После целого дня тяжелой работы под непрекращающимся обстрелом противника утомленные бойцы спали вповалку в воронке от авиа-бомбы. В такие моменты солдатские сны начинают жить сами по себе, так переплетаясь между собой, что уже не понять, кому какой сон принадлежит.
Вот Виктор Степанович стоит на высоком берегу реки и думает, что, как только вернется с вой-ны, сразу начнет строить для дочки большой, просторный дом под железной крышей. И будет стоять тот дом целый век, и вырастут в нем и внуки, и правнуки. Ведь и место уже присмотрел, вот как раз здесь, на разноцветном лугу, недалеко от рощицы, где бьет из-под земли прохладный ключ, где дышится легко, где ширь небесная и простор земной встречаются друг с другом и радуют глаз. А рядом с этим его домом Андрей пасеку заложил, что-то там мастерит, улья на луг выставил. В каждом деревянном домике живет пчелиный рой – дружная семья, и янтарный мед каплет с сотов на краюху свежеиспеченного хлеба с подрумяненной корочкой. Рядом с Андреем стоит жена его Полина с маленькой дочкой на руках – радуются утреннему солнышку. Поодаль от них Сашка возле яблоньки молодой, им в прошлом году посаженной. Яблонька-то уже отцвела белым цветом, пчелками опылилась, из завязей, сейчас еще крохотных, к осени вырастут яблоки – на радость ребятишкам. Да и яблонька, глянь-ко, уже не одна, а целый яблоневый сад. Между яблоньками Петька прохаживается вместе с Надей, а она ведь нездешняя. И ведь не побоялась дивчина, приехала к ним в поселок, что в алтайских горах посреди тайги находится, значит, это не просто так, значит, это любовь.
Вот уж и длинные столы установлены и накрыты белыми скатертями, и много на них разложено всякой разной еды и питья, на любой вкус. К столам подходят люди в праздничных белых одеждах. Вот Борька с Григорием подошли, а за ними молодой младший лейтенант из второй роты, в прошлом месяце на противопехотную мину наступивший. И Тимофей с соседней улицы с матушкой своей Анной Матвеевной здесь же. Жена Евдокия в последнем письме написала, что постарела Матвеевна, как-то разом осунулась, когда похоронку на Тимофея получила. А рядом с ними дедушка Федот Матвеевич и бабушка Агафья Ивановна, молодые такие. В общем, вся улица на этот праздник собралась. Солнце-то как ярко светит. И мысли, словно разноцветные бабочки, порхающие с цветка на цветок, перелетают из одного сна в другой. Но рядом с радужными мыслями-бабочками проносятся тревожные мысли-осы: ведь Борьку с Гришкой в прошлом бою убило, да и младший лейтенант, имени которого не запомнил, тоже погиб. А ты не забыл, что в этой березовой роще – кладбище поселковое? И большие черные птицы, парящие в высоком небе над холмом, – это не птицы вовсе, а самолеты вражеские, несущие смерть.
Вдруг исчезли и накрытые столы, и люди, вместо них Виктор Степанович увидел огромное поле, все уставленное пчелиными ульями. Внезапно ветер буйный налетел, перевернул все улья, и вмиг взлетело в воздух множество растревоженных пчел, и все пространство оказалось заполненным этими злыми пчелами, и несмолкаемый гул пошел по округе от их рассерженного жужжания. И сразу же раздались крики ужаленных этими пчелами солдат – кончилось затишье между боями, прорвавшиеся к дороге автоматчики противника стреляли, не жалея патронов, и вновь перекрыли с таким трудом удерживаемый проход, по которому все еще продолжали выходить обескровленные части 2-й ударной армии.
16
В рваных, замызганных фуфайках, в грязных, давно не стиранных гимнастерках, пропитанных потом и кровью, своей и чужой, в стоптанных кирзовых сапогах, а то и босиком шли нескончаемой колонной взятые в плен бойцы окруженной армии. Шли под дулами немецких автоматов. Истощенные лица, заросшие грубой щетиной, изодранные, грязные шинели, на головах у кого шапки-ушанки, хотя давно уже лето, а у кого пилотки.
Везде разгром и разруха. Вдоль просеки там и сям видны искореженные взрывами пушки, сгоревшие остовы машин, танки со скинутыми гусеницами, оторванными башнями, обгоревшими трупами танкистов на черной обожженной броне. По железной дороге-узкоколейке, проложенной посреди просеки, уже не ходит ни дрезина, ни маленький паровозик с парой-тройкой вагонов. Рельсы, во многих местах развороченные взрывами бомб, вздыблены вверх и торчат, как гигантские вилы, в разные стороны, обгоревшие шпалы валяются по обе стороны от дороги. Только какой-то раненый солдат передвигается на карачках в сторону русских позиций.
«Пусть себе ползет, – думает немецкий офицер, куря папироску, и смотрит на раненого безразличным взглядом. – Далеко все равно не уползет. Вон их сколько нынче осталось лежать по обе стороны железной дороги – разутых, раздетых, вспухших, гниющих. Даже если и хватит у него сил добраться до переднего края, там какой-нибудь другой солдат вермахта приколет его штыком, если жалко будет тратить на него пулю. Немецкая пуля сейчас ценнее жизни русского солдата».
Офицер докурил папироску и ушел в дзот, где в железной печке горит жаркий огонь, а в стоящем на плите котелке варится кофе. Жаль только, что нерадивые поставщики гонят на фронт вместо настоящего бразильского кофе дешевый суррогат, да и шнапс выдают не такого качества, как в Берлине.
А раненый русский солдат все ползет и ползет дальше, падая и снова поднимаясь на локтях и коленках. Мимо него прошли беженцы – старушка в старой фуфайке с торчащими из многочисленных дыр кусками грязно-серой ваты, в коричневато-сером платке и с батожком в морщинистой руке, а за ней серьезный мальчик годков не более двенадцати, в штопаном-перештопаном пальтишке и мятой кепке, и девочка лет пяти, в ситцевом платьишке и плисовой курточке, с одноногой куклой в руках. Волосы девочки аккуратно заплетены в две косички. У мальчика в руках узелок. Мирные жители ушли от войны в леса, болота. Но война нашла их и здесь. И снова стоит перед ними в страшном громе орудий, невыносимом вое пикирующих бомбардировщиков, сотрясающих землю разрывах бомб.
– Куда ползешь, дурень?! – слышится крик. – Оставайся с нами! – красноармеец в грязной гимнастерке, без ремня, машет ему рукой. – Все равно околеешь как собака.
Раненый не слышит или делает вид, что не слышит, ползет себе и ползет вперед, сбивая коленки и локти о занозистые шпалы, падает, переводит дух, утирает рукавом грязное лицо и снова ползет, ползет. Заглянуть бы в его глаза да увидеть, что в них: вера или отчаяние? безысходность или надежда? безразличие ко всему происходящему и отупение от всего, что пришлось пережить? Да вот только все ли довелось пережить? Пуста ли у Господа Бога корзина испытаний или осталось еще что-то на ее дне? Солдат ползет дальше в надвигающуюся ночь, оставляя за собой на шпалах кровавый след. Хватит ли ему крови добраться до своих?
Здесь никому ни до кого нет дела. Это не плен. Это просто территория, занятая противником. Противник – он ни плох, ни хорош. Он просто противник. И немецкий солдат, несущий службу у блиндажа на передовой, думает точно так же, как ползущий мимо него раненый русский солдат, голодный, обессиленный. Немецкий солдат, стоящий в охранении, понимает, что эта территория хоть и занята немецкими частями, но она не их территория. И поэтому он не может чувствовать себя в безопасности. На этой земле есть не только немецкие солдаты, но и русские. И неважно, ползут они обессиленные или идут в полный рост.
