломб Василия Семеновича, но бывший народоволец был еще и по-шлиссельбургски энергичен, и по простоте души пытался ликвидировать пробелы в образовании и воспитании, как царских детей, так и самого государя. Однако главные проблемы заключались даже не в отсутствии у Панкратова желания понимать людей, с которыми его свела воля Керенского, а в том, что от него, действительно, мало что зависело…

Вернее, это сам Панкратов делал все, чтобы от него ничего не зависело.

Представляя власть Временного правительства, он все время изображал ее такой, какой она, по его мнению, должна выглядеть: мудрой, великодушной, прозорливой. Но поскольку власть была совершенно другой, то Панкратову оставалось только надувать щеки, изображая знание неких тайных обстоятельств, которые мешают ему быть мудрым, великодушным и прозорливым.

Между прочим, это подробно описано в его воспоминаниях…

«Ко мне подходит князь Долгоруков.

— Господин комиссар, когда же будет разрешено сходить в церковь? Николай Александрович и Александ¬ра Федоровна просили меня узнать, — обратился он ко мне.

— Как только будет все приготовлено. У меня нет ни малейшего намерения лишать их посещения церк¬ви, — ответил я.

— Какие же нужны приготовления?

— Устраняющие всякие неприятности и недоразу¬мения.

— Не понимаю, — огорченно отвечает князь.

— Не думайте, что меня беспокоят неприятности, только касающиеся меня лично, возможны неприятности другого порядка, которых я не могу допустить, — пояс¬нил я князю.

Но он опять не понял меня»…



«Через несколько дней бывший царь опять обратился ко мне с просьбой разрешить ему с семьею пойти за го¬род и осмотреть город.

— Весьма охотно бы это сделал, если бы имел раз¬решение от Временного правительства. Кроме того, есть еще и другие мотивы.

— Вы боитесь, что я убегу? — перебивает меня Ни¬колай Александрович.

— Этого меньше всего, — возражаю ему: — Я уве¬рен, что вы и попытки такой не сделаете. Есть нечто дру¬гое. Вы читаете газеты?

— Что же в них? Я ничего не заметил, — недоумевая, ответил Николай Александрович».



«Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров (рассказы самого Панкратова о красоте и богатстве сибирской природы – Н.К.) повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.

— Вам нечего бояться… Вы думаете, я решусь убе¬жать. Назначьте конвой… — говорил он.

— Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий…

— А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?

— Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?

— Но мы обращаемся к вам как к представителю правительства. Теперь мы с Александрой Федоровной советовались и решили обратиться прямо. Но нам ка¬жется, что вы могли бы и своей властью разрешить»…



Подчеркнем еще раз, что эти диалоги записаны самим В. С. Панкратовым.

Поразительно! Достаточно одаренный писатель, он даже не чувствует тут, насколько пародийно звучат его бюрократические увертки…

А объяснения, дескать, вдруг кому-либо из тобольцев «придет в голову во время прохода в церковь выкинуть какую-либо штуку? Бросить камнем, выкрикнуть нецен¬зурную похабщину и т. п. Пришлось бы так или иначе реагировать. Лучше заблаговременно устранить возмож¬ность подобных историй!» — напоминают анекдот про исправника, который приказал убрать в парке все скамейки, чтобы хулиганы не могли царапать на них неприличные слова…

Как действовали эти объяснения Василия Семеновича на царскую семью, видно из дневника государя.

«На днях Е. С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены, — записал он 29 сентября. — На вопрос Боткина, когда они могут начаться, Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность. Все были этим ответом до крайности возмущены. Погода стала прохладнее»…



Государь дал Панкратову прозвище «маленький человек».

Панкратов и в самом деле был невысокого роста, но не это определило прозвище.

Панкратов и в сущности своей был «маленьким человеком». Он панически боялся ответственности и всячески уклонялся от самостоятельных решений…