Немецкий солдат не зверь. У него тоже где-то далеко есть старая матушка, есть жена-красавица с дочкой и сыном. И все они ждут своего героя домой с победой. Ночь сгущается. Раненый русский солдат, истекающий кровью, все еще ползет по искореженной железной дороге, для него дороге жизни. Немецкий солдат, несущий караульную службу, оглядывается на шорох, видит раненого русского солдата, вздыхает, как бы даже сожалея о том, что вот сейчас ему придется убить этого глупого русского, ползущего домой через всю войну. Не по злобе, а просто потому, что так надо. Но как надоел этот грохот взрывов и свист пуль! Так не хочется нарушать хрупкую тишину! Он забрасывает автомат за спину, достает нож и направляется к раненому, чтобы сделать то, что положено сделать ему по уставу, что необходимо сделать, чтобы старенькая матушка дождалась сыночка с этой проклятой русской войны, чтобы милая сердцу жена обняла его крепко-крепко. Чтобы все это случилось, он идет не торопясь к раненому русскому солдату и в его руке холодным металлом поблескивает нож. Ему остается сделать всего несколько шагов, как вдруг хрупкая тишина разлетается вдребезги от хлесткого пистолетного выстрела. Немецкий солдат не сразу понимает, откуда этот выстрел, и почему так сильно вдруг заболело сердце, и что это такое теплое и липкое стекает вниз по груди.
Виктор Степанович корит себя. Надо же было повстречаться с этим фрицем! Ведь немного уже оставалось до передовой, дополз бы как-нибудь, зачем стрелять-то? Нож ведь есть. Нож-то есть, да вот только сил не осталось этим ножом воспользоваться. Ну, а теперь уж не зевай, улепетывай с дороги. Он переваливается через рельсы и где ползком, где на карачках устремляется к ближайшим деревьям, до которых вроде бы и рукой подать, но ему, кажется, надо целую жизнь потратить, чтобы преодолеть эти несколько десятков метров.
А за спиной уже слышится топот сапог, это выбегают из блиндажа немцы и вскидывают автоматы, вспарывают огненными очередями окружающее пространство. Виктор Степанович падает в болотную грязь и некоторое время лежит без движения, пережидая огненный смерч, затем ползет по вязкой грязи вглубь болота, чувствуя, как болотная жижа обволакивает его слабеющее тело.
17
В конце июля, когда советские бойцы уже перестали выходить из окружения, член Военного совета Волховского фронта докладывал начальнику Главного политуправления Красной армии, что в целях предоставления краткосрочного отдыха утомившимся за год войны руководящим работникам Волховского фронта постановлением Военного совета фронта организован пятидневный дом отдыха. При доме отдыха имеются: парк, пляж, водная станция с лодками для катания, волейбольная площадка, площадка для городков и крокета, велосипеды, библиотека, звуковое кино, бильярд, музыкальные инструменты, шахматы, шашки, домино. Для отдыхающих будут устраиваться концерты силами самодеятельности и культбригад политуправления фронта, квалифицированные доклады о международном положении. Общее количество отдыхающих – пятьдесят человек в смену. Они размещаются в больших комнатах, оборудованных мягкой мебелью. При доме отдыха имеется своя электростанция, водопровод и канализация. Питание производится по санаторным нормам, по ресторанной системе. Обслуживающий персонал установлен в сорок человек, в том числе: четыре врача, двенадцать старших медсестер, восемнадцать санитарок, два повара, один киномеханик, два шофера.
В дом отдыха направляются члены военных советов армий, командиры и комиссары корпусов, дивизий, бригад, начальники политотделов корпусов, дивизий, бригад, начальники и комиссары управлений и отделов армий и фронта. Персональный отбор производится командованием штаба фронта, военными советами армий и командованием корпусов. За лето основные кадры руководящих работников смогут побывать в доме отдыха, привести себя в порядок и запастись свежими силами для новых битв.
Примерно в то же время в небольшом поселке далеко от фронта сидел в своем кабинете за рабочим столом, подперев голову руками, районный военком Прохор Егорович. Было видно, что он чем-то чрезвычайно удручен. На столе перед ним лежала похоронка. Он знал, что это уже вторая похоронка, пришедшая одному человеку. Совесть скребла его изнутри, грызла, подобно волку изголодавшемуся: «Зачем ты у одинокой женщины обоих сыновей забрал? Ты ведь прекрасно понимал, что в этой мясорубке выжить им будет непросто. Знал, что на смерть ребятушек гонят».
Мысли продолжают лезть в голову, их не остановить: «Над этой женщиной советская власть и так поиздевалась. Всю семью под корень выкорчевала: и отца, и брата, и мужа. За что? За подрыв авторитета руководящего работника. А то, что этого горе-руководителя самого под расстрел подвели через год, так об этом никто и не вспомнил. И вот теперь он свою ложку дегтя в пустую бочку, где и меда-то уже не осталось, плюхнул от души».
– Эх, весна-красна, всем ты хороша, только мне не в радость. Чувствую себя корешком отмирающим, который уж никогда более побегов зеленых не даст.
Матвеевна прикрыла волосы темным платком, вышла во двор, отвязала от плетня козу.
– Пойдем, Милка, пойдем, – прошептала она, выходя за ворота. – Одна ты у меня осталась.
За калиткой улица широкая, навстречу соседская девчоночка бежит – Аленка, еще не школьница, но уже взросленькая, смышленая.
– Здравствуй, бабушка Аня! – И к козе наклоняется: – Здравствуй, Милка. А я про тебя сегодня сказку сама читала. Про семерых твоих козляток, которых волк сначала съел, а потом как стал через костер прыгать, так у него брюхо-то и лопнуло, и все козлятки оттуда живехонькие выскочили.
– М-м-м, – ответила ей Милка и затрясла жидкой бородкой.
– Аленушка, а хочешь, я тебе Милку подарю? – вдруг спросила Матвеевна. – Ты будешь за ней ухаживать? На луг ее отводить, водицей поить?
– Правда? – Аленка от радости захлопала в ладоши и запрыгала. – Ой, бабушка Аня, спасибочки! Я тебе за это все чашки-ложки перемою и воды из колодца натаскаю.
– Ладно, Аленушка, ладно, натаскаешь, – согласилась Матвеевна и протянула ей конец веревки, к которой была привязана Милка. – А мамке скажи, что баба Аня козу просто так отдала. Мне она уже не нужна. А вы с молоком будете, пока папка ваш на войне воюет. Приглядывайте только за ней.
Поплакала Анна Матвеевна, получив похоронку на второго сына, на младшенького, да и успокоилась. Вот только соседи, удивлявшиеся ее душевной стойкости, все чаще замечали, что странной какой-то она стала, отрешенной, задумчивой. На улице встретишься с ней – так может пройти и не заметить, пока не окликнешь.
Евдокия Афанасьева по-соседски чаще всех наведывалась к ней, приходила вроде по делу – то приправы для щей попросить, то еще чего-нибудь – и в то же время супчику в кастрюльке принести, каши с мясом, видела ведь, что из печной трубы дым не валит, значит, опять печь не топила, значит, опять весь день голодная ходит, морит себя. Единственную козу соседской девочке Аленке отдала. Мамка Аленкина, Татьяна, тут же прибежала разбираться, а Анна объяснила, что силы уже не те, так и не взяла козу. Теперь Татьяна козу доит и каждый день молоко ей носит в крынке, но недавно жаловалась Евдокии, что утром принесет молоко, потом вечером придет с вечерним надоем, а утрешник даже не тронут. Наказывать стала Аленке, мол, ты, дочка, принеси бабе Ане молоко, но не убегай сразу, а сама в кружку налей и не уходи, пока она не выпьет. Она ведь думает, что мы не замечаем, что от нее только кожа да кости остались.
В то воскресное утро Евдокию терзало какое-то непонятное чувство, будто что-то должно случиться. И вдруг поняла причину своего беспокойства: Матвеевна с утра ни во дворе, ни на улице не появлялась.
– Анна, где ты? Куда спряталась? – Евдокия вошла во двор соседки.
«Первый раз такое. Не сотворила бы с собой чего-нибудь», – думала она, прислушиваясь. Все тихо. Однако показалось ей, что чей-то голосок, тоненький такой, писклявый, откуда-то доносится.
– Анна, где ты?
Евдокия толкнула дверь в хату, вошла внутрь. В доме никого не было, но как будто холодом потянуло: понятно, печь давно не топлена, наверное, из подпола несет.
Евдокия вышла во двор, заглянула в хлев. Там лишь несколько пестрых курочек, подкудахтывая, собирали рассыпанные на земле зернышки да старый петух с поблекшим гребнем, свесившимся набок подобно красной тряпочке, как-то печально ходил между ними.
– Анна, ты где? – еще раз крикнула Евдокия.
– Дуня, я здесь, – донеслось до нее слабое всхлипывание.
– Да где ты есть-то?
Евдокия снова замерла, прислушиваясь. Оглядела двор. Никаких следов. Подошла к забору, отделявшему хлев от огорода.
Огород зарос высокой травой. Получив еще первую похоронку, на старшего сына, Анна совсем огород забросила, даже картошку не посадила. Грядки с зеленью тоже заросли сорняками. Однако в одном месте трава примята: кто-то прошел по ней не так давно. А ведет этот след к старому заброшенному колодцу, из которого давно уже никто не брал воду.
Увидев откинутую крышку, Евдокия почувствовала, как холодные мурашки побежали у нее по спине. Бросилась к колодцу, не обращая внимания на то, что высокая крапива обжигает голые до колен ноги, обутые в старые калоши, склонилась над отверстием и заглянула в колодезную темноту. Анна с распущенными волосами стояла по пояс в воде, обхватив себя за плечи руками, снизу вверх смотрела на Евдокию и всхлипывала.
– Держись, подруга, сейчас вызволю тебя!
Евдокия сбегала во двор, схватила длинную лестницу, прислоненную к дому, притащила ее к колодцу и спустила вниз.
– Вылезай!
Анна вылезла из колодца мокрая, дрожащая, вся в грязи.
– Пойдем ко мне, у меня баня протоплена, – обняла ее Евдокия и повела с собой. В предбаннике она посадила Анну на лавку, достала из шкафчика бутылку с настойкой, налила полстакана и протянула соседке: – Выпей и успокойся. Да хватит дрожать, заходи в баню, и я с тобой. Рассказывай, что случилось.
– А мне ведь так хорошо, – вдруг улыбнулась Анна. – Представляешь, ко мне сын с войны вернулся, младшенький мой. Только ты не говори никому. Нельзя ему на люди показываться, а то его опять от меня уведут.
В первый момент Евдокия буквально оторопела от ее слов:
– Как узнала-то?
– А я еще ночью поняла, что жив он, что он вернулся, – продолжала Анна. – А как утром вышла во двор, курочкам зерна дать, вдруг слышу – зовет меня, тихо так: «Мама, мама, я здесь, я раненый, помоги мне, мама». Ну, я на голос-то и пошла. А он в старом колодце скрывался, чтобы не нашли его. Гнались за ним, он и нырнул туда, спрятался. Он у меня умненький. Я как подошла к колодцу, крышку-то откинула, сразу его и увидела. Голова у него перевязанная, бинты уже старые, красные от крови. Я поняла, что мне надо к нему, чтобы помочь. Да, видать, ушиблась, когда в колодец прыгнула. Пришла в себя, а его уже нет, значит, перепрятался. Ты только не говори никому.
– Никому не скажу, – пообещала Евдокия.
В это время скрипнула дверь и в баню заглянула Настя:
– Мама, это ты здесь? О, тетя Аня, здравствуй.
– Здравствуй, Настя.
– Мама, я сегодня к подружкам хотела пойти, песни новые в альбомы будем записывать.
– Иди, иди, дочка, – как-то быстро согласилась Евдокия. – Мы сегодня тоже с тетей Аней к Полине в гости сходим. Если что, не теряй меня... А давай правда сходим к Полине, – предложила Евдокия, выпроводив Настю из бани. – Сейчас помоемся, переоденемся. Ты домой не ходи, я тебе свое платье подарю, помнишь, то платье, на которое ты заглядывалась. Вот его и наденешь.
– Да зачем мне сейчас платье? – вздохнула Анна.
– Как зачем – чтобы красивой быть! – напирала Евдокия. – Видишь, Настька к подружкам ушла, Вовка весь день с ребятишками соседскими бегает, домой за полночь приходит. А мы с тобой чем хуже? Сейчас к Полине пойдем. Я наливочку с собой захвачу, девичник устроим.
Полина была дома вместе с Варварой Авдеевной. Увидев нежданных гостей, они обрадовались – сразу к столу пригласили. Так уж заведено в русских селах: прежде чем гостя расспрашивать, борщом наваристым его накорми или что там еще в печи томится. Но прежде рюмочку поднести следует, потому что сухая ложка рот дерет, да и для аппетита, а потом уже на сытый желудок беседы веди.
– А ко мне сегодня сыночек младшенький вернулся, – выпив, разоткровенничалась Анна.
Полина от ее слов чуть не поперхнулась, а Варвара Авдеевна ничего не сказала, только внимательно на Анну посмотрела.
– Вы только никому не говорите, – попросила Анна.
– Не переживай, голубушка, никому не скажем, – ответила за всех Варвара Авдеевна. А потом обратилась к Евдокии: – Дуняша, помоги мне во дворе...
Они вышли, и Варвара Авдеевна сразу спросила напрямик:
– Что случилось? Рассказывай.
– А что рассказывать? – ответила Евдокия. – Из колодца ее сегодня вытащила, говорит, сын позвал. А завтра она к реке пойдет, в омуте его увидит. Что делать-то, баб Варь?
– Это ее нечистый будоражит. Пропадет девка.
– Баб Варь, а ты поможешь?
– Попробую, – кивнула Варвара Авдеевна. – От испуга надо лечить. Сейчас как раз луна полная, скоро на убыль пойдет.
Они вернулись в дом. Варвара Авдеевна подошла к Анне, положила руку ей на плечо:
– Что-то ты, девонька, неважно выглядишь. Забота на лице. Как сына-то будешь встречать? Восстановиться тебе надо. Ты не против, если я тебе жизненных сил чуток прибавлю? Пройди сюда к печке, присядь на табуреточку. – Варвара Авдеевна показала ей на маленький, почти детский стульчик. – Не смотри, что низенькая, не сломается. Платок сними.
Она поставила на горячую плиту небольшой ковшик, бросив в него несколько кусочков пчелиного воску, а в алюминиевую чашку, стоявшую на столе, налила холодной воды.
Когда воск расплавился, превратившись в коричневую жижу, она взяла ковшик в одну руку, а чашку с водой в другую и, держа их над головой Анны, зашептала какие-то слова. Одновременно с этим она лила тонкой струйкой воск в холодную воду. Закончив шептать, она достала из чашки кусок воска, напоминавший теперь некрасивый неровный горб какого-то фантастического чудовища с запутанными переплетениями длинной шерсти и торчащими шипами. А может, это была пасть хищного зверя – с клыками не то медведя, не то волка.
– Видишь, что у тебя в голове творится? – Варвара Авдеевна показала восковую фигурку Анне. – Это все твои страхи и ненужные переживания. Выкинь все это из головы. – она взяла тупой нож и, водя им над головой Анны, снова зашептала что-то.
Сидевшие на скамейке Евдокия и Полина молча наблюдали за всеми этими действиями, а Анна и вовсе заснула. Когда же она открыла глаза, Варвара Авдеевна вдруг предложила ей:
– А ты поживи у меня недельку, чего туда-сюда мотаться? Лечить-то надо не менее трех дней, утром и вечером.
– Да как же, а дом, хозяйство? – неуверенно проговорила Анна.
– Так девчонки помогут. – Варвара Авдеевна показала рукой на Евдокию и Полину. – Помо-жете?
– Да разговоров нет, конечно, поможем, – с готовностью подтвердили те.
– А у меня же еще работа.
– Татьяну, соседку, попросим тебя подменить. А сами на пасеку с тобой съездим.
Вечером на пасеке, вдали от людей, Варвара Авдеевна с Анной сидели у окна за столом при подергивающемся красноватом свете керосиновой лампы. Ходики с двумя гирьками, висевшие на стене, показывали без четверти полночь. В оконном стекле отражались увеличенные в размерах изображения суровых королей, коварных дам, легкомысленных валетов. Варвара Авдеевна разложила на столе колоду карт.
– У тебя ведь раньше волосики светленькие были? – поинтересовалась хозяйка у Анны, которая сидела рядом с ней с распущенными косами – уже сильно тронутыми сединой.
– Каштановые, – ответила Анна. – Бабушка, когда на меня гадала, всегда трефовую даму брала.
– Я тоже трефовую даму выбрала, – успокоила ее Варвара Авдеевна. – На нее будем гадать.
Анна смотрела на карты и слушала Варвару Авдеевну, тихим голосом говорящую о том, что было, что будет, чем сердце успокоится. Анна знает: карты не врут. Она ждет последней карты, которую сейчас откроет гадалка, и от того, что это будет за карта, зависит очень многое. Выпал король пик, самый главный в колоде.
– Хм, не знаю даже, что и сказать.
Варвара Авдеевна смотрит долгим пристальным взглядом на карты, изучает их взаимное расположение. Ведь в гадании важно не только то, какие карты легли, но и в каком окружении. Бывает, что туз пиковый прямо на сердце упадет, и тут хоть сразу ложись и помирай, но поглядишь внимательнее, какие карты лежат снизу и с боков, и понимаешь, что все не так страшно.
Анна смотрит не на Варвару Авдеевну, а на ее неестественно большие руки, отражающиеся в оконном стекле, и замечает, как чья-то тень за окном промелькнула. Но, может, это и поглазилось, все-таки ночь уже на дворе.
– Карты говорят, что все у тебя наладится, милая, – вещает Варвара Авдеевна. – Было у тебя испытание – вот оно. – гадалка касается указательным пальцем одной из карт. – Дорога выпала, но странно, не тебе, а к тебе. Ждет тебя радость, приедет к тебе гость, но гость не из казенного дома.
– Это сыночек мой младшенький вернется, – поясняет счастливая Анна, и Варвара Авдеевна уже не рада, что стала гадать ей на судьбу, опять разбередила еще не зажившую рану, опять вселила надежду.
– Спать пора, поздно уже.
Хозяйка собирает карты, а сама думает: «Карты же не врут. Вдруг действительно вернется ее младшенький с войны, вдруг по ошибке прислали похоронку? Случались же случаи, что возвращались бойцы с войны нежданно-негаданно».
– Ложись, милая, и не думай ни о плохом, ни о хорошем, – говорит она гостье. – Просто постарайся уснуть.
Анна ложится в кровать и укрывается одеялом под самый подбородок, как маленький пугливый ребенок, боящийся ночных кошмаров; чтобы их избежать, он и натягивает на себя простое ватное одеяло, как несокрушимую броню.
– Баб Варь, расскажи о себе, – вдруг попросила Анна. – Ты ведь нездешняя.
– Нездешняя, – согласилась Варвара Авдеевна. – Из-под Воронежа. Нам с мужем простору захотелось, вот и подались в новые края счастье искать. Знающие люди сказывали, что за рекой Иртышом жизнь привольная, землю дают, бери сколь пожелаешь. Вот и двинулись мы с моим Илюшей – это мужа моего так звали – и с сыночком Сашенькой в путь далекий. До Иртыша долго добирались, а как переправились через реку, еще немало верст отмахали. В деревеньке одной остановились, не помню уж названия, стерлось в памяти. Стали обустраиваться на новом месте, домик за год срубили, небольшой домик, да нам хоромы и ни к чему были. А тут как-то по лету Илюша решил яму копать, погребок делать. Глубоко уже выкопал, да, видать, место неверно выбрал: земля на него осыпалась, сильно его придавило. Знающие люди сказали, что грунт сырой был, оттого и поплыл. В общем, осталась я одна с сыночком Сашенькой на руках, вдали от близких. Да ничего, выдюжила бы, но тут на Сашеньку хворь напала, и я ничем не помогла, молодая была, ничего в ту пору не знала и не умела. Долго горевала, руки хотела на себя наложить, хотя знала, что если ты божья душа, так не можешь своей жизнью распоряжаться, не тебе она принадлежит. А тут как раз через деревню богомольцы шли в монастырь, я с ними и увязалась. С одной бабушкой долго вместе жила, она меня всему и научила: от какой болезни как лечить, какие травки полезны, а какие не очень, как рану заговорить, как кровь остановить, как боль снять. А как бабушка преставилась, не смогла я и далее оставаться в том монастыре, собрала скромные пожитки, сложила все в котомку и пошла по белу свету куда глаза глядят, навстречу солнышку ясному. Когда по лесу шла, так ягодой питалась, грибками, а в деревни приходила, так люди добрые меня хлебушком угощали. Так и добрела до ваших краев. Гляжу, тетенька сидит на скамеечке возле одного дома у палисада, а у нее на руках ребеночек годовалый – девочка. Я как взглянула на нее, сразу поняла: болеет пташечка, сыпь красная по щечкам, сама вся такая вялая. Я и говорю: «Матушка, дочка-то у тебя хворобая, лечить надо, само не пройдет». А она мне отвечает: «Измучилась моя доченька, с рук не слезает, все плачет и плачет, а что делать, не знаем». Я и подсказала, какие травки надо собрать, как настоять их правильно да какую молитву прочитать. Тут муж ее вышел, он, оказывается, во дворе поблизости копошился, слышал весь наш разговор. И говорит мне: «А куда ж ты, матушка, путь-то держишь? Если тебе все равно, куда идти, так оставайся у нас, чего тебе по свету скитаться? От бабушки хата осталась, третий год пустует, а хата крепкая, не развалюха. Заходи живи. Едой не обделим». Тут как раз дочка их проснулась, заплакала, я ее на ручки-то взяла, она сразу и замолчала. Полюшка ее имя. Сейчас уже своя дочка у нее растет. А я так и осталась с ними. Родными они мне стали.
Вот Виктор Степанович стоит на высоком берегу реки и думает, что, как только вернется с вой-ны, сразу начнет строить для дочки большой, просторный дом под железной крышей. И будет стоять тот дом целый век, и вырастут в нем и внуки, и правнуки. Ведь и место уже присмотрел, вот как раз здесь, на разноцветном лугу, недалеко от рощицы, где бьет из-под земли прохладный ключ, где дышится легко, где ширь небесная и простор земной встречаются друг с другом и радуют глаз. А рядом с этим его домом Андрей пасеку заложил, что-то там мастерит, улья на луг выставил. В каждом деревянном домике живет пчелиный рой – дружная семья, и янтарный мед каплет с сотов на краюху свежеиспеченного хлеба с подрумяненной корочкой. Рядом с Андреем стоит жена его Полина с маленькой дочкой на руках – радуются утреннему солнышку. Поодаль от них Сашка возле яблоньки молодой, им в прошлом году посаженной. Яблонька-то уже отцвела белым цветом, пчелками опылилась, из завязей, сейчас еще крохотных, к осени вырастут яблоки – на радость ребятишкам. Да и яблонька, глянь-ко, уже не одна, а целый яблоневый сад. Между яблоньками Петька прохаживается вместе с Надей, а она ведь нездешняя. И ведь не побоялась дивчина, приехала к ним в поселок, что в алтайских горах посреди тайги находится, значит, это не просто так, значит, это любовь.
Вот уж и длинные столы установлены и накрыты белыми скатертями, и много на них разложено всякой разной еды и питья, на любой вкус. К столам подходят люди в праздничных белых одеждах. Вот Борька с Григорием подошли, а за ними молодой младший лейтенант из второй роты, в прошлом месяце на противопехотную мину наступивший. И Тимофей с соседней улицы с матушкой своей Анной Матвеевной здесь же. Жена Евдокия в последнем письме написала, что постарела Матвеевна, как-то разом осунулась, когда похоронку на Тимофея получила. А рядом с ними дедушка Федот Матвеевич и бабушка Агафья Ивановна, молодые такие. В общем, вся улица на этот праздник собралась. Солнце-то как ярко светит. И мысли, словно разноцветные бабочки, порхающие с цветка на цветок, перелетают из одного сна в другой. Но рядом с радужными мыслями-бабочками проносятся тревожные мысли-осы: ведь Борьку с Гришкой в прошлом бою убило, да и младший лейтенант, имени которого не запомнил, тоже погиб. А ты не забыл, что в этой березовой роще – кладбище поселковое? И большие черные птицы, парящие в высоком небе над холмом, – это не птицы вовсе, а самолеты вражеские, несущие смерть.
Вдруг исчезли и накрытые столы, и люди, вместо них Виктор Степанович увидел огромное поле, все уставленное пчелиными ульями. Внезапно ветер буйный налетел, перевернул все улья, и вмиг взлетело в воздух множество растревоженных пчел, и все пространство оказалось заполненным этими злыми пчелами, и несмолкаемый гул пошел по округе от их рассерженного жужжания. И сразу же раздались крики ужаленных этими пчелами солдат – кончилось затишье между боями, прорвавшиеся к дороге автоматчики противника стреляли, не жалея патронов, и вновь перекрыли с таким трудом удерживаемый проход, по которому все еще продолжали выходить обескровленные части 2-й ударной армии.
16
В рваных, замызганных фуфайках, в грязных, давно не стиранных гимнастерках, пропитанных потом и кровью, своей и чужой, в стоптанных кирзовых сапогах, а то и босиком шли нескончаемой колонной взятые в плен бойцы окруженной армии. Шли под дулами немецких автоматов. Истощенные лица, заросшие грубой щетиной, изодранные, грязные шинели, на головах у кого шапки-ушанки, хотя давно уже лето, а у кого пилотки.
Везде разгром и разруха. Вдоль просеки там и сям видны искореженные взрывами пушки, сгоревшие остовы машин, танки со скинутыми гусеницами, оторванными башнями, обгоревшими трупами танкистов на черной обожженной броне. По железной дороге-узкоколейке, проложенной посреди просеки, уже не ходит ни дрезина, ни маленький паровозик с парой-тройкой вагонов. Рельсы, во многих местах развороченные взрывами бомб, вздыблены вверх и торчат, как гигантские вилы, в разные стороны, обгоревшие шпалы валяются по обе стороны от дороги. Только какой-то раненый солдат передвигается на карачках в сторону русских позиций.
«Пусть себе ползет, – думает немецкий офицер, куря папироску, и смотрит на раненого безразличным взглядом. – Далеко все равно не уползет. Вон их сколько нынче осталось лежать по обе стороны железной дороги – разутых, раздетых, вспухших, гниющих. Даже если и хватит у него сил добраться до переднего края, там какой-нибудь другой солдат вермахта приколет его штыком, если жалко будет тратить на него пулю. Немецкая пуля сейчас ценнее жизни русского солдата».
Офицер докурил папироску и ушел в дзот, где в железной печке горит жаркий огонь, а в стоящем на плите котелке варится кофе. Жаль только, что нерадивые поставщики гонят на фронт вместо настоящего бразильского кофе дешевый суррогат, да и шнапс выдают не такого качества, как в Берлине.
А раненый русский солдат все ползет и ползет дальше, падая и снова поднимаясь на локтях и коленках. Мимо него прошли беженцы – старушка в старой фуфайке с торчащими из многочисленных дыр кусками грязно-серой ваты, в коричневато-сером платке и с батожком в морщинистой руке, а за ней серьезный мальчик годков не более двенадцати, в штопаном-перештопаном пальтишке и мятой кепке, и девочка лет пяти, в ситцевом платьишке и плисовой курточке, с одноногой куклой в руках. Волосы девочки аккуратно заплетены в две косички. У мальчика в руках узелок. Мирные жители ушли от войны в леса, болота. Но война нашла их и здесь. И снова стоит перед ними в страшном громе орудий, невыносимом вое пикирующих бомбардировщиков, сотрясающих землю разрывах бомб.
– Куда ползешь, дурень?! – слышится крик. – Оставайся с нами! – красноармеец в грязной гимнастерке, без ремня, машет ему рукой. – Все равно околеешь как собака.
Раненый не слышит или делает вид, что не слышит, ползет себе и ползет вперед, сбивая коленки и локти о занозистые шпалы, падает, переводит дух, утирает рукавом грязное лицо и снова ползет, ползет. Заглянуть бы в его глаза да увидеть, что в них: вера или отчаяние? безысходность или надежда? безразличие ко всему происходящему и отупение от всего, что пришлось пережить? Да вот только все ли довелось пережить? Пуста ли у Господа Бога корзина испытаний или осталось еще что-то на ее дне? Солдат ползет дальше в надвигающуюся ночь, оставляя за собой на шпалах кровавый след. Хватит ли ему крови добраться до своих?
Здесь никому ни до кого нет дела. Это не плен. Это просто территория, занятая противником. Противник – он ни плох, ни хорош. Он просто противник. И немецкий солдат, несущий службу у блиндажа на передовой, думает точно так же, как ползущий мимо него раненый русский солдат, голодный, обессиленный. Немецкий солдат, стоящий в охранении, понимает, что эта территория хоть и занята немецкими частями, но она не их территория. И поэтому он не может чувствовать себя в безопасности. На этой земле есть не только немецкие солдаты, но и русские. И неважно, ползут они обессиленные или идут в полный рост.
Немецкий солдат не зверь. У него тоже где-то далеко есть старая матушка, есть жена-красавица с дочкой и сыном. И все они ждут своего героя домой с победой. Ночь сгущается. Раненый русский солдат, истекающий кровью, все еще ползет по искореженной железной дороге, для него дороге жизни. Немецкий солдат, несущий караульную службу, оглядывается на шорох, видит раненого русского солдата, вздыхает, как бы даже сожалея о том, что вот сейчас ему придется убить этого глупого русского, ползущего домой через всю войну. Не по злобе, а просто потому, что так надо. Но как надоел этот грохот взрывов и свист пуль! Так не хочется нарушать хрупкую тишину! Он забрасывает автомат за спину, достает нож и направляется к раненому, чтобы сделать то, что положено сделать ему по уставу, что необходимо сделать, чтобы старенькая матушка дождалась сыночка с этой проклятой русской войны, чтобы милая сердцу жена обняла его крепко-крепко. Чтобы все это случилось, он идет не торопясь к раненому русскому солдату и в его руке холодным металлом поблескивает нож. Ему остается сделать всего несколько шагов, как вдруг хрупкая тишина разлетается вдребезги от хлесткого пистолетного выстрела. Немецкий солдат не сразу понимает, откуда этот выстрел, и почему так сильно вдруг заболело сердце, и что это такое теплое и липкое стекает вниз по груди.
Виктор Степанович корит себя. Надо же было повстречаться с этим фрицем! Ведь немного уже оставалось до передовой, дополз бы как-нибудь, зачем стрелять-то? Нож ведь есть. Нож-то есть, да вот только сил не осталось этим ножом воспользоваться. Ну, а теперь уж не зевай, улепетывай с дороги. Он переваливается через рельсы и где ползком, где на карачках устремляется к ближайшим деревьям, до которых вроде бы и рукой подать, но ему, кажется, надо целую жизнь потратить, чтобы преодолеть эти несколько десятков метров.
А за спиной уже слышится топот сапог, это выбегают из блиндажа немцы и вскидывают автоматы, вспарывают огненными очередями окружающее пространство. Виктор Степанович падает в болотную грязь и некоторое время лежит без движения, пережидая огненный смерч, затем ползет по вязкой грязи вглубь болота, чувствуя, как болотная жижа обволакивает его слабеющее тело.
17
В конце июля, когда советские бойцы уже перестали выходить из окружения, член Военного совета Волховского фронта докладывал начальнику Главного политуправления Красной армии, что в целях предоставления краткосрочного отдыха утомившимся за год войны руководящим работникам Волховского фронта постановлением Военного совета фронта организован пятидневный дом отдыха. При доме отдыха имеются: парк, пляж, водная станция с лодками для катания, волейбольная площадка, площадка для городков и крокета, велосипеды, библиотека, звуковое кино, бильярд, музыкальные инструменты, шахматы, шашки, домино. Для отдыхающих будут устраиваться концерты силами самодеятельности и культбригад политуправления фронта, квалифицированные доклады о международном положении. Общее количество отдыхающих – пятьдесят человек в смену. Они размещаются в больших комнатах, оборудованных мягкой мебелью. При доме отдыха имеется своя электростанция, водопровод и канализация. Питание производится по санаторным нормам, по ресторанной системе. Обслуживающий персонал установлен в сорок человек, в том числе: четыре врача, двенадцать старших медсестер, восемнадцать санитарок, два повара, один киномеханик, два шофера.
В дом отдыха направляются члены военных советов армий, командиры и комиссары корпусов, дивизий, бригад, начальники политотделов корпусов, дивизий, бригад, начальники и комиссары управлений и отделов армий и фронта. Персональный отбор производится командованием штаба фронта, военными советами армий и командованием корпусов. За лето основные кадры руководящих работников смогут побывать в доме отдыха, привести себя в порядок и запастись свежими силами для новых битв.
Примерно в то же время в небольшом поселке далеко от фронта сидел в своем кабинете за рабочим столом, подперев голову руками, районный военком Прохор Егорович. Было видно, что он чем-то чрезвычайно удручен. На столе перед ним лежала похоронка. Он знал, что это уже вторая похоронка, пришедшая одному человеку. Совесть скребла его изнутри, грызла, подобно волку изголодавшемуся: «Зачем ты у одинокой женщины обоих сыновей забрал? Ты ведь прекрасно понимал, что в этой мясорубке выжить им будет непросто. Знал, что на смерть ребятушек гонят».
Мысли продолжают лезть в голову, их не остановить: «Над этой женщиной советская власть и так поиздевалась. Всю семью под корень выкорчевала: и отца, и брата, и мужа. За что? За подрыв авторитета руководящего работника. А то, что этого горе-руководителя самого под расстрел подвели через год, так об этом никто и не вспомнил. И вот теперь он свою ложку дегтя в пустую бочку, где и меда-то уже не осталось, плюхнул от души».
– Эх, весна-красна, всем ты хороша, только мне не в радость. Чувствую себя корешком отмирающим, который уж никогда более побегов зеленых не даст.
Матвеевна прикрыла волосы темным платком, вышла во двор, отвязала от плетня козу.
– Пойдем, Милка, пойдем, – прошептала она, выходя за ворота. – Одна ты у меня осталась.
За калиткой улица широкая, навстречу соседская девчоночка бежит – Аленка, еще не школьница, но уже взросленькая, смышленая.
– Здравствуй, бабушка Аня! – И к козе наклоняется: – Здравствуй, Милка. А я про тебя сегодня сказку сама читала. Про семерых твоих козляток, которых волк сначала съел, а потом как стал через костер прыгать, так у него брюхо-то и лопнуло, и все козлятки оттуда живехонькие выскочили.
– М-м-м, – ответила ей Милка и затрясла жидкой бородкой.
– Аленушка, а хочешь, я тебе Милку подарю? – вдруг спросила Матвеевна. – Ты будешь за ней ухаживать? На луг ее отводить, водицей поить?
– Правда? – Аленка от радости захлопала в ладоши и запрыгала. – Ой, бабушка Аня, спасибочки! Я тебе за это все чашки-ложки перемою и воды из колодца натаскаю.
– Ладно, Аленушка, ладно, натаскаешь, – согласилась Матвеевна и протянула ей конец веревки, к которой была привязана Милка. – А мамке скажи, что баба Аня козу просто так отдала. Мне она уже не нужна. А вы с молоком будете, пока папка ваш на войне воюет. Приглядывайте только за ней.
Поплакала Анна Матвеевна, получив похоронку на второго сына, на младшенького, да и успокоилась. Вот только соседи, удивлявшиеся ее душевной стойкости, все чаще замечали, что странной какой-то она стала, отрешенной, задумчивой. На улице встретишься с ней – так может пройти и не заметить, пока не окликнешь.
Евдокия Афанасьева по-соседски чаще всех наведывалась к ней, приходила вроде по делу – то приправы для щей попросить, то еще чего-нибудь – и в то же время супчику в кастрюльке принести, каши с мясом, видела ведь, что из печной трубы дым не валит, значит, опять печь не топила, значит, опять весь день голодная ходит, морит себя. Единственную козу соседской девочке Аленке отдала. Мамка Аленкина, Татьяна, тут же прибежала разбираться, а Анна объяснила, что силы уже не те, так и не взяла козу. Теперь Татьяна козу доит и каждый день молоко ей носит в крынке, но недавно жаловалась Евдокии, что утром принесет молоко, потом вечером придет с вечерним надоем, а утрешник даже не тронут. Наказывать стала Аленке, мол, ты, дочка, принеси бабе Ане молоко, но не убегай сразу, а сама в кружку налей и не уходи, пока она не выпьет. Она ведь думает, что мы не замечаем, что от нее только кожа да кости остались.
В то воскресное утро Евдокию терзало какое-то непонятное чувство, будто что-то должно случиться. И вдруг поняла причину своего беспокойства: Матвеевна с утра ни во дворе, ни на улице не появлялась.
– Анна, где ты? Куда спряталась? – Евдокия вошла во двор соседки.
«Первый раз такое. Не сотворила бы с собой чего-нибудь», – думала она, прислушиваясь. Все тихо. Однако показалось ей, что чей-то голосок, тоненький такой, писклявый, откуда-то доносится.
– Анна, где ты?
Евдокия толкнула дверь в хату, вошла внутрь. В доме никого не было, но как будто холодом потянуло: понятно, печь давно не топлена, наверное, из подпола несет.
Евдокия вышла во двор, заглянула в хлев. Там лишь несколько пестрых курочек, подкудахтывая, собирали рассыпанные на земле зернышки да старый петух с поблекшим гребнем, свесившимся набок подобно красной тряпочке, как-то печально ходил между ними.
– Анна, ты где? – еще раз крикнула Евдокия.
– Дуня, я здесь, – донеслось до нее слабое всхлипывание.
– Да где ты есть-то?
Евдокия снова замерла, прислушиваясь. Оглядела двор. Никаких следов. Подошла к забору, отделявшему хлев от огорода.
Огород зарос высокой травой. Получив еще первую похоронку, на старшего сына, Анна совсем огород забросила, даже картошку не посадила. Грядки с зеленью тоже заросли сорняками. Однако в одном месте трава примята: кто-то прошел по ней не так давно. А ведет этот след к старому заброшенному колодцу, из которого давно уже никто не брал воду.
Увидев откинутую крышку, Евдокия почувствовала, как холодные мурашки побежали у нее по спине. Бросилась к колодцу, не обращая внимания на то, что высокая крапива обжигает голые до колен ноги, обутые в старые калоши, склонилась над отверстием и заглянула в колодезную темноту. Анна с распущенными волосами стояла по пояс в воде, обхватив себя за плечи руками, снизу вверх смотрела на Евдокию и всхлипывала.
– Держись, подруга, сейчас вызволю тебя!
Евдокия сбегала во двор, схватила длинную лестницу, прислоненную к дому, притащила ее к колодцу и спустила вниз.
– Вылезай!
Анна вылезла из колодца мокрая, дрожащая, вся в грязи.
– Пойдем ко мне, у меня баня протоплена, – обняла ее Евдокия и повела с собой. В предбаннике она посадила Анну на лавку, достала из шкафчика бутылку с настойкой, налила полстакана и протянула соседке: – Выпей и успокойся. Да хватит дрожать, заходи в баню, и я с тобой. Рассказывай, что случилось.
– А мне ведь так хорошо, – вдруг улыбнулась Анна. – Представляешь, ко мне сын с войны вернулся, младшенький мой. Только ты не говори никому. Нельзя ему на люди показываться, а то его опять от меня уведут.
В первый момент Евдокия буквально оторопела от ее слов:
– Как узнала-то?
– А я еще ночью поняла, что жив он, что он вернулся, – продолжала Анна. – А как утром вышла во двор, курочкам зерна дать, вдруг слышу – зовет меня, тихо так: «Мама, мама, я здесь, я раненый, помоги мне, мама». Ну, я на голос-то и пошла. А он в старом колодце скрывался, чтобы не нашли его. Гнались за ним, он и нырнул туда, спрятался. Он у меня умненький. Я как подошла к колодцу, крышку-то откинула, сразу его и увидела. Голова у него перевязанная, бинты уже старые, красные от крови. Я поняла, что мне надо к нему, чтобы помочь. Да, видать, ушиблась, когда в колодец прыгнула. Пришла в себя, а его уже нет, значит, перепрятался. Ты только не говори никому.
– Никому не скажу, – пообещала Евдокия.
В это время скрипнула дверь и в баню заглянула Настя:
– Мама, это ты здесь? О, тетя Аня, здравствуй.
– Здравствуй, Настя.
– Мама, я сегодня к подружкам хотела пойти, песни новые в альбомы будем записывать.
– Иди, иди, дочка, – как-то быстро согласилась Евдокия. – Мы сегодня тоже с тетей Аней к Полине в гости сходим. Если что, не теряй меня... А давай правда сходим к Полине, – предложила Евдокия, выпроводив Настю из бани. – Сейчас помоемся, переоденемся. Ты домой не ходи, я тебе свое платье подарю, помнишь, то платье, на которое ты заглядывалась. Вот его и наденешь.
– Да зачем мне сейчас платье? – вздохнула Анна.
– Как зачем – чтобы красивой быть! – напирала Евдокия. – Видишь, Настька к подружкам ушла, Вовка весь день с ребятишками соседскими бегает, домой за полночь приходит. А мы с тобой чем хуже? Сейчас к Полине пойдем. Я наливочку с собой захвачу, девичник устроим.
Полина была дома вместе с Варварой Авдеевной. Увидев нежданных гостей, они обрадовались – сразу к столу пригласили. Так уж заведено в русских селах: прежде чем гостя расспрашивать, борщом наваристым его накорми или что там еще в печи томится. Но прежде рюмочку поднести следует, потому что сухая ложка рот дерет, да и для аппетита, а потом уже на сытый желудок беседы веди.
– А ко мне сегодня сыночек младшенький вернулся, – выпив, разоткровенничалась Анна.
Полина от ее слов чуть не поперхнулась, а Варвара Авдеевна ничего не сказала, только внимательно на Анну посмотрела.
– Вы только никому не говорите, – попросила Анна.
– Не переживай, голубушка, никому не скажем, – ответила за всех Варвара Авдеевна. А потом обратилась к Евдокии: – Дуняша, помоги мне во дворе...
Они вышли, и Варвара Авдеевна сразу спросила напрямик:
– Что случилось? Рассказывай.
– А что рассказывать? – ответила Евдокия. – Из колодца ее сегодня вытащила, говорит, сын позвал. А завтра она к реке пойдет, в омуте его увидит. Что делать-то, баб Варь?
– Это ее нечистый будоражит. Пропадет девка.
– Баб Варь, а ты поможешь?
– Попробую, – кивнула Варвара Авдеевна. – От испуга надо лечить. Сейчас как раз луна полная, скоро на убыль пойдет.
Они вернулись в дом. Варвара Авдеевна подошла к Анне, положила руку ей на плечо:
– Что-то ты, девонька, неважно выглядишь. Забота на лице. Как сына-то будешь встречать? Восстановиться тебе надо. Ты не против, если я тебе жизненных сил чуток прибавлю? Пройди сюда к печке, присядь на табуреточку. – Варвара Авдеевна показала ей на маленький, почти детский стульчик. – Не смотри, что низенькая, не сломается. Платок сними.
Она поставила на горячую плиту небольшой ковшик, бросив в него несколько кусочков пчелиного воску, а в алюминиевую чашку, стоявшую на столе, налила холодной воды.
Когда воск расплавился, превратившись в коричневую жижу, она взяла ковшик в одну руку, а чашку с водой в другую и, держа их над головой Анны, зашептала какие-то слова. Одновременно с этим она лила тонкой струйкой воск в холодную воду. Закончив шептать, она достала из чашки кусок воска, напоминавший теперь некрасивый неровный горб какого-то фантастического чудовища с запутанными переплетениями длинной шерсти и торчащими шипами. А может, это была пасть хищного зверя – с клыками не то медведя, не то волка.
– Видишь, что у тебя в голове творится? – Варвара Авдеевна показала восковую фигурку Анне. – Это все твои страхи и ненужные переживания. Выкинь все это из головы. – она взяла тупой нож и, водя им над головой Анны, снова зашептала что-то.
Сидевшие на скамейке Евдокия и Полина молча наблюдали за всеми этими действиями, а Анна и вовсе заснула. Когда же она открыла глаза, Варвара Авдеевна вдруг предложила ей:
– А ты поживи у меня недельку, чего туда-сюда мотаться? Лечить-то надо не менее трех дней, утром и вечером.
– Да как же, а дом, хозяйство? – неуверенно проговорила Анна.
– Так девчонки помогут. – Варвара Авдеевна показала рукой на Евдокию и Полину. – Помо-жете?
– Да разговоров нет, конечно, поможем, – с готовностью подтвердили те.
– А у меня же еще работа.
– Татьяну, соседку, попросим тебя подменить. А сами на пасеку с тобой съездим.
Вечером на пасеке, вдали от людей, Варвара Авдеевна с Анной сидели у окна за столом при подергивающемся красноватом свете керосиновой лампы. Ходики с двумя гирьками, висевшие на стене, показывали без четверти полночь. В оконном стекле отражались увеличенные в размерах изображения суровых королей, коварных дам, легкомысленных валетов. Варвара Авдеевна разложила на столе колоду карт.
– У тебя ведь раньше волосики светленькие были? – поинтересовалась хозяйка у Анны, которая сидела рядом с ней с распущенными косами – уже сильно тронутыми сединой.
– Каштановые, – ответила Анна. – Бабушка, когда на меня гадала, всегда трефовую даму брала.
– Я тоже трефовую даму выбрала, – успокоила ее Варвара Авдеевна. – На нее будем гадать.
Анна смотрела на карты и слушала Варвару Авдеевну, тихим голосом говорящую о том, что было, что будет, чем сердце успокоится. Анна знает: карты не врут. Она ждет последней карты, которую сейчас откроет гадалка, и от того, что это будет за карта, зависит очень многое. Выпал король пик, самый главный в колоде.
– Хм, не знаю даже, что и сказать.
Варвара Авдеевна смотрит долгим пристальным взглядом на карты, изучает их взаимное расположение. Ведь в гадании важно не только то, какие карты легли, но и в каком окружении. Бывает, что туз пиковый прямо на сердце упадет, и тут хоть сразу ложись и помирай, но поглядишь внимательнее, какие карты лежат снизу и с боков, и понимаешь, что все не так страшно.
Анна смотрит не на Варвару Авдеевну, а на ее неестественно большие руки, отражающиеся в оконном стекле, и замечает, как чья-то тень за окном промелькнула. Но, может, это и поглазилось, все-таки ночь уже на дворе.
– Карты говорят, что все у тебя наладится, милая, – вещает Варвара Авдеевна. – Было у тебя испытание – вот оно. – гадалка касается указательным пальцем одной из карт. – Дорога выпала, но странно, не тебе, а к тебе. Ждет тебя радость, приедет к тебе гость, но гость не из казенного дома.
– Это сыночек мой младшенький вернется, – поясняет счастливая Анна, и Варвара Авдеевна уже не рада, что стала гадать ей на судьбу, опять разбередила еще не зажившую рану, опять вселила надежду.
– Спать пора, поздно уже.
Хозяйка собирает карты, а сама думает: «Карты же не врут. Вдруг действительно вернется ее младшенький с войны, вдруг по ошибке прислали похоронку? Случались же случаи, что возвращались бойцы с войны нежданно-негаданно».
– Ложись, милая, и не думай ни о плохом, ни о хорошем, – говорит она гостье. – Просто постарайся уснуть.
Анна ложится в кровать и укрывается одеялом под самый подбородок, как маленький пугливый ребенок, боящийся ночных кошмаров; чтобы их избежать, он и натягивает на себя простое ватное одеяло, как несокрушимую броню.
– Баб Варь, расскажи о себе, – вдруг попросила Анна. – Ты ведь нездешняя.
– Нездешняя, – согласилась Варвара Авдеевна. – Из-под Воронежа. Нам с мужем простору захотелось, вот и подались в новые края счастье искать. Знающие люди сказывали, что за рекой Иртышом жизнь привольная, землю дают, бери сколь пожелаешь. Вот и двинулись мы с моим Илюшей – это мужа моего так звали – и с сыночком Сашенькой в путь далекий. До Иртыша долго добирались, а как переправились через реку, еще немало верст отмахали. В деревеньке одной остановились, не помню уж названия, стерлось в памяти. Стали обустраиваться на новом месте, домик за год срубили, небольшой домик, да нам хоромы и ни к чему были. А тут как-то по лету Илюша решил яму копать, погребок делать. Глубоко уже выкопал, да, видать, место неверно выбрал: земля на него осыпалась, сильно его придавило. Знающие люди сказали, что грунт сырой был, оттого и поплыл. В общем, осталась я одна с сыночком Сашенькой на руках, вдали от близких. Да ничего, выдюжила бы, но тут на Сашеньку хворь напала, и я ничем не помогла, молодая была, ничего в ту пору не знала и не умела. Долго горевала, руки хотела на себя наложить, хотя знала, что если ты божья душа, так не можешь своей жизнью распоряжаться, не тебе она принадлежит. А тут как раз через деревню богомольцы шли в монастырь, я с ними и увязалась. С одной бабушкой долго вместе жила, она меня всему и научила: от какой болезни как лечить, какие травки полезны, а какие не очень, как рану заговорить, как кровь остановить, как боль снять. А как бабушка преставилась, не смогла я и далее оставаться в том монастыре, собрала скромные пожитки, сложила все в котомку и пошла по белу свету куда глаза глядят, навстречу солнышку ясному. Когда по лесу шла, так ягодой питалась, грибками, а в деревни приходила, так люди добрые меня хлебушком угощали. Так и добрела до ваших краев. Гляжу, тетенька сидит на скамеечке возле одного дома у палисада, а у нее на руках ребеночек годовалый – девочка. Я как взглянула на нее, сразу поняла: болеет пташечка, сыпь красная по щечкам, сама вся такая вялая. Я и говорю: «Матушка, дочка-то у тебя хворобая, лечить надо, само не пройдет». А она мне отвечает: «Измучилась моя доченька, с рук не слезает, все плачет и плачет, а что делать, не знаем». Я и подсказала, какие травки надо собрать, как настоять их правильно да какую молитву прочитать. Тут муж ее вышел, он, оказывается, во дворе поблизости копошился, слышал весь наш разговор. И говорит мне: «А куда ж ты, матушка, путь-то держишь? Если тебе все равно, куда идти, так оставайся у нас, чего тебе по свету скитаться? От бабушки хата осталась, третий год пустует, а хата крепкая, не развалюха. Заходи живи. Едой не обделим». Тут как раз дочка их проснулась, заплакала, я ее на ручки-то взяла, она сразу и замолчала. Полюшка ее имя. Сейчас уже своя дочка у нее растет. А я так и осталась с ними. Родными они мне стали.